Вей, дуй, февраль, беги поземкой, золоти душу ясными днями, закутывай и береги ее в одеяле ненастья, расти слепящие на солнце огромные леденцы, оттеняй сугробы глубоким кобальтом сумерек, собирай взъерошенные чирикающие помпоны на еще спящих, ломких ветвях, вплетай первые предвесенние трели в холодную музыку ветра…
Янтарноглазый рыжий малый смешно свесил морду между столбами баллюстрады, повел мягкими ушами, принюхался. И – не решившись ступить на жуткую движущуюся лестницу, устроился в вестибюле неподалеку, морду на лапы, отложив на неопределенное время неведомое приключение в подземке. Мимо текли и текли люди. Вдруг он вскочил, удержал, чудом удержал неистовый лай в горле, взгляд сверкнул желто-волчьим, и – рысцой по тусклому прокуренному коридору – в морозно-фиолетовое небо.
Февраль – золотой пес, бегущий то по густому небу, то по усыпанному колючими блестками насту.
Февраль – предчувствие весны, предощущение лета, предсказание осени, когда начнет умирать сегодня еще не рожденное; и в чернильных сумерках мистически является то, что еще не заложено, не задумано, даже ни разу не приснилось…
Февраль – сказочная аметистовая россыпь, наполненные светом венецианские окна и изумрудные марины-глубины, плачущий Пастернак – высокий лоб у стекла и задумчивый Бродский – на площади «как камбала».
Февраль – снежная крупка на зубах, вьюга, воющая где-то внутри, серое деграде
вдруг потяжелевшего дня, пустынное поле, воронья тоска…
…Лапы скользили по черному льду, мелкие сосульки на слипшейся шерсти позвякивали бубенчиками, розовый пар согревал оледеневшую пуговку носа. Так и есть! Выпотрошили подчистую мое утреннее счастье – пакет с еще теплыми косточками – пернатые эти чудовища. Проверим старое. Ах, ты, ровно половину унесли. Хорошо, не знают про подкоп со стороны охраны. Но там у меня все надежно. А если бы еще мягонькие колбасные шкурки, которые дал охранник, улетели на широких разбойничьих крыльях… Причем, в последнее время этим промышляют даже … сороки. Будто мало было самодовольных всезнаек, ворон, упрямо откапывающих мои заветные нычки. Лохматый ушел обратно на стоянку, лег спиной к нагретой солнцем кирпичной стене – тетя-опель все где-то разъезжала – и тяжело уснул голодным сном. На следующее утро тот, кто был первым, снова был первым. А ведь и закопал, и пометил все тщательнее обычного. Собачий мат на этот раз звучал очень убедительно. А что толку?
Порой пронизывающий ветер уже не кажется порывом свежести и вдохновения. Но внезапно родившееся синее небо все же манит куда-то все дальше и дальше от натопленной и запыленной обыденности…
Рыжий совсем еще молод – чистые глаза, блестящая шерсть, звонкий голос – но мудреную собачью науку-жизнь уже познал и держится с достоинством. Гляди, я красивый, глаза умные, преданный, х о р о ш и й – то самое слово, которое слышу чаще всего и откликаюсь как на имя; я постою, подожду, посмотрю – а вдруг? Я могу принять то, что ты предложишь. Не предложишь? Просто сфотографируешь и пойдешь дальше? И появится в твоем обширном, нефильтрованном фотоархиве кадр, где я, огненно-рыжий, буду стоять на фоне красиво обшарпанной кирпичной стены и нечаянно- синего, по-мартовски пронзительного неба? Ну что ж, спасибо и на этом, на внимании, как говорится, на Вечности, в которую ты превратил мой повседневный собачий миг. В принципе, я уже позавтракал. Да, я делаю это каждое утро, хорошую форму надо поддерживать. Завтрак мне доставляют…вороны, у меня договор с этими мафиози. Пусть себе делают вид, что контролируют территорию, честолюбцы, лишь бы моя доля была при мне. У Лохматого нюх уже слабый, а я действую аккуратно. Таскают и откапывают они, но что они могли бы без моего первозданного природного чутья (мусор от еды отличить не могут)? Вот вам и дурашка, и бедный малый, и Хороший, ну, дай, я тебя поглажу – не снимай перчатку, мало ли что.
В феврале уже не хочется оглядываться на год прошедший, нет, только вперед, вперед, только бы еще сил чуть-чуть накопить-наспать, отладить порядок дел и расписание встреч – и вот оно, будущее, уже на пороге. Сейчас, как никогда, чувствуешь это. Сосульки капают, солнце дарит задор и загар, жизнь обретает здравый смысл и здоровую скорость.
В эти чУдные солнечные дни Рыжий загулял, пропустив несколько завтраков. Лохматый не верил своему счастью. Когда молодой появился, с уже чуть запавшими боками, старик сидел буквально на груде костей. Он уже все понял и про ворон, и про Рыжего, и ждал. Заглянул в чуть потускневший прекрасный янтарь, не спеша поднялся, посторонился, долго смотрел, как жадно глотает юность свою порцию жизни, как упрямо вынюхивает добавку...
И снова замело дороги, и брошенные машины – в снежных гробах. И каждый ищет хоть что-нибудь уютное в бесприютно-сером дне…
Рыжий теперь попадается на глаза каждый день; ничего, у Лохматого бизнес теплится тоже – что-то они уже перекроили в дрессировке ворон, и держатся только вместе.
Самый симметричный и неуравновешенный, короткий, как шанс, как глоток новой жизни, месяц скоро уступит права более определенному и энергичному собрату. И Рыжий все-таки решится на подземное путешествие и уйдет, сверкнув на прощание янтарным взором, и скроется безвозвратно, и не будет искать обратной дороги, а будет искать новых путей, и Лохматый заскучает, и позволит птицам забирать бОльшую долю, ведь им уже скоро хлопотать над своими чудовищными гнездами. Солнце льет медовую лаву на спящие веки, лапы подрагивают, и не проснуться, никак не проснуться…
Февраль…