Тетральные легенды.
Мрякин и Носороги.
История первой постановки в СССР абсурдистской пьесы
Мне по жизни несколько раз удалось попасть в ситуации, описанные в книге «Сон ведьмы» Флоринды Доннер – попасть в тень человека, который уходит и рассказывает какие-то истории из своей жизни.
Всеволод Александрович Мрякин – один из таких людей. Он прожил жизнь вопреки приговору на запрет профессии. Была такая гражданская казнь для режиссёров, попытавшихся сказать что-то. После того, как им посоветовали заткнуться, а то хуже будет. И делали. Как в анекдоте – взбодрись, сын мой, может быть хуже. Я взбодрился – и действительно – стало хуже. Им не просто запрещали быть режиссёрами пожизненно – их лишали дипломов, квартир. Разрушались семьи. Потому что нельзя было жить в областных городах. Нельзя было работать на служебных должностях – только на рабочих.
Так вот, актёр, выпускник Щуки поехал по распределению в Далёкий город Иркутск. Маленького роста, острохарактерный, пронзительного темперамента актёр быстро завоевал своё место в труппе. Но его сжигала жажда режиссуры - он поступил на заочное, закончил, и, опуская детали, был назначен главным режиссёром Черемховского драмтеатра. Это три часа на электричке от Иркутска. Это от Москвы далеко. А там – рядом. В этом городе, например, происходит действие пьесы Вампилова «Старший сын». Там опоздать на последнюю электричку – это не просто сложно, это опасно для жизни.
Это город, где добывают бурый уголь. До сих пор. И до сих пор там есть театр, правда не в том, легендарном деревянном здании, в котором работал Мрякин и которое как-то потом сожгли хулиганы, а в бывшем ДК шахтеров. Шахтёрам построили новый, шикарный, а эту хибару сбросили с широкого плеча Черембасса культуре.
Я там поставил три спектакля. В 90-х годах. Они несколько лет кормили театр на гастрольных турах, но, как и везде, никаких ни благодарностей, ни денег. И, главное, никаких новых приглашений – тут я совершил открытие, что не надо ставить хороших спектаклей – ты становишься не нужен, потому что на тебя не надо тратить новых денег, твой спектакль идёт долго. А тем временем плохие нужные дирекции режиссёры ставят короткоживущие вещи, делясь с ней гонорарами, чтобы каждый год повторять эту нехитрую, но очень эффективную операцию. Ну, да Бог с ними. Это не имеет отношения к Мрякину. Это было тридцать лет спустя. А про Мрякина я узнал только, когда сам оказался в Москве.
А вот тогда, в конце 50-х годов, когда его назначили, это был театр-мечта для молодого режиссёра. Тогда в этом театре дорабатывали люди, которые имели так называемые «пять по рогам». Кто читал Солженицына – тому понятно. А другим коротко скажу – после лагерей, не менее 10 лет отсидевшие, имели в приговоре добавку – пять лет поражения в правах. А это значит – нельзя жить в городах областного подчинения. В Иркутске, например. А вот в Черемхове – можно.
И вот в 50-е годы там сложилась фантастическая труппа, круче, чем в Иркутске. Несколько народных, несколько заслуженных, из Москвы и Питера. Самым знаменитым был актёр МХАТа Кольцов, который после этого опять работал во МХАТе много лет. Некоторые доработали в этом театре до конца – не всем было куда вернуться.
Так что для молодых артистов была такая школа, которая и не снилась никому ни в каком окрестном училище. (Я застал артистов, которые в молодости учились у мастеров, Они показывали класс не свойственный провинциальным актёрам.) И театр тогда был более знаменит, чем все окрестные. Из Иркутска ездили смотреть сдачи и премьеры спектаклей, благо электрички стоили гроши. Сейчас это уже – экспедиция.
Так вот, в этот театр попал молодой режиссёр, которому очень хотелось всего и сразу. И после нескольких постановок для отчёта, нашёл пьесу для славы и успеха. Её прислал ему однокурсник по щуке. Он её сам перевёл с французского, поскольку был очень умным, из хорошей семьи и всё такое. Но из актёров ушел. И, однажды, во время очень крутого кризиса, решил проверить свою судьбу: сел на подоконник спиной к улице, а затем бросил ноги через голову и вылетел на улицу. С 4-го этажа сталинского дома. И остался жив, всего-то переломав кости. И понял, что надо жить, преодолев страх, так, как считаешь нужным. С тех пор так и живёт. Сейчас он распорядитель фонда Солженицына. Гинзбург фамилия. Про него и так много известно. Я – про Мрякина.
Ему очень понравилась пьеса. Про то, как обыватели один за другим превращались в жутких животных, а жизнь, при этом, продолжалась, как ни в чём не бывало. И только главному герою всё никак не удавалось присоединиться к согражданам в их новой ипостаси... Он старался, а у него не получалось. Страшно смешно и ужасно весело.
А во времена оттепели многие люди поверили в то, что можно в искусстве ставить больные вопросы, чтобы возникла надежда на их решение. Хотя бы философски. Это одна из важнейших функций искусства – ставить вопросы. Как всегда, забытая, как всегда запрещённая. А тогда запах свободы пьянил, хотелось верить, что теперь не только можно, но и сам сможешь. Докричишься. Достучишься. Да и карьеру сделаешь – без скандальных спектаклей карьере не быть.
Всеволод Александрович, коренной москвич, хорошо знавший московскую богемную жизнь, поехал в провинцию за опытом и тем, что зовётся свободой творчества без гнёта главного режиссёра. Тренировка режиссёрских мускулов. Обучение свободе спонтанности. Выработка собственного стиля. Черемхово – идеальное место начала карьеры. Для старта. И – глушь, и – квартира в Москве, чуть что – и домой.
Получив назначение в Москве, он посетил закрытый распределитель для номенклатуры по талону, который выдали молодому специалисту в номенклатуре. Их давали всем, кто должен был вступать в должность. И там он отоварился – чтобы выглядеть прилично – костюм, пальто, рубашки, башмаков три пары и всякое другое по ценам в 10 раз дешевле, чем это стоило бы в магазине, если бы такое продавалось там. Такое было волшебное место. И он поверил в то, что теперь он поймал птицу счастья.
Свою комнату московскую он забронировал, в Черемхове ему дали трехкомнатную. Впервые он получил свой кабинет, где он мог работать. Жена с детьми занимала остальную площадь. Идиллия. Живи и радуйся. Ставь, дерзай, твори, выдумывай, пробуй, удивляй, просвещай!..
И вот он взялся ставить очередную пьесу, пьесу, которая все эти глаголы материализует. Он даже не послал её в Главлит, точнее послал, но очень поздно – знал, что будут проблемы. Коллектив был в восторге. Мы говорим правду о том, что известно каждому, но никто не посмеет сказать. Что все - носороги. Но никто, кроме нас, не сможет сказать этого. Все ждали бешеного успеха. Но знали, и то, что если что – ответит режиссёр. Мы безропотные исполнители, мы за него, пока он на коне, но «толкани – я с коня, только не только ни у меня».
И вот настало время сдачи спектакля. Шум вокруг этой работы всё-таки вышел за пределы реппомещений. Слухи и сплетни одна страшней другой. Ему уже позвонили откуда следует и намекнули, что до сдачи они допустят, но играть не разрешат. Потешься, мол, милый – мы можем себе позволить работникам искусства дать поиграть в свободу творчества в пределах специально отведённых для этого помещений, например театров. Пары спускать чтобы. Не имели на него зубов. Сыграй сдачу для своих – и всё. Как у всех и всегда. Всё спустить на тормозах. Они лучше знали, что такое современная западная пьеса.
Но ему стало так жалко своей работы, так что он решил как-то дать себе порадоваться и потешиться своим успехом. Великое дело не должно кануть в лету. Должны остаться очевидцы. (Где вы, очевидцы!?) Он совершил совершенно человеческий поступок - он поехал в Иркутск и пригласил студентов-филологов Иркутского университета, артистов театров. Пусть приезжают с друзьями. Один раз в жизни, мол, такое можно увидеть. Давайте, мол.
И они приехали. Они что-то знали про западное искусство – проходили про современные тенденции загнивания запада. И фамилия автора им была известна. И они сыграли несколько прогонов в полных залах – играли подряд, ибо зрители, не попавшие в зал, ждали на улице. А зал был очень маленький.
Я думаю, что спектакль был хорош – СевСаныч умел выстраивать жесткое действие. Мастер был. Но тут выстроил не он, а его.
Потом была сдача – и там ему всё вписали в строку. В порошок стёрли методично.
Запретили спектакль.
Уволили из главных, без права работать по этой профессии.
Выгнали из квартиры.
Аннулировали бронь на московскую квартиру – попросту отобрали собственность. На улицу выгнали, буквально.
Жена с детьми уехала к маме. Он просил её не бросать его в самую тяжелую минуту. Что не простит ей предательства. Но все отвернулись от него, как от чумного. И она тоже. И остался он между небом и землёй.
Так стал он персонажем пьесы, которую сам поставил, а она его проглотила. Пришлось ему играть Беранже до самой смерти... Прожить жизнь среди нас - носорогов. И как он не старался - не смог стать стадным, толстокожим, нормализованным
Он не ожидал, что будет так круто переживать. Что так глубоко обидится на всё, что до самой смерти не простил этой стране это злодеяние. Практически, он пережил то же самое, что пережили его артисты-ссыльные. Правда, без предварительной отсидки – оттепель, все-таки. Только, если они хоть и в Черемховых, Норильсках, Котласах, Шадринсках, Березняках, Лысьвах, Прокопьевсках, Балашовах, Расторгуевых, Вышних Волочках, Мичуринсках, Волоколамсках, Орсках, Уссурийсках, Сов. Гаванях, могли работать артистами, то ему пришлось по таким-же адресам мыкаться подставным режиссёром.
Устраивался он на рабочую строчку – слесарем, электриком, разнорабочим, а сам руководил театральными коллективами, которые сам же и создавал. Служебное жильё давали. Под псевдонимом трудился. Персона инкогнита. Никто никому особо не болтал. Кто-то получал его зарплату в кассе, выписанную на счёт псевдонима. Иногда и ему с неё что-то пропадало. Почему брали? Никто добровольно в эти края не ехал, а тут профессиональный режиссёр… Призы получал, успех – начальству отчёт о работе.
Но потом выяснялось, что руководит идеологическим подразделением враг, обманщик, который ввёл в заблуждение руководство ДК и т.д. и т.п. Сами же сдавали, суки. И он выезжал на новую точку, начиная всё с начала.
Однажды он, уже не первый раз, поехал с каким-то театром администратором-распространителем билетов и у него украли деньги из номера. Посадили. На месяц, но – судимость. Вообще волчий билет.
Так прошла жизнь до перестройки, которую он встретил в г. Балашове. Там сейчас есть театр, им созданный. Сейчас он государственный, этого они уже не помнят, главное, что он есть.
Так вот 1960 год – он показывает несколько прогонов для студентов, для интеллигенции, для своих. Купается в лучах героя, победившего систему, а дальше хоть трава не расти. Прокукарекал – и не расцветай вовсе никаких цветов.
Как верим мы в то, что с нами ничего не случится, что, объявившись человеком среди носорогов, можно выиграть у носорогов же. Что никто до тебя не достанет, что ты – вершина мироздания, что Бога за бороду поймал. Что человечество поднимет угольки рассыпавшегося сердца Данко, воспоёт в стихах и песнях. Что жизнь будет вспоминаться, как цепь побед и достижений среди отдельных неудач. Что будут вспоминать, как во глубине сибирских углей впервые была поставлена пьеса западного театра абсурда «Носорог» Эжена Ионеско, открыв новую страницу советского театра. Что за всё воздастся. И на осколках напишут наши имена. Строчку за строчкой.
Что толкнуло его на подвиг? Вера в собственную неуязвимость? Романтический героизм? Вера в собственную практичность? Идиотизм прекраснодушного интеллигента? Проверка судьбы, как это сделал переводчик, прыгнув из окна? Неправильный расчёт – но он очень хорошо разбирается в деньгах и людях? И подвиг это или дурь полная?
Богу было угодно, чтобы это произошло именно так. Вы знаете, волос без божьего благоволения и всё такое… Но сделал это именно он. Только никому до этого нет дела, как и до тех спектаклей, которые идут в маленьких театриках маленьких городков много лет, вырывая эту маленькую щепотку людей из бытия придурков, людей, прикасающихся к невыразимому для ума и глупости, трепетными чувствами припадая к тонким нитям божественного бытия. И тех, кто ставит эти спектакли. Кто до сих пор зачем-то занимается театром, который не работа, а именно любимое дело. Кому захочется – может написать про то же самое любой циничный вариант оценки всего этого, но театр - объективное доказательство наличия Бога. Если бы не он, мы бы не совершали столь странных саморазрушительных поступков, результат которых кажется настолько очевидным, что либо воля божья, либо безумие.
Перестройка сначала сделала его «очень богатым», по его меркам – он поставил несколько детских спектаклей, которые придумал играть в кинотеатрах, которые тогда прогорали синим пламенем. Даже за 50 коп. За сеанс в 3-4 спектакля они состригали столько, что в месяц у каждого выходило рублей по 500 советскими. Это давало иллюзию. Но рухнули цены, и заработки тоже – проходили по краю цЕны на билет, за булку хлеба стоимостью. Но народ ломился – потому что для детей вообще ничего театрального не было, а тут прямо с доставкой к дому. И почти что даром. Всё это было пронизано черной бухгалтерией, обманом артистов и всех подряд теми, кто быстрее всех научился искусству хитрости и подлости. И Мрякина – тоже обманывали, держа его в режиме пить, есть, спать…
Тут ему стукнуло 60, он лег на операцию по астме, а жене, которая вернулась к нему, когда стало появляться служебное жильё, и с которой они вырастили двух детей, которых он терпеть не мог, а теперь они с женой жили в Балакирево, где он, как всегда, руководил студией за служебное жильё, он,, наконец-то, смог сказать заветное – А пошла ты…. Не простил он ей Черемховское предательство. Вообще так никого и не простил. Так и жил дальше - без неё. Без дома. Без слёз. Без жизни. Без Любви.
Однако была у него любовь. «Женитьба» Гоголя. Он её ставил во всех городах и весях. Всегда с успехом зрительским. Во всех городах. Владел искусством точного режиссёрского рисунка. Хранил мастерство в скитаниях. И здесь, В Москве, он тоже её ставил. С успехом. Но артисты, с которыми ему здесь пришлось работать, в большинстве своём, оказались такими сгустками грязи и мерзости человеческой, что опять приходится прибегать к носороговой аналогии. Они рвали копейки, уничтожая сотни, предавали только потому, что не стало над ними ни дирекции театров, из которых их повышибали, ни совести, которой стало возможно пренебрегать. Они стали повсеместной материализацией казавшейся когда-то абстрактной притчи про оскотинивание рода людского. И Женитьба потухла, как и всё до этого.
А однажды, мой друг рассказал, что когда он ввёлся в дипломную Женитьбу, то придумал финал, в котором Подколёсин не падал из окна вниз, а взлетал в неведомую высь, освобождаясь от всех проблем жизни, сбрасывая с себя проклятье носорожье-мужского бытия. Исчезал среди звёзд, как говорится. Как же Мрякин бил себя кулаком по лысине, увидев в этом финале то, что всю жизнь ускользало от него, что, казалось, уже вот-вот будет достигнуто… Именно этого он и хотел найти. И не нашёл.
И остались только сказки, в которых играло 3-4 человека. Где если что – проигрывали все. Гениальные сказки – 3 человека могли держать залы до 1000 человек детей, а потом дети прощались с волком, лисой, зайцем за руки – они стояли на краю и разговаривали с детьми, которым это казалось - и было – сказкой…
Но ему надоело всё – он лёг в Боткинскую, сказал, что выписываться не будет. Раздал личные мелочи, простился со всеми, кто пришел к нему за несколько дней, всё время дышал кислородом, положенным астматикам, сжёг этим своё горло. Спешил – а чего ждать-то…
Последний раз я видел его, как оказалось, за полчаса до смерти. Его глаза, практически уже без зрачков, уже смотрели куда-то сквозь всех нас, хотя голова ясности не теряла. Я спросил его кому ещё позвонить, чтобы пришли, а он сказал, что уже не надо, что он закончил эти игры, что все мы ему окончательно надоели. Тогда я спросил, видит ли он тот берег – он ответил – Да. Не страшно? Уж лучше, чем тут - с вами.
Я ушёл, зная что его шутки всегда черны… А назавтра мне сказали, что через полчаса после моего ухода он лёг на кровать, правильно всё разложил на тумбочке и сложив руки, тоже ушёл. От нас. Носорогов. Он считал, что человеком.
Бедный Беранже… Как тяжело ему было жить среди нас – носорогов, про которых он нам же пытался рассказать, как об опасности, грозящей миру. Ненавидел нас – а что же, прикажете носорогов любить? Но почему носороги так хотели, чтобы такие Беранже продолжали жить среди нас? Почему они не хотели ни его, ни других Беранжейчиков, личной смерти? Почему смерть он выбрал сам? Может, это тоже был финал спектакля, который он не нашёл тогда, в Черемхове? Как полёт Подколёсина, как в каждом из спектаклей он чуть-чуть не доставал до неба? Ну, не смог он стать нашим хорошим парнем-носорогом, как ни старался быть всё хуже и хуже. Даже в смерти он был злым и ненавидящим всех нас. Нас с ним. Смог ли он всё-таки допрыгнуть хоть до чего-нибудь? Бог знает. И пусть он судит. Чужая карма – потёмки. Пусть успокоится бедная душа Беранже…
A la gare come a la gare…
25.05.2008 18:08