Он был изувечен, но она смотрела на него спокойно. Он был угрюм и замкнут, а она словно не замечала. Все в ней притягивало, а он был отталкивающим зрелищем.
Она ему нравилась. Но как он мог себе позволить сознаться в этом, когда жизнь так посмеялась над ним, втоптала в грязь и сделала калекой?
А она – точно божество, каждое ее появление – словно милость неба. Голубые глаза, растрепанная русая челка, чуть вздернутый носик – ничего особенного, но ее взгляд – это каждый раз дар свыше. К тому же она одна не избегает его, инвалида, просто говорит с ним, не боясь задеть ранимое самолюбие калеки, не стесняется с ним смеяться и не опускает смущенно глаза.
Все эти люди, они не частые его посетители, но все же, когда им случается оказаться с ним рядом, перестают быть самими собой, начинают глупо говорить и виновато улыбаться. А она… Она другая…
***
- Но ведь я урод! – битый час втолковывал он ей.
Она присела на край его кровати, и он настороженно покосился на нее.
- Ты сам-то в это веришь?
- Тысячу раз да! – грубовато крикнул он.
- А я нет. Что ж, придется мне взять на себя тысячу твоих «да» и превратить их в «нет».
Он глянул на нее исподлобья, угрюмо, почти зло. И промолчал.
- Не стыдно? – спросила она через минуту. Он недоуменно вскинул голову. – Ведь мне тяжело одной тащить ее всю, эту твою тысячу. Давай поделимся: тебе пятьсот и мне пятьсот, - и так улыбнулась, что в момент из комнаты ушло напряжение бессмысленного спора, длившегося скоро час. Она рассмеялась. Он улыбнулся смущенно, увидев ее красивые губы, а потом тоже засмеялся. Нет, не так уж он уродлив, особенно когда весел. Смех – ее красивый, звонкий, задорный, и его, с хрипотцой, какой-то сипловато-хрустящий, долго звучал, и вокруг все улыбались – не часто можно заставить инвалида от души смеяться.
- Ну вот, смотри, - и она перескочила за его спину (как раньше его злили такие попрыгуньи, ведь он прикован к коляске, но видя ее молодую резвость, он был только рад за нее и за ее здоровость). Она облокотилась на его плечо и поднесла к лицу небольшое зеркальце.
- Посмотри… Твои брови, лоб. Нет, ты, конечно, лохматый, но это поправимо. Твои глаза, - он увидел в зеркале карий глаз в черном обрамлении ресниц, и на долю момента в нем проснулась какая-то мальчишеская радость от такого красивого глаза. Но только на долю, пока в зеркале не отразился второй глаз, вернее, его отсутствие. И в миг перед глазами поплыли картинки и звуки: грохот и свист, чьи-то ботинки, гильзы… Глаз ему выбила пуля, скакнувшая рикошетом от камня. Там, под веком, было что-то мутновато-серое, а веко презрительно наползло на глаз, отчего взгляд показался бы хладнокровным, если бы не другой, здоровый глаз. Зеркало не дрогнуло и не ускользнуло от этой картины, но и не задержалось мучительно долго. – Посмотри, это твой нос. Прекрасно, просто модель для скульптура. Щеки, скулы… - она говорила что-то доброе, будто доказывающее то, что он не уродлив, а он видел в скользящем маленьком зеркальце себя – боже, как давно он себя не видел и не рассматривал! Как он, бывало, до армии смотрел в зеркало и подмигивал сам себе – с такой внешностью все девчонки будут его! Ну как же это было глупо! Но как же хочется к этому вернуться!
Вот в зеркале мелькает его пухлый, немного детский подбородок. Нет, ни года, ни война не стерли этот мальчишеский подбородок, не превратили его в волевой. А дальше щеки, губы – тоже ребяческие, но только вот на них война оставила след: от верхней скулы, через всю щеку, пересекая губы, тянется грубый темный синеватый рубец. Но почему же как раньше он не чувствует себя уродом и не отбрасывает ее руку с зеркалом? Почему-то он нравится себе сегодня. Отчего? Может, потому что на его плечо не робко и не жалостливо, а крепко, как на мужчину, опирается ее рука. Да, с ней он чувствует себя мужчиной, инстинктивно – сильным, способным защитить. Она говорит что-то, но он ее не слушает. У него сегодня решительно прекрасное настроение, он не угрюм, а она видит это и будто поощряет его своей улыбкой, да и вообще всем своим существом.
Нет, это точно, за последний месяц парень начал оживать. Не она ли тому виной?
- А уж что говорить о телосложении! – и он вдруг прислушивается. – Ну подумаешь, хром, ну подумаешь, бегает медленно. Руки, руки-то есть! И какие руки – работящие, сильные! – и она своими сильными тонкими пальцами сжала его ладонь.
Что-то вдруг его кольнуло, будто бы она сделала досадную ошибку. Ему так не хотелось портить на полчаса созданный мирок, но он грубо сказал:
- Я не хром, я парализован. И бегать я не могу, и работать тоже.
Как-то резко это прозвучало, в одночасье растаптывая нарисованный цветной и яркий мир. Ему захотелось сделать ей больно. Ведь она чувствует его как себя (в этом он не сомневался), так пусть же ей тоже станет больно от его бездвижности. Она задумчиво на миг склонила голову и убежденно сказала:
- Пока.
Какой же он дурак, что пытался кольнуть ее! Но одним своим словом она спасла то, что он в отчаянном бессилии рушил. Она спасла яркий живой мир своей интонацией, голосом, своей убежденностью, уверенностью, что вдруг он, - впервые за долгие месяцы, - почувствовал: да! Так будет!
***
А ночью ему вдруг стало горько.
Вокруг было темно, и ему приснился Грозный, полевой госпиталь, койка, простыни все в крови. Он проснулся. Дневная эйфория спала.
Да не быть ему счастливым!
И ходить он не будет, и бегать тоже, и ее на руках не будет носить…
И стало так обидно и горько-горько. Он лежал и плакал. Нет, не громко, не рыдал, а в безумном напряжении как от жестокой боли стискивал зубы, сжимал кулаки и плакал, плакал… Ему было дико одиноко и никто вокруг сейчас не существовал. Он был один! Один на всем свете, во всей вселенной! Как это больно!
И в момент полузабытья вдруг появилась она. Положила его голову себе на колени и, едва касаясь ладонью волос, молчала, не успокаивала.
Его слезы стали сильнее, он уже не дрожал в судорогах плача, а трясся в рыданиях, ревел как зверь, ему было все еще больно, но… он был не одинок. Вот она, она к нему пришла, она здесь, рядом, не оставила, разделила с ним его боль. Вот ее колени, ноги, ладони. И слезы становились легче и легче, мягче, прозрачнее. Она здесь! Слезы высохли на его лице. Он обнимал ее колени и молчал. Ему было тепло и невероятно хорошо.
На его щеку беззвучно легла одна холодная точка, другая. Он поднял голову и глянул на нее. В темноте он трудно угадывал ее лицо и скорее чувствовал ее приоткрытый рот и мокрые ресницы. Все ее щеки в слезах, она глотает их. Почувствовав его взгляд, она вдруг будто устыдилась своих слез, закрыла рукой лицо и виновато всхлипнула.
-Ну что ты, не надо… - как-то глупо это прозвучало, и она приникла лбом к его плечу, и на этот раз он скользнул рукой по ее волосам.
- Всё будет, родная, всё…
2005г