Вас лишали в детстве некие обстоятельства общения с окружающим миром? Если да, то вам понятна вся мука вынужденного затворничества в квартире. Из вашей жизни как бы вырывается весь смысл существования. Казалось, что родной дом превращается во враждебную крепость, куда вас заточили злобные силы. Все книги, а их в нашем доме всегда было много, были или прочитаны от корки до корки, или просмотрены и отброшены, как не вызвавшие интереса. Все игры, в которые имело смысл поиграть, требовали, как минимум, присутствия хотя бы одного напарника. А его-то в доме и не было. Вдобавок, чтобы я время бесполезно не тратил, мама обязала меня каждый день делать полную уборку дома. Что такое полная уборка в представлении главного врача больницы, которым моя мама работала? Каторга! Настоящая каторга! Каждый день мне приходилось надраивать всю квартиру, начиная от стен и заканчивая мытьём полов. О мытье посуды я уж и не говорю! Причём тут стены? А все стенки нашего большого коридора и кухни были окрашены на высоту человеческого роста масляной краской. Для гигиены – так говорила наша мама. Она всегда переносила свои профессиональные гипертрофированные представления о чистоте на быт дома. Каждый вечер я ждал маму с затаённым ужасом предстоящей проверки на санитарную чистоту и правильность уборки. Обыкновенно на ней был надет её рабочий белоснежный халат врача, который она стирала каждый день. В нагрудном кармашке халата находился конвертик носового платка, которым она проверяла мебель на наличие пыли. Например, проводила платком по тыльной стороне рамы кровати. И горе мне, если платок становился серым! Тогда мне приходилось всё переделывать заново. Буквально всё! Не важно, что часть работы была сделана хорошо. У мамы хватало воли контролировать всю переделываемую работу. Сколько бы она не продолжалась. Как-то схитрить не удавалось. И я скоро понял, что проще всё сделать так как требовалось, а не так как хотелось. Может это и было достаточно жестоко, как мне тогда казалось. Потом, во взрослой жизни, навык делать дело не спустя рукава, очень пригодился. Но тогда, мне, ещё не понимавшему простые жизненные уроки, казалось, что меня просто мучают без причины. Внутренний протест нарастал с каждым днём и однажды я понял, что хуже ежедневной уборки уже не будет. И запрет на посещение меня друзьями, обоснованием которого выступало нарушение порядка дома, лопнул. Я понял, что, сколько бы мы с ребятами не насорили в доме днём, к вечеру мне всю квартиру убирать придётся, потому, что так требовала мама. Главное было не попасться на таких посещениях.
В те дни у нас дома появился холодильник «Бирюса». Какие только опыты с новым холодильником я не вытворял. Замораживал всё то, что попадало мне под руку. Тем более, что по настоянию папы, холодильник поставили в мою комнату. Просто в ней было больше места. Однажды ко мне пришли друзья. Заигравшись, в суете очередной борьбы, один из гостей нечаянно упал на дверку холодильника! Длинная, пластмассовая ручка холодильника разлетелась на куски! Вот теперь мне конец - понял я, и мы всей толпой начали думать, как мне избежать сурового наказания. Ничего полезного не придумав, друзья разошлись по домам. Я остался один на один с моими мыслями о грядущей головомойке. И вдруг меня озарило! Я придумал как смягчить свою вину!
Остаток дня я с особым рвением убирал квартиру. К приходу мамы вся квартира просто блестела чистотой. И только в моей комнате пыль была убрана, а возле холодильника была разлита вода, в которой валялись куски ручки холодильника и половая тряпка. Я сидел в комнате и с напряжением ждал прихода родителей. И вот в двери квартиры заходят мои мама и папа. Я с грохотом опрокидываю пустое ведро, бьюсь головой в обломок ручки на дверке холодильника и падаю в лужу грязной воды! И естественно - ору! Ору натурально, так как в пылу инсценировки действительно сильно бьюсь лбом и рассекаю кожу! На шум в комнату влетает мама и начинает, ну, конечно же - ведь врач, оказывать мне скорую медицинскую помощь! Рану обработали зелёнкой и залепили пластырем. На мои слова, что я торопился домыть пол к приходу мамы, споткнулся и упал, и что сейчас домою пол, растроганная и разволновавшаяся мама сказала, что пол домоет сама, что мне нужно прилечь в кровать – может сотрясение мозга случилось. И взялась за отца. Ну и выволочку он получил! Ведь это он так неудобно и опасно установил холодильник! Когда, на следующий день, меня увидела братва, мне с трудом удалось убедить их, что на лбу отметина – не награда от родителей за всё хорошее, что я вытворил.
Через много лет, когда я при отце разорался на своего старшего сына за незначительную шкоду, отец с укором мне сказал – А ведь я на тебя не орал, когда ты сломал холодильник. Ведь мытьё полов тогда было не причём? Так? Меня как током ударило! Стало невыносимо стыдно перед отцом. Я всё рассказал папе, как было. Отец покачал головой и сказал – Я всегда это знал с самого начала. Знаешь почему? – спросил он. Потому, что ты никогда не заканчивал уборку квартиры уборкой своей комнаты – сказал он, хитро прищурив глаз. А я думал, что обхитрил всех! Зря я так думал!
Когда гроза расплаты за очередную мою шкоду рассосалась, в нашей квартире стали собираться ребята, где мы занимались нашими затеями. У нас дома был большой книжный шкаф. На полках стояли ряды самых разнообразных книг. Мне никогда не запрещали пользоваться любыми книгами с полок. Но в книжном шкафу был один ящик, который всегда был заперт на ключ. В этом ящике хранились фронтовые письма отца, его награды, разные документы и несколько мне не известных книг. Трогать их самому или даже в присутствии родителей смотреть эти вещи в ящике мне запрещалось. Где хранился ключ от ящика - я не знал. И вот, просматривая с ребятами полки с книгами, за стопкой медицинских маминых книжек я увидел заветный ключ. Ящик был открыт! Среди прочих интересных вещей я обнаружил пачку облигаций государственного займа за много лет и несколько старинных медицинских книг. Сегодняшние молодые люди наверняка не знают, что такое эти облигации займа. Во времена молодости моих родителей государство, при нужде, могло добровольно-принудительно отнять у работающих граждан часть их заработка. На законном основании. Взамен денег людям выдавали государственные документы – облигации, с обещанием когда-либо обменять их на деньги и вернуть гражданам. Иногда государство, чтобы заинтересовать граждан активнее отдавать свои деньги, устраивало розыгрыш лотереи, когда часть людей могла выиграть некоторую сумму денег и потратить на себя. Но лично я ни одного такого выигравшего не видел. Отказаться от займа ни один человек не смел, так как его могли объявить врагом государства и если не убить, то отправить в тюрьму. Такое было время. В семье всегда эти облигации называли «дуриловкой», но многие годы эти облигации копились и сохранялись до «светлых» времён. Я воспринял эти разговоры в семье по своему разумению, и, подумав недолго, раздал облигации друзьям для игры. Среди старинных книг в ящике было две вызвавшие у нас несомненный интерес. Это были «Гинекология и акушерство» и «Атлас венерических заболеваний» дореволюционного издания с обилием цветных картинок. Для наших молодых неграмотно-диких голов это было откровение! Ничего умнее, чем вырезать бритвой картинки из книг, мы не придумали. Естественно остатки истерзанных книг мы положили в ящик, ящик закрыли на ключ, ключ убрали на полку. Злодейство было до времени сокрыто.
На следующий день к нам приехала бабушка. Её приезд решили отметить вечерним чаепитием с пирожками, которые, как она сказала - «Зайчик послал». За столом собралась семья и приступила к «празднику живота». В этот момент в двери позвонили. Папа вышел открыть дверь. Через некоторое время он позвал маму. Вышла и мама. Потом позвали меня. Я на костылях вышел в коридор и замер. Родители стояли в коридоре с облигациями и картинками из книг в руках. Родители моих корешей нашли их у своих детей и принесли к нам домой.
Видимо это была последняя капля в чаше терпения моих родителей. Надо ли говорить, что они пришли в ярость. Мне просто трудно описать, как я на костылях кружил вокруг большого стола в зале, убегая от отца с его фронтовым ремнём, на котором он обыкновенно, перед бритьём, правил свою опасную бритву. Этот страшный и мучительный хоровод закончился тем, что мать отобрала ремень у папы и вынесла свой приговор. Она выгоняла меня из дома! Не просто выгоняла, а в детскую колонию. Она сняла трубку телефона, и, набрав номер, стала договариваться с кем-то о том, куда меня нужно отвести и сдать. Начали меня собирать в колонию для малолетних преступников. В мой детский рюкзачок положили смену тёплого белья. Сказали, что в камере вечный холод. Что там часто заболевают и умирают. Положили пару чистых тетрадей и карандашей. Это для писем. Их разрешат писать раз в месяц. Сил рыдать просто уже не было. Я сидел и икал. Все посидели перед дорогой. Помолчали. Отец был с багровым лицом, и мне показалось, что на его глазах тоже промелькнули слёзы. Он отворачивался от нас и, не выдержав картины, вышел в другую комнату. Мама встала и сказала – Вставай! Идём. На меня напялили рюкзак, и я вышел в коридор. Бабушка стояла в коридоре, прижав кончики подвязанного под подбородком платка к губам. Мне стало до боли горько от её вида и конечно ещё жальче стало себя. И я попросил бабулю дать мне хоть один её пирожок в дорогу. Ведь я так и не попробовал ни одного! От этих слов бабушка взвыла в голос и крикнула родителям – Что же вы делаете с дитём? А ещё коммуняки! Не хватило вам горя в семье? Не находились ещё с узелками в тюрьму! Забавляетесь! Уйду от вас. Смотреть на вас тошно.
Бабушка оделась и ушла на вокзал. Она уехала домой и ещё долго обижалась на моих родителей. Но я этого не знал. Только через много лет я понял, что эта сцена с моими сборами в колонию напомнила ей реальные сцены из жизни нашей семьи в злополучные тридцатые годы. Годы террора, через которые наша семья прошла, перенеся ужас и отчаяние.
Мама вывела меня во двор, и мы потихоньку отправились вниз по Ленинградской улице. Она шла впереди, а я плёлся на костылях сзади. На костылях и с рюкзаком за плечами. Картина была, видимо, занимательная. Маму останавливала масса её знакомых, и она подробно излагала всем встречным весь перечень моих вин. Все ужасались и как можно доходчивей объясняли мне, что вот теперь со мной будет то-то и то-то, и ещё хуже того. Через несколько таких остановок мне уже всё стало всё равно. Видимо я наполнился горем и страхом до краёв. Через пару кварталов мать остановилась и спросила, почему я молчу. Видимо она ждала, что я буду проситься не отдавать меня в колонию. Но весь ритуал моих сборов, их длительность, обстоятельность, детальность внушили мне безисходность и необратимость действий мамы. Я смирился и не просил её ни о чём. А злорадность в разговоре с прохожими и кажущееся наслаждение моим унижением перед чужими людьми, впервые в жизни, наверное, прочертили незримую черту между нами. Черту на всю жизнь. Она, то проявлялась отчётливей, то почти исчезала совсем. Но она присутствовала потом всегда. Видимо мы все тогда перешли границу, которую переходить нельзя. Даже во имя кажущегося нам блага.
Квартала два ещё мы с мамой прошли молча. Потом она спросила – Так тебя вести в колонию или нет? Как хочешь – ответил я. И мы вернулись домой. Бабули дома не было. А мой дядя, мамин брат, ещё долго потом дразнил меня «иникологом» и «колонистом». Я на него не обижался. Я его просто любил. Даже когда все его ругали за пьянку.