Каждый раз, стоит почувствовать, что зимнее солнце не просто светит, но и греет, что в воздухе появилось предвестие поворота, перелома зимы, как всплывают в памяти одни и те же строчки:
В январе уже тепло,
И пускай мороз, но солнце
Посылает божий стронций
На оконное стекло.
Прижимаюсь лбом к стеклу,
Рожей радуюсь теплу!
Не знаю, не могу объяснить, почему Геннадий Шпаликов, при всем тематическом разнообразии его поэзии и трагизме биографии, для меня - поэт пейзажной, сезонной лирики.
Мимозу продают у магазина,
Голуби в небе —
не знаю чьи,
И радужно сияют
от бензина
Лиловые
московские
ручьи.
Или эта потрясающе светлая зарисовка московского утра "В половине девятого":
Солнцем обрызган целый мир,
Празднично блещет улица.
После
утренней тьмы
квартир
Люди стоят
и щурятся.
Сдвинься, попробуй,—
не хватит сил,
И у подъездов,
спросонок,
Город большой на мгновенье
застыл,
Зажмурившись,
как котенок.
По звучанию и форме стихи особенные, "лестничные", выдающие увлечение Маяковским. Вообще поэтике Шпаликова присуща эклектичность, он не успел создать собственный стиль. У него рядом со стихами с хармсовской окраской есть лирические песенные с повторами, зачинами, множеством междометий, есть стихи пастернаковского строя с их усложненностью и стихи строгой классической тональности, как Три посвящения Пушкину:
...Редеет круг друзей, но - позови,
Давай поговорим как лицеисты
О Шиллере, о славе, о любви,
О женщинах - возвышенно и чисто.
Воспоминаний сомкнуты ряды,
Они стоят, готовые к атаке,
И вот уж Патриаршие пруды
Идут ко мне в осеннем полумраке.
О собеседник подневольный мой,
Я, как и ты, сегодня подневолен,
Ты невпопад кивай мне головой,
И я растроган буду и доволен.
Или вот это осеннее «Перед снегом»:
Такой туман, и мост исчез.
Рукой прохожего узнаешь через дождь,
Когда над незнакомою рекой
По незнакомой улице идешь.
Все незнакомо, все переменилось,
А час назад, до первых фонарей,
Все тосковало,
Все непогодой,
Слякотью томилось,-
И тьмы звало, и все же становилось
И на душе и в небесах - смурней.
Фрагментарная, сбивчивая, аритмичная поэзия. Импрессионистская манера письма. Выразительная, по-киношному зримая, настроенческая картинка, созданная не тропами, описательно. Странная поэзия. Той странностью, о которой говорил Самойлов:
Поэзия должна быть странной,
Шальной, бессмысленной, туманной
И вместе ясной, как стекло,
И всем понятной, как тепло…
Простой, понятной, как эта –
Рано утром волна окатит
Белоснежной своей водой,
И покажется в небе катер
Замечательно молодой.
Мимо пристаней и черешен,
Отделенный речной водой,
Появляется в небе леший
Замечательно молодой.
Драют палубу там матросы,
Капитана зовут на «ты»,
И на девочек там подросток
Сыплет яблоки и цветы…
Какое светлое мироощущение, музыкальность, простота, певучесть! По обилию летних мотивов, можно судить, как Шпаликов любил лето, ассоциировал его с жизнью. Зиму – с замиранием и уходом.
В лето хорошо бы без билета.
В лето? У него куда билет?
У него трава - одна примета,
Да еще река. Поклон, привет!
А река такая золотая,
А весной такой на свете дождь,
И по свету ветер пролетает,
И обратно ветер не вернешь.
И реке спасибо, и тебе спасибо,
И тебе спасибо, ветер над водой,
Ты такой веселый, ты такой красивый,
Ветер, ветер, ветер,
Ветер молодой.
Один из лейтмотивов поэзии Шпаликова - ода молодости: катер, леший, ветер - веселый, красивый, замечательно молодой. Удивительно, как всю свою короткую жизнь поэт метался между двух полюсов. От света и радости жизни сезонных картинок с их веселым и красивым молодым ветром, до острого предчувствия ранней гибели:
…Хоронят писателей мертвых,
Живые идут в коридор.
Живые людей распростертых
Выносят на каменный двор.
Ровесники друга выносят,
Суровость на лицах храня,
А это - выносят, выносят,-
Ребята выносят меня!..
И последняя щемящая, не ложащаяся в стихотворение строка -
Ровесники, не умирайте.
В сознании человека, общающегося с культурой, имя Геннадия Шпаликова в первую очередь связано с кинематографом. Сценаристским успехом - «Я шагаю по Москве», «Застава Ильича», «Я родом из детства», «Ты и Я», режиссерским - «Долгая счастливая жизнь». И с именами Хуциева, Данелии, Тарковского, Шепитько, Михалкова, Финна… Поэзия Шпаликова менее известна. Главным образом, теми же песнями - «Бывает все на свете хорошо…», «Ах, ты, палуба белая…», наконец, «Городок провинциальный, летняя жара…» Хотя в последние годы выходили небольшие сборники, и коллеги по цеху не то чтобы часто, но вспоминали.
Геннадий Шпаликов - одна из самых трагических фигур оттепели и раннего застоя. В поколении «шестидесятников», взорливших в послесталинские годы на волне продекларированных свобод, была особая порода по-когановски «непохожих», «презревших грошевой уют»… Из ровесников Шпаликова к этой неприкаянной и упрямой породе более других принадлежали, пожалуй, Александр Вампилов и Венедикт Ерофеев. И шпаликовская поэзия, и его сценарии становились в один ряд с этой «непохожей» нетрадиционной прозой и драматургией. В ряд другого реализма. Не подвластного идеологии.
Геннадий Шпаликов - сын военного, кочевавшего по стране от финской границы через Москву до Средней Азии, не приросший к почве, не ощутивший малую родину как опору. Он привязался в итоге к Киеву не в силу длительности или особого счастья пребывания в суворовском училище, а скорее в силу того, что именно там осознал себя творческой личностью, начал писать и даже печататься. И еще потому что с этим городом связан один из главных людей, в чем-то сформировавший – Виктор Платонович Некрасов. К которому тянулся потом всю жизнь, несмотря на опалу и высылку.
Чего ты снишься каждый день,
Зачем ты душу мне тревожишь?
Мой самый близкий из людей,
Обнять которого не можешь.
Зачем приходишь по ночам,
Распахнутый, с веселой челкой,
Чтоб просыпался и кричал,
Как будто виноват я в чем-то.
И без тебя повалит снег,
А мне все Киев будет сниться.
Ты приходи, хотя б во сне,
Через границы, заграницы.
Возможно эта дружба связана и с тем, что отец Шпаликова погиб на войне, о которой фронтовик Некрасов рассказал так честно и горько. Война аукнулась в «шестидесятниках» - сиротством или постоянным страхом сиротства, похоронками, ощущением большой общей беды, не дававшей им полноты и радости детства. В отличие от «фронтовиков», которых война закалила, «шестидесятников» она сделала хрупкими, изначально раненными.
По несчастью или к счастью
- истина проста:
Никогда не возвращайся
в прежние места!
Даже если пепелище
выглядит вполне, -
Не найти того, что ищем,
ни тебе, ни мне...
А не то рвану по снегу –
кто меня вернет? -
И на валенках уеду
в сорок пятый год!
В сорок пятом угадаю,
там, где, боже мой,
Будет мама молодая
и отец живой...
О связи их поколения с войной говорили все «шестидесятники». У Роберта Рождественского:
…Там, за нашими спинами,—
мгла с четырех сторон.
И одинокое дерево, согнутое нелепо.
Под невесомыми бомбами —
заиндевевший перрон.
Руки, не дотянувшиеся до пайкового хлеба.
Там, за нашими спинами,—
снежная глубина.
Там обожженные плечи деревенеют от боли.
Над затемненным городом
песня:
«Вставай, страна-а!..»
«А-а-а-а...» — отдается гулко, будто в пустом соборе.
Мы покидаем прошлое.
Хрустит песок на зубах.
Ржавый кустарник призрачно топорщится у дороги.
И мы на нем оставляем
клочья отцовских рубах
и надеваем синтетику, вредную для здоровья…
Когда в 1963 году в Кремле на встрече руководства страны с деятелями культуры «Застава Ильича», вышедшая в 1962 г и тут же снятая с проката как идеологически вредная, очернительская, была подвержена самой уничтожающей критике, и Шпаликов и Хуциев, вызванные на трибуну, горячо защищали фильм. Шпаликов заявил, что придет время, когда кинематографисты будут пользоваться такой же славой, как и космонавты. И что он убежден, что художник имеет право на ошибку. Хотя сам не понимал, в чем же ошибка. Он писал о своем времени и своих ровесниках, какими их видел, не приукрашивая и не очерняя. Такой дерзости номенклатура не ожидала. И не простила. В течение 3 лет картину резали и исправляли, пока не выпустили под названием «Мне двадцать лет» полностью обезображенную. Да и ту вскоре положили на полку. Так проехался по культуре один из первых бульдозеров. И хотя в 1964г вышла картина Данелия «Я шагаю по Москве», выдвинувшая Шпаликова в ряд самых популярных кинематографистов, он уже понимал, вариантов у художника немного – «Или ты пьешь, или ты подличаешь, или тебя не печатают. Четвертого не дано».
…Пустые улицы раскручивал
Один или рука к руке,
Но ничего не помню лучшего
Ночного выхода к реке.
Когда в заброшенном проезде
Открылись вместо тупика
Большие зимние созвездья
И незамерзшая река.
Все было празднично и тихо
И в небесах и на воде.
Я днем искал похожий выход
И не нашел его нигде.
Как, где найти выход человеку, который одарен и образован и способен передать красоту и ритм и нерв своего времени, но своим языком, не подлаживаясь под стандарт и не выстраивая характеры с оглядкой на кодекс строителя коммунизма...Конечно, Шпаликов был не одинок, не печатали многих, не давали снимать Тарковскому, даже такой впоследствии легендарный фильм как "В бой идут одни старики" стоил Леониду Быкову инфаркта, не говоря о многолетних усилиях. Сопротивление требует не только убежденности, но и сил. А они у всех разные.
В более поздних стихах Шпаликова снова возникает лето, о котором говорит, как об ушедшей жизни. К которой можно прикоснуться, но в которую нельзя вернуться.
…Мне б до лета рукой дотянуться,
А другою рукой - до тебя,
А потом в эту зиму вернуться,
Одному, ни о ком не скорбя.
Вот миную Даниловский рынок,
Захочу - возле рынка сойду,
Мимо крынок, корзин и картинок,
У девчонки в капустном ряду
Я спрошу помидор на закуску,
Пошагаю по снегу к пивной.
Это грустно, по-моему, вкусно,
Не мечтаю о жизни иной.
После успеха в 1966 году на фестивале авторского кино в Бергамо картины "Долгая счастливая жизнь", в которой Шпаликов выступил и как режиссер, он мог бы рассчитывать на известность и заказы от Госкино. Но отечественная критика картину не оценила, зритель не понял, заказы на сценарии не поступали. Фильм, посвященный "памяти Виго, учителя в кинематографе, да и в жизни", рассказ о несостоявшейся любви, вполне чеховский по духу, выполненный в стилистике поэтическго реализма, вызвал недоумение на родине. Безыдейность, размытость сюжета, несоветская непонятность языка послужили для людей, руководящих культурой, зачислению Шпаликова в разряд неугодных. Депрессия и безденежье привели к расставанию с женой, актрисой Инной Гулая. Болезненному и во многом решившему его участь.
Жила с сумасшедшим поэтом,
Отпитым давно и отпетым.
И то никого не касалось,
Что девочке горем казалось.
О нежная та безнадежность,
Когда все так просто и сложно,
Когда за самой простотою —
Несчастья верста за верстою...
А ведь было до этого светлое и яркое, как лето, чувство полного взаиморастворения:
…Тебя держу, тебя во сне несу
И слышу - дятел дерево колотит,
Сегодня воскресение в лесу,
На даче, на шоссе и на болоте.
Покой еще не начатого дня,
Неясные предметов очертанья.
Я думаю, как ты вошла в меня,
В мои дела, заботы и сознанье.
Уходят в будни наши торжества,
Но по утрам хочу я просыпаться,
Искать слова и забывать слова,
Надеяться, любить, повиноваться.
Но и повиноваться любимой женщине уже не хватало сил. Романтики оттепели не шли на уступки, не умели приспособиться и в противостоянии с системой губили себя. Алкоголизм в среде художественной интеллигенции того времени был небывало распространен. Писатели-диссиденты в этом отношении были обреченнее, но сильнее, т.к. имели единомышленников и твердые убеждения. Художник, противостоящий системе и сформированной ею официальной культуре, больше эстетически, чем идеологически, был в изоляции. В еще большей уязвимости. И безвыходности.
"Мы тоже - дети страшных лет России,
Безвременье вливало водку в нас" - скажет позднее Высоцкий.
Конечно, капкан – еще не гильотина. Но и нищета – не полная свобода.
Я дошел до ручки,
Да, теперь хана.
День после получки,
Денег – ни хрена.
Что сегодня? Пятница?
Или же четверг?
Пьяница, ты пьяница,
Пропащий человек.
Шпаликов конца 60-х начала 70-х – безработный, пишущий на почте, на бланках для телеграмм стихи и прозу, набивающий мятыми бумажками карманы, побирающийся по друзьям и знакомым, пьющий в компании случайных собутыльников… И только Некрасов пытается еще встряхнуть, вылечить, оплачивает уколы, думает как вытащить заграницу. И не успевает. 1 ноября 1974 года Геннадий Шпаликов свел счеты с жизнью в доме творчества в Переделкино после ссоры на Новодевичьем кладбище. Чиновники не дали ему выступить на траурном митинге, посвященном Михаилу Ромму. Григорий Горин, у которого Шпаликов одолжил денег, вспоминал, как что-то беспокоило его, не отпускало, он поехал в Переделкино, но не успел.
Что за жизнь с пиротехником —
Фейерверк, а не жизнь,
Это адская техника,
Подрывной реализм.
Он веселый и видный,
Он красиво живет,
Только он, очевидно,
Очень скоро помрет…
Скажут девочкам в ГУМе,
Пионер и бандит —
Пиротехник не умер,
Пиротехник убит.
«Пиротехника» Шпаликов написал в 1959 году в возрасте 22 лет. В том же году на юбилее одного пожилого поэта сказал: «Поэту в России нужно дожить до 37 лет. Дальше ему жить просто неприлично…»
В середине 60-х в своей знаменитой Большой апрельской балладе Михаил Анчаров написал о поколении, пришедшем в мир со своим взглядом, говорившим своим языком из которого, случалось, кто-то уходил на заре:
Мы ломали бетон
И кричали стихи,
И скрывали
Боль от ушибов.
Мы прощали со стоном
Чужие грехи,
А себе не прощали
Ошибок.
Дожидались рассвета
У милых дверей
И лепили богов
Из гипса.
Мы - сапёры столетья!
Слышишь взрыв на заре?
Это кто-то из наших.
Ошибся…
_________________________________
И как он взял судьбу в кулак и бросил, скомкав - Д.Самойлов "Прощание"