Кони неслись по пыльной дороге, забрасывая высоко голову при каждом резком повороте. Высокое небо, матово-голубого цвета, собирало через весь горизонт прозрачную сеть солнечных лучей, которые косыми брызгами расплескались вдоль дороги. Сухой солнечный день звенел множеством звуков, шумов, голосов: щелкал клювом на обочине дороги старый дрозд, высоко в прозрачной струе воздуха пел жаворонок, от хлопотливой возни кузнечиков звенело в ушах. И в этот говорливый, перекликающийся друг с другом мир малых существ планеты Земля врывался веселый, слегка неровный, стук конских копыт и вторящий ему тянущийся, с железным отливом, скрежет колес небольшой летней кареты. Кучер - малый лет 25, кареглазый, быстрый, с чубом, свисающим на лоб, лихо взмахивал плетью над головой, поддразнивая взмокших от стремительного движения и жары коней. Бормотанье парня, монотонное бурчание где-то рядом с подбородком старинной немецкой песенки слегка заглушали диалог двух, довольно звонких и по-юношески оживленных голосов. Первый из голосов - густой бархатный баритон - принадлежал круглолицему мужчине лет 38 на вид. Его лицо светилось добротой и радостью от переживаемых минут, небольшие серые глаза, окаймленные лучистыми морщинками, излучали бесхитростную открытость и искренность. Он часто громко смеялся, запрокидывая голову наверх, и смех этот — заразительный, раскатистый - никого не мог оставить равнодушным, приглашая каждого к неуемной радости.
- Вольфганг, - обратился смеющийся собеседник ко второму, находящемуся в карете, мужчине, - Вольфганг, так ты так же живо, как и я, помнишь наше детство! Вот здорово! А я-то думал, что слава, занятость, да и твое самозабвенное служение Музыке приглушили память об отчем доме, нашем маленьком сером городишке, наших детских радостях и бедах...
- Нет, Генрих, ничего не забыто, - ответил Вольфганг задумчиво, не спеша.
Его голос, мягкий, мелодичный, чуть-чуть усталый - с нескрываемым участием отзывался на жесты, реплики, порывы смеха собеседника. Чувствовалось, что эти двое - не случайные попутчики в дальней дороге, и разговор их - отнюдь не праздный, не от скуки вынужденного безделья.
Все, что произносилось каждым из них, имело глубокий смысл для обоих. Какая-то незримая и непонятная для чужого вторжения нить соединяла этих разных, с очевидно разными судьбами, людей.
- Я не только все помню, Генрих, - продолжил прерванную молчанием фразу Вольфганг.
- Чем дальше моя жизнь уносится от дней детства, тем больше я испытываю потребность возвращения к ним, теперь-то уж только в воспоминаниях. Я вдруг осознал, что по-настоящему счастлив я был лишь в детстве. Тогда мир казался большим, неисчерпаемым от возможностей и дорог. - Иди, куда пожелаешь! Тогда я, наверное, был гораздо более талантлив, чем теперь, ведь я не знал пределов ремесленнического характера, я не знал, что жизнь состоит из бесконечности запретов и ограничений. Моя душа была полна любви и музыки. Боже, какая волшебная музыка звучала в моей душе, не зная еще земной боли! Как много угасло теперь, как сложно сохранить чистоту еще живущей, где-то в самом укромном уголке моей души, мелодии вечного детства... - Проговорив все это, Вольфганг закрыл глаза и коснулся рукой своего лба, как бы желая стряхнуть внезапно охватившую его грусть. Его лицо сразу вдруг осунулось, побледнело, губы сомкнулись, очертив глубокие впадинки - следы прожитых потерь и бессониц. Он помолчал некоторое время, сжав с силой руку Генриха. Тот, поддавшись настроению друга, тоже стал внезапно тихим и задумчивым, разделяя мысли о невозвратном.
- Папа, папа, посмотри какая поляна! Может быть, мы здесь и отдох-нем? - нарушил затянувшуюся паузу в диалоге третий пассажир кареты. Это был юноша, лет пятнадцати, с голубыми глазами и светлыми вьющимися волосами, окаймляющими круглое радостное лицо.
- Папа, - обращался юноша к Генриху, - вы же не собираетесь про-вести в этой карете весь день. Пора бы и размяться.
- Да, да, - нехотя вышел из задумчивости Генрих, - может быть пора остановиться. Как ты думаешь, Вольфганг? Вольфганг! - Генриху пришлось слегка встряхнуть друга за плечо, прежде чем тот смог реагировать на реальные события, на этот солнечный день, на усталость коней, на жару, наконец, - на необходимость отдыха от сиденья в одной позе в маленькой карете.
- Что, остановиться? Да, да, да, непременно, - быстро ответил Вольфганг, медленно возвращаясь к действительности. - Здесь, да, да.
- Франц - останови коней. Пора и им дать волю и воду. - Карета замедлила ход, и, клубя дорожной пылью, поднявшейся от резкого торможения, - остановилась. Спутники один за другим спустились на землю, разминая затекшие от долгого сидения ноги, взмахивая руками и поддразнивая друг друга.
Когда физическая неловкость прошла, спутники, наконец, обратили внимание на ту большую поляну, которая вызвала восторг Михеля - так звали юношу, сына Генриха. Поляна была великолепной! Высокое солнце, практически белое на матовом небосклоне, разливало ослепительный свет на ковер разнотравья, где среди клевера, васильков, колокольчиков царственно возвышались маленькие солнца ромашек. Июньская трава еще сохраняла изумрудную свежесть, вплетаясь небольшими островками в этот благоуханный мир цветов.
- Как хорошо здесь, - легко выдохнул Вольфганг, - как в раю...
- А может, как в детстве? - подхватил умиление друга Генрих.
Они взялись за руки и пошли по цветному ковру, любуясь чудным сплетением красок, слушая музыку поляны.
- Давай присядем, - предложил Вольфганг. Мне хочется вблизи насладиться сладким запахом трав и коснуться ладонью цветов. Они сели на мягкую траву и каждый под впечатлением этой красоты предался собственным мыслям. Генрих думал о том, как хорошо с Вольфгангом в любом состоянии - говорить, смеяться, делиться сокровенным. Вот сейчас с ним хорошо просто молчать. Так было всегда. Они выросли в одном дворе, более того, в одном доме - семья Вольфганга занимала одну половину дома, семья Генриха - другую. Неразлучные в играх, мальчики страдали в разлуке, когда Вольфганг многими часами занимался музыкой или был в разъездах с концертами. Но когда он возвращался, наступало счастье без границ! Они забирались на чердак их дома и болтали часами. Генрих вспоминал, что Вольфганг никогда не перебивал друга, и проявлял неизменное участие во всех событиях жизни Генриха. Это было воистину преданное сердце и высшее благородство. Лишь иногда маленький Вольфганг затихал и в эти минуты его нельзя было тревожить, - весь уходил в себя, как бы превращаясь в слух происходящего в нем, в его сознании таинства - истоков рождения музыки. Тогда Генрих просто очень тихо сидел рядом с другом и, хотя он не слышал звучащей в душе Вольфганга музыки, - всем своим детским чис-тым существом чувствовал нечто великое, некую неподвластную объяснению силу, целиком захватывающую в этот момент их обоих и навек соединяющую их сердца. Генрих чувствовал присутствие этой силы и сейчас, когда спустя много лет они встретились вновь и, чтобы непосредственнее насладиться обществом друг друга, умчались из города в девственный край природы. На этой поляне мир сомкнулся для них - их взаимная преданность детству, грезам о вечной любви, о силе красоты над злом, о могуществе искусства над земным тленом обрела безусловность понимания и самоотверженной веры друг в друга.
Генрих видел профиль Вольфганга - этот высокий, красивой формы лоб, нос с горбинкой, точеные уголки чувственных губ. Профиль одухотворенного человека с явной печатью гениальности. Сейчас на лицо Вольфганга легла тень печали. Его глаза вглядывались в гармонию природного цвета, его слух улавливал тончайшие вибрации звуковой картины мира, его сердце вторило порывам ветра, уносящего сладко-горькую смесь мяты, клевера и череды на другие поляны. Но что-то, какая-то надсадная боль не покидала души - вызывая мучительное переживание кратковременности происходящего, скоротечности этого дня, и этого благоухания природы, и этого дружеского участия...
- Боже, - восклицал Вольфганг, - какая радость, какой восторг, и какая мука одновременно! Все исчезает, уносится в порыве жизни, как пыльца с этих цветов. Ушло детство, мелькнула юность, я чувствую, физически ощущаю, как подбирается предельность всего, что я так любил! И ничего поделать с этим нельзя. Ничего. Я сейчас слышал музыку. Она вдруг зазвучала во мне с такой ясностью и отчетливостью - прямо бери карандаш и строй готовую партитуру. Когда-то давно я слышал эту музыку, но тогда она звучала где-то на периферии сознания, мучая меня неуловимостью гармоний. Какое сильное душевное томление она вызывала во мне!
Тогда я не смог прочувствовать и понять все глубинное содержание этой музыки - она явилась в душе коротким потрясением и угасла, словно недосягаемая звезда. А сейчас я вдруг весь охвачен ею целиком, до послед-ней капельки моего «я», эта музыка звучит во мне и сейчас, когда я говорю с тобой. Более того, - Генрих, я думаю, что ты, твое присутствие, которое успокаивает меня и вызывает забытое ощущение счастья, - и способствовало тому, что самая лучшая мелодия моей жизни вернулась. Она просится воплотиться, и я не властен более сдерживать ее мощного стройного потока.
При этих словах лицо Вольфганга, со следами огромной жизненной усталости, просветлело. Глаза сияли, музыка души вернула им молодость, веру, благосклонность ко всем превратностям угасающей судьбы. Они сейчас сидели рядом, как в детстве. Великий музыкант, которому суждено было пройти бесчисленные километры мрака, чтобы добыть секрет гениального властвования над человеческими сердцами силой своей музыки. И налоговый инспектор, скромный служащий, научившийся методично и терпеливо исполнять свою работу. Они сейчас просто наслаждались этим редким днем, угасающим как восковая свеча и уносящим последние надежды, последнюю усталость, последние разочарования от земной доли, когда-то, в раннем детстве, сулившей успех, понимание и счастье.
Они сидели молча, всматриваясь в охваченный багряным закатом горизонт неба, любуясь живостью и ловкостью Михеля, который ни на секунду не присел на поляну и все носился за перелетающими от цветка к цветку бабочками.
День близился к завершению. Пора было возвращаться.
Кучер привел выкупанных в реке, напоенных коней, которые от удовольствия громко фыркали и потряхивали гривами.
Когда карета была готова к продолжению пути, Франц позвал господ пожаловать в карету. Но прошло еще добрых полчаса, прежде чем Вольфганг и Генрих отозвались на приглашение кучера. Им обоим было чрезвычайно трудно справиться с нежеланием расставания, с этими короткими мгновениями, проведенными вместе, - мгновениями, вернувшими им обоим переживание участия и такой душевной близости, какую ни один не испытал за все предыдущие годы разлуки с детством.
Всю обратную дорогу спутники молчали, погруженные каждый в свои думы. Лишь голос Михеля задорно звучал - юноша делился впечатлениями от этого небольшого путешествия, да кучер по-прежнему заунывно бубнил мотив старинной немецкой песенки.
Через несколько часов они расстанутся, договорившись непременно рождественские дни провести вместе...
* * *
Вдоль пустынного берега холодной быстрой реки, слегка покачиваясь на ухабах, ехала почтовая карета. Кучер, маленький, толстый, лихо взмахивал кнутом на лошадей, которые устав от долгого монотонного бега, уже плохо реагировали на удары и нисколько не меняли скорости передвижения. Рядом с кучером, что-то мурлыкая и сонно улыбаясь, сидел тщедушный лысый старичок. Судя по тому, как кривился его рот, внутри которого зияла беззубая пустота, как блуждал взор, не фиксируясь ни на одном предмете, как лихорадочно подрагивали сухие длинные пальцы, -старичок страдал помешательством рассудка. Впрочем, его тихая и жалкая фигурка, вжавшаяся в сиденье кареты, вызывала скорее судорожную боль и желание согреть, помочь, накормить, чем страх от его невменяемости. Дуэт старичка и кучера дополнял видный, крупный круглолицый мужчина лет сорока. Он сидел, закутавшись в темно-коричневый мягкий плед до самого подбородка. Его взгляд сосредоточился на спине низкорослого кучера, будто на ней, пронизывая эту спину насквозь, - он пытался прочесть знаки и символы, ведущие его к разрешению давно мучающей загадки.
Тут юродивый бессвязно забормотал, замычал и начал резкими движениями правой руки указывать на небо. Не выходя из мучительной сосредоточенности на своих думах, пассажир почтовой кареты поднял голову вверх, за настойчивым пальцем юродивого. Спокойное, молочного цвета небо внезапно потемнело и, казалось, начало спускаться на путешественников..
От горизонта поползла огромная туча, свинцовый шлейф которой протянулся вдоль глянцевой поверхности реки, закрывая уходящее солнце. Подул резкий ветер. Его внезапный порыв толчком отозвался на стенках кареты, вздыбил гривы испугавшихся коней, подхватил и закружил по пыльной дороге головные уборы мужчин. Темнота укутала реку, берег, поля. Карета потерялась и, вместе с ее странными обитателями, слилась с тенями убегающего ветра. Захрипев, ослепшие в плотном тумане, лошади остановились.
В ту же минуту, неизвестно откуда возникшие, к карете приблизились две мужские фигуры, закутанные в плащи. Все остальное произошло очень быстро. Тот, что был выше ростом, сбил кучера, а низкий и коренастей обрушил ему на голову тяжелый камень, видимо подобранный на берегу реки. От неожиданного толчка недюжинной силы легкое тело юродивого вылетело из кареты, и, пролетев метра два над землей рухнуло на каменистую тропу. Голова безумного на тонкой шее, неловко запрокинувшись, осталась лежать на остром береговом камне. Двое нападавших разом набросились на последнего путника, нанося ему удары острыми ножами. Тот, остолбенев от неожиданности, даже не сделал попытки сопротивления. Когда его могучее тело испустило дух, убийцы принялись обыскивать карету в надежде найти в ней то, ради чего были принесены в жертву три человеческих жизни. По их расчетам в подобных каретах налоговые инспектора перевозили мешки с деньгами.
Убийцы даже не заметили в пылу алчности и ощущения легкой наживы, что налоговый инспектор на этот раз ехал один, без охраны - следовательно, цель его путешествия была совсем не связана с привычными и далеко не безопасными служебными поручениями...
Тщетно перерыв всю карету убийцы скрылись в темноту, прихватив перепуганных коней.
Когда взошло солнце, разогнав тьму ночи, выступили очертания одинокой кибитки, перевернутой вверх. Под нею, распластавшись неуклюже, покоился труп неизвестного мужчины в сером костюме, изрезанном ножами и залитом кровью. Круглое лицо хранило прежнюю мучительную сосредоточенность, а в открытых глазах навек застыла неземная печаль обо всём, оставленном на земле в бесприютной сиротливости и безысходности от предательского удара.
Недалеко от кибитки ожидали часа похорон в земле два мужских трупа. Порывы холодного ветра продолжали тревожить походную одежду убитых. Река зловеще бросала волны о каменистый берег. Гул-вопль земли каиновой поднялся над одиноким берегом и застыл непреходящей печалью над горизонтом неба...
* * *
В тот час, когда на берегу Рейна разыгрывалась кровавая драма, по пустынным улицам Вены шел высокий человек, закутанный в черный длинный плащ. Ему пришлось пройти немало верст, прежде чем он остановился у дома, являющегося целью столь странного путешествия по ночному городу. Человек в черном настойчиво постучал в дверь. Сначала в верхнем этаже метнулась чья – то черная тень, потом зажегся свет лампы, который проплыл в глубине пустующих мраком комнат, и лишь затем слабый мелодичный голос по ту сторону двери спросил, что угодно ночному гостю в столь неприютный час?
«У меня к Вам срочный заказ», - глухо сообщил незнакомец хозяину дома. Дверь отворилась.
Пронзительный взгляд человека в черном уперся в маленькую хруп-кую фигуру мужчины, открывшего дверь.
- Что угодно? - повторил хозяин дома и посмотрел прямо в глаза путнику Ночи.
Их взгляды встретились: огромные серые глаза на бледном лице, измученном бессонницей, с колючим взглядом бесцветных глаз.
- Я хочу заказать Вам Реквием, - спокойно, тихо, бесстрастно проговорил Незнакомец в черном, - через три недели я приду снова за готовым произведением в этот же час. Вы получите за заказ такую плату, что Вам хватит на всю Вашу жизнь на этой земле. Вам и вашим детям.
- Но я не готов пока писать произведение подобного жанра. Да и другие заказы еще не выполнены. Нет, не могу.
- У Вас нет выбора. Этот Реквием напишите именно Вы. Первая же фраза, которая родится в Вашем сознание, объяснит Вам и мой ночной визит, и тайну Вашего авторства, и событие, которое Вы изложите в музыке. Повторяю. У Вас нет выбора. Начинайте сегодня же.
Человек в черном, проговорив все это, исчез в темноте так же внезапно, как и появился. А бледный свет луны еще долго освещал хрупкую фигуру композитора, застывшего в молчаливом недоумении у двери собственного дома.
Когда лунный свет слишком бесцеремонно скользнул по тонкому, словно истаявшему от усталости лицу, композитор вдруг очнулся, провел рукой по лбу, словно стряхивая наваждение, и скрылся в доме, тихо закрыв за собой дверь.
Лестница на второй этаж, куда направился композитор, еще вибрировала под его ногами, а в сознание уже потоком хлынула музыка. Звуки наполнили тишину ночи, стонущие, зовущие, пронзительные. Они мучили мозг, поднимались куда – то в неопределенную высь, ввергали в хаос кружений, обрушивали в преисподнюю. Композитор метался по узкой неуютной комнате, не замечая, что предметы, на которые он натыкался, травмировали его. Боль от звуков становилась нестерпимой, казалось, что сознание разорвется сейчас на мелкие клочки, но из глубины бессознательного изливали все новые и новые звуковые потоки.
Обессилев от бесплодной борьбы с музыкой, рожденной Небом или Адом, - музыкант упал посреди комнаты, лишившись чувств…
Сколько времени он провел вот так – без движения, в пустоте умолкнувшего вдруг сознания, никто не знает. К вечеру одного из ближайших к тому загадочному событию дня, жена композитора, вернувшись из поездки по своим делам, обнаружила его, исхудавшего, совершенно ослабленного, в рабочем кабинете. Женщина помогла мужу подняться, поспешила накормить его сытным бульоном и, уложив в постель, оставила беднягу предаваться дальше мучительному тревожному одиночеству.
Музыка перестала терзать его сердце и ум. Стало очень тихо и легко. Затем пролился свет и на фоне светового экрана выросла отчетливо, словно сфотографированная, первая отшлифованная фраза Реквиема.
- Немедленно записать, - пронеслось в мозгу. Но воля сопротивлялась, движимая неодолимым желанием услышать всю, только что рожденную Богом в человеческом сознании часть нового творения.
Теперь музыка полилась флейтами и виолончелями, зазвучал многоголосьем хор стройных голосов: «La crimosа!». За светлою печалью мелодии на периферии сознания стали выплывать дорогие сердцу образы: мать, ушедшая так давно, - музыкант уже не помнил ее лица, - вдруг улыбалась ему, такая юная и прекрасная! Отец, суровый и педантичный всегда, тепло и участливо протягивал музыканту руку.
Их светлые образы уже были давно оплаканы и сердце научилось мириться с тем, что жизнь Вольфганга протекает вне родительской опеки…
Но вот звуки начертали ему лик человека, с которым музыкант виделся совсем недавно: «Генрих! Друг мой единственный!» - пронеслось в душе и острая, щемящая боль пронзила память, высветив в ней детали последней встречи… «Генрих ушел… Реквием… не по нему ли? О, какая боль, какая пустота, какое одиночество!» Фразы рвались, дополняя напряженное звучание музыки в душе особым трагизмом. Боль утраты друга заполнила было всю суть настоящего момента, но вдруг лик Генриха стал прозрачным, как струя воздуха, и следующий образ примирил композитора со всем, что он видел и слышал внутри самого себя. Звуки музыки окружали сознание холодным туманом, заскрипели колесами старой похоронной кибитка, раздались недолгим плачем овдовевшей жены, заскулили жалостью бродячего пса, верно тащившегося за телегой с гробом, где покоился, оставленный всеми в этот скорбный час, труп великого композитора.
Тихая картина последнего пути, который предстояло пройти музыканту, угасла в его гениальном сознании вместе с последней нотой Реквиема, который он завершит за несколько дней до исполнения Начертанного Судьбой.
«La crimosа!» - это плата за гениальный дар Музыкой возносить Сердца к Небу…