Теплые капли. Крупные, дерзкие! Он стоит на холме, подставив лицо этим каплям, и дождь с каждым порывом ветра хлещет его по щекам. Мокрые пощечины стекают струями по лицу, попадают в рот. А он и не думает уворачиваться. Радостный и мокрый, раскинул руки и глотает живую небесную воду. Чуть дальше развернулась павлиньим веером радуга. Откуда-то сверху голые девичьи ноги свесились и беспечно болтаются, дразня и подманивая ближе. А вот и сама она спустилась - то ли с забора, то ли с облака соскочила. Улыбается, вся такая светлая, а в волосах сиренька запуталась.
Николай смотрит на ее девичий стан, на сиреньку, а изнутри распирает радость. Закипает, вот-вот вырвется наружу. Еще один взгляд на небо, на ватные облака, уносящие остатки дождя, на радугу - и вырвалась! Хлынула через край, и он, подхваченный ее клубящимся потоком и не отрывая глаз от неба, бежит, летит за облаками, за сиренью, за манящей улыбкой, не чувствуя ни ног, ни тела.
...А потом, весь мокрый, с пылающим лицом, пробирается домой, нырк под одеяло и замер, не выпуская травинки изо рта. Какое же это невозможное, зверское, всепоглощающее счастье - жить!
********
Николай открыл глаза. Душно. Встал, распахнул окно. На улице тусклым глазом мигал фонарь, грозя вот-вот погаснуть. Было поздно. Всего три часа проспал. Зато какие три часа! Не сон, а подарок! Обрывок юности, детства. Вынырнул откудато и промчался перед ним красивым фильмом. Беспечный, как грибной дождик в лентах раннего Данелия. Как цветок ландыша. Николай сидел на кровати и перебирал промелькнувший сон. Вот бы еще раз просмотреть! Но только во сне, когда не знаешь, что все это лишь снится.
********
Уже который год Николай почти не спал. Каждую ночь молил бога, чтобы он послал ему глубокий-преглубокий сон. Заворачивался в одеяло и, зажмурив глаза, пытался сконцентрироваться на мерцающих в глазной тьме пятнышках. Но что-то все время мешало. Блик от фонаря, шум с улицы, тиканье часов. А иногда сама тишина давила на голову, пробуждая кошмары минувшего дня. Почему-то всегда кошмары.
Иногда очень поздно он все же забывался. Падал куда-то в темноту. Но это короткое отключение не прибавляло сил, а, наоборот, отнимало последние.
Не выспавшись ночью, днем он сидел разморенный, поминутно отключаясь. Со стороны было незаметно. Автопилот работал безупречно: говоришь, реагируешь, а сам дремлешь. В таком состоянии он пребывал весь день, время от времени поглядывая на часы, приближавшие окончание спектакля. И внутри надеялся, что этой ночью уж точно переборет бессонницу.
Раньше, напротив, он боролся со сном. До последнего пытался удержать каждый уходящий день и засыпал лишь тогда, когда не в силах был сопротивляться. Мгновенно, как ребенок, распластавшись на кровати.
Куда ушел этот мир, переполнявший его? Где сумасшедшая карусель, которая раскручивала Николая, пронося по вечной весне и осыпая конфетти из ароматов и ощущений - знакомых, бесконечно повторяемых и вместе с тем девственно новых?
А сейчас ни свет, ни тьма, что лег, что встал - все одинаково, будто в космосе. Повсюду верх, повсюду низ. И липнет дремота. Противная, досадная. Никуда не уходит и ничем не завершается. Как позыв к чиханию. Только нос щекочет. Хорошо спит тот, кто насытился за день. А дни тянулись постные. Бесцветный и пресный кисель из предметов, слов... и людей.
Да, из людей тоже. Однородная полуживая масса, где лишь смерть вспыхивает контрастом. Живущие же безвольно болтаются между двумя состояниями: апатичные и ко всему безучастные. И, как звери подбираются к шалашу человека, теряя страх перед затухающим костром, - к людям подступают несправедливость, насилие, горе. Вся волчья команда, против которой испокон веков гневно восставала сама человеческая природа. А сейчас не восстает.
*******
Николай все время пытался нащупать причину мрачного крена в своем мироощущении. Нет, это не цивилизация, не техника, заслонившая от нас жизнь экранами и затолкавшая в навязанный мир. Это другое. И каждый раз мысли сходились на одном - президенты. Николай все больше верил, что омертвление жизни - дело рук тех, кто стоял у кормила власти. Президенты убивали в человеке человека, его весну, его душу.
А у Николая убили отца.
********
После смерти отца президент стал казаться Николаю чем-то вроде паука с коровьими глазами, с рыхлым, мягким телом и волосатыми лапками-щупальцами, простирающимися во все концы. И плетет себе паутину точно так же. Закрепляется с краев, а потом ниточка за ниточкой по спирали подбирается к центру. А уже там набрасывает на кого попало свою липкую сеть. И, насосавшись, срывается со своего гамака. А за ним уже другой кружит по спирали к серединке. Такой же алчный, вороватый и преследующий точно такую же цель. Загрести кусок побольше, соскользнуть и затаиться. А остатки припрятать или пустить в рост, под процент.
С болью наблюдал Николай за сменой президентов, каждый из которых, торопясь урвать побольше, пока не отогнали, раскачивал общую лодку, выбрасывая за борт одну за другой человеческие ценности. Припудрившись перед эфиром, зачитывал публике новую трактовку зла. Определение президентский начисто меняла смысл понятий. Президентское убийство - не преступление, а наказание. Президентская война - помощь. А президентское насилие, оставляющее после себя горы трупов, - поиски врага. Среди трупов может оказаться тот, кого искали. Или делали вид, будто искали, или делали вид, что нашли.
Николай, глядя на эти жестокие игры, вслух переживал. Отец же пытался понять и оправдать. Хотя к себе был строг и беспощаден.
Сейчас он редко приходит. Раньше чаще. Николай делился с ним новостями. В основном, рассказывал о мелочах, скрывая то, что мучило. А последний раз, год назад, отец выплыл тихий и грустный. Сидел напротив и пытал его взглядом:
- Ты мало стал рассказывать, сынок. Совсем не балуешь новым. Что-то происходит, а ты скрываешь. Почему ты стал задумчивый? Ты лучше расскажи. Ведь я жил тобой, а сейчас, когда потерял плоть и опору, уже и вовсе во власти твоего настроения. Тебе тяжело - и я чувствую, мне тоже. А почему - не знаю. Расскажи, что случилось? Глядишь, нам и полегчает.
- Потом расскажу, папа. Сначала надо разобраться. Пережить, перемолоть в себе... Мне сейчас очень тяжело. Не спрашивай пока ни о чем.
- Нет, расскажи сегодня, сейчас. Кто знает, когда увидимся. У нас и так сумерки, а когда ты молчишь, я совсем в темноте...
- Ну хорошо. Ты хочешь знать, что было сегодня? Вчера? Хорошо. Я расскажу, а ты уж сам разбирайся. Сегодня был взрыв. До этого еще два. Погибли десятки, потом сотни. А президент говорит, что так нужно. Нужно сбрасывать бомбы. Чем их больше, тем вероятнее попадание в цель. Передача была... Не помню название. Полтора часа, нет, меньше, потому что в промежутке реклама. Объясняли, почему сравняли с землей жилой дом, больницу, детсад. Говорят, там могли быть виновные. Сообщили, что враги часто прячутся в больницах, в домах престарелых, даже в яслях. А потом генерал рассказывал про точечные удары. Они позволяют отделять врагов от остальных...
- Постой, бомбили?! Позволь, по какому праву? Кто дал указание? А тех, кто организовал, уже расстреляли или только еще ведут на плаху?
Николай горько усмехнулся:
- Кого, президента на плаху? Да какой же президент сам себе приговор подпишет? А если, не глядя, подмахнет, это будет непростительной ошибкой! Ему же рукоплещут. Сотни тысяч. А миллионы, возможно, смеются от радости и восхищаются его подвигами.
- Сынок, возможно ли это? Даже если бы один рассмеялся после содеянного, было бы дико и невероятно. А если смеются миллионы? Скажи, там, снаружи, всё ещё люди?
- Уже не знаю, люди или нет. А ведь они не только смеются, папа. Они помогают президенту. Он говорит о всеобщей любви и мире, а сам глазами показывает нам, кто ему мешает. Ему одному не справиться с хозяевами земли, где зарыт нужный ему ресурс, который поможет разбогатеть. Некоторые отказываются помогать. Особенно те, кто в бою потерял конечности. Они разводят культями и говорят, что им не хватает рук и ног, чтобы поддержать его. Матери убитых и покалеченных тоже отказываются сотрудничать.
- Но это не все, - Николай все больше горячился. - Ты хотел слушать, так слушай! Чем больше крови, чем больше трупов уложит в ряд, тем он сильнее. А его оппонент... Ты же знаешь, звери тоже за место вожака состязаются. И тоже - кто копытом, кто когтями, зубами. Но лупят друг друга! А эти чужих кладут, не помяв на себе даже галстука и прически не испортив! И еще соревнуются, кто больше. Нынешний тысячу угробил, а оппозиция орет: "Мы больше можем! Мы вообще всю страну можем в крови потопить, если не отдашь штурвал, потому что мы народные избранники, а не ты"!
От этих слов отец как-то странно горбился. А Николай продолжал:
- Но мы голосуем за него или за другого. Потому что они оба достойны. И будем голосовать за их детей и внуков. Ведь им ничего не грозит. Они - наша незыблемость. Их оберегают от войн. Их нельзя подставлять под смерть. Да и сами отцы против. Ведь это их генофонд, формирующий преемников... Прости отец. Я не хотел... Где ты?
Но отца уже не было.
********
В другие ночи Николай просто лежал в оцепенении. И если забывался, то, продираясь через бессмысленные картинки, блуждал по сну, отчаянно пытаясь откопать во сне еще один, поглубже и потемнее. А там зарыться еще глубже, в самый глубокий сон, чтобы никто не мешал.
И однажды он нашел, что искал. Это был голос. Тихий, но Николай услышал.
"Здесь, сюда!" Николай пошел на звук и увидел люльку. Точно такую, какая лежала в подвале. В ней баюкали еще его деда. Забытая реликвия, поросшая паутиной и местами раскрошившаяся от времени. Только эта почему-то каменная. И с узким входом. "Там, должно быть, адски холодно", - мелькнуло у него в голове. Но голос продолжал заманивать. И он ступил внутрь...
Нет, вовсе не холодно. К тому же темно. Как он и хотел. Очень темно.
Николай улегся и... вдруг сомлел и стал стремительно засыпать. Только и успел подумать: "Надо же... сморило, как в детстве".
Сколько спал - трудно сказать, но проснулся необычно свежим. Что это? Сон во сне? Неужели получилось?
Стараясь не разбудить себя неосторожным движением, он стал выбираться из своей каменной люльки. В самом деле, никакого холода, хотя спал на камне, не прикрывшись ничем. Почему все серое и каменное должно быть холодным? Ерунда. Во сне по-другому. И не только во сне. Сочинили наверху глупую песню про солнце, которое греет холодную могилу, и поют. А на самом деле весь холод снаружи.
Наконец он выбрался. В глазах мелькнул желтый свет, но не ослепил, а вяло тронул сомкнутые веки. Значит, сон. Когда все видно, а глаза закрыты, - это сон. Вокруг был парк - желтый от фонарей, роняющих тусклый свет на аллеи. А между ними - в пижамах, в спортивных костюмах и брюках на подтяжках, а кто в исподнем - прогуливались люди. Из динамика, закрепленного на одном из фонарных столбов, доносился надтреснутый голос Вертинского. "Надо же, - подумал Николай, - мои любимые песни. Откуда?" А Вертинский все пел, и Николай представлял себе томного барда, который выводит узоры своим мягким голосом и женственными напудренными руками. "Куда же ты, мой маленький креольчик, мой смуглый принц с Антильских островов"... за одной песней тянулась другая, такая же заунывная, нежная и вместе с тем пронзительно мечтательная, как грезы Ассоль. Все они звали к небу, к морю, к далеким островам. И Николай на время отдался их плавному течению...
А под фонарями прохаживались люди.
Кто-то в пижаме отделился от толпы и подошел к Николаю:
- Сегодня в клубе "Летят журавли". Вы пойдете?
Николай вздрогнул от вопроса. Он уже давно хотел снова посмотреть этот фильм - один из его любимых. Откуда они знают...
- А что еще в программе? - осторожно спросил он, уверенный, что странный мужчина в шлепанцах и пижаме не угадает его мысли. Но тот угадал:
- А потом Данелия - "Я шагаю по Москве". Его всегда показывают после "Журавлей".
Николай заволновался:
- А потом? А что потом? - и он стал перечислять фильмы, на которые опирался всю жизнь. - А этот будет? И этот тоже?
- Будет, - радостно закивала пижама.
Подошли и другие. И тоже закивали:
- Конечно. Мы всегда их смотрим. Сразу после "Журавлей".
"Значит, сон, - подумал Николай, - потому что такого не бывает. К тому же у всех прикрыты глаза. Но почему в пижамах? И что это за дом, похожий на санаторий, что за парк и люди, возникшие из желтого дыма?"
*******
Николай пошел по аллее к кирпичной пристройке с вывеской "Кинозал". Необычно легкие шаги. Невольно подумалось: "Сейчас проснусь и опять буду разбитым. Вот бы не просыпаться, а остаться здесь, в этом парке. А там, снаружи, пусть делают со мной что угодно, хоть на куски разрежут. Но что скажет отец?.."
И только подумал об отце, как он уже тут. Они не виделись целый год. Николай воспрянул, хотел броситься к нему навстречу, но потом внутренне напрягся, подумав о предстоящем неприятном разговоре. Сейчас он объяснит отцу, почему не хочет возвращаться. Поймет ли?
- Папа, разреши мне остаться с тобой. Можно? Я не могу назад. Не сейчас, не завтра. Пусть завтра подождет. Я не могу видеть этих безумцев с мутными глазами, кладущих чужие жизни во имя свое. Содрогаться от жутких металлических слов о мире с привкусом холодной или еще свежей крови людей, убитых и искалеченных ими сегодня и накануне. Разреши мне остаться! Не сердись, а постарайся понять.
Но отец не нахмурился. Напротив, улыбнулся и показал на скамеечку. Они сели, и отец тихо заговорил:
- Колька, а помнишь, как мы шалили? Едем за город. Я сижу за рулем, а ты уткнешься своим острым носом мне в спину и гнусаво так, как говорят со сплющенным лицом, мяукаешь: "А как мы сегодня будем развлекаться?" И я катался с тобой по травке, подбрасывал тебя в речке и пытался уплыть, чтобы ты не догнал. Плыл, смотрел в небо и думал: вот через пять лет умру. Те, кто был тогда со мной, умирали один за другим. Мы же не знали, что там реактор... Работали себе спокойно, недалеко от эпицентра, а оттуда уже хлестало. Потом рядом праздник был, цветы. А вокруг радиация. Понимаешь, наверху не хотели паники и помалкивали. Знаешь, сынок, где-то их можно было понять. Люди закричат, побегут. Многие, правда, спасутся, но будет давка, будет хаос. Будут недовольные. А власти любят порядок и тишину. Ну а после уже молчали врачи. Поступило указание не оглашать причины. Ты знаешь, сын, было страшно жить и вести обратный счет, как на космодроме... А потом я успокоился. Потому что останешься ты. И я, бесплотный, молил, чтобы ты прожил всю жизнь до конца. Выпил ее до последней капли, пока осталось силы. За себя, за меня, за всех, кто не успел... А ты приходил на наши встречи не радостный, а понурый. Нет, не говори ничего. Лучше скажи, ты помнишь стишок Блока? Мы его часто декламировали. Он тогда тебе особенно запал. Как там у него...
- Какой именно, пап? Не этот?
Забудь заботы и печали,
Умчись на розовом коне
В туман и голубые дали
Навстречу ночи и луне.
- Не забыл, - отец радостно засмеялся. - Молодец! Ты и мечтал все время умчаться в этот туман, в эту ночь, помнишь? Ну да ладно. Считай, что умчался. Ты думаешь, мне не больно было расставаться с тобой каждый раз на рассвете? Но я хотел, чтобы ты дожил до конца. Ведь жизнь - такая шикарная штука, если подумать... Но коли такой поворот вышел... Оставайся с нами.
- С кем "с нами"?
- А с теми, кого ты видишь. Кто гуляет между желтых фонарей.
- Кто эти люди?
- А те самые. Это особый санаторий. Ведомственный. Для тех, кто поступил сюда по протекции президента и правительства. Ну, попал под бомбы, пока искали врагов, под радиацию, о которой умолчали. Те, кого президент послал крушить чужие страны, чтобы укреплять свой международный авторитет. Здесь и взрослые, и дети - все, кто своей кровью подкармливал амбиции главных поборников свободы и братства. Некоторые, ты уж их прости, в неглиже. Их сорвали неожиданно. Они даже приодеться не успели. Так и ходят в трусах и в майках. Хорошо, что здесь не холодно. Но зато их никто уже не тронет. Никакая власть над ними не властна. Не все они прихватили с собой. Многое осталось непережитого. Ну, что успели, то успели. Вот и сидят в своем недостроенном доме. Кто дольше прожил, у того дом попросторнее. А кто только начал... У детей он совсем крошечный. Они, правда, не замечают, а мне жалко.
Николай глянул на девочек, прыгавших через скакалку, рядом играли в салочки, в резинку, подпрыгивая и перебирая ее ногами. Два мальчика перескакивали через разлинованные квадратики, соревнуясь в классики.
- Они взяли с собой маленький кусочек жизни. Игры, салочки... Ну, какая еще детская радость? Какие у них еще впечатления? Самая капелька. Вот и взяли эту капельку. В ней и живут. Походи они по земле подольше, и домик был бы больше. Но президент искал врагов в детсадиках, в школах, даже в ясли попадал. Иногда случайно. Сверху же не разглядишь...
От этих слов Николай оцепенел. Потом онемелыми губами, боясь выговорить, прошептал:
- А те... которые в коляске... которые в яслях были, у них, выходит, вообще ничего?
- Выходит, что так. Они же толком и глаз не открыли... Их, можно считать, просто нет.
Оба замолчали... Николай вдруг вспомнил президента, когда тот выступал по телевизору и зачитывал: скорблю, мол, сожалею вместе с вами. Он тогда еще подумал: "Прическу изменил. Видно, что долго пробор зализывал перед эфиром. А как чертовски нежно говорит! Как чертовски трогательно держит себя!" И вдруг как-то само собой зло вырвалось:
- Папа, а ведь они не уходят. Кто ответит за эти жизни? Ведь никого не наказали. Они цинично нежны, они трагически трогательны, особенно когда гладят раненых в больницах. Как! Как я могу ходить по земле, где убийцы правят бал, а им подносят цветы и смеются? И ладно бы от страха. А то ведь многие от искренней любви. Ведь это пострашнее убийства будет! Смех. Искренний, радостный. И спокойный сон. Ну, я не сплю, многие тоже, я знаю. Но сколько людей спят. Спокойно, безмятежно, как дети. Храп по всей планете, стоит лишь солнышку за горизонт спрятаться. И громче всех храпит кто? Президент! Наш самый невинный ребенок!
- Вот и не живи, - отец махнул рукой. - Я же сказал тебе, считай, что умчался. Я было радовался, что ты еще поживешь. Слава богу, ты с лагерем уезжал, когда нас облако прихватило. Ну и подумал: походишь по белу свету, порасскажешь, как там. Мы ж тут ничего не знаем. Я ж говорю, живем тем багажом, что захватили. Только от вас весточку и получаем, когда нас вспоминаете и на разговор вызываете. Ну ты и поведал... Эх, лучше бы не рассказывал. Мы же все это проходили. Сколько лет кровью булькали, укрепляя то одну, то другую власть... Когда за правое дело - это я понимаю. А за их-то дрянное благополучие... Не ты ли рассказывал, как людей в режимной подлодке держали? Пусть задохнутся там, в темноте. Открой люк, впусти туда тех, кто без спецпропуска, кто спасать вызвался, - сколько начальственных голов полетит, а с ними и самая главная. В лодке же все секреты!
Всю дорогу казалось, что жизнь по поступательной должна идти. А вишь как вбок пошло... Некоторые говорят, кругами. Все повторяется. А по мне - так по наклонной... - отец отвернулся и хрипло и часто задышал, а потом высморкался, вытер глаза. На мокром лице было смущение:
- Черт возьми, первый раз здесь плачу. Неживой, а реву... Ладно, успокоился уже. Знаешь, Коленька, я все-таки не теряю надежды. Сижу бывало, тебя жду, а сам мечтаю. Вот выйдем на поверхность, а солнышко радостное и детки, что здесь в потемках в одни и те же игры играют, выбегут и дальше будут расти. А планета наша к добру повернется. И будем мы с детишками нашими раздвигать горизонты, и новые вселенные откроются, а там где-нибудь разум необычный. И будет на земле наконец покой и счастье, какого не было. Вот только... только ты прав. Не время сейчас. Подождем покуда. Может, миллион лет, может меньше. Как почуем, что пора, прорастем, проклюнемся, из-под земли, с неба - кто откуда. Если уж выходить, то наверняка.
- А когда случится наверняка?
- Не знаю... Но не раньше, чем умрут все президенты