МАЙОР И ЦАРИЦА
Достаю со стеллажа своей памяти ненаписанный рассказ, с волнением открываю первую страницу. Ну, с Богом!
Холодной, снежной была та долгая и тревожная зима. Дома нашей и окрестных деревень буквально забиты солдатами, а улицы и дворы - техникой.
Повсюду танки, пушки, грузовики, закрытые маскировочными сетками. Все знали: фронт рядом, немцы в одном переходе.
Они нагло разворачивали свои самолёты над нашим бором, направлялись бомбить Торжок, никто им не мешал.
Вздрагивала, стонала под их бомбами земля, просила защиты. По ночам в ярком зареве пожарищ гибли недалёкие Бологое и Лихославль.
Даже мы, совсем маленькие ребятишки, знали это слово: «Ржев». Там глухо ухали пушки. Он, почти стёртый с земли бомбёжками и артобстрелами, ещё держался, заслоняя своим израненным телом Москву.
Страна собирала силы, вот и одевали наши мальчишки, вчерашние школьники, холщовые котомки с нехитрыми домашними подарениями.
Может, завтра в бой, а сегодня вечером плясали они под соседними окнами, танцевали с девчонками «Семёновну». Удивительно, но я даже частушку запомнила, что солдат спел:
Скоро- скоро нас угонят
Подо Ржевом воевать,
А какие мы вояки,
Нам винтовку не поднять.
Подняли они винтовки, да сами полегли, закрыли своими телами Ржев и Москву. Подо Ржевом солдаты похоронной команды вырубили сапёрной лопатой из кровавой наледи моего брата, он вернулся домой безногим.
После войны закончил в Москве институт, стал инженером-электриком. Повезло ему, а почти на всех наших мальчишек, его сверстников, в деревню пришли похоронки. Погибли они под Ржевом в безымянных лесах и болотах, такая вот первая страница моей детской памяти.
Родина! Родина! Что же ты так жестока к своим детям? Сначала нарекла врагами народа самых умных и толковых мужиков, только в нашей деревне их было шестеро, среди них и мой отец, отправила «без права переписки и свиданий» в леса Сибири, откуда даже похоронок не было.
А теперь их дети, дети врагов, встали, обиды за отцов не помня, на твою защиту. Они закрыли тебя, Родина, своими телами. А пока ещё живы мальчишки, плясали они, танцевали, может, последний в жизни раз.
Война-войной, а вши и клопы без мыла заедали. Топилась у соседей баня. Намылись засветло Лёша с Сашей, бельишко на каменке прожарили, дочь Маша отправилась намываться. Жарко, темно, на окошке коптилка-фитилёк чадит, тени по стенам бегают.
Всяк в деревне знал, что живёт в бане разная нечисть, некоторые даже их видели. Маша-то была не из пугливых, но в тёмной бане одной страшно, увидала, что под полком у каменки кто-то масенький глазами блестит, рожи строит, вроде, смеётся, как мышь скребётся, а рядом с ним и другой.
Девчонке не до веселья, совсем перепугалась, сунула босые ноги в валенки, от чертей убегает, даже одеться забыла. Несётся, распаренная, тропочкой в снегу по огороду, а сама вопит: - Черти, черти!
Через двор с перепугу боится бежать, а вокруг дома, улицей, совсем забыла, что солдаты под окнами танцуют
Она - мимо них с криками в сенцы. Опешили солдатики от таких криков и вида девyшки. Часто ли голые девки мимо солдат бегают? Хоть и темновато, но разглядели: хороша девица, при теле сдобном, всё при ней.
Куда до неё купчихе Кустодиева, может, у той какой брак под юбками, а тут – всё на виду, без изъянов и обманов.
С криками по сенцам Маша пробежала, только в своём закутке успокоилась, когда мать одеялом ватным и шубником укутала, отошла по делам в сенцы.
Солдат за занавеску норовит пройти, помощь какую оказать. А тут как раз тётка Саша поспела, она за нравственностью дочери строго следила: - Куды, твою мать?
Находчивым оказался служивый: - Иду чертей гонять!
Дородной, и крупной телом, с грудями по ведру, была, Саша, «Гренадёр-баба» - прозвали её солдаты.
Сунула она к солдату под ремень руку, схватила в горсть мотню брюк, прихватив кое-что из тела, дернула.
Взревел от боли солдатик, по стенке руками перебирает, на улицу выбежал. Тётка не отставала, топала за ним. Перепуганный солдат в толпе спрятался.
Саша его уже не видала, но кричала вслед:- Ах ты, кобелина! Вот с таким «револьвертом», – она показала гулянью мизинец – Чертей у девок не гоняют! – на всю жизнь опозорила, кабы не война.
Наверное, немцы подо Ржевом перепугались, услышав хохот солдат.
Через день деревня опустела, знали, куда ушли солдаты и техника.
Там, подо Ржевом, ухали день и ночь пушки, мелькали по ночам вспышки взрывов, дрожала земля.
Вскоре бабий вой и плач стояли по деревням. Это в сумке почтальона Алексея Ильича пошли похоронки, а кое-кому и радость в маленьких треугольных письмах.
Всё дальше уходил фронт, уже не слышно гула немецких самолётов, не вздрагивала от бомбовых ударов земля, отогнали немцев от Москвы и Калинина, дальше уходил фронт.
Получать стала Маня, Сашина дочка, письма - треугольнички от незнакомого солдата. Писал солдат, по имени Вася, что как стояли они в деревне, увидал Маню, так он её называл, всего один раз, полюбил и запомнил.
Вот вернётся, как немчуру перебьёт, победу сыграют, непременно женится, коли блюсти себя, ждать его будут в деревне Толстиково.
Шутковал солдат, да в жизни всякое случается, отвечает ему девушка, хоть грамотностью слаба, но лицом и фигурой хороша. В женихах рыться не приходилось, нет мужиков в деревне, одни старики, да покалеченные войной.
Через год, или поболее, прислал Вася фотографию, чуть больше она спичечного коробка, но видно: не в простой гимнастёрке солдат, а с погонами офицерскими.
Всматривалась, никак узнать и вспомнить солдата не могла. О каком ещё счастье мечтать деревенской девчонке, доярке на скотном дворе?
Долго война шла, да закончилась, начали редкие мужики с дальних мест домой возвращаться. Обещал в письме скоро быть и Вася. Это теперь письмо авиа идёт от нас до Москвы неделю, всего-то триста вёрст, (черепахами, что ли, его везут), а тогда почта быстро работала.
Стали соседи жениха в дом ждать, не зря же он четыре года Маше письма писал. На всякий случай свинка Сашей откармливалась, яйца в корзинку собирались, а в кринку сметанка, если и вправду Машке подфартило, жених в офицерах нашёлся.
Летом, под вечер то было, с работы бабы вернулись, отдыхали на лавочке, выпадали в колхозе такие минутки, хотя очень редко.
От большака по прогону шёл военный человек с большим вещмешком. Блестел офицер погонами и медалями на груди, сапоги, начищенные высокие, тоже блестят.
«Незнакомый офицер. Это к кому же?»- гадали бабы. Со всеми военный раскланялся, расплылся в улыбке: - Здоровы, бабоньки!
Никого ни о чём не спросил, знал, куда идти, направился сразу к Сашиной избе, кулаком по раме стукнул: - Встречай зятя, мать!
Ахнула от неожиданности Саша, окно приоткрыла: - Ты чуток под окошком посиди, мы сейчас причипуримся.
Разоделись, причипурились. Первой, вышла Маша к офицеру, покраснела, смущённо ладошку протянула, поздоровалась.
За ней мать плыла во всей красе, юбке сатиновой, кофте, цветами расшитой. В дом офицера приглашают, страшно обоим, не оплошать бы, жениха в погонах не потерять.
Таганок на шестке развели, сковорода на огне салом и яйцами шкварчит, для знакомства приятного и бутылочка самогона припасена. Картошка, огурцы и грибки во всяком доме имелись.
Прихромал на больных ногах из кладовочки и дед Лёша, отец Мани. Тоже розодетый празднично, в рубаху, что еще неженатым парнем носил, штаны на нем чистые, выходные, с новыми заплатками.
С семейством познакомила офицера Саша, не робеет, спрос ведёт, как в НКВД: - По батюшке-то, Вася, как прозываешься? Откуда сам будешь, где родня живёт?
- Петром отца звали. Какая у меня родня, мать, коли, четыре с лишком года воюю, из солдата до майора вот дослужился. Никого за войну не осталось.
- Не верится мне, Василий Пятрович, что ты при таких чинах и медалях, да неженатый - сомневается Саша.
- Один я, как перст. Никогошеньки у меня нет. Как демобилизовали, заехал домой, родину навестил, деревню под Селижаровом. Мать как раз померла, схоронил её.
Майор шмыгнул горестно носом: - Избушку продал и деньги пропил. До теперешних дней холостяком был. Надумал жениться, коли, Маня эти годы себя блюла, какого хахаля не подцепила.
Возмутилась Саша, но на крик не перешла, хоть это у неё хорошо получалось, чуть что не по ней - сразу в крик, но удержалась. Решила пока карахтер не показывать: - У меня не забалуешь.
А в деревне из мужиков только один хахаль - Борька, бык на скотном дворе.
Майор поверил, знал, что хахалей Маниных ждало, помнил, как Саша его чуть без места для мужика важного не оставила, да не сказал ничего будущей тёще. Ни к чему.
- Спасибо, мать, что накормила, стопочкой угостила, стели нам с Маней, будем ложиться.
Страшной в гневе стала Саша, подбоченилась, кровью лицо налилось.
Никого и ничего не боялся разведчик, а тут струхнул: - Ты, Василь Пятрович, хоть при чинах и медалях, а коли распутство задумал, я тебя быстро из дома через окошко выставлю.
Девку портить не дам, сначала оженись, поставь штемпель в паспорт. Как будет она тебе женой законной, тогда хоть стелись, хоть телись. А пока неженатый, так на сеновале поспишь.
- Так ведь завтра в сельсовет идём, распишемся, без обману всё, чего ждать?.
- Завтра и говорить будем, постелю стелить, а нынче - вот тебе шубник, лезь на сеновал!
Видали, смеялись соседи, как лез майор с полушубком на сеновал, одобрили: «Молодец, Саша! Хоть и майор, а Саша нынче чином поглавнее, это тебе не с германцами воевать!»
Положила Саша дочку в эту ночь рядом с собой, у стенки, так-то надёжнее, а то горяч майор, за таким не углядишь, спортит девку!
Окна открыты, все в деревне про всех знали, а тут такое событие, «сватовство майора».
С утра у баб на улице дела нашлись: кто двор метёт, кто на ключ с коромыслом за водой идёт.
В домах вода сразу кончилась, столпились у колодца, ждут, всё замечают.
- А Машка-то разодетая, как царица, во всё германское, нет у нас такой красы.
- Натаскал майор целый вещмешок из Германии всякого добра, еле приволок.
- И правильно, не всё им нас грабить, да разорять.
- Машка-то, при часах, выступает, как царица, косы спереди короной уложила.
- А чего ей не выступать, при хорошем хозяине и свинка - господинка.
Шла разодетая Машка под ручку с майором, вся в кружевах и лентах, выступала перед бабами, блестела чёрными лакированными баретками.
Отродясь такой обуви в деревне не было, а у Машки есть. Гордо шла, знала, что завидуют ей бабы, не ошибалась.
Да и как бабам не завидовать, коли, такое счастье девке привалило, как с неба упало. Не красавец майор, конопатый, лицом рябой, ещё и рыжий, но при чинах и медалях, с таким не пропадёшь.
У крайней избы сидела на скамеечке, курила, наслаждалась миром и покоем фронтовичка Тамара. Демобилизовалась, в отпуск домой приехала, поступила на второй курс института медицинского.
Из института со второго курса и в армию попала, прошла операционной сестрой от Ржева до Берлина, сны кровавые до сей поры видела, как помогала хирургам отрезать молодым мальчишкам ноги, да руки. Умер на столе операционном её муж, с которым года не прожила, даже ребёночка не осталось. Порадовалась за свою землячку, пусть будет счастливой! Сны добрые видит, детей рыжих, похожих на майора, нарожает!
Окончание следует http://proza.ru/2010/02/21/541