Тараска
Она училась на третьем курсе лингвистического института и в свои 20 лет уже привыкла к тому, что, когда шла по улице, прохожие мужского пола задерживали на ней взгляды чуть дольше, чем это принято при встрече с незнакомками. Тяжёлые, длинные, до самого пояса, волосы, такие золотистые, что казалось, будто в них запуталось солнышко, и красиво очерченные острыми, как стрелы, ресницами бархатные зелёные глаза с первого класса подарили их обладательнице полное и бескомпромиссное право считаться первой красавицей школы, а затем и института. Нежная, хрупкая, воздушная, она была похожа на Снегурочку из сказки Островского. Впрочем, она настолько привыкла к своим тайным и явным обожателям, которые так и норовили то до дому проводить, то свидание назначить, что не придавала этому никакого значения и научилась с неизменно милой, очаровательной улыбкой благодарить очередного поклонника за проявленное к ней внимание, но твёрдо отказываться от встреч, в качестве оправдания быстро придумав какую-нибудь вескую причину, против которой ничего нельзя было возразить. Впрочем, некоторые воздыхатели, например, Олег Ершов по прозвищу Леший, парень из соседнего дома, были навязчивы до наглости. Леший мог подолгу, перегородив дорогу, не пускать её в подъезд, требуя пойти с ним в ночной клуб или поехать за город. А её, к удивлению однокурсниц, не интересовали ни любовные записки, ни душевные страдания, ни студенческие тусовки до самого утра. Близких подруг у неё не было. Девчонки не то чтобы открыто её игнорировали, но всё же сторонились и частенько злословили по поводу её замкнутости и несовременности. На самом же деле (хотя никогда не признались бы в этом даже себе самим) просто побаивались, что такая красивая подружка запросто отобьёт у них всех кавалеров. Она же, даже не подозревая о подобных опасениях своих однокурсниц, хорошо училась, ходила в бассейн, играла на фортепьяно и все вечера просиживала дома, зачитываясь русской классикой и почти не страдая от явного одиночества. А её мама, ласково глядя на дочь, говорила: «Наверное, ты в меня. Мне тоже до встречи с твоим отцом никого не нужно было. А потом встретила его – и влюбилась. На всю жизнь». И она улыбалась в ответ, искренне надеясь, что и в её жизни всё случится точно так же.
А он… Он никогда бы не смог выговорить название института, в котором она училась. Он с трудом произносил даже её имя. А о существовании у неё фамилии вообще не подозревал. Её звали Валентина Евдокимова. Он был известен всему двору как Тараска-дурачок.
Тараска родился пасмурным февральским утром со всеми очевидными признаками синдрома Дауна – узкими глазами, маленькими ушами и высунутым языком. Он закричал не сразу, и акушерке пришлось активно пошлёпать его по красной сморщенной спинке. Лишь тогда он впервые вздохнул, но не закричал при этом, а тоненько, жалобно запищал, словно новорождённый котёнок, как будто выражал обиду на судьбу за то, что наградила его зачем-то лишней хромосомой.
Марии, матери малыша, очень полной женщине с крупными, грубоватыми чертами лица, сперва ничего не сказали, но ребёнка кормить не принесли. Лишь через сутки главврач роддома пришёл к ней в палату и присел на край кровати. Заботливо поправив на роженице одеяло, он без долгих предисловий сообщил о том, каким родился её сын, и посоветовал оформить ребёнка в Дом малютки. Врач долго и нудно убеждал Марию, что вылечить мальчика всё равно не удастся, что ему нужен особый уход и что в спецучреждении ему будет гораздо лучше. «Поймите, - говорил главврач, - ребёнок с таким диагнозом не способен осознавать реальность. Он даже не поймёт, что мамы рядом нет. Кроме того, эти дети, к сожалению, долго не живут. А у вас вся жизнь впереди. Вы можете ещё родить. Крепкого. Здорового».
Женщина повздыхала, поплакала, но отдать сына в Дом малютки отказалась. «Кошка и та своего котёнка не бросит. Что ж я, хуже кошки? Уж какого Бог дал», - рассуждала Мария и в положенный срок забрала ребёнка домой, окрестив его Тарасом, в честь своего покойного деда, который решительно забрал внучку к себе, когда её родители после долгих и изнурительных скандалов развелись и каждый стал по-новому выстраивать свою единственную и неповторимую жизнь, где дочке - живому напоминанию о жизни старой - не нашлось места. Фамилию ребёнку Мария дала свою, поскольку отец мальчика, работавший на том же заводе, что и Мария, был женат, жил со своей семьёй, а Тараска получился, что называется, cлучайно, после бурной вечеринки в честь юбилея завода. Самой же Марии в личной жизни как-то не везло, замужем она никогда не была и в свои 36 понимала незавидную перспективу остаться старой девой, поэтому беременности, хоть и незапланированной, обрадовалась и ребёночка ожидала как избавление от тоскливого женского одиночества.
Однако её надеждам не суждено было сбыться. Сын у неё появился, но в силу особенностей своего развития он не смог стать желанной жизненной опорой. Тараска сам ежеминутно, ежесекундно нуждался в заботе и внимании. Он с трудом ел, плохо прибавлял в весе и почти не спал ночами: всё время хныкал и по-кошачьи пищал, доводя свою измученную маму до полного исступления. Головку держать он начал гораздо позже своих здоровеньких ровесников, а самостоятельно ходить научился только к трём годам.
Всё свободное время Марии пришлось посвящать сыну. Она уволилась с завода и устроилась уборщицей в соседний магазин. Когда же Мария ходила мыть полы, за Тараской приглядывала соседка Любовь Ивановна – одинокая пенсионерка на инвалидности, страдающая болезнью, прозванную в народе «слоновостью» за пугающе толстые, как у слона, распухшие ноги.
Когда Тараске исполнилось семь лет, к Марии в дом пришла комиссия из городского отдела народного образования. Строгая женщина с гладко зачёсанными волосами, закрученными в огромный пучок, показывала Тараске картинки с нарисованными на них зайчиками, птичками и цветочками, просила рассказать, что нарисовано, какого цвета птички, сколько зайчиков сидит под кустом. Рядом стоял солидный мужчина в очках, с толстой папкой и, склонив набок голову, внимательно наблюдал за Тараской. Картинки Тараске понравились. Он радостно смеялся и хлопал в ладоши, но не ответил ни на один вопрос.
– Он что у вас, немой? - спросила Марию женщина с пучком.
– Да нет, - замялась та, - что-то лепечет.
– Лепечет, - недовольно повторил мужчина и захлопнул папку, показывая, что всё ему в этой семье абсолютно понятно. – А вы в развивающие игры с ним играете?
– В какие игры? - растерянно переспросила Мария.
Мужчина многозначительно посмотрел на напарницу и осуждающе – на Марию:
– Нехорошо, Мария Дмитриевна. Никуда не годится! Вам же сообщали о специальных курсах для родителей детей с синдромом Дауна. Почему вы их не посещали? Вам что, до своего ребёнка никакого дела нет?
Мария, задохнувшись от обиды, издала негодующий возглас и выплеснула на комиссию всю горечь, накопившуюся за эти годы:
– Курсы, говорите, не посещала? Да, курсы – дело хорошее! Только куда же я ребёнка-то дену?! У меня, знаете ли, родственников нет. Приглядеть некому! Я лишний раз в магазин сходить не могу! За ним глаз да глаз нужен! То в розетку влезет, то чайник с кипятком на себя опрокинуть норовит. Я по пятам за ним хожу! А вы мне «дела до ребёнка нет»! Как язык у вас повернулся?! Да я только для него и живу! Вам бы лишь претензии предъявлять! А помощи никакой нет! Участкового врача лишний раз зайти не допросишься!
Толстые стёкла очков холодно блеснули в сторону раскрасневшейся от крика женщины, и высокая комиссия удалилась с видом оскорблённого достоинства, начертав напротив Тараскиной фамилии безапелляционную резолюцию: «Необучаем». А Мария, повалившись на диван, выла в голос, и старенький диван трясся от её рыданий. Тараска ползал по полу, сосредоточенно катая машинку, и, казалось, не интересовался происходящим, только вдруг на секунду остановился и, глянув на всхлипывающую мать, еле слышно промяукал: «Таласка холосый».
Тараска говорил мало, а если и лепетал что-то, то так картавил и проглатывал половину звуков, что понять его в состоянии была только мать. Может быть, именно поэтому в разговоре с чужими он предпочитал отмалчиваться, но одну фразу – «Тараска хороший» - произносил неизменно, возможно, подсознательно ощущая неоднозначное отношение к себе окружающих и стараясь реабилитироваться в их глазах.
Тараска жил в своём, только ему понятном мире. Казалось, он совсем не обращает внимания на то, что происходит вокруг, и смотрит лишь куда-то внутрь себя. Порой он затевал странные игры – игры с самим собой, поскольку друзей у него не было: соседские мальчишки отказывались играть с «дурачком». На улице прохожие недоумённо поглядывали на нескладного мальчишку с маленькой округлой головой, который, старательно надувая щёки, изо всех сил пыхтел и производил руками странные вращательные движения. Глупые прохожие! Они даже и не догадывались о том, что это вовсе не Тараска, а огромный важный локомотив, который мальчишка видел однажды на вокзале. В другой раз Тараска, старательно топая короткими толстыми ножками, маршировал взад и вперёд по тротуару, представляя себя стойким оловянным солдатиком, сказку про которого ему не раз читала мать.
Конечно, на него брезгливо показывали пальцами, кидали вслед обидные реплики, дразнили, смеялись. Смеялись полноценные и здоровые, считавшие себя умными и счастливыми. А он, несчастный Тараска-дурачок, в ответ никогда не злился, а только недоумённо щурил узкие глаза и спешил отойти в сторону.
И таким странным ребёнком Тараске суждено было остаться навсегда. К двадцати годам он почти не повзрослел и мало изменился внешне, а по уровню интеллекта не превосходил пятилетнего малыша. В школу он не ходил, писать и читать не умел. Считал только до десяти, и то благодаря упорным усилиям соседки Любови Ивановны, которая когда-то работала воспитателем в детском саду и, приглядывая за ребёнком в отсутствие матери, научила его-таки путём бесконечных повторений элементарному счёту. Когда Тараска подрос, то стал ходить с матерью в магазин, где она мыла полы, и мало-помалу приучился помогать продавщицам – изо всех силёнок таскал коробки с товаром, протирал прилавок, подметал склад. За это ему давали что-нибудь из продуктов – пачку творога, пакет молока или коробку недорогих конфет, а он в ответ растягивал пухлые губы в широкой улыбке, кивал головой и произносил традиционное: «Таласка холосый».
Мария, мать Тараски, на судьбу никогда не жаловалась, только соседка Любовь Ивановна с беспокойством стала замечать, что та частенько бывает под хмельком. Сначала это было почти незаметно, но затем стало доходить до откровенных запоев. В такие периоды Мария переставала выходить из дому и, прикончив очередную бутылку, заваливалась надолго спать, а просыпалась только для того, чтобы вновь приложиться к горлышку. Порой это тянулось по нескольку дней, и, если бы не сердобольная Любовь Ивановна, которая, еле передвигая распухшие ноги, приходила в квартиру соседки и кормила её сына, Тараска рисковал умереть с голоду, потому что ни за что на свете не отважился бы подойти к кухонной плите. Он с раннего детства до панического озноба, до истерических всхлипываний боялся огня и столбенел от страха даже при виде маленького пламени свечи, а на кухню не заходил вообще, так как там располагалась пугающая голубыми огоньками пламени плита, на которой вечно что-то булькало, скворчало, шипело – словом, таило всяческую непредвиденную для Тараски опасность.
Так и протекала нехитрая Тараскина жизнь, не знающая ни особых огорчений, ни заметных радостей. Но однажды Тараска словно очнулся от внутреннего оцепенения и высунул головку из той скорлупки, куда с самого рождения прятался от непонятного, пугающего и подчас жестокого внешнего мира. Он возвращался из магазина, держа в руке пачку печенья, полученную в благодарность за усердно вымытый в подсобке пол, а по двору шла ОНА… Впрочем, она по этому двору не раз проходила и раньше, поскольку жила с Тараской в одном доме, но раньше он, погружённый по обыкновению куда-то внутрь себя, совсем её не замечал, а тут вдруг замер на месте, не в силах оторвать глаз от пышного облака золотых волос… А она спокойно прошла мимо него и исчезла за дверью своего подъезда. Тараска шмыгнул носом, и ему почему-то захотелось плакать. Любовь Ивановна, коротавшая во дворе на лавочке однообразные пенсионерские будни, заметила обескураженный Тараскин вид и усмехнулась: «Ну, что так смотришь? Не узнаёшь? Это же Валентина. Валя Евдокимова. Соседка наша. Красавица, правда?» Тараска обернулся на Любовь Ивановну, затем снова посмотрел на дверь подъезда, за которой скрылась девушка, и протянул нараспев: «Ва-я», а затем добавил: «Ка-са-ви-са»… Это было самое длинное слово, когда-либо сказанное Тараской.
А Валентина и не заметила, каким взглядом проводил её Тараска. Он часто гулял во дворе один, никого не замечал, ни с кем не заговаривал, и девушка привыкла воспринимать его как некий неодушевлённый предмет. Валентина, в отличие от многих других жильцов дома, никогда не обижала местного дурачка обидными прозвищами, в глубине души искренне сочувствовала его матери, но всё же относилась к Тараске с определённой долей брезгливости и даже немного побаивалась его, хотя Тараска никогда не давал повода к подобным опасениям: вёл себя вполне прилично и смирно. Но всё же он был не такой, как все, этот странный полуюноша-полуребёнок, и уже это внушало некий страх. Как же Валентина испугалась, когда при очередной встрече во дворе Тараска с ней заговорил!
Подходя к подъезду, Валентина остановилась, отыскивая в сумочке ключи от квартиры, а, подняв глаза, вздрогнула: прямо перед ней стоял Тараска и протягивал плитку шоколада. «Ва-я, тебе соколада. Вку-усьно!» - пропищал он. От неожиданности девушка отпрянула и, не зная, как себя вести, поспешно процокала каблучками к другому подъезду. Её остановила Любовь Ивановна, не покидавшая свой пост на лавочке даже в дождливые дни.
– Не бойся, милая! – обратилась она к Валентине. - Такие, как он, люди особые. Их Боженька любит. Они ведь страдания принимают за нас! За все грехи людские! Это мне мама покойная говорила. Так что не брезгуй убогеньким. Лучше здоровых бойся! От них чего хочешь ожидать можно. А этот – добрая душа.
Слова соседки взволновали Валентину. Она растерялась, искоса взглянула на Тараску. Тот стоял в стороне, обиженно надув пухлые губки. Ветерок шевелил редкие белёсые волосёнки на круглой, как репка, маленькой голове, на лице читалось явное недоумение. Он так стремился понравиться – изо всех сил таращил бесцветные глаза, улыбался во весь рот, старательно кивал – и что же? Почему она убежала? Тараска шмыгнул носом и приготовился зареветь. Валентине стало жаль его. Немного подумав, она сделала несколько нерешительных шагов навстречу. Тараска, забыв обиду, вприпрыжку подбежал к ней и снова протянул шоколад. Девушка взяла. Тараска обрадовался и гортанно засмеялся. Валентина кивнула ему в знак благодарности и направилась к дому, а вслед ей неслось: «Таласка холосый!»
С тех пор между золотоволосой красавицей и местным дурачком установились вполне дружеские отношения. Тараска не умел пользоваться часами. Он жил как бы вне времени и вне пространства. Но час возвращения Валентины из института чувствовал безошибочно и минут за пятнадцать до этого выскакивал во двор. Появление своей знакомой он встречал с восторгом, граничащим с тихим ликованием, и вприпрыжку бежал навстречу. И Валентина уже не боялась Тараску, как прежде, а охотно останавливалась поболтать с ним минутку-другую. Девушка жалела его так же, как бывает жаль бездомного голодного котёнка или спиленное деревце. Она не всё понимала из его радостного лепета, но ему было достаточно и того, что она смотрела на него и мило улыбалась. От этой улыбки сердце Тараскино замирало и билось так же быстро, как и тогда, когда его водили к зубному врачу. Только на этот раз убежать куда глаза глядят совсем не хотелось, а, напротив, хотелось смеяться, прыгать, танцевать – словом, открыто выражать свой восторг.
Часто Тараска приберегал для Валентины маленькие подарки из тех, что получал за помощь в магазине. Промяукав приветственное «Ва-я, здастуй», он тут же совал прямо ей в руку печенье, шоколад или конфету и приплясывал на месте от удовольствия, видя, как Валентина удивлялась и преувеличенно восторженно восклицала: «Ой, что это?! Неужели это мне?!»
Однажды Тараска особенно нетерпеливо дожидался Валентину у подъезда, а когда она появилась, даже не успев поздороваться, протянул ей, чуть ли не ткнул прямо в лицо, пёстрый пушистый клубок, оказавшийся малюсеньким котёнком, у которого только-только прорезались щёлочки-глазки.
– Ва-я! Киса! Пусыста! – захлёбываясь от восторга, залепетал он. – Бели! Тебе!
– Ой, мамочки! Прелесть какая! – восхитилась Валентина и прижала котёнка к своей нежной розовой щёчке. Тот открыл крошечный беззубый ротик и тоненько пискнул, будто детская игрушка.
– А как его зовут? – спросила Валя.
– Не зьна-аю.
– Смотри-ка, а ведь он на тебя похож! Маленький, несмышлёный! И глазки такие же! Ну посмотри! Видишь? – Она держала котёнка в раскрытых ладонях и поворачивала так, чтобы было видно его трогательно милую мордочку. – Знаешь, что? Давай назовём его Тараской! Ты – Тараска и он – Тараска. Согласен?
И кошачий тёзка затараторил скороговоркой в знак радостного согласия:
- Таласка холосый! Таласка холосый! Холосый!
То, что «холосый Таласка» при виде Валентины расцветает, как подснежник под лучами весеннего солнышка, тут же заметили вездесущие соседи и начали подтрунивать над девушкой: «Валюшка, где жениха своего потеряла?» или «Иди скорей домой, невеста! Жених давно уж заждался!». Но Валя была выше подобных, не всегда добрых и уместных шпилек. А через пару месяцев она вообще перестала замечать окружающих. В её глазах цвета свежей майской зелени засверкали ранее невиданные золотые искорки, а с лица не сходила задумчивая рассеянная улыбка.
С каждым днём всё дольше и дольше приходилось Тараске ожидать свою знакомую у подъезда. Всё реже и реже останавливалась она с ним поболтать. Поздоровается, подмигнёт, скажет что-нибудь ободряющее – и только её и видели. А причиной такой перемены явилась долгожданное исполнение заветной Валиной мечты. Она влюбилась…
И пришёл конец одиноким девичьим вечерам в обнимку с любовным романом. Теперь героем её мечтаний, надежд и ярких предрассветных снов явился ОН.
… Они познакомились в институте на фестивале КВН. Антон был капитаном команды с непонятным интригующим названием, которое с трудом произносил даже ведущий фестиваля, – «Интеграл Дюамеля». «Интегральщики» выступали ярко, задорно, талантливо и под шквал аплодисментов и одобрительные свистки болельщиков благополучно вышли в финал. Валентина сразу выделила Антона из всех «кавеэнщиков». Высокий, атлетически сложённый капитан уверенно держался на сцене, умело парировал реплики соперников, абсолютно неподражаемо танцевал нижний брейк и в довершении ко всему окончательно покорил сердца девушек чувственным исполнением серенады.
Должно быть, Антон не остался равнодушным к восхищённому взгляду златокудрой нимфы во втором ряду, потому что после завершения игры попросил приятеля – однокурсника Валентины - познакомить его с «вон той прелестной девушкой». Молодые люди познакомились, и с первой же минуты Валентина почувствовала себя так, будто знала Антона всю жизнь. После дружеской вечеринки в честь победы на фестивале Антон отправился провожать свою новую знакомую, и Валя специально повела его самой длинной дорогой. Во время прогулки капитан «Интегральщиков» из кожи вон лез, чтобы произвести на девушку впечатление – острил, рассказывал анекдоты, пародировал современных звёзд шоу-бизнеса. Валентина смеялась до слёз и искренне огорчилась, когда самая длинная дорога окончилась и они очутились у знакомого подъезда. Валя не смогла сдержать вздоха сожаления, но стала прощаться, как вдруг Антон порывисто шагнул к ней, обнял и, запутавшись в копне золотых ниточек, стал обжигать поцелуями её щёки, лоб и губы. У девушки перехватило дыхание, но со сладким стыдом она ощутила, что впервые ей не хочется освобождаться из крепких мужских объятий. Неожиданно для себя застенчивая тихоня обвила руками шею своего пылкого провожатого... Вряд ли избалованный женским вниманием прославленный капитан понял тогда, что это был её первый поцелуй.
Так возник в жизни Валентины первый некнижный любовный роман, сюжет которого так увлекательно было вписывать на страницы своей девичьей судьбы. Антон с присущей ему неуёмной энергией и буйной фантазией напоминал праздничный фейерверк, разноцветное конфетти и был совсем не похож на буднично однообразных прежних знакомых Вали. Она безмерно восхищалась его оригинальным живым умом, артистическим талантом и умением тут же становиться центром и душой любой компании. Через пару недель Валя поняла, что думает об Антоне постоянно, каждую минуту и уже не просто ждёт очередного звонка, а в ожидании не отходит от телефона.
Антон звонил часто. Они встречались, гуляли, вместе ходили на репетиции очередных «кавеэновских» игр. В компании Антона Валя стала появляться в кафе и ночных клубах, куда раньше не заглядывала вовсе. Антон отдавал должное красоте и нежности своей подруги. Ему льстило, что его друзья смотрят на точёную Валину фигурку с интересом и плохо скрываемой завистью, нравилось, что за необыкновенный цвет пушистых локонов её прозвали Златовлаской.
Но со Златовлаской оказалось не всё так просто, как предполагал Антон. Почувствовав, что девушка к нему неравнодушна, и поспешив окончательно укрепить свои в этом деле позиции, он поздним вечером пригласил Валентину к себе домой «на чашку чая». Валя же перевела разговор на другую тему, как бы не поняв «тонкого» намёка. Привыкший к бурному обожанию своих многочисленных поклонниц, Антон ухмыльнулся про себя («Тоже мне, недотрога!»). Однако очень скоро он оценил это редкое в среде красивых девушек качество, когда понял, что в любой ситуации и в любой компании может полностью доверять своей подруге, как проверенному партнёру по сцене, зная, что тот не подведёт и не переметнётся в другую команду, даже если там предложат более высокий гонорар. И Антон почувствовал ранее неведомое ему чувство уважения к своей новой знакомой.
…Стоя у подъезда, Тараска вглядывался в каждого показавшегося вдалеке прохожего, надеясь поскорее увидеть знакомую фигурку своей соседки. Он не встречался с Валентиной почти две недели. Сначала болел – температурил и заходился резким кашлем, а когда выздоровел и ему разрешили гулять, жители двора затеяли традиционный субботник, результатом которого явились аккуратные кучки перепрелых осенних листьев, дымящихся в импровизированных кострах. Остатки осени тлели несколько дней, и Тараску, впадающего в истерику при виде всего горящего, нельзя было выманить на улицу калачом. Сегодня же, выглянув в окно, он обнаружил, что опасность миновала, сжигать больше нечего, и радостно выкатился к подъезду, заботливо проверив, не выпал ли из кармана курточки ещё позавчера припрятанный специально для Валентины шоколадный батончик.
Наконец ожидания Тараски увенчались успехом: Валя, неописуемо хорошенькая в своей новой кремовой курточке, спешила к дому. Всем своим неказистым существом Тараска потянулся в её сторону и, залюбовавшись выбившейся из-под розового беретика непослушной чёлкой, не сразу заметил, что шла Валентина не одна, а с высоким парнем, который уверенно держал её под руку. А дальше случилось неожиданное. Поравнявшись с Тараской, Валентина даже не взглянула в его сторону. Она прошла мимо, продолжая громко и весело разговаривать со своим спутником. Дверь подъезда захлопнулась, и обе фигуры исчезли. Тараска несколько мгновений стоял неподвижно, словно не верил, что такое могло произойти, затем выхватил из кармана шоколадный батончик и со злостью растоптал его на мокром от дождя асфальте. Затем, судорожно всхлипнув, Тараска опрометью вбежал в подъезд, хлопнул дверью так, что соседка испуганно выглянула из своей квартиры, и бросился вверх по лестнице, топоча резиновыми сапожками. Мария поспешила открыть дверь в ответ на шквал резких прерывистых звонков. Тараска промчался в свою комнату и, как зверёк, забился в угол за кроватью. Он просидел там до самого вечера, но не ревел, а только, закусив губу, шумно вздыхал и шмыгал носом. С этого дня его перестали видеть у подъезда.
Валентина в глубине души почувствовала себя неуютно оттого, что смалодушничала при встрече с Тараской, который – Валентина это сразу поняла – очень обиделся на неё, но – что поделать? – она впервые застыдилась своей дружбы с «дурачком». Она не знала, как может отреагировать на это Антон, и предпочла скрыть, что общается со своим не совсем обычным соседом и что это именно он подарил ей замечательного пушистого котёнка, которого она назвала в его же честь. Впрочем, Валина совесть, забившая, было, тревогу, быстро успокоилась, поскольку её хозяйка попросту не услышала призывных набатных ударов: она была полностью поглощена совсем другими ощущениями.
Валя и Антон встречались почти каждый день. Скоро их везде привыкли видеть вместе. И когда Антон поделился с Валентиной давно лелеемыми планами о том, что через год он уедет в Москву, чтобы поступать в театральный институт, девушка даже не задала традиционного женского вопроса «А как же я?». Ей в голову не приходило, что они могут расстаться.
Антон по-прежнему гордился красотой своей Златовласки, уважал её за порядочность и принципиальность. Однако он находил Валентину скучноватой, особенно когда она чересчур увлекалась пересказом прочитанных книг. В ней не было той смелой бесшабашности, которая позволила бы, например, в разгар вечеринки станцевать на столе зажигательную ламбаду или сорваться среди ночи из дому и приехать прямо в его жаркие объятия. С Валей было хорошо, удобно, надёжно, но как-то уж очень предсказуемо. Антон понимал, что из неё, наверное, получилась бы идеальная жена, но он пока не задумывался о женитьбе…
Прошло около двух месяцев. Тараска по-прежнему зарабатывал в магазине конфеты и шоколадки, но больше не прятал их в потайной карман. Он стал реже появляться во дворе, а если выходил ненадолго погулять, то вёл себя абсолютно по-прежнему: ни с кем не разговаривал, лишь что-то бормотал себе под нос. Валентина уже и не помнила, когда видела его в последний раз. Она вообще ничего не видела, кроме тёмно-карих глаз Антона. Соседи Валентины, привыкшие к регулярным появлениям видного молодого человека, судачили, что, должно быть, не за горами и свадьба. Сама Валя ни о чём таком не думала, однако, проходя мимо магазинов свадебной моды, стала заглядываться на витрины.
В тот день команда «Интегральщиков» во главе со своим капитаном праздновала победу на очередном фестивале. Было далеко за полночь, когда Антон, разгорячённый успехом и несколькими бокалами Шампанского, отправился провожать Валентину домой. У подъезда молодые люди ещё несколько минут оживлённо обсуждали нюансы прошедшей игры, а когда наступило время прощального поцелуя, откуда-то из кустов неожиданно выскочила маленькая фигурка и кинулась прямо на Антона. В темноте Валентина не сразу узнала своего старого приятеля. Крепкие кулачки забарабанили по широкой Антоновой груди – выше Тараска из-за своего маленького роста дотянуться не мог. Доблестный капитан опешил: ему показалось, что на него набросился ребёнок. Но Валентина уже оттаскивала разъярённого человечка за капюшон курточки, а тот, захлёбываясь слезами, отчаянно выкрикивал: «Он похой! Похой! Таласка холосый!»
– Это кто? – наконец обрёл дар речи Антон. Валентина не ответила. Она с трудом удерживала разбушевавшегося Тараску.
– Прекрати немедленно! – приказала Валя. - Ты что? С ума сошёл, что ли?!
Тараска повернул к ней разгневанное личико и что-то быстро залепетал. От волнения он ещё больше коверкал слова, и понять его было невозможно.
– Кто это? – снова воскликнул Антон. Тараска рванулся и бросился прочь, в темноту, оставив в Валиных руках капюшон от куртки.
– Это мальчик из нашего дома, - сказала Валентина. – Он больной. Надо предупредить его маму, что он бегает тут один.
– Ничего себе больной! – возразил Антон. – Это просто разбойник какой-то!
– Не знаю, что на него нашло, - пожала плечами Валентина.
А ночной разбойник, убежав за дом, трясся, как в ознобе, от обиды и бессилия. Он так много важного хотел сказать Вале, но она ничего, совсем ничего не поняла!..
Если бы Тараска умел разговаривать, как все, он бы рассказал по порядку весь сегодняшний день. С самого утра ему сказочно повезло! Одна из продавщиц магазина подарила ему настоящий милицейский жезл, с помощью которого работники ГИБДД останавливают проезжающие машины. Тараска тут же отправился на проезжую часть. Он встал у обочины шоссе и стал с упоением махать жезлом. Ни одна из машин не притормозила в ответ на его сигналы, но Тараску это не расстроило. Он чувствовал себя настоящим регулировщиком и был на седьмом небе от счастья.
Но в самый разгар бурной деятельности жезл замер в руках Тараски. Пешеходную дорожку пересекли две фигуры, одна из которых показалась ему знакомой. Он подался вперёд, желая получше разглядеть пешеходов, и понял, что один из них – тот самый высокий парень, который часто приходит к Валентине и даже гуляет с ней под руку. Тараска часто наблюдал за их встречами из окна своей квартиры. Но на этот раз парень держал под руку совсем не Валю. Валю Тараска узнал бы тотчас. А там была совсем другая девушка. Но, несмотря на это, высокий прижимался к ней, обнимал за плечи и что-то шептал ей на ухо. Вряд ли Тараска разбирался в таких морально-этических категориях, как «неверность» и «предательство», но он понял одно: высокий обижает Валю. Значит, её нужно защищать. Ей нужно всё обязательно рассказать, и тогда она прогонит высокого и будет, как и раньше, замечать его, Тараску, говорить ему: «Привет, как дела?» и принимать сладкие подарки. Эта мысль окрылила маленького регулировщика, и он тут же покинул свой пост, спрятав жезл за пазуху.
Весь день Тараска проторчал во дворе. Боясь пропустить Валю, он даже обедать не пошёл. Но Валентина задерживалась, и Тараска, воспользовавшись тем, что его мама после очередной дозы спиртного крепко уснула, спрятался в кустах и, проявив завидное упорство, прождал там до ночи. Увидев Валю рядом с высоким, он не смог сдержаться и обрушил на того всё своё праведное негодование. Однако Валентина не оценила самоотверженности своего защитника. Она сердилась на него и оттаскивала от вероломного высокого, который на самом деле был недостоин её дружбы.
Вот что мог рассказать Тараска, если бы природа не отняла у него этой возможности. Но ему, непонятому и неоценённому, оставалось только обиженно всхлипывать и идти домой спать. Тараске казалось тогда, что это самый горький, самый неудачный день в его жизни. Как он ошибался!..
Неделю спустя скоропостижно скончалась мать Тараски. Она умерла тихо и неожиданно – во сне. Скорая, вызванная соседкой Любовью Ивановной, констатировала инсульт.
Тараска так и не понял, что остался круглым сиротой. Мать накрыли белой простынёй и куда-то унесли. Квартира наполнилась незнакомыми людьми. Они ходили по комнате, разговаривали вполголоса, рылись на полках серванта. Тараска боялся чужих и всё это время предпочитал отсиживаться в квартире соседки. Любовь Ивановна была в эти дни особенно ласкова: кормила его блинами и, украдкой смахивая слезу, целовала в белобрысую макушку.
На похоронах Тараска шёл за гробом матери, и ему казалось, что это какая-то странная игра, что скоро она закончится, мать откроет глаза, встанет и они пойдут домой.
А утром следующего дня к Тараске заявились неожиданные гости – мужчина в очках и женщина с высокой причёской – те самые, что несколько лет назад определили мальчика не способным к обучению. Мужчина несколько полысел за это время и в его очках явно прибавилось количество диоптрий, но папку в руках он держал ту же самую. Женщина с пучком почти не изменилась и, пока Любовь Ивановна собирала Тараскины вещи, принялась расписывать все прелести его будущей жизни:
– Ты теперь будешь жить в санатории, - говорила она Тараске. – Знаешь, как там хорошо! За тобой будут ухаживать разные добрые тёти. Подружишься с такими же мальчиками, как ты.
Оглушённый событиями прошедших дней, Тараска не возражал и не сопротивлялся, когда его выводили во двор и усаживали в машину. Любовь Ивановна крепко обняла его на прощание и перекрестила. Заметив на её глазах слёзы, мужчина с папкой укоризненно произнёс:
– Да что вы! Словно на войну провожаете! Не переживайте. Ему там будет лучше, чем дома. Да и недалеко увозим. Будете приходить, навещать.
– Вряд ли, - вздохнула соседка и указала на свои багровые распухшие ноги. – Не ходок я. До магазина-то еле-еле…
Машина тронулась. Но ехать пришлось недолго. Санаторий, сказочную жизнь в котором обещала Тараске чиновница, оказался психо-неврологическим интернатом, располагавшимся на соседней улице. Тараску передали из рук в руки врачу в белом халате. Врач бегло взглянул на только что прибывшего подопечного и расписался в какой-то ведомости, словно получил с доставкой на дом новую мебель. Потом Тараску переодели в просторную, полинявшую от многочисленных стирок, но чистую пижаму и привели в большую комнату, похожую на больничную палату, с белыми стенами и раковиной в углу. Показали кровать, накрытую полосатым покрывалом, тумбочку. Остальные кровати, судя по смятым подушкам, были уже заняты.
Появление Тараски произвело оживление среди обитателей палаты. Пятеро старожилов интерната – худеньких, коротко стриженных и похожих друг на друга, как братья-близнецы, парнишек лет пятнадцати – обступили новичка и замычали что-то похожее на приветствие, но Тараска, лишившийся матери и вырванный из привычной обстановки, словно не слышал того, что ему говорили, и даже ни разу не сообщил о том, что он – хороший. Его мозг просто отказывался воспринимать происходящее и впал в подобие коматозного состояния. Тараска сидел на краешке кровати, спрятав нос в воротник своей не по размеру широкой пижамы, и не реагировал на реплики воспитателей, так что вновь приглашённый доктор, поводив молоточком перед глазами новичка, распорядился относительно дополнительных уколов и особых порошков.
Прошла неделя. Тараска по-прежнему пребывал в прострации: знакомиться ни с кем не желал, на вопросы не отвечал, от еды отказывался. Впрочем, это никого не волновало. Нянечка, в очередной раз обнаружив на тумбочке почти нетронутую тарелку с едой, равнодушно смахивала её содержимое в таз с отходами. Соседи по палате, оставив тщетные попытки втянуть угрюмого новичка в свои нехитрые игры, попросту перестали обращать на него внимание.
Но спустя несколько дней в спящем Тараскином мозгу искоркой сверкнула мысль, заставившая его встрепенуться и начать активные действия: «Домой!!!» Тараска ощутил непреодолимое желание как можно быстрее убежать из этого чужого места и очутиться дома, чтобы сидеть на мягком удобном диване и смотреть по телевизору мультики про Простоквашино, а потом пообедать вместе с мамой и отправиться гулять. Ему казалось, что стоит только убежать отсюда – и всё будет по-прежнему, а плохое забудется, как страшный сон.
После обеда всем воспитанникам интерната полагалось идти гулять. И во время очередной прогулки Тараска, сделав вид, что покорно шагает в общей колонне по направлению к липовой аллее, слегка поотстал, а затем, никем не замеченный, шмыгнул в обшарпанную калитку и, очутившись за территорией интерната, бросился наутёк. Он бежал со всей скоростью, на какую только были способны его короткие ножки, бежал, пока окончательно не выдохся, и в спешке чуть не сшиб нескольких прохожих.
Тараска не знал, на какой улице находится, все дома вокруг были ему незнакомы, но сегодня словно само провидение покровительствовало беглецу. Неожиданно для себя он выбежал к зданию той школы, куда его когда-то не приняли учиться, и очень обрадовался: здесь он часто гулял вместе с матерью и хорошо помнил дорогу до дома.
Очутившись у своего подъезда, Тараска облегчённо вздохнул: все неприятности позади! Он бодро поднялся по лестнице и нажал кнопку звонка. Весёлая трель разлилась по квартире. Щёлкнул замок, но дверь открыла незнакомая Тараске женщина. Её оплывшие глаза с остатками вчерашнего макияжа глянули на него так тяжело, что он попятился.
– Ты чего пришёл? – нервно спросила незнакомка и энергичным движением затянула пояс на домашнем халате. – Что тебе нужно? Ты здесь больше не живёшь. Уходи!
– Ма-ма! – гортанно протянул испуганный Тараска и с надеждой покосился на дверь, ожидая появление матери.
– Какая ещё тебе мама?! Ты слышал? Иди отсюда! Или ты вообще ничего не соображаешь?
Дверь родного дома захлопнулась перед самым Тараскиным носом. Растерявшись, он начал было спускаться вниз, пытаясь понять, откуда взялась в его квартире эта злобная, похожая на соседскую болонку женщина, но ни до чего не додумался и позвонил в квартиру соседки. Любовь Ивановна, как всегда с большим трудом доходившая до двери, открыла не сразу. Увидев нежданного гостя, она ахнула, схватила его за руку и буквально втянула в дом.
Через несколько минут Тараска, сидя на табуретке, весело болтал ногами и аппетитно грыз большое жёлтое яблоко, а Любовь Ивановна, взбивая яйца для особого омлета, дала волю чувствам. Она говорила и говорила, радуясь редкой возможности хоть кому-то излить душу, и её не смущало, что чавкающий собеседник мало что понимал из её пламенного монолога.
– Сиротинка ты моя горькая! – причитала соседка. – Что, выгнали тебя? Выгнали!.. Бывают же люди без стыда и без совести! – Эту фразу Любовь Ивановна выкрикнула в сторону, явно адресуя её жильцам за стеной. – Познакомился с родственничками, нечего сказать. Ты знаешь, кто там теперь живёт? Тётка твоя. Двоюродная сестра твоей мамы покойной, царство ей небесное, страдалице. И ведь ни разу не казала сюда глаза свои бесстыжие. Знать вас не хотела, пока квартирой не запахло. Как же! Единственная наследница! А ребёнок больной ей не нужен. Ребёнка надо в дурдом отправить… Что, Тарасик? Как тебе там живётся-то? Не обижают тебя?..
В ответ Тараска только улыбался и морщил круглый носишко, похожий на пуговицу. Час спустя, наевшийся и счастливый, он заснул на соседкиной кровати мирным, спокойным сном. Любовь Ивановна долго смотрела на безмятежно спящую мордашку, на рассыпавшиеся по подушке редкие белобрысые волосёнки, а затем, глубоко вздохнув, сняла телефонную трубку… К вечеру Тараску забрали обратно в интернат.
Мало-помалу Тараска привык к своей интернатской жизни. Он по-прежнему не произнёс ни слова с момента переезда на новое место жительства, но дичиться соседей по палате перестал, дружелюбно кивал медперсоналу, а у буфетчицы ходил в любимчиках, потому что после завтрака, обеда и ужина помогал убирать со столов грязную посуду. Вот только собственных игр в регулировщиков и сказочных персонажей Тараска больше не затевал. Долгие, уныло-тягучие вечера, лишённые всяческих развлечений (в интернате не было даже телевизора), он предпочитал коротать у окна, разглядывая высокую тёмную ель, красиво запорошённую снегом, и маленьких юрких птичек, пытающихся кривыми клювами достать из коричневых шишек семена. Когда же становилось совсем темно и окно превращалось в чёрный непроницаемый квадрат, Тараска забирался с ногами на кровать и просиживал в такой позе долгие часы, наблюдая за тихой вознёй соседей по палате.
…В лимонном свете ночных фонарей мягко кружились крупные, мохнатые, похожие на тополиный пух снежинки. По ночной безлюдной улице, хохоча и громко разговаривая, шли двое. Снег падал уже вторые сутки, и вокруг было по-праздничному бело и светло. Девушка протянула вперёд руку и, поймав на ладонь несколько снежинок, стала разглядывать их, восхищаясь стройностью и изяществом безупречно правильных линий. Это была Валентина. Рядом, бережно обняв её за талию и поддерживая, чтобы не поскользнулась, шёл Антон. Он провожал девушку до дома после очередной зажигательной вечеринки. Их отношения заметно укрепились. Сдержанная, рассудительная Валя положительно влияла на эпатажную, стихийно-неуправляемую натуру Антона, и тот со временем незаметно для себя очень привязался к девушке, чувствуя в характере своей хрупкой Златовласки тот самый прочный стержень, которого ему самому частенько в жизни не хватало. Валино влияние на Антона стало со временем таким ощутимым, что знаменитый капитан остепенился, стал серьёзнее и даже постирал из памяти своего мобильного телефона добрую половину номеров особо навязчивых поклонниц. Антон в глубине души начал подозревать, что, кажется, влюбился, и эти подозрения отражались в счастливых Валентининых глазах яркими радужными всполохами.
У подъезда Валиного дома парочка традиционно остановилась. На улице не было ни души, лишь во дворе соседнего дома пару раз мелькнули какие-то тени, но влюблённые не обратили на них никакого внимания. Они были заняты только друг другом. В стороне, у сараев, догорал костерок, устроенный дворовыми мальчишками в закопчённом, вкопанном прямо в сугроб эмалированном ведре. Мальчишки развлекались тем, что натолкали туда бумаги, щепок, кусков старого гудрона и подожгли. Остатки костерка потихоньку дымили тонкой чёрной струйкой и изредка пускали в воздух маленькие оранжевые искорки. Валентина присела на корточки и подержала над огоньком озябшие руки. Грубый басовитый окрик заставил её вздрогнуть. В двух шагах от неё стоял, выпятив грудь, Олег Ершов по прозвищу Леший – личность, скандально известная не только всему двору, но и всему району.
Когда-то в далёком детстве Олег и Валя дружили и даже ходили в школу, взявшись за руки. Но потом их дороги разошлись. Ершов, как говорили, укоризненно качая головой его учителя, связался с компанией отъявленных хулиганов, где и превратился из Олега в Лешего. Скоро его фамилию не только стали склонять на всех педсоветах, но и занесли в особую картотеку местного отделения милиции.
Олег был повинен во всех мыслимых грехах: он грубил педагогам, срывал уроки, вымогал у младших школьников деньги, устраивал бесконечные драки, причём дрался всегда со звериной жестокостью и остервенением. Но почему-то ему всегда удавалось выйти из воды сухим. В милицию Олег попадал часто, но на него ни разу не завели ни одного уголовного дела, даже тогда, когда он до полусмерти избил своего одноклассника. Ершов бравировал своей безнаказанностью и наводил ужас на всех соседей, которые сторонились его и опасались выказывать недовольство даже тогда, когда Леший с приятелями устраивал под окном пьяные ночные оргии. Кто-то распространил слух о том, что покойный отец Ершова был начальником одной из московских тюрем и что именно поэтому работники правоохранительных органов, отдавая дань памяти своему авторитетному коллеге, закрывают глаза на выходки Олега. Так это или не так – судить было сложно. Мать Олега никогда не откровенничала с соседями. В этот город из Москвы она переехала, будучи уже вдовой, с малолетним сыном на руках, который, повзрослев, наградил свою матушку ранней сединой от бесконечных тревог и переживаний. Даже после достижения совершеннолетия нигде не работающий и живущий на пенсию своей матери и разовые сомнительные заработки Олег продолжал держать в страхе весь район.
Валентина не боялась Лешего. Слишком живы были воспоминания о тех временах, когда маленький курносый Олег преданно таскал её портфель. Валя продолжала считать Олега своим приятелем даже тогда, когда геростратова слава о нем разнеслась далеко за пределами школы. Однако бывший одноклассник доставлял девушке немало неприятностей, возымев на неё определённые виды. Леший совсем не был в неё влюблён (это чувство было в принципе чуждо его эгоцентричной натуре), но ему безумно хотелось для поддержания в среде дружков непререкаемого авторитета представить утончённо-прекрасную, будто сошедшую с обложки глянцевого журнала Валентину в качестве своей девушки. Валя же никак не реагировала на его сальные ухаживания, которые сводились лишь к тому, чтобы отпустить несколько двусмысленных комплиментов и грубо настаивать на свидании в кафе или ночном клубе. Правда, в последнее время Леший, изрядно подуставший от категорических отказов Валентины перевести их детское знакомство в нечто большее, убавил свой пыл и нехотя отстал от девушки, а потом и вовсе куда-то исчез. Ходили слухи, что местный хулиган вляпался в очередную криминальную историю и был вынужден скрываться от правосудия. Именно в этот период у Валентины как раз и начались романтические отношения с Антоном. Однако через несколько месяцев, к откровенному сожалению своих соседей, Леший снова объявился в городе и, узнав о том, что неприступная красавица вовсю крутит любовь с неизвестным парнем, пришёл в ярость. Именно в таком состоянии он и поджидал у подъезда Валентину – ждал долго, терпеливо, как волк, поджидающий добычу у своего логова.
Увидев Лешего, Валя почувствовала лёгкую тревогу: он был явно навеселе, и его мутные глаза с издевательским прищуром не обещали ничего хорошего. Леший же как будто и не смотрел в Валину сторону. Он в упор разглядывал Антона, а затем, подойдя почти вплотную, громко сплюнул жвачку прямо ему под ноги и развязно прогнусавил:
– Ты чё, фуфлогон, обурел в корягу? Паси тёлок в своём огороде. А с этой если ещё раз увижу – на куски порву, понял? – Далее последовала отборная нецензурная ругань.
Антон напрягся и, сжав кулаки, шагнул навстречу Лешему.
– Антошенька, не надо! – заволновалась Валя.
– Антошенька! – противно заржал Леший, расхлебянив щербатую пасть. – Что, Антошенька, очко заиграло?
– Ну, скотина, держись!
Взбешённый грубостью и наглостью Лешего, Антон размахнулся и без слов засветил ему прямо в челюсть, но тот, чувствуя себя в драках, как рыба в воде, играюче увернулся, и кулак просвистел в сантиметре от его уха. Валя вскрикнула, а Леший заржал ещё громче и противнее.
– Гляди, подруга, на кого променяла! – кинул он Вале и снова смачно сплюнул в сторону Антона. – На хрена тебе этот хлюпик? В ухо дать и то не может. А теперь смотри, как надо.
Точный удар под дых заставил Антона согнуться пополам, второй удар ногой в челюсть опрокинул его в сугроб. А ещё через секунду Леший, оседлав соперника, приставил к его горлу нож. У Валентины подкосились ноги, и она, глядя на лезвие ножа огромными от животного ужаса глазами, не смогла даже вскрикнуть. Леший, наслаждаясь её состоянием, нагнулся и прошипел в самое ухо Антона:
– А теперь, фуфлогон, слушай и запоминай. Сейчас ты встанешь и уйдёшь отсюда по-тихому. Дёрнешься хоть раз – останешься в этом сугробе до приезда катафалка. Понял? Понял?! - …И Валя увидела, как Антон едва заметно кивнул.
Леший спрятал нож и встал со своей жертвы. Антон поднялся с трудом и как бы нехотя стал отряхиваться от липкого снега. Валентина рванулась к любимому, но Леший остановил её, схватив за длинную косу, спускавшуюся вдоль спины поверх беличьей шубки. Он в два приёма намотал косу на руку и крепко прижал девушку к себе. Антон смотрел на всё это тусклым и обречённым взглядом.
– Ну?! – потребовал Леший. – Вали отсюда! Быстро!
И статный капитан, юморист и балагур, завсегдатай студенческих тусовок и любимчик молоденьких девочек, поправив на голове шапку, жалко поплёлся прочь.
– Быстрее! Ещё быстрее! Шевели копытами! – вошёл в раж Леший. И Антон, ещё чувствуя на своей шее обжигающее прикосновение стального лезвия, как дрессированный медведь, послушно засеменил по направлению к автобусной остановке.
– Антон! – воскликнула вслед ему Валентина, ставшая заложницей Лешего.
Кавеэнщик на ходу оглянулся, лихорадочно пробормотал: «Валюша, я вернусь, я скоро», – и скрылся в темноте за домом. Леший, сунув пальцы в рот, обидно засвистел ему в след и ещё крепче прижал к себе Валентину.
– Ну что, Валёк, усекла, кто теперь твой хозяин? – жарко дышал он ей в затылок. – Хахаль твой тю-тю. И зачем ты с такой гнилью связалась?
- А ты-то чем лучше? – изо всех сил пыталась отстраниться от своего мучителя Валентина, но туго намотанная на руку коса не позволяла ей этого сделать, причиняя острую боль от любого движения.
– Я? – усмехнулся Леший. – Я по-любому лучше. Сейчас ты в этом убедишься.
Одним рывком он развернул девушку к себе и впился в её губы отвратно разящей перегаром пастью, как вдруг почувствовал резкий толчок между лопаток. Леший обернулся и отпрянул от неожиданности. Перед ним стоял маленький человечек в оранжевой курточке и большой, сползающей на глаза ушанке. В дрожащих руках он держал разлапистую, пылающую огнём ветку и воинственно размахивал ей…
…День не задался с самого утра. Во время завтрака Тараска случайно уронил на пол тарелку с манной кашей. Тарелка, естественно, разбилась, каша противно растеклась по полу, и буфетчица, словно забыв о том, что виновник этого инцидента – не кто иной, как её главный помощник по уборке грязной посуды, наотрез отказалась выдать ему вторую порцию. Настроение у Тараски испортилось, и он, даже не допив свой любимый клубничный кисель, протопал в палату и прилип к окну. Однако привычную картину с елью и птичками ему увидеть не удалось. Промёрзшее за ночь окно было разрисовано великолепными зимними узорами, и Тараске вспомнилось, как мать говорила ему о том, что это рисунки самого Деда Мороза. Тут же невыносимо захотелось праздника! Нового года! С сияющей разноцветными огнями ёлочкой! С запахом яблочного пирога из духовки! С подарками в ярких упаковках с бантиками! Тараска ещё не успел понять, что ничего этого в его жизни никогда больше не будет, и от избытка чувств дружески хлопнул по плечу худенького, наголо бритого Мишку, лежащего на соседней койке. Но оказалось, что Мишка тихо плакал, жуя угол замусоленной подушки. Тараска захотел узнать причину такого неожиданного расстройства, как вдруг причина открылась сама, явившись в образе новенькой нянечки по имени Лариса. Заспанная и вечно всем недовольная Лариса ненавидела интернат, куда была вынуждена устроиться после окончания медучилища в ожидании лучшего места. Сегодня она принеслась в палату, как фурия. Её густо накрашенные тёмно-синей тушью глаза метали молнии, а плотно сдвинутые брови образовали на лбу гневную складку. Под мышкой Лариса держала свежий комплект спального белья. Грозно протопав каблуками по периметру палаты, новоявленная нянька остановилась прямо у Мишкиной кровати и звонко стукнула ладонью по голой мальчишечей ноге. Судя по звуку, удар был не слабый, и Мишка протяжно взвыл и попытался укрыться под одеялом. Но неумолимая, твёрдая, хлёсткая, как плеть, ладонь достала его и там.
– Вот тебе! Вот тебе! Будешь знать, как ссаться! Идиот несчастный! Дебил! – зло приговаривала нянька в такт ударам.
Мишка, спасаясь от неё, дёрнулся и упал с кровати. Он больно ударился и ещё громче заплакал, задёргался на полу всем своим тщедушным тельцем, как червячок на удочке, стараясь прикрыть руками голые ноги в ожидании новых ударов. А нянька, не глядя на него, сдёрнула с кровати одеяло и простыню и вышла из палаты, оставив Мишку хныкать на полу.
Тараска не раз слышал слова «идиот» и «дебил», в том числе и в свой адрес, – от мальчишек во дворе, от соседей и просто прохожих на улице. Не понимая значения этих слов, он по интонации чувствовал, что они недобрые, нехорошие, обидные. Но рядом обычно находилась мама, к которой можно было прибежать, уткнуться в плечо и пожаловаться на обидчиков. И мама в таких случаях гладила Тараску по голове и уговаривала: «А ты не злись на них, сынок. Они не понимают, что не тебя обижают, а себя. Глупые они, а ты у меня умница». И от ласковой, нежной интонации Тараска успокаивался, и к нему снова возвращалось хорошее настроение.
Но сегодня мамы рядом не было. И, глядя на безутешно воющего Мишку, Тараска решил уйти из интерната. И на этот раз – навсегда.
Схема была уже отработана. Во время прогулки Тараска незаметно юркнул в знакомую низенькую калитку, ведущую на свободу. Хватились его только к обеду. Позвонили Любови Ивановне. Та уверила, что Тараска у неё не появлялся. О таинственном исчезновении пришлось сообщить в милицию…
А Тараска и не думал идти к соседке – догадался, что оттуда его отправят обратно в интернат. Он направился в магазин, где ещё недавно работала его мать, и пробыл там до самого вечера. Продавщицы, конечно, были удивлены неожиданным Тараскиным появлением, но на их многочисленные вопросы он не отвечал. Просто кивал головой и улыбался. Зато он тщательно вымыл полы, до блеска надраил прилавки и за это был накормлен обедом. Вечером, перед закрытием магазина, Тараске пришлось уйти. Но он уже продумал своё будущее до мелочей. Тараска решил, что днём будет работать в магазине и законно получать причитающиеся ему за это продукты, значит, с голоду умереть не придётся, а ночевать можно в подъезде своего дома, расположившись в маленькой подсобке на пятом этаже, где дворничиха хранит мётлы, совки и лопаты.
И действительно, он поднялся на пятый этаж и спрятался в маленькой комнатушке, которая не запиралась, так как случаев посягательства на свой старенький инвентарь дворничиха не помнила. Конечно, спать там было негде и не на чем, но Тараске удалось найти две старые рабочие куртки, которые он бросил на пол и свернулся на них клубочком, как котёнок.
В эту первую ночь самостоятельной жизни Тараске спалось недолго. Он проснулся часа через два, повозился на тряпье, пытаясь улечься поудобнее. Было жёстко, неуютно, ноги упирались в батарею, от курток пахло чем-то резким и неприятным. Сон явно куда-то испарился. Тараска повздыхал, посопел, нехотя поднялся и от нечего делать приник к грязному стеклу маленького окошка. За окном была ночь. Но тусклый фонарь худо-бедно освещал кусочек улицы у самого подъезда и маленькую лавочку – излюбленный партер местных старушек. И у самой этой лавочки Тараска разглядел очертания нескольких расплывчатых фигур, одну из которых он узнал бы из тысячи. В следующую секунду маленькие ножки уже торопились вниз по лестнице.
Тараска выскочил из подъезда в тот момент, когда Леший избивал Антона. Он видел всё: как Леший, оседлав Антона, угрожал ему ножом, как испугалась Валя и как Антон скрылся в темноте, оставив девушку биться в корявых лапах Лешего. От страха и напряжения Тараскино сердце забилось где-то у самого горла: Валя, нежная милая Валя была в опасности. Ему хотелось заорать во всю мои чь кинуться на Лешего, но детский мозг вдруг заработал с неожиданной взрослой ясностью. Тараска остро ощутил, что ему, маленькому и слабому, не победить великана Лешего, что голыми руками его не возьмёшь. Он пошарил в карманах, но не нашёл ничего, кроме смятого троллейбусного билета. Под ногами валялась еловая ветка, но такая тоненькая и ободранная, что в качестве орудия борьбы никак не подходила. Тараска мгновенно обшарил глазами двор и наткнулся на остатки костерка, тлеющего в старом ведре. В любую другую минуту этот костерок показался бы ему кратером вулкана, изрыгающим смертоносную лаву, и заставил улепётывать во все лопатки куда-нибудь подальше. Но сейчас Тараска, пересилив ужас, шагнул прямо к кострищу и, зажмурив глаза, сунул туда краешек еловой ветки, которая мигом превратилась в пылающий факел. И с этим факелом в руках Тараска бросился на помощь Вале.
…Леший замешкался лишь на мгновение. Он узнал Тараску. Его как местную достопримечательность знали во всех окрестных дворах.
– Тебе чего? – недовольно спросил Леший, косясь на горящую ветку.
– Пус-ти Ва-лю, - неожиданно чётко и твёрдо произнёс Тараска. После смерти матери это была первая фраза, сказанная им. Он упрямо молчал, словно копил силы, чтобы в эту решающую ночь говорить с Лешим на равных. Но Леший не оценил такого героизма. Он видел перед собой лишь местного дурачка, нескладного, неуклюжего и обычно очень миролюбивого. Однако сегодня этот тихоня словно с цепи сорвался и очень мешал Лешему, который был уже в предвкушении долгожданной победы над строптивой Златовлаской.
– Ты чё, дебил, сбежал из дурдома? – прохрипел Леший.
– Пус-ти Ва-лю, - снова отчеканил Тараска, топнул ножкой и вытаращил для пущей острастки глаза. Лешему эта картина показалась настолько потешной, что он громко захохотал, заржал до слёз, до колик в животе и уткнулся в воротник Валиной шубы. И Тараска увидел, как по Валиным румяным от мороза щёчкам бегут хрустальные слезинки. Этого вынести он просто не смог.
– Ты похой! – объявил он Лешему.
– Отстань, идиот! – отмахнулся тот, оторжавшись, и снова сграбастал Валентину. Она застонала от отвращения, и Леший грубо зажал ей рот огромной корявой ладонью, но тут же взревел: «А-а-а! Гад!» – и выпустил девушку, потому что ему в лицо полыхнуло обжигающее пламя. Тараска превратился в разъярённого зверька и ткнул веткой прямо в нос агрессору. Однако он не знал, что имеет дело с матёрым волчарой, который никому не прощает даже мелких обид. Леший выбил факел из рук Тараски и отработанным приёмом перекинул его через себя. Лёгкое тельце перелетело через плечо Лешего, упало на дорогу и тут же скукожилось от безжалостных ударов крепких ботинок 46 размера. Леший бил яростно, безумно, остервенело, с пеной на губах. Последнее, что слышал Тараска, - это истошный крик Вали.
… Скорая мчалась, вопя сиреной и заставляя встречные машины прижиматься к обочине. На выбоинах машину подбрасывало, и худенькое тело, распластанное на холодных, жёстких носилках, вздрагивало, белёсая головка, вся в ярко-бордовых пятнах запёкшейся крови, послушно кивала в такт ревущему мотору. Хмурый пожилой фельдшер, торопливо освободив из рукава куртки бумажно-белую безжизненную ручонку, вставлял иглу в тоненькую, как речка на топографической карте, вену, пытаясь наладить капельницу.
После короткого осмотра Тараску с подозрением на внутреннее кровотечение стали готовить к экстренной операции. Медсёстры, сочувственно перешёптываясь, осторожно обмывали разбитое лицо, распухшие губы. Тараска не чувствовал боли: он был без сознания. Лишь на операционном столе перед самой подачей наркоза он очнулся, приоткрыл глаза-щёлочки и тихо промяукал: «Таласка холосый». Операции он не перенёс…
Похоронили Тараску без слёз и сожалений. Двое кладбищенских рабочих чётко и быстро выполнили свою привычную миссию, забросав землёй неказистое тельце несчастного дурачка. Никого из родных и знакомых при этом не было. И судьба одинокой безымянной могилки с этой минуты была предопределена. Через год невысокий холмик зарос травой и сорняками, а спустя несколько лет и вовсе сровнялся с землёй…
…Настольная лампа мягко освещала хрупкий силуэт миловидной девушки, склонившейся над учебником философии и пытавшейся вникнуть в суть экзистенциализма. Рядом, трогая мохнатой лапкой упавший на страницы золотой локон, смешно таращил голубые глаза маленький пушистый Тараска…
(сентябрь-декабрь 2009 г.