Матрёне приснился странный сон: вроде стоит она в большой комнате, похожей на сельскую швейную мастерскую, стол у окна, на столешнице — хромовые сапоги, да такие красивые, что глаз оторвать не может. В стороне сапожник стоит, руки на груди скрестил, улыбается: «Бери для мужа». Матрёна на сапоги смотрит, очень уж нравятся они ей. «Примерить надо, тогда и купим, сейчас позову Стёпу». И только направилась к выходу, как проснулась.
Уже брезжил летний рассвет. Над селом разносился нестройный хор петухов. Матрёна встала, быстро одевшись, набрала в подойник немного воды, подогрела, и по утренней прохладе прошла в стайку. Легко, привычным движением сполоснула корове вымя, обтёрла его, остаток воды выплеснула. Когда тугие струйки молока звонко ударили по дну подойника и начали медленно его наполнять, Матрёна мыслями вернулась к ночному сну, а с ним к воспоминаниям о покойном муже Степане.
***
Познакомились они задолго до войны. Степан жил в соседнем селе, работал в кузнице. А Матрёна после начальной школы сразу пошла в доярки. Взрослела быстро. Однажды Стёпа приметил Матрёну, вскоре они поженились. Но Бог не давал детей. Стёпа жену не обижал, жили душа в душу.
Припомнилось, когда только они поженились, купил Степан щеголеватые хромовые, модно собранные в гармошку, сапоги. От села до станции, бывало, пешком ходили, а это несколько вёрст. Степан только выйдет из деревни, снимает сапоги, перекидывает через плечо, а сам по дороге босиком да с песней. Рядом Матрёна подпевает. Незабываемое время.
Потом нагрянула война. Вернулся Степан на третье лето, инвалидом, из двух хромачей один пришлось навсегда убрать в кладовку. Как-то на вечеринке Степан запел частушку:
Хорошо тому живётся,
У кого одна нога:
Не стирается подошва
И не надо сапога...
Подвыпившие гости недружно засмеялись, а у Матрены перехватило дыхание, так самоуничижающе и зло прозвучал куплет. С укоризной посмотрела на Степана, своего любимого, единственного. Он заметил этот взгляд и с тех пор забыл частушку навсегда.
Однажды в село забрели цыганки, и одна из них, раскинув карты, нагадала, что будут у Матрёны дети, мальчики, мол, требуются стране мужчины. Только подарок нужен дорогой. Матрёна не раздумывая подарила пророчице свой любимый пуховый платок.
Наступила победная весна. Возликовал народ. Но и горе было велико у тех, кто не дождался своих любимых и сыновей. Когда жизнь в селе стала понемногу налаживаться, почувствовала однажды Матрёна странное недомогание и тошноту. Наступило тревожное ожидание женского счастья.
Вот она, безмерная радость её и Степана — первенец Лёшка! А через несколько лет, когда Матрёнин возраст уже подходил под сорок, родился Генка. Долго удивлялись сельчане предсказанию цыганки — откуда могла знать?
Стёпины фронтовые раны постепенно подточили его здоровье. В гроб, как он и просил, положила тогда ему и второй сапог. Сколько лет уже прошло, часто вспоминала Матрёна о муже, но вот чтобы приснились сапоги, этого не могла припомнить.
***
Подоив корову, Матрёна отнесла подойник в летнюю кухню, затем вошла в комнату к сыну и разбудила его:
— Лёша, вставай, на работу пора. А я пойду корову выгоню.
Росистое солнце уже выкатило из-за леса, обещая жаркий ведренный день. По селу изредка хлопали калитки, собаки во дворах гремели цепями, но не лаяли. Шаркая копытами, коровы величаво выплывали из дворов и шли на просёлочную дорогу к стаду. Туда же направилась и Матрёнина бурёнка. В утренней тишине слышалось предостерегающее пощёлкивание бича пастуха.
Вернувшись, Матрёна ещё раз заглянула к сыну. Он сладко дремал, но заслышав скрип половиц, сел на кровать. Натягивая рубашку, спросил:
— Ну что, мам, с джинсами как, денег дашь?
— Что это за штаны, сынок, две зарплаты стоят?
— Заграничные. — Лёшка звучно зевнул. — Сейчас все носят.
— К свадьбе деньги собирал бы, — робко заикнулась мать.
— Это не к спеху.
Налив молока, Лёшка начал молча есть.
— Сапоги приснились сегодня, сынок, — прервала Матрёна молчание и присела рядом.
Лёшка безучастно глянул на мать:
— Всем что-нибудь снится.
— Да что-то сон из головы не выходит. Сапоги новые, хромовые, как у бати были.
— Не знаю, мам...
Заторопившись, уже с порога пошутил:
— К джинсам, наверное. Я побежал, чао!
Матрёна неодобрительно покачала вслед головой. Лёшка — старший. Чертами походил на мать: худощавый, высокий. В армии не служил, не взяли из-за плоскостопия. Работал на пилораме в местном лесхозе. Уже давно разменял третий десяток, а жениться не собирается, всё клуб, танцы, магнитофон появился. Кладовку себе приспособил под летнюю комнату, на стенах наклеил модные картинки, журнальные портреты артисток. По хозяйству помогал, но неохотно, случалось, что крышу Матрёна ремонтировала сама. Всё ей было в охотку: до пенсии работала дояркой, к труду привычная, а теперь понимала, что без дела, без хозяйства можно «захлянуть». Лёшка зарабатывал неплохо, но деньги куда-то рассасывались. Если даст матери часть получки — хорошо, а не даст, она и не напоминала. Тут джинсы заприметил, а денег не хватает. Матрёна решила дать с небольшой заначки, которую собирала по крохам с мизерной пенсии да с молока, которое иногда сдавала приезжавшим из района заготовителям.
Второй сын, Генка, — моложе Лёшки, голубоглазый, кучерявый. После армии потолкался среди сельских да и уехал осенью в город. Тогда же, к зиме, прислал единственное письмо, в котором сообщил, что поступил учиться на шофёра при ПТУ. Курсы там бесплатные. Матрёна не сильно отличала ПТУ от техникума или даже института, только знала, что везде чему-нибудь учат. А шофёр — это хорошо, такая специальность везде нужна, и в селе тоже.
Когда ещё Генка был дома, Матрёна считала, что оба останутся в селе, рядом, найдут невест, поженятся. А уж какая радость будет от внучат! Дом большой, рассуждала она, места всем хватит, молоко своё, куры. Вот только ноги стали побаливать в суставах, всё чаще по утрам, вставая с кровати, опиралась на тросточку, изготовленную из сухой ивовой палки.
И тут Генка надумал в город, и как она ни отговаривала, не остался. Помог выкопать картошку, собрал свой армейский чемодан и уехал. Прошла зима, весна, уже лето наступило, а писем не было, кроме того, единственного. Матрёна порывалась написать в училище, да всё откладывала: вдруг напишет, а в это время сын приедет домой. К почтовому ящику подходила как к божнице, заглянет — там только газетка и больше ничего. Ещё и рукой внутри проверит, вдруг недоглядела.
Проводив Лёшку на работу, Матрёна процедила душистое, густое, как сливки, молоко, поставила в холодильник, чтобы вечером вместе с вечерним удоем пропустить через сепаратор.
Лёшка к молочному относился равнодушно, а вот Генка — тот любил. Вспомнила, как он прибегал и кричал с порога:
— Мамуль, банку можно слить?
— Смотри, там в холодильнике, сынок.
— Ох, и вкусно! — смаковал Генка слитые в кружку сливки. — Знаешь, мам, за всю службу ни разу не довелось вот так попить свежего, прямо от коровки, молока. Снилось! Нет, что ни говори, а своё молоко — это, — он на миг задумался, — молоко!
— Ну и лизун ты у меня, — ласково глядела на него мать.
А блины пекла — пальчики оближешь! Пока печёт, Генка нет-нет да и отщипнёт кусочек. Матрёна шутливо укоряла:
— Опять до завтрака нализгаешься, а кто есть будет? — И со смехом прикрывала тарелку с блинами.
— Я же кусоцек, — фиглярничал Генка.
Так, за размышлениями, Матрёна управилась со всеми делами. «Почему не пишет? Или совсем забыл? — В утренней тишине мысли о младшем не давали покоя. — И ещё этот сон...» Некоторые сны она и сама толковала, вспомнила, что сапоги во сне к дороге, но она никуда не собиралась. «Может, с Генкой что и к нему дорога? А может, у него дорога?»
С этими мыслями Матрёна решила заглянуть к своей подруге Кате, посоветоваться. Дружили они давно, с самого детства, некоторые сельчане даже считали их сёстрами. Хотя внешне они совсем не походили друг на друга. Матрёна телосложением худощавая, а Катя дородная, ширококостная. Мужья их вместе уходили на войну, но вот Стёпа вернулся без ноги, а на Катиного Ефима пришла похоронка. Когда Ефим уходил, Катя была на сносях, Надюшка их родилась в войну и выросла без отца.
Сейчас Катя сидела в комнате за швейной машинкой и что-то строчила.
— По хозяйству убралась да что-то загрустила, — объяснила Матрёна свой приход. — Халат шьёшь?
— Да... Старый уже совсем износился. Лёшка, небось, опять дома не ночевал? — участливо поинтересовалась Катя, отодвинув швейные дела в сторону.
— Дома сейчас ночует. Приходит, правда, поздно. Утром не добужусь. Часто, когда захожу к нему в комнату, чую запах неприятный, выпивать с дружками стал.
— Это плохо... С Надькой Тюриной всё так и дружит?
— Что толку... Мне не сильно открывается. О свадьбе заикнусь — и слышать не хочет. Так и помру, наверно, не понянчившись на старости.
— Сейчас чай поставлю. — Катя вышла на кухню. Вернувшись, спросила:
— Генка пишет чего?
Матрёна отрицательно качнула головой.
— Вот так, расти их, корми! Не соизволят двух строчек матери написать! — распалилась Катя, которой всё-таки было проще: её Надежда с зятем и внучком-школьником жили при ней. — Какое воспитание надо, не пойму?
— Сон меня сегодня вымучил, — тяжело вздохнула Матрёна, — прямо сердце разболелось. Что-то Стёпа вспомнился.
И она рассказала сон, потом посетовала:
— С возрастом мнительная стала, бывало, Стёпе сон расскажу, успокоит, сразу забываю. А сейчас из головы не выходит. Стёпу во сне так и не увидела. Не пора, наверно, ещё на тот свет.
— Стареем, — сделала вывод Катя. — Сны теперь за чистую монету. Тут Бочкариха как-то заходила ко мне. То да сё, поговорили. Она сон рассказала. Видела во сне, будто лошадь борону тянет, а борона — как вкопанная. Бочкариха за уздечку тянет, лошади помогает, а борона ни с места. Сон рассказывает, а сама плачет: к болезни это, к болезни. Веришь, слегла и крепко болела.
Матрёна настороженно слушала подругу.
— Слышала я про Бочкариху.
— А сапоги... Кто-то близкий прибьется. Ой, Мотя, про чай совсем забыла.
Толкование сна Катя сказала спокойно, и не догадывалась, как всколыхнули эти слова Матрёну.
— Пойду к Васе, попрошу лошадь, — твёрдо сказала Матрёна. — Съезжу на станцию, Катя, не могу больше, болит сердце... Это Генка. А нет, так хоть на поезда посмотрю.
— И чего будешь мотаться?
— Ничего, Катенька, не развалюсь, даст Бог.
Василий, к которому направилась Матрёна, работал в сельпо грузчиком. Грузчиком Васей. Небольшого роста, сухощавый, с обветренным лицом, он постоянно носил одну и ту же «расейскую универсалку»: видавшую виды шапку-ушанку и выцветший брезентовый плащ. «Транспортом» Васе служили казённая кобылёнка с тавром на левом бедре и телега, переделанная им на резиновый ход. «Служебное положение» вынуждало Васю частенько «пребывать под мухой». Когда же он был пьян, а это случалось, как правило, под вечер, усаживался в телегу и начинал негромко петь, а молчаливое животное покорно, без понуканий, под «музыку» направлялось прямо к его дому. К этим чудачествам односельчане давно привыкли. И по-своему любили и жалели Васю-бобыля.
В селе помнили, как после смерти Степана Вася однажды сделал Матрёне предложение. Мужик в доме нужен, это Матрёна понимала, но как жить с человеком, которого не любишь, это было неясно. К тому же Вася попивал, а этого Матрёна «на дух не переносила». Не способной оказалась Матрёна на такое сожительство и оставила Васю при «своём интересе». Одна детей поднимала, хоть и тяжело бывало.
Матрёна застала Василия в центре села, у магазинов. На телеге стояли картонные ящики.
— Ты, Матрёна Гордеевна, погодь, ёшкин свет, — остановил Василий поток её сбивчивых слов. — Ты понимаешь, что просишь? Восемь вёрст — это тебе не на пекарню ехать.
— Вася, надо мне... Генку встретить.
Василий удивлённо вскинув брови:
— Беспокойная баба! Телеграмму получила, что ль?
— Да нет, сон мне приснился, — доверительно созналась Матрёна. — Ехать мне надо, Вася. Я уплачу тебе, — потупилась она.
Василий уставился на Матрёну.
— Сон приснился? Да ты знаешь, ёшкин свет, сколько снов мне за ночь снится?
Наступило тягостное молчание.
— Иди домой, — пробурчал Василий, — сейчас разгружусь и приеду. А с оплатой... ты это брось... Я не жлоба какой.
Не прошло и часа, как Матрёна, крепко держа вожжи, катила по просёлочной дороге. Муругая лошадёнка оказалась довольно резвой, Васина телега на резиновом ходу мягко шуршала по накатанному просёлку. Лёгким дуновением доносило до Матрёны ароматные запахи лугового разнотравья, готового к сенокосу.
У самой станции Матрёна нагнала шедшую пешком Ларису, Бочкарихину дочь.
— Садись, довезу, — придерживая лошадь, предложила Матрёна.
— Да ладно, тётя Мотя, тоже мне, «Жигули» нашли.
— Ты куда это намалевалась?
— Туфли надо купить. В понедельник в город поеду документы в техникум сдавать, а ехать не в чем.
Матрёна сошла с телеги, взяла лошадь под уздцы и пошла рядом с Ларисой.
— Значит, учиться поедешь, — не спрашивая, а как бы рассуждая, начала она. — А кто работать у нас останется? Все в город норовят, подальше от ферм.
— Не заводитесь, тётя Мотя, — раздражённо сказала Лариса, — это проблема века. Кто поумней, все в город уезжают, потому что там интересней. Вон и Генка ваш почему-то уехал, а вы мне выговариваете...
— Значит, в селе остаются одни дураки? — вспыхнула Матрёна. — Ты ещё ничего не понимаешь, поэтому так говоришь. А я вот верю: любовь человека к тому месту, где он родился и рос, зарождается вместе с ним. Хотя, может быть, проявляется она только с возрастом, эта любовь. А Генка... Генка письмо написал, что скоро вернётся, — начала придумывать Матрёна, — пишет, что в городе воздух тяжёлый, это... трудно дышать, и нет молока парного... прямо от коровки.
Лариса внимательно посмотрела на Матрёну.
— Я тоже мамку не брошу. Выучусь и вернусь.
— Ну и умница. Вот мы и пришли, — сказала Матрёна, когда они вошли на станцию.
— А вы по какому делу сюда, тётя Мотя?
Матрёна смутилась.
— По личному, Лариса. Ну, ступай.
Когда Лариса удалилась, Матрёна вдруг болезненно ощутила нелепость своего приезда на станцию. Издали заметила пустынную привокзальную площадь. «Всё равно не зря приехала, — утешила она себя, — на душе легче стало. А Генка приедет, может, даже завтра, сапоги просто так не снятся... Напою его молочком парным, родного моего, совсем, поди, вкус забыл».
Охваченная лёгкой грустью, она немного постояла, потом поудобнее уселась на телеге, слегка подхлестнула лошадь и неспешно поехала назад.
*****