Фотография Вадима Филимонова "После карнавала".
Игорю Дацу, Ивве Штраусу, Галине Бориной.
Примечание 1.
ПурИм (от персидского слова "пур" - жребий) - еврейский праздник, установленный, согласно Книги Эстер,в память спасения евреев, проживающих на территории Персидской Империи от истребления их Аманом, любимцем персидского царя Артаксеркса (Ахашвероша), пятый век до нашей эры.
Одна из традиций Пурима - карнавал.
Примечание 2.
Если бы эта история случилась в реальной жизни, главного героя упекли бы в тюрьму за сексуальные домогательства.
Но это - всего лишь пародия на несколько рассказов Людмилы Петрушевской.
Итак...
Обычный израильский офис - еврейки всех национальностей и разных цветов кожи возрастом от двадцати до сорока пяти лет. Горшки с цветами, умильные сувенирчики, фотографии глазастых ребятишек - детей и племянников - и всепобеждающий аромат кофе.
Аннушка была чем-то вроде курьера. Казалось, она жила в этом офисе всегда. Семенила своей аккуратной походочкой и успевала сделать всё и даже более того. Директриса - трухлявая старушка - души в ней не чаяла и называла её "бубА шелИ" (кукла моя).Действительно, Аннушка была похожа на бракованную куклу: нелепые ботинки-бульдожки, юбка непонятного цвета,бледно-жёлтые волосы, укрученные в скупой узелок, мужские руки - узловатая кисть и длинные крепкие пальцы.
Блузка на Аннушке всегда сидела как-то неуютно, боком. Но на груди, возле сердца, горела неизменная брошь - настоящая, червонного золота фамильная вещь.
Глаза у Аннушки были неожиданно яркие, тёмно-зелёные и внимательные.
А потом началась эта история.
Директриса ушла на пенсию, и её место занял Шломо - сорокалетний красавец, подбородок несокрушимый, смелые глаза, безупречный иврит и весёлый подмосковный говорок.
Расовой дискриминацией Шломо не страдал. Он начал с Лиоры, гибкой "эфиопочки" - юбка в попугайчиках, волосы-пружинки. А через несколько дней Лиора ходила по коридору под руку с Аннушкой, вытирая раскосые глаза бумажным платочком. Аннушка, привставая на цыпочки,дотягивалась до Лиориного точёного ушка и что-то втолковывала своим хрипловатым мальчишеским голоском.
Потом Тамара, синеокая кустодиевская Венера, взяла отпуск на несколько дней, вернулась без двух передних зубов и уединилась с Аннушкой в конце коридора, наклоняясь к её курносому лицу. Аннушка, переминаясь на цыпочках, что-то бормотала - то возмущаясь, то успокаивая.
Через полгода весь офис был в лихорадке.Едва Шломо входил, его пронизывали перекрёстным огнём взглядов - злость радость, обожание, надежда - и народная тропа к Аннушке не просыхала, и для каждой обиженной души находила она доброе слово и чашечку чая с мятой.
И только однажды Шломо перехватил особый взгляд - некий интерес исподтишка, хитренький прищур, трезвое любопытство.
Это был взгляд Аннушки.
Что таилось под этой горбатенькой оболочкой? Какие мысли шевелились в этой круглой голове с грязного цвета волосами и задорным носом?
Пурим праздновали в соседнем ресторанчике. К восьми вечера зал наполнился Принцессами, Робингудами, Белоснежками, Индейцами. Впорхнули даже три Снежинки.
Аннушка выкрасила волосы в чёрный цвет, распустила их по плечам - и явилась на бал в оранжевых сапогах, тельняшке и ситцевой юбке в дико-сизых цветах величиной с тарелку. На поясе болтался приличных размеров картонный кортик, выкрашенный акварелью.А на груди, возле сердца - фамильная брошь, а как же без неё!
Шломо был Царём - бархатный камзол и штаны, проволочная корона, усыпанная бриллиантами из фольги, алая мантия с меховыми хвостиками.
Играла музыка - и "наша", и "местная". Пели караоке, пили и танцевали. Но веселье было каким-то лихорадочным, нездоровым,как будто соревновались - кто больше выпьет, напоёт и натанцует.
Аннушка выходила из туалета и увидела Шломо. Он шагнул к ней.
- Через десять минут. Внизу. У выхода. - таинственно шепнул он и ушёл, махнув мантией. Аннушка страшно покраснела - и ровно через десять минут выскользнула из ресторана, никем не замеченная.
У Шломо была странная традиция - каждую свою новую подругу он вёл первым делом на крышу гостиницы "Парадайз" - она возвышалась недалеко от офиса. Это была своего рода смотровая площадка. Под ней раскинулась вся Беэр-Шева - стада автобусов на Центральной Станции,жестяные волны крытого рынка, дома, площади, переулки...А вдали дремала пустыня Негев.
Шломо и Аннушка стояли на крыше "Парадайза", у их ног лежал город, над ними распласталось тёмно-синее небо, звёзды шевелились и подмигивали.
- Как называется твой костюм? - задал Шломо традиционный вопрос.
- "Пиратка", - одними губами ответила Аннушка.
- У нас во дворе жила собака Пиратка, - задумчиво сказал Шломо.
Помолчали.
И тут Шломо прорвало.
Он говорил о том, что жена его из Москвы, а он - из Подмосковья, что она старше его на двенадцать лет, вытянула его, выучила круглого сироту, теперь вспоминает минувшие дни при всяком удобном случае, её мать живёт вместе с ними уже пять лет, после болезни жена не хотела оставлять мать на казённой койке, не доверяла никому, даже медсестру не нанимала, теперь он купает и кормит тёщу, делает уколы, бреет ей усы и бороду, дочь боится её, а он как-то взялся за это дело - и так с тех пор и пошло...
Аннушка стояла, вцепившись красными своими пальцами в перила железной лестницы, ведущей на крышу - бледная, с расширенными побелевшими глазами, яростно закусив нижнюю губу. Её новые чёрные волосы рвал ветер.
- Хватит! - крикнула она, - С меня хватит!
И Аннушка, привскочив на свои знаменитые цыпочки, с размаху влепила Шломо смачную пощёчину своей мозолистой ладонью, корона упала к её ногам.
Ситцевое барахло, чёрные волосы, оранжевые сапоги, жалкий картонный кортик и эта брошь, непонятно зачем пришпиленная к тельняшке...
- Я с тобой! - крикнул Шломо и схватил Аннушку за руку.
Они вспрыгнули на край крыши, шагнули в небо и -
полетели, раскинув руки, всё дальше, всё выше, всё радостней, и совсем исчезли, а звёзды шевелились и подмигивали, и ночное небо дышало покоем.