рассказ опубликован в газете "Литературная Россия" за февраль 08 года.
Я переехал в начале осени десятого года и, наконец, начал жить так, как хотел. У меня был большой дом, я купил его у знакомых. Конечно, хотелось иметь дом, построенный особенно для тебя и по твоему плану, но это скорее семейное счастье, я же жил совсем один.
А дом был такой: деревенский сруб из брёвен оброс с трех сторон верандами и широким крыльцом. Стоял он практически на болоте, поэтому возвышался над землей метра на четыре, его подпирали уродливые кирпичные столбы, пронзённые железными прутьями (вообще первый архитектор был человек необъяснимый), а под самой избой была бетонная комната, чулан. Под левой верандой стоял ещё один сруб, метров восемь, он должен был стать баней, но так ей и не стал при постройке, я же баню не любил вообще; продал бы его на брёвна в случае трудностей. На крыльцо вела широкая лестница, поднимавшая тебя берёзкам вокруг почти по грудь. На первом этаже было пять комнат и одна тёмная веранда, хранившая всякий хлам. Вообще же хлама было много, и когда я только въехал, то мне пришлось просто проложить себе тропу среди всякой старой мебели, собравшейся здесь на пансион из московских квартир. Был так же и второй этаж, представлявший из себя весь дом, покрытый полом, доски для которого украли из школьного спортивного зала. Внутри этой площади построили ещё одну комнату поменьше, но всё равно просторную, её стены собрали из частей мебели с первого этажа, принесённой в жертву второму. Под крышей были бревенчатые перекладины, туда можно было залезть и походить по ним, места хватило бы и на чердак, даже было небольшое оконце. Со второго этажа я бросал вверх на эти доски разную бумагу, вроде своих одиноких дневников, когда они кончались, и непонравившихся книжек; потом там завёлся хорёк и устроил себе из этого лежбище. Комната второго этажа изнутри выглядела тоже примечательно. Там ранее проводила лета дочка вторых хозяев дома, барышня весьма особенная: стены её комнаты, разбитые на квадраты бывших дверец и стенок были расписаны цитатами из американцев двадцатого века, вроде Кизи или Керуака, был ещё Булгаков и другие, кого я не узнал; на каждом квадрате по изречению цветными красками.
Как же мне досталось такое богатство? О первых владельцах мне ничего не известно, кроме того, что строили в складчину несколько семей, поэтому дом вышел такой большой. Они выстроили его в отдалении от деревни (а может и дачного посёлка, я точно не знал), его окружали со всех сторон густые берёзы, росшие на болоте, сквозь которые к дому шли провода на деревянных столбах. Такое отдаление было одной из причин, по которой дом понравился вторым покупателям, знакомым нашей семьи. Вскоре выяснилось, что тут сильно воровали, и это было одной из причин, по которой знакомые продали мне его очень дешёво.
Когда я въехал, то нашёл на участке груды ржавого железа, заполнявшие пустоту между высокими верандами и землёй. Я нашёл человека, который приехал на ЗИЛе и вывез весь этот скрежет, отдав мне четыре тысячи рублей. На эти деньги я поставил новые ворота, калитку и покрасил их. Обновив парадный вид, я зажил в этом доме совершенно один.
С собой из города я привёз несколько предметов (помимо книг и необходимых в быту вещей), они были важны для меня. Здесь у меня был ноутбук. С него я мог выходить в Интернет через сотовый; на электронную почту мне время от времени писал брат. От брата же я привёз и второй предмет, это было старое ружьё, бывшее с ним в Карелии (правда тогда он никого им не подстрелил). Его я взял от воров на всякий случай, патронов у меня не было. Так же из города я привёз переписку с Любой, и хотя она началась уже к весне, но всё же это был какой-то след городской жизни для меня.
Первую зиму я пережил, глотнув изрядно лиха. Спать можно было только в центральной комнате сруба, где была печь; а первое время я не мог заснуть, боясь закрывать глаза при горящем огне в деревянном доме. Морозы ударяли крепкие, и регулярно заваливали участок снегом, но это спасало меня, потому что давало работу, согревающую тело. Каждый день я вставал поутру около восьми (что для горожанина без работы было прямо таки не прилично) и прочищал ход до калитки, которая была с противоположенной стороны дома. Лопата у меня была узкая, земляная, а запастись широкой я не додумался сперва. Но постепенно я стал одолевать снег всё более, и мне уже не нужно было чистить его от третьей ступеньки лестницы, я стал пробивать ход за пределами своей земли и к марту у меня был свободный ход метров на сто пятьдесят, почти до конца ближнего участка соседей, которые оказались дачниками, и на зиму не приезжали. Такая работа длилась около часа, после я завтракал и заботился о воде. Слава Богу, что прошлые хозяева оставили мне много дров, я совершенно о них не заботился осенью (по моему незнанию), что могло бы стоить мне жизни теперь. Вечером я запирался в тёплой избе, делал какую-нибудь мелочь, мыл ноги в тазике, молился на ночь, прося не сгореть, и ложился в белую прохладную кровать. Наверное, не каждый мог обрести счастье в такой жизни, как у меня; но я думаю, что почти каждый несчастлив в той жизни, какую даёт мир.
В доме был небольшой черно-белый телевизор, ловивший только Первый и Второй каналы. Впрочем, я и в городе его почти не смотрел, а здесь включал разве что раз в месяц. Однажды утром я попал на какую-то передачу с морально постаревшим Малаховым, где в лёгкой форме повествовалось о «синдроме Брогерса» - психическом расстройстве, когда люди «предают карьеру» (так и сказали) ради уединения. Несчастный американец Адам Брогерс бросил работу в одном шаге от сенатора и с семьёй уехал на какие-то затерянные острова в Индонезии, где пресчастливо живёт и поныне в маленьком доме «даже без автомобиля». Его близкий друг, психиатр по профессии, нанёс ему визит и вскоре прославился в своих кругах, выведя новый вид психического расстройства, увековечив своего друга в анналах медицины души. Я отсмотрел этот сюжет до конца, получив немалое впечатление. Вскоре однако, от размышлений о нелепости мира я плавно перешёл к мысли о том, что стоит купить или даже подписать какой-нибудь журнал или газету, потому что мне неожиданно захотелось какую-то ещё ниточку из мира. Тогда из своего дома я отправился на почту.
Районную почту слегка подремонтировали. К желтым стенам и дубовым стойкам прилепили новые блестящие сине-белые наклейки с гербом и надписями предоставляемых услуг. За стеклом стояла химически кудрявая тощая седая старушка, делающая какие-то пассы с бумагами у себя за стойкой, её ожидал старичок-клиент в телогрейке. Когда я встал в очередь, он оглянулся на меня и улыбнулся по-детски, потом снова отвернулся. Старушка дала ему что-то подписать и вновь стала делать что-то медленное.
- Письмо получить? – спросил старичок, смотря как-то сквозь меня и улыбаясь.
Глаза у него были голубые и немного слезились. Я не сразу разобрал, что он мне прошамкал.
- Да нет – ответил я, и прибавил потом, - у меня и ящика нет.
- Нет? – улыбка сменилась почти огорчением на его лице, он перевёл взгляд в стену и думал минуты две, а потом сказал:
- А вон там ящики, - он указал на железные ящики, вроде супермаркетных, что стояли у дальней стены почты рядом с весами для проверки бандеролей.
- Там получают деревенские письма, если у кого ящика нет. Адрес-то у всех есть – сказал он, вновь улыбаясь, решив про себя моё затруднение.
- А без писем грустно как-то, – продолжил он и больше ничего не сказал; я кивал ему в ответ.
Старушка выложила старичку несколько синих денег, он медленно затолкал их внутрь телогрейки, и сказал мне:
- Ну, я пошёл!
Я улыбнулся ему в ответ.
- Я хотел бы про письма узнать, - сказал я старушке, не думая уже про подписку.
Я назвал свой адрес и узнал свой восьмой номер. Тогда она вышла из-за стойки и достала мне из ящика письмо. Оно было от Любы.
«Здравствуй.
Кажется, мне нечего сказать тебе. Говорить нам не помогло, поэтому я присылаю тебе письмо без слов. У тебя всё сильно переменилось? У меня всё по-прежнему.
Люба»
Я прочёл его ещё по дороге назад; понадеявшись, что оно длинное, я вскрыл конверт, чтобы прочесть первую строчку и этим унять себя до дома, но тут же пробежал глазами его целиком. Мы расстались с ней прошлым летом, после этого я твёрдо решил переехать сюда. Я редко ругался с ней до того, и множества последних ссор у нас не было, а была только одна. Никогда не думал, как бы жил без Любы, и, расставшись с ней, решил жить без планов на завтра; будто это какая-то не моя жизнь, а со своей я свернул и на неё уже не вернусь.
Судя по дате, письмо шло почти два месяца, значит, она написала мне через несколько недель после размолвки. Придя домой, я не разувшись сел в веранде за стол и стал писать ей ответ. Ручка постоянно переставала писать то ли от холода, то ли от старости, поэтому я написал очень коротко, что люблю её и что жду сюда жить. К трём предложениям я пририсовал карту, как пройти от станции до дома, хотя это уже было лишним (я бы встретил её). Подумав немного, я оставил всё как есть и ушёл в избу, чтобы отогреться. Самое главное всё равно в душе, поэтому в любовных письмах надо по-пушкински –глаголами и мало.
Вечером я зажигал в комнате старый торшер в смешной тряпичной шапке с бахромой, тогда деревянные стены, покрашенные чем-то вроде белого, освещались цветом почти живого неяркого пламени. Горела лампада на полочке, чуть шевеля маленькими тенями в своём углу, тихо шипела печка. Я лежал на застеленной кровати, перина была как борта лодки вокруг, и медленно думал. Можно было разобрать её письмо по словам и найти там какие-то свежие смыслы, но она будто предостерегала меня от этого, письмо без слов. Само то, что она написала мне, уже говорит обо всём, даже если бы там было только одно здравствуй.
Зима, слава Богу, прошла. Снег сошёл довольно рано, с пасхальной службы в середине апреля я шёл уже почти по-летнему. Я тогда поехал в ближайший городок (до него было час всего пути), там был большой белый храм с высокой колокольней, похожий на перевёрнутый космический радар. Там было много людей, после службы все стали меняться подарками, яйцами и маленькими куличиками. Весь приход, похоже, знал друг друга, я же стоял посреди обнимающихся людей как бы не при чём, у меня даже не было какой-нибудь маленькой вещицы, чтобы подарить её случайному человеку. Но почти тут же ко мне подошла маленькая девочка в красной юбочке и свитерке и протянула мне шоколадку с воскресным рисунком. Я улыбнулся ей, она же с детской серьёзностью пошла одаривать ещё кого-то.
Весна шла хорошо и тепло. Однажды я сидел у себя на крыльце, наблюдая за чайками, которые носились над моим домом и болотом вокруг, когда из рощи с глухой стороны ко мне вышел охотник. Он перешагнул плетень, покосившийся под снегом, и, махнув мне рукой, встал у лестницы. На нём была зелёная военная куртка, грязные штаны и коричневые грубые сапоги. Лицо у него было серьёзное, вовсе не деревенского мужика (которых я видел всего раза три здесь, но умел отличать); над левым плечом торчала двустволка, на голове была черная панамка.
- Здравствуйте – сказал я.
Он кивнул мне в ответ, и продолжал на меня смотреть.
- Здорово – сказал он с хрипотцой.
- А разве здесь есть какая-то дичь? - говорить с таким человеком было для меня странно, впрочем, я уже давно ни с кем не общался.
- Ну – сказал он как-то особенно нукнув, - вообще особо нет. Но я тут уже давно и знаю места и вообще… Олени есть, зайцы ещё. Ну, их я конечно не стреляю. А так… утки может, может куропатки попадутся.
Я спустился к нему, и разглядел его поближе, кажется, он тоже с любопытством меня рассматривал.
- А вы тут живёте? – спросил он.
- Да.
- А… зимой мало кто остаётся. Из деревни все поуехали давно уже.
- Можно ваше ружьё посмотреть?
Он скинул двустволку мне на руки. Курок и затвор были будто немного в масле.
- У меня тоже ружьё есть
- Ну. Какое?
Я попросил его подождать и поднялся в дом за оружием. Принеся его, я сказал:
- Вот, старое… Ни разу сам из него не стрелял.
Он усмехнулся.
- Из такого не поохотишься особо. Ствол-то у вас только один, а на птицу нужно два обычно. Чем больше, тем лучше, - он присмехнулся на последней фразе.
- Да, я не пробовал охотиться.
Он кивал, с какой-то усмешкой вертя в руках мою винтовку.
- А может быть, вы продадите мне патронов?
Охотник удивился, панамка съехала чуть назад. Он будто даже начал подозревать что-то обо мне, но потом пожал плечами и вынул из кармана куртки белую коробку.
- Вот десять штук за триста рублей.
Я сходил в дом за деньгами. Наличности у меня оставалось не так много, а банкомат ближайший в том же городе, куда я ездил на Пасху. Я вынес ему три сотенные и обменял их на коробку.
В тот день я получил письмо от брата по электронной почте. Он весьма радостно писал о том, что может быть навестит меня на майские праздники и привезёт с собой родителей, я был не против. Затем он описывал, какие изменения произошли с нашими родственниками. Двоюродная сестра родила дочку. Дядя купил дачный участок. У отца прогорели деньги. Сперва меня не очень удивляли события, о которых он писал мне в письмах. Но когда я прожил здесь около полугода, то ощутил дикую разницу во времени, не-единство этого времени по всей земле. Перечёркивались какие-то семейные линии, появлялись новые люди, невероятно трансформировалось имущество, разбегались друзья, уходили женщины и появлялись новые, у меня же за это время сломалась ручка от сковородки, да потерялся топорок где-то в снегу. За те несколько месяцев, что прожил здесь я, мир состарился на несколько лет; то, что было прочным, истлело, что казалось бесконечным – показало дно. Люди обманываются, думая, что успеют что-то. Только не в таком времени.
В десять часов я уже хотел запереть дверь на засов, когда увидел, что кто-то идёт к моему крыльцу - охотник возвращался. Он так же подошёл к первой ступеньке, я стоял и ждал его.
- Простите, - сказал он, - вы меня переночевать не пустите?
Секунду подумал: спросить его «что случилось»?
- Поднимайтесь, - ответил я, - здесь можно не разуваться.
Он поставил свою сумку и ружьё у двери, прошёл налево в небольшую гостиную комнату: у меня здесь был стол, несколько старых кресел и сервант. Я предложил ему чаю, и пошёл на кухню.
Он представился Алексеем. Сказал, что «так получилось, меня не встретили», а больше я его спрашивать не стал.
- Вам с сахаром?
- Нет, мне без.
- Я тоже, когда переехал сюда, стал пить без сахара. Оказалось, такой интересный напиток. Будто взывает к твоим чувствам.
Мы пили чай; маленькая чашечка с синими цветочками забавно смотрелась на фоне его военной куртки и грубой руки.
- А вы здесь постоянно живёте? – спросил он меня.
- Да, купил дом, переехал из столицы.
- О! Все туда, а вы оттуда.
- Да. Это весьма выгодно в моём случае.
- У меня племянница наоборот уехала туда работать. Говорит, что с ног сбивается, работает кассиром, а на квартиру нормальную снимать всё равно нет денег. Мы боимся, как бы замуж не вышла из-за квартиры.
- Да вы знаете, это какой-то нечеловеческий город. Он уже как бы не для людей, а для каких-то чудовищ.
Охотник покачал головой, понял он меня или нет, не знаю.
Спальных мест у меня было много, я показал ему кровать в южной веранде - самая приятная комната в моём доме - с двумя высокими окнами, обшитая светлой вагонкой и совершенно пустая: кроме двуспальной кровати и тумбочки тут ничего нет. Утром охотник быстро уехал; потом я нашёл всё бельё, как было, он даже не разбирал его.
Теперь я стал совершать длинные прогулки с ружьём по округе. Если выйти из нашего посёлка не к железной дороге, а в другую сторону, на восток, то вскоре попадаешь в Россию, никем ещё не тронутую. Только накатанные пыльные дороги из песка и камня да линии энергопередачи напоминают, в каком ты пространстве. Дорога идёт вдоль поля, заросшего пухом; одна спичка или окурок и здесь выгорело бы на несколько гектаров, но некому бросить эту спичку. Дальше дорогу зажимают мелкая холодная речка и лес на холме, к воде уходят тропинки, на том берегу видны несколько домов мелкой деревни. Здесь я обычно сворачивал домой, сейчас же стал уходить дальше.
Я не имел никакого понятия, как надо охотиться. Я свернул к реке и шёл вдоль неё. Речка была в глубоком и широком овраге, говорили, что по весне она может заполнить его весь, если этому верить, получается, что она становилась с двух метров глубиной метров пятнадцать. По краю оврага густо росли деревья, кое-где на ветках висела засохшая тина и речная грязь. В некоторых местах овраг превращался в крутой берег; я набрёл даже на привязанный канат с палкой, с которого похоже деревенские мальчишки сигали в воду.
За листвой я различил небольшой деревянный мосток и пошёл к нему; впереди по тропе кто-то быстро бежал сюда же, я услышал крики. Ко мне неслась женщина, похоже, уже не молодая, косынка слетела у неё с головы, рукой она приподнимала тёмную юбку. Перед ней, обгоняя её на метров двадцать летела здоровенная овчарка и с приближением ко мне всё громче рычала и гавкала. Я хотел побежать к ней на встречу и перейти речку по мостику, но собака была уже слишком близко. По озлобленному харкающему реву было понятно, что чужих она крайне не любит. «Стой! Стой!» кричала женщина, было непонятно – мне или собаке. Собака подбежала и бросилась прямо на меня – было не разобрать, кинется она или будет лаять прямо передо мной. Я инстинктивно отошёл на шаг и, скинув ружьё, выстрелил в её оскаленную морду почти в упор. Запрокинув шею, она отлетела в траву и упала поперёк тропинки. Через несколько секунд подбежала женщина.
Она стояла в пяти шагах от меня вся растрёпанная и запыхавшаяся; лицо у неё было некрасивое, строгое и сухое, волосы бледные убраны под сбившийся платок. Между нами лежала её убитая собака и чуть вился пороховой дымок. Она отдышалась потом нагнулась к собаке, затем быстро выпрямилась и испуганно сказало:
- Мертвая! Вы её убили
Я молчал, чуть повёл плечом. Возможно это выглядело хладнокровно, но я был удивлён всем этим не меньше её самой.
- Да я вас! Я в суд подам! – неожиданно закричала она.
- Да что вы мне сделаете? Ничего не можете, - ответил я.
- Что ты говоришь! Собаку мою зачем убил, говори!
- Она на меня бросилась. Вы сами бежали, хотели её остановить
Женщина замолчала, лицо у неё было красным, нервно возбуждённым. Она ещё раз взглянула на морду собаки и отвернулась, мне была видна там только кровь на траве.
- Я бы вас… - сказала она и, отвернувшись, медленно пошла назад.
- Постойте! Вы ведь сами видели, что мне было делать?
Она обернулась и серьёзно посмотрела на меня.
- Давайте я вам заплачу
- Что мне твои деньги! Она охраняла у меня дом. Мужики пьяные, пропойцы чтоб их, лезли бывало, вот и держала собаку. Ну, злую, а что? Меня зато любила.
Я внимательно смотрел на неё, она взглянула мне в глаза – мрачный, усталый взгляд.
- Муж-то есть? – спросил я.
- А тебе-то что? Умер муж.
А ей, наверное, не больше пятидесяти пяти.
- Я вам ружьё отдам. Только не убейте никого.
Она снова удивилась и даже не сразу нашлась, что ответить; потом вроде кивнула.
- Вы где живёте? Давайте я провожу. Потом тележку там возьму и закопаем…
Она жила в деревне через речку. Мы перешли мосток и вышли по тропинке на главную улицу. Я спросил её о деревне, она, хмуро смотря перед собой, рассказывала:
- Покровское село наше. Почти никто не живёт, все уехали ещё лет пятнадцать назад. Одно время приехали богачи какие-то, купили несколько участков, вон там, - она указала рукой на высившуюся белокаменную громаду о трёх этажах с заколоченными фанерой окнами.
- А сейчас вот дачники некоторые ездят. Кое-кто, правда, приехал из города последнее время, несколько стариков вот, мужики кое-какие живут.
- А там что? – спросил я, указав на красную каменную башенку в деревянных лесах.
- А это Покровская церковь. Очень старая вроде. Долго стояла пустая, по весне вот начали ремонтировать её. Служат даже и звонят, по субботам.
- И ходит кто-нибудь?
- В деревне несколько десятков всего жителей, а там набирается может человек пятнадцать-двадцать.
Мы подошли к её дому. Это была крашенная синим изба с белыми резными наличниками вокруг окон, около крыльца стояла будка и лежала большая цепь. Я оставил ей винтовку и с тележкой и лопатой отправился закапывать собаку. Женщина, похоже, заплакала, когда я вышел.
В четверг этой недели вновь был на почте и забрал ещё одно письмо. Люба была по-прежнему немногословна.
«Здравствуй.
Я очень рада, что ты мне ответил. Я не могу так просто приехать к тебе. Ты просишь жить с тобой, но как я оставлю всё здесь?
Люба»
Я долго ходил с этим письмом в руках по дому, кажется, что и целый день ходил, солнце успело перейти от окон избы ко входу на веранду. Несколько раз я садился за письменный стол, даже поднимался на второй этаж, где ко мне всегда приходило вдохновение, но ничего не мог сказать в ответ. Может это совсем не то, что я подумал, а пишет она просто от тоски, а не от настоящего чувства. Может ли такое быть?
Когда мы с ней познакомились, она была модной штучкой и даже немножко стервой. Я же был полным неудачником на женском фронте, робеющим юношей, к тому же ещё и со своими странностями. Совершенно не могу объяснить завязку нашей дружбы тогда ещё, Люба говорила, что просто я был симпатичный и она решила со мной поболтать. Где это было? Где-то на улице, вроде в большой компании. Она просто ткнула в меня пальцем и спросила: «Ты! Почему молчишь всё время?» Дальше она расспрашивала меня, и всё свелось к тому, что «ты что, слишком умный?», мне было неловко от этой грубой завязки знакомства, я совсем закис. Потом она будто навязалась на меня, и я уже даже и вынужден был пригласить её на свидание. На следующий день я ждал её перед подъездом и увидел, как она выглянула в окно – без всякого макияжа и прочей «уличной подготовки» - мы смотрели друг на друга довольно долго, я будто увидел её тайну, её маленькую и, в общем-то, простую девушку, которая укрылась зачем-то за грубостью и ментоловым дымом. Она вышла ко мне уже совсем другая. Так мы и полюбили друг друга. Затем прошло достаточно лет.
Раздумывая над этим, я оставил письмо на пыльном столе, что был в комнате второго этажа, чтобы на него строго смотрели изречения мыслителей и, наконец, выявили правду.
Церковь стояла на пересечении двух деревенских улиц, одна из которых даже имела название Шоссейная и синюю табличку. Вокруг этой улицы образовалась небольшая площадь из высокой травы с тропинкой к дверям храма. Стены были красного кирпича, кое-где обвалившегося. Купола не было, не было и крестов, колокольня была опутана лесами, впрочем, никаких следов работ тоже не было видно. Из небольшой бумаги в притворе я узнал, что храму около четырёх столетий. Это поросшее лебедой каменное строение, из которого негромко возглашалось «Паки и паки Господу помолимся» - нитка, на которой держится тысячелетие русской земли и не отпускает двадцать первый век в невесомый хаос – так я чувствовал, трогая немые красные кирпичи.
После службы я вернулся домой. Ещё издали я увидел, что калитка открыта, когда же вошёл на участок, то увидел Любу. Она стояла на балконе и улыбалась мне. Я тоже стоял и улыбался ей.