Целую ночь шел дождь. Стучался в окна и будил местный народ. Они прилетели вдвоем накануне, специально на такой «далекий» и непонятный русским праздник мимозы. Он – сорокасемилетний женатый мужчина, высокий, крепко сложенный с чертами увядающей и когда-то сшибающей с ног женский пол мужской красоты, и она – двадцатитрехлетняя милая особа, полгода как выпускница Московского гуманитарного, вечно улыбчивая и удивляющаяся всему, о чем говорил вздернутый маленький носик и большие карие глаза, и еще не нашедшая себя в этой сложной, взрослой жизни.
Стоял февраль, теплый и дождливый, как обычно для этой маленькой европейской страны, без снега, ну если только в горах. Он вывез ее, воздушную и легкую, хорошо воспитанную девочку из коренной московской интеллигентной семьи, в первый раз за границу. И скорее для себя самого, чтобы продлить такое приятное состояние удивления.
С гор спускалось утро. Разница часов с Москвой совсем не мешала испытывать радость первых лучей света. Дождь все еще шел, но не такой сильный, как ночью. Маленький и мелкий, словно нашаливший ребенок, который заигрался без присмотра взрослых, но потом опомнился и решил не мешать им – а вдруг накажут...
- Максим, давайте пить чай. Уже утро. – донеслось из смежной комнаты, совмещенной с кухней его маленькой приморской квартиры, купленной всего год назад, - Вам какой: лимонный или цветочный?
Ее нежный детский голосок вывел Макса из раздумий.
- А? Да, конечно, чай с лимоном, раз нет кофе с сыром. Я утром, знаешь, привык сыр есть. Наташенька, прошу, зови меня на «ты». Мы же договаривались еще в самолете. Иначе я чувствую себя таким древним, как вон то дерево во дворе, - он посмотрел с грустью в окно, - А мне хочется хотя бы здесь чувствовать себя твоим ровесником!
- Ну, тогда я слеплю себе горб, прорежу зубы, чтобы лучше шепелявить, и вся скрючусь, примерно вот так…» - нашлась, встав в соответствующую старческую позу, Наталья, и они оба рассмеялись.
- Нет уж, оставайся такой пока, молодой и красивой, а скрипеть буду я один. Двоих этот дом не вытерпит, да и мир вокруг нас – тоже, - философски парировал Максим и опять погрузился в приятные воспоминания.
Они встретились совершенно случайно, месяца четыре назад, на концерте поп-звезды Григория Лепса. Он вряд ли бы решился пойти в силу своей природной лени, но подогнал билет на популярного певца старый школьный друг. Пошел, как водится, один – с женой давно уже жили без должных эмоций, скорее по привычке. Дети – сын и дочь – давно выросли и разъехались. И вот, словно в сказке, он, стареющий принц, встретил прекрасную молоденькую и хорошенькую принцессу. Она стояла в сторонке огромного холла Олимпийского, вся такая светлая и чистая, не похожая на московскую тусовочную современную молодежь, растерянная и привлекательная, что он подошел. Просто так, проверить на интеллект. И проверил, и удивился, а уже потом поменялся билетом с каким-то белобрысым ультрасовременным типом и просидел весь концерт рядом как завороженный, наслаждаясь ее очаровательной улыбкой и огромными удивленными сверкающими глазами… Позднее были мимолетные чашки кофе в кафешках с непродолжительными умными беседами, встречи в метро – не то свидания, не то было просто по пути, - и разовые проводы домой пару раз, до подъезда, с безобидными поцелуями в щечку. Хотя и бурное молодецкое прошлое постоянно толкало его на подвиги.
И тут сразу зарубежная поездка, быстрое оформление ее загранпаспорта. А ведь она даже не успела познакомить его с родителями…
- Максим, ну где же Вы? Привезли меня сюда, поите и кормите и заставляете наслаждаться одиночеством. Возвращайтесь же скорее и допивайте свой чай с бутербродом, большего, увы, нет. Значит, я плохая хозяйка, вернее, …гостья, - уже чуть смутившись, добавила она.
- Наташенька, ешь! возвращайся! Мы на «ты». Все нормально я просто задумался, извини. О нас…
- И что же вы думали, простите,… о нас?
- Очень хорошо, что мы встретились там, на концерте. Правда? А то какой же это день мимозы и без нас? Никакой!
- Праздник мимозы, Максим! Я читала, что он очень древний, культовый даже. Ну как День благодарения у американцев, или карнавал у бразильцев, или, венецианский маскарад, или, к примеру, наш Новый год. Я же изучала обычаи народов и культуры разных европейских стран, не помните? И вот: когда-то, очень давно моряки завезли в эти земли чудное дерево, которое расцветает зимой желтыми пахучими цветами, посадили эти деревья только тут, на берегу горной красивой страны, и нигде больше, а всего сорок лет назад эту легенду облекли в красивый национальный праздник и традиционно отмечают каждый год, весь февраль, пока цветет мимоза. Вот что я знаю, готовилась!
- Ну, подковала! Что ж, будем собираться и - в путь, на набережную, на фестивальное шоу, а вечером на масочный карнавал. А то уже 10 часов.
Он встал, поправил плед на аккуратно застеленной молодой женщиной тахте, где ей пришлось коротать ночь, и пошел одеваться.
– Я пойду вниз, погрею машину, а то сыро как-то и прохладно. Жду, - сказал и тут же, не дожидаясь одобрения, вышел из квартиры, прекрасно понимая, что девочке надо собраться и привести себя в порядок, чтобы еще раз сразить неотразимостью стареющего кавалера.
«Эх, годы-годы…где же ты была раньше? И что я тебе могу дать сейчас, мой милый мышонок?» Спускаясь с четвертого этажа дома, смотрящего на море, – так романтично! – он думал именно об этом. И называл ее так – и ей нравилось это сравнение – как когда-то в Москве, когда прижимал к себе в жуткий холод, провожая до дома.
Моросил дождь. Машина завелась легко – в аренду тут принято сдавать современные, свежие по годам авто. Вот-вот они будут вместе – он и она – идти и держаться за руки, как дети, растворяясь в городском шуме праздника, под звуки оркестра и радоваться своему новому открытию. «Смогу ли я вернуться годами назад и быть под стать ей, веселым и непосредственным, молодым и беззаботным, когда за плечами столько? Имею ли право морочить ей голову в усладу себе, а вдруг полюбит – не урод же?.. Эх, мысли, мысли…, ну одолели совсем, - не успокаивался Максим – А, ладно, время покажет, если что – просто попрошу прощения и уйду из ее жизни. Ну, чем я рискую?.. Если только ею, чистой и юной…»
Наталья выбежала очень скоро, воспитание не позволяло долго мучить кавалера ожиданием. Её красный вязаный шарф нарядно смотрелся на замшевой молодежной курточке и яркой лентой отсвечивал на черном глянце его кожаной куртки. Через пять минут они уже были на месте. Традиционное праздничное шествие начиналось на берегу тихой Адриатической бухты маршем девочек-мажуреток и мужчин-карабинеров в национальных костюмах. Одновременно со звуками марша гремели оглушительные залпы старинных мушкетов, гудела восторженная толпа, лилось бесплатное красное вино, и всех без исключения угощали жареной морской рыбой. Все было как всегда, а для них – в новинку. И они смеялись, и держались за руки, и целовались, как-то по-детски, несерьезно, чуть касаясь губами губ, ели подгоревшую несоленую рыбу и пили красное сухое и снова зажигательно смеялись, хотя и усилившийся завистливый дождь мешал этому всему. Время тянулось медленно и в то же время летело на всех парусах, до обратной дороги в Москву еще целый день и целая ночь. Целая ночь! Как же Макс и желал, и боялся ее. Шествие медленно и верно продвигалось к центру города. Букеты – просто кусты мимозы – были повсюду, их и дарили, и клали на парапеты набережной, и просто кидали вверх. Радость была кругом и один большой праздник, один для всех.
Карнавал масок удивил своей красочностью и одновременно провинциальностью и простотой участников и зевак. Максим и Наталья смеялись от души над подкупающим особым местным колоритом представлением, где с юмором уживались несуразность, безвкусица и классические венецианские наряды. Было весело и тепло. А потом счастливые, обнявшись, еще не отойдя от атмосферы праздника, вместе с другими гостями они вышагивали чинно в ногу под звуки запоминающегося марша в направлении парковки поджидающих хозяев авто, без конца перебивая друг друга: «а помнишь?..», «нет, а ты этих видел?..». Они, уже перейдя на «ты», делились свежими впечатлениями удивительного, обжигающего память, чудного вечера. Но даже и эта красота имела свой конец.
Их последняя перед возвращением в Москву ночь, такая желанная и долгая, была на удивление тихой – ни ветра, ни дождя – казалось бы, сама природа затаилась в ожидании и боялась помешать двум людям отыскать в этом дремучем, сложном и жестоком мире среди высоких и хмурых гор свое собственное счастье. То тонкое и незримое, словно ниточка паутины, и такое же легкое и неуловимое для разлучника-ветра, что мы называем вдохновением, чувством, влюбленностью…
Они сами делали свою судьбу, в ту самую минуту своей жизни, и все их будущее стояло сейчас на кону. Он, Максим, взрослый мужчина, серьезный человек с давно установленной планкой собственной свободы и солидным опытом личных побед, не сомневающийся и идущий напролом к своей цели… И она, сомневающаяся милая девочка, затихшая в эту минуту на одинокой тахте и укрытая с головой цветастым пледом … Но именно сегодня он… струсит, впервые оказавшись в смятении, таким слабым и беззащитным и оттого ненавистным самому себе.
Макс вышел на балкон, закурил… Впервые за последние лет десять – даже больше. Белый сигаретный дым в полной тишине и безветрии нависал густым облаком над головой, наполняя ночное пространство сизым светом. «Нет, так не бывает, и не должно было быть! Все неправда, не со мной! И эта девочка…, она должна иметь право выбора и свое собственное счастье, не навязанное человеком, в два раза ее старше, а выстраданное ею самой. Это – всего лишь красивая сказка, история, придуманная мной и рассказанная ей, которая еще не знает жизни. Это – история двух прохожих, случайно оказавшихся в одно время в одной точке – не более. Нет, я должен ее отпустить, ради нее самой, просто заставить забыть меня – даже нет, не забыть, а убедить, что меня не было. Никогда. Завтра я все объясню, что просто взял ее в поездку по служебным делам, ну мы же друзья… были, есть…», - ночь не отпускала его мысли, как и не давала им луча светлой надежды, чистой и белой – такой, как снег на вершинах гор, с которых уже осторожно спускалось пугливое хмурое утро. А приближающийся с каждым часом утренний рейс вносил дополнительную нервозность и напряжение.
Это только в книгах пишут, это только у бедолаги Дарвина все определенно ясно, что человек далеко в развитии ушел вперед от младшего брата и есть существо мыслящее и гуманное. На деле же он ведет себя инстинктивно, чувствует беду, и как загнанный зверь, ищет надежное укрытие, боится холода и боли. Как и собственного чувства. И им владеет страх, жуткий и необъяснимый. И повадки и реакции подчинены общему звериному закону. Как же мы, люди, похожи на них, мы так же упрямо и ловко прячемся от собственной боязни и неуверенности в свои берлоги, норы, гнезда. И так же метко порою наносим раны другим.
Одевались быстро и тихо, и уже через час автомобиль увозил их короткой дорогой в аэропорт, а еще через час лайнер окончательно развеял в холоде безжизненного неба все его сомнения. Наталия сидела рядом, молчала, и только едва заметная прозрачная капля, набирающая свой вес и пока еще блуждавшая в ее ресницах, могла сказать Максиму об очень многом… Но он не заметил. И сам уже был поглощен новым днем, собой, грядущими планами и вновь обретенной уверенностью в закономерности исхода. Его ждала другая жизнь и нахлынувшее откуда-то ощущение свободы. Но эта уверенность никогда не позволит ему понять и постичь настоящее счастье, ибо проиграл он его ночью своим сомнениям, а обретенная свобода вновь подарит ему очередной шанс стать цельным и сильным, но и в то же время таким одиноким, несчастным, холодным, как не согревающее душу зимнее солнце в иллюминаторе, как зияющая за бортом пустота бесконечной бесстрастной выси, где не живут ни любовь, ни вера, и куда человек устремляет свой взгляд в надежде найти ответ, но так и не находит его. Нет его там, где не встретишь и птицы, и где память, сильная человеческая память, забывает разрисованные маски безумных людских желаний и запах удивительной, возбуждающей чувства, мимозы. Небеса ведь не умеют любить, правда? Но они умеют ждать. А любить может только сердце. Прислушайся, Максим…
Резкий звонок старого, привезенного от бабки на новое место жительства механического будильника, вернули небеса на землю. Чтобы быстро нажать на металлический рычаг, ему пришлось привстать и потянуться. На руке лежала Наташа; он боялся разбудить ее, а она совсем не спала, просто лежала и смотрела – изучала ли, любовалась ли? – и улыбалась своими большими карими, все такими же удивленными глазами.
- Доброе утро, милый. - Нежный голос ласкал слух. - Ночь была такой длинной, что я боялась уснуть и что-то пропустить. И ты такой нежный, любящий, - она засмущалась, - а вовсе не старый, как говорил, глупый ты мой… Ты назвал меня любимой… Это правда?
- Правда, мышонок.
- Я тоже тебя люблю… и уже давно, просто боялась признаться.
- А мне такая чушь приснилась, как будто я тебя потерял… навсегда.
- На карнавале?
- Нет, позже. Ночью… или уже утром – точно не понял. И я… я почти поверил в это. Ужас какой-то!
- А можно,… я всегда буду рядом? – прошептала Наташа, одарив любимого знакомой, виноватой улыбкой, и крупная радостная слеза задрожала на ее ресницах.
Он прижал ее и поцеловал в губы, нежно, затем жарко, страстно, как это делал много раз в ту ночь – их первую, а не последнюю. И руки снова отказывались подчиняться и вели свои беседы, а разум снова отказывался верить в происходящее – вдруг опять сон? – в свалившееся на них откуда-то с небес огромное земное человеческое счастье.
И вновь надо было спешить в аэропорт, только на этот раз самолет уносил их совсем в иную реальность, к открытым берегам и просторам бескрайней, непознанной России, в любимую и родную Москву, да и важно ли вообще, куда он их уносил. Главное, что они будут вместе, отныне и навсегда, там, где не забываются яркие краски, вкус вина и жареной рыбы, и вскруживший им головы, такой сладкий, пьянящий запах февральской мимозы.