Весь день прошел в хлопотах.
Люди, посланные за Скади, сообщили, что нашли Хелерика, только мертвым. Удар щита не был смертельным, но видимо лавина конников, промчавшаяся затем, растоптала предателя насмерть. Одинг досадливо щелкнул языком, сожалея, что не смог его примерно наказать, но потом махнул рукой.
Несколько человек он отрядил в помощь Скади, чтобы привести Углета в порядок, насколько это возможно, а сам, вместе с Табхаиром и Нафином, ни за что не захотевшим остаться в доме и отдохнуть, поехал к пленным диабхалам
Нафин был несколько удивлен тем, что роа-радорги не требуют от своего конунга немедленной смерти Углета, а ведут себя так, словно только за тем и шли в Битру, чтобы освободить его от диабхалов. Да и вообще, у Нафина на языке вертелся миллион вопросов, но едва он их начал задавать, как Табхаир замотал головой.
- Только не сейчас! Вот подожди, закончим все дела с диабхалами, сядем вечерком и все тебе расскажем. А ты расскажешь нам, что было здесь.
На окраине Битры собралось все местное население. Их никто не трогал, поэтому по домам они не прятались, а только с молчаливым испугом ждали, как же решат их судьбу два разгневанных крылатых старца.
Немного в стороне ото всех переминались с ноги на ногу несколько низкорослых, свирепого вида мужчин, среди которых Нафин сразу же приметил знакомых ему мешкообразных. «Их наши убивают, местные…», - вспомнились ему слова старухи, и орель почему-то сразу подумал, что это и есть те самые палачи. Он удивился, почему они до сих пор не убежали, ведь ясно, что уж их-то точно не помилуют, но потом увидел сидящих неподалеку на траве пятерых вооруженных северян и понял: палачи ждут своей участи совсем не добровольно.
Наконец всадники выехали в широкое поле позади Битры, где в огромном кольце, образованном северными воинами, понурившись, стояло плененное войско диабхалов.
От оцепления отделилось несколько человек. Скакавший первым, судя по доспехам, был главным, а остальные – его свита. На почтительном расстоянии от Одинга и Табхаира он опустил своего коня на колено, сам же склонился, прижав руку к груди. Остальные спешились и тоже замерли в почтительном поклоне.
- Молодец, Нарвик, - кивнул ему Одинг. – Славно сработано! Никто из этих не ушел?
-Никто, конунг, - ответил северянин. – Мои воины догнали всех. Здесь поле, спрятаться негде.
- Хорошо. Потери есть?
- Среди наших – нет.
- Очень хорошо!
Одинг проехал немного вдоль оцепления и остановился перед кучкой разряженных диабхальских военачальников. Их роскошные наряды заметно поблекли. Двое где-то потеряли свои шлемы, а у третьего букет роскошных когда-то перьев на гребне превратился в жалко обвисший пучок. Великолепные мантии, отороченные мехом, ужасно изодрались и, судя по тому, что кое-где на них еще оставались застрявшие листочки и веточки, Нафин, который успел приметить на задних дворах домов Битры густые заросли малины и терна, очень живо представил себе, как диабхальские военачальники продираются сквозь них, пытаясь удрать.
- Ишь вырядились, попугаи заморские, - презрительно бросил Одинг, осматривая пленных. – Да самый неумелый из моих воинов, в жизни не носивший этаких каменьев и закорючек, воюет куда как лучше, не говоря уже о том, чтобы сбежать с поля боя, даже не пытаясь сопротивляться!
- У вас мало неумелых воинов, - попытался сладко улыбнуться один из диабхалов, - вашей армии невозможно сопротивляться.
- Слыхал, - Одинг повернулся к Табхаиру. – Другие бы рычали, волками смотрели, а этих чуть щелкнешь по носу, и они тебе готовы руки лизать! Только смотри, не зазевайся – в миг пальцы откусят! Эх, и подлый же стал народец! Все исподтишка норовят сделать, да за спину зайти, чтобы ударить было ловчее, а как не выходит ничего, пресмыкаются, обволакивают льстивыми речами и норовят вывернуться. Я один раз на такое купился, но теперь не тот случай!.. Про славные времена Адокра небось и вспоминать забыли?… А вот я вам всем сейчас напомню! Нарвик!
Предводитель северян тут же отделился от свиты.
- Слушай меня, Нарвик, - продолжал, не оборачиваясь на него Одинг. – Я давал клятву, что пересеку границы Иссории только для того, чтобы избавить её от её Страха. Но Страх гнездился не в Углете! И, во исполнение своей клятвы, я повелеваю: всякая дань с Иссории снимается, потому что отныне эти земли передаю под наместничество моего северного соседа Скримюра! Пусть он вернет сюда доблесть прежних правителей, и пусть дух Адокра направляет его!.. А эту трусливую армию гоните отсюда до самой их столицы, оповещая о моем решении всех, кто вам встретится! С этого дня Иссория будет зваться Иссорией Северной и находиться под защитой и покровительством Радоргии!
Громкий ликующий рев был ответом на слова Одинга.
Как ни странно, но на лицах некоторых диабхалов тоже промелькнула радость, и только разряженные военачальники, да кое-кто вокруг них, побелели лицом. Слащавые маски были сброшены! На Одинга с Нарвиком смотрели ненавидящие глаза людей, которые поняли, что своего положения им больше не вернуть. Гордых северян лестью не подкупишь, и ненавистные устои благородного Адокра их или уничтожат, или заставят снова забиться в свои норы.
- Что великий Одинг прикажет сделать с пленными палачами Битры? – еле сдерживая ликование спросил Нарвик.
- А это уже тебе решать, - развел руками Одинг. – Скримюр назначил тебя здесь главным, и я его назначения не отменял. Мы свое дело сделали и уйдем, как только Углет будет в состоянии пойти с нами.
Сказав это, конунг развернул коня и поскакал прочь от пленных. Следом за ним поспешили Табхаир с Нафином и всеми роа-радоргами.
- Неплохое решение, братец, - заметил Табхаир, когда уже вернувшись в Битру, они втроем вошли в дом Скади. – Я бы, пожалуй, и сам так же рассудил.
Одинг лишь шумно вздохнул.
Прямо перед ними красовался заставленный угощениями стол. Тот самый, за которым этой ночью восседали диабхальские военачальники, и Нафин невольно содрогнулся, вспомнив, как ужасно чувствовал себя тогда. Однако вид кушаний напомнил ему еще и о том, что скоро сутки, как он ничего не ел. В животе немедленно заурчало. Нафин протянул руку к ближайшему блюду, но тут же получил по ней шлепок от Табхаира.
- Не таскай куски! – сердито сказал старец. – Сейчас приведут Углета, и сядем за трапезу все вместе. Потерпеть, что ли, не можешь?!
- Да пусть перехватит чего-нибудь, - добродушно произнес Одинг, поглаживая себя по выпуклому животу. – Это мы с тобой уже старые и не очень-то хотим есть после таких встрясок. А мальчик растет, ему нужно кушать хорошо… Ешь, Нафин, не стесняйся. Углет, я думаю, не обидится.
Табхаир негодующе шикнул, пробурчав себе под нос по-абхаински что-то про дурное воспитание, от которого все беды и происходят, на что Одинг только рассмеялся и пододвинул юноше облюбованное им блюдо. Но в этот момент в комнату вошла Скади, а следом за ней, зацепившись крыльями за дверной косяк, протиснулся и Углет.
Старуха вся светилась от удовольствия и гордости. Да и, к слову сказать, причина для этого у неё была: Углета словно подменили! Конечно, остались и ужасающая худоба, и тяжелый взгляд из-подлобья, и многолетние слои грязи не удалось до конца отмыть, да и лицо отдавало замшелой бледностью. Но, хотя под ногтями и чернели полукружья набившейся под них земли, сами ногти на худых, как у скелета пальцах, были аккуратно подстрижены. Длинные, спутанные и грязные волосы старуха укоротила, а то, что осталось, вымыла и расчесала. Ужасную же, слипшуюся комками бороду обрила совсем, от чего сразу стало заметным сходство Углета с братьями. И если бы не настороженный, рыскающий взгляд и худоба, этого диабхальского демона, его легко можно было бы спутать с Табхаиром.
- Ну вот, - пытаясь скрыть волнение, развел руками Одинг, - наконец, все мы вместе. Ты стал неплохо выглядеть, братец. А вот подожди, через пару месяцев, когда отъешься и поправишься, станешь таким же красавцем, как и мы.
Табхаир выразительно осмотрел Одинга с головы до ног и насмешливо поджал губы.
- Боюсь, что за два месяца таким красавцем, как ты ему не стать при всем желании. Особенно если потчевать его подобными беседами, вместо того, чтобы пригласить сразу к трапезе.
Он широким жестом указал на накрытый стол, не сводя напряженного взгляда с Углета. Кто знает, как существо, просидевшее сто лет в яме на цепи и всеми ненавидимое, станет теперь реагировать на те или иные слова.
- Иди, иди, поешь с ними, - подтолкнула Углета к лавке за столом Скади. – Теперь это твоя семья. А я пойду, займусь своими делами, чтобы вам не мешать.
Она быстро отвела глаза от перепуганного взгляда Углета и проворно скрылась за дверью. Остальные подождали, пока он сядет, и тоже разместились вокруг стола. Но за еду никто не принимался. Даже умирающий от голода Нафин. Все неловко молчали, изредка переглядывались и не знали, что сказать и что сделать. Только Углет не сводил глаз со своих рук, пальцы которых то сжимались, то разжимались в крайнем волнении.
Наконец, Табхаир не выдержал.
- Вот что! – Он твердо прихлопнул ладонью по столу. – Так дело не пойдет! Тебе, Углет, конечно понадобится время, чтобы привыкнуть к переменам в жизни. Но если мы будем все время неловко молчать в твоем присутствии и обращаться с тобой, как со смертельно больным, ничего путного не выйдет. Поэтому, давай так: ты сейчас ешь и пей в свое удовольствие вместе с Нафином, а мы с Одингом пока расскажем, кто ты есть на самом деле. Ты ведь хочешь узнать о своей семье?
Углет кивнул, во все глаза глядя на Табхаира. И, пока, дорвавшийся, наконец, до еды Нафин уплетал угощение за обе щеки, заталкивая в себя куски со всех блюд, несчастный узник не притронулся ни к чему. Только когда услышал про смерть Дормата и про похищение из колыбелек яиц, он жадно, огромными глотками, выпил целый ковш воды, оставленный Скади для мытья рук, а потом опять только слушал и слушал.
Табхаир рассказывал вдохновенно. Нафин, утолив первый голод, даже поймал себя на том, что и сам слушает его с интересом, словно очевидца всех событий. Об Одинге и говорить нечего. Глядя на него вообще можно было подумать, что он слышит эту историю впервые. Но Углет!.. Вероятно, это его реакция на рассказ Табхаира заставила старца говорить столь вдохновенно. Бедняга впитывал в себя каждое слово! Казалось, он не мигал и не дышал, боясь пропустить малейший звук. И только когда Табхаир упомянул о снах, своих и Одинга, в горле Углета зашипело, заклокотало, и каркающе он проговорил в сильном волнении:
- Я тоже видел сны!
- Правда?! – оживленно спросил старец. – И, что же ты видел?
- Старика. Вроде тебя. Он много говорил… Кое-что я запомнил…
- Что, скажи!
Углет закрыл глаза и хрипло, с запинками произнес несколько фраз.
- Можешь перевести? – обернулся Табхаир к Нафину.
Тот сидел с набитым ртом и отрицательно покачал головой.
- Это не орелинский, - заявил он, прожевав. – Очень похоже, но понять я не могу. Только одно слово и разобрал: камни. Возможно, это заклинание, позволяющее им расти.
- Ладно.
Табхаир снова повернулся к Углету.
- Что ты еще видел?
- Горы видел…
- Откуда ты знаешь, что это были именно горы?
- Скади мне объяснила. Я ей все рассказывал,… Видел крылатого человека, летящего в пропасть… Потом других таких же, но летающих свободно… Много! В сверкающих на солнце одеждах!.., - Углет вдруг тихо заплакал. – Они казались мне такими прекрасными и счастливыми, каким, я думал, я не стану никогда!..
- Ну-ну-ну, не плачь! – нахмурился Одинг. – Не плачь, не то нам всем снова станет не по себе. Лучше давай-ка, Табхаир, рассказывай дальше!
Старец снова заговорил. В двух словах изложил историю Одинга и свою, а потом, как смог коротко, поведал о злоключениях Нафина.
- Правда, о том, что случилось с ним здесь, мы пока еще не знаем, - добавил Табхаир, - но, думаю, время на разговоры об этом у нас будет. А пока хотелось бы услышать твою историю, братец.
Потрясенный свалившимися на него новостями Углет не сразу понял, чего от него хотят. А когда понял, затравленно забегал взглядом по лицам сидящих перед ним орелей, сжался на своей скамье, и пальцы его рук снова нервно задвигались.
- Может не стоит его заставлять делать это сейчас? – осторожно спросил Нафин, наблюдая, как мелко затряслось тело Углета.
Но несчастный вдруг резко выпрямился и гортанно крикнул:
- Нет! Я расскажу!
Он зажал пальцы в кулак и выложил их перед собой на стол.
- Может не так складно я все расскажу. Да и говорить на языке людей так мелодично не умею. Это оттого, что язык зверей мне ближе и понятней. Но рассказ мой не длинный.
Углет помолчал, собираясь с мыслями, и взор его потух, словно обратился внутрь себя.
- Странно, - пробормотал он. – С тех пор, как меня посадили в яму, я совсем не вспоминал себя маленьким. А ведь тогда-то мне было лучше всего…
Он снова замолчал ненадолго, припоминая то, о чем хотел рассказать и, тяжело вздохнув, начал:
- Растила меня Бабушка. Она велела так её называть, и другого имени я не знал. Мы жили на самой окраине того леса, что за ямой. Жили уединенно. Бабушка говорила, что ей так удобнее. Она часто уходила в лес собирать травы и цветы, которые потом связывала в пучки и развешивала сушиться. Иногда жители Битры приходили к Бабушке и просили у неё эти травы, но для чего – не знаю.
Кто я такой и кем были мои родители, она никогда не говорила. Да я и не спрашивал. Я вообще долгое время не знал, что должны быть родители. Своего тогдашнего имени тоже не помню. Бабушка называла меня в основном «мой мальчик». От людей она меня прятала. Говорила, что это из-за крыльев. Что люди никогда не простят мне такого отличия. Гулял я только по ночам, когда никто не мог меня видеть. Иногда ходил с Бабушкой в лес. Она много рассказывала про растения, которые собирала, про повадки лесных обитателей и про сам лес, который жил по своим особенным законам.
Мне нравилось у Бабушки. Каждый год, в один и тот же день, она готовила особенное угощение и делала зарубку на стене своей избушки. Так отмечались мои дни рождения, поэтому я точно помню, что к тому моменту, когда все переменилось, мне было шестнадцать лет. В эту пору Бабушка стала очень нервной. Она совсем перестала ходить в лес и все чаще сидела у окна, выходящего на Битру, как будто бы ждала кого-то, из-за кого страшно волновалась. Мои вещи Бабушка зачем-то собрала в большой узел и положила его у задней двери избушки, той, что выходила в маленький садик возле леса. На все мои расспросы она отвечала только, что идет война. Война внутри страны и на её границах. А большего мне, дескать, знать и не надо.
В тот последний день все было как обычно. Я как раз проснулся, а Бабушка, сложив руки на коленях, сидела перед окном и смотрела на Битру. Вдруг она охнула, вскочила, заметалась по комнате, собирая какую-то еду, и, побросав её в узелок с моей одеждой, поцеловала меня в лоб со словами: «беги в лес, мой мальчик, и что бы ты ни услышал, что бы ни увидел, ни в коем случае не возвращайся! Найди пустую нору, что мы видели у ручья, забейся в неё и жди. Если я за тобой не приду, оставайся лучше в лесу. Там тебя скорее примут за своего. И никогда, слышишь, никогда не возвращайся к людям!».
Я сделал все, как она сказала. Спрятался в норе и просидел там всю ночь и весь следующий день. Бабушка так и не пришла. А когда запасы еды в моем узелке кончились, я выбрался наружу и все-таки пошел обратно.
Избушки больше не было. Вместо неё из земли торчали только разрушенные, обгоревшие останки. Не уцелел даже маленький садик, в котором я гулял по ночам. Похоже, его вырубили, прежде чем сжечь…
О том, что случилось тогда, я узнал позже от Сигюны – матери Скади. Бабушку в Битре считали колдуньей, но…
Углет запнулся и прикрыл глаза.
- Если можно, я бы не хотел об этом рассказывать. Вы ведь все равно хотите узнать о другом, а мне тяжело произносить вслух то, что случилось с Бабушкой. Хватит и того, что ужасные видения её гибели, порожденные воображением, преследуют меня до сих пор.
Одинг с Табхаиром кивнули, и Углет продолжил.
- В тот день я впервые узнал, что такое печаль, перед которой ты совершенно бессилен. Не то, чтобы меня пугала жизнь в лесу, нет! Я любил лес, знал его, чувствовал чем и как он дышит, но раньше рядом была Бабушка, мудрая и заботливая, а теперь приходилось полагаться только на свои силы. Пустующая нора стала моим новым домом. Летом в ней было тепло, а зимой я забивал вход сухими листьями, которые собирал по осени. Спал тоже на листьях, прикрываясь той одеждой, что собрала для меня Бабушка. Еды в лесу хватало, а скоро у меня завелся и приятель – старый Лис, живший неподалеку. Однажды на мою нору набрели охотничьи собаки, и он спас меня, заманив их за собой в густую чащу. Потом Лис вернулся с крысой, которую поймал мне в подарок. От подношения я отказался, но зато с тех пор мы и подружились.
Много чего с нами происходило. Всего и не расскажешь. Да и не об этом вы хотели слышать, но лес дал мне очень важное – я научился понимать птиц и зверей. Не знаю, покажется ли это важным вам, но я давно бы сошел с ума в этой яме, если бы не мог по голосу поющей птицы определять радость у неё или горе. Это давало мне возможность придумывать для птицы целую жизнь и тем жить самому. Если мимо пробегал кролик, я всегда мог сказать удирает ли он от врага, или просто спешит в свою норку. Мыши, упавшие в яму, крот, случайно прокопавший ход в моё узилище, становились желанными гостями, приносившими мне маленькие радости… И только люди, в большинстве своем, неизменно приходили со злом!..
Углет замолчал и медленно повел головой, как будто снова ощутил на шее свой железный ошейник.
- Люди… Не скрою, они интересовали меня. Иногда я пробирался на опушку и подолгу следил за жителями Битры. Но никогда не хотел выйти к ним. Все они были для меня охотниками, заходящими в лес, чтобы убивать, да и слова Бабушки не забывались. Лис, похоже, её мнение разделял, потому что редко сопровождал меня, предпочитая дожидаться в норе. Но порой, и он устраивался рядом в каком-нибудь овражке или в густых зарослях, равнодушно наблюдая своими желтыми глазами за жизнью людей. Для него они были чуждыми существами, не то что я – крылатый, словно птица. Но мне, помнившему Бабушку, которая тоже была из людей, хотелось, наверное, что-то понять, в чем-то разобраться… А может, я неосознанно искал её среди них, надеясь, что ничего страшного не случилось – просто пожар, и Бабушка всего лишь забыла забрать меня из леса…
Возможно, что из-за этого я, сам не знаю зачем, подобрался однажды вечером совсем близко к этому дому. На заднем крыльце сидела женщина с маленькой девочкой на коленях. Они молчали, но в глазах женщины, когда она смотрела на малышку, была такая нежность, какую я не предполагал встретить в людях. Так смотрит олениха на своего новорожденного олененка, и впервые мне подумалось, что, может быть, я неверно судил о людях. Тоска, родившаяся после разлуки с Бабушкой, поднялась с новой силой, и я никак не мог заставить себя уйти и перестать смотреть на эту женщину и эту девочку, так безгранично любящих друг друга.
Но вскоре стемнело. Они вошли в дом, а через какое-то время, со стороны улицы, туда же вошел шатающийся грузный мужчина. Он громко топал и что-то кричал. Женщина ответила тихим голосом, но почти тут же раздался её крик. Следом заплакала и закричала девочка. Они обе выскочили на крыльцо, где только что мирно сидели, и снова напомнили мне олениху с олененком. Только теперь они спасались бегством от охотника!
Я заволновался!
Мужчина выскочил следом с тяжелой дубинкой в руках. В два прыжка он догнал женщину и ударил её по спине. Бедняжка упала, даже не вскрикнув, а мужчина замахнулся на девочку… И тут со мной что-то случилось! Весь мир перед глазами словно растворился, и остались только эта дубина и одна единственная мысль о том, что она не должна опуститься!
Дальше я мало что помню. Помню, как закричал, как взмыл в воздух и полетел, как вырвал эту дубину и испытал облегчение, от того что успел… Мне до сих пор помнится её теплая, чуть шероховатая рукоятка и её тяжесть, которая исчезала с каждым наносимым ударом… А потом кровь… Нет, кровь была сначала, при первом ударе. Её запах разбудил во мне зверя, мирно дремавшего в лесном уюте, и я бил этого охотника до тех пор, пока, по моему мнению, матери с детенышем перестала грозить опасность.
А потом все стихло.
На дело своих рук я не посмотрел. Только на девочку и её мать. С девочкой все, кажется, было хорошо. Она даже не испугалась моего вида, а вот с её матерью дела обстояли плохо. Развившимся во мне звериным чутьем, я понял, что она умирает и накрыл её своим крылом, как это делали птицы в моем лесу…
Углет вдруг запнулся и посмотрел на Нафина.
- Странно, Сигюна тогда ожила. И сегодня ночью, когда ты накрыл моим крылом умирающую Скади, она тоже ожила… Это что, мои крылья их оживляют?
- Да, - нетерпеливо кивнул Нафин, - но, пожалуйста, продолжай!
- Чудеса!..
Углет развернул крыло и осмотрел его. Три отмытых белоснежных пера четко выделялись на общем фоне.
- Чудеса, - повторил он. – Впрочем, тогда мне было не до разгадывания причин, почему все так получилось. Сбоку почудилось какое-то шевеление, и сильный удар в лицо лишил меня всех чувств и мыслей… Позже, от Сигюны я узнал, что это было. Соседи, высунувшиеся поглазеть, как муж избивает жену и дочь, увидели, что произошло, подняли тревогу, и несколько здоровенных мужчин подкрались сзади и оглушили меня ударом тяжелой доски.
Вот так я и оказался в яме.
Не хочу вспоминать о своих первых днях заточения! Это было что-то ужасное, дикое, не похожее ни на что из испытанного мною до сих пор! Разбитая голова страшно болела, но еще сильнее болела моя душа! Я выл и метался в своей яме, пытался взлететь, но цепь оказалась очень прочной, и я только изодрал всю шею железным ошейником, усилив свои муки.
Я затих только тогда, когда привлеченный моими криками прибежал из леса Лис. О, как я умолял его уйти отсюда подальше и увести всех, кого только можно! Они, живущие в лесу, и не предполагали всей бездонной глубины того ужаса, который могут нести люди!.. И Лис ушел. Если не считать появившихся в моей жизни чуть позже Сигюны и Скади, это был счастливый момент во всей жизни в яме!
Углет закрыл лицо руками и затих.
- Если тебе тяжело – не продолжай, - печально промолвил Одинг, - мы и так можем себе представить, что было дальше.
- Нет, не можете, - замотал головой несчастный. – И я доскажу! Я должен! Долгие годы из меня делали демона-убийцу, называли безжалостным Иссорийским Страхом, но страшнее всех было самому мне! И, коль уж выпала возможность все рассказать – я расскажу. Мне необходимо, чтобы именно вы – мои братья – узнали правду о том, как все было на самом деле!
Углет снова положил на стол перед собой сцепленные руки и, набрав побольше воздуха, продолжал:
- Все население Битры приходило поглазеть на меня. Они швырялись камнями и палками, а однажды кто-то кинул в яму большой кусок раскаленного угля. От боли я взвыл и поднялся в воздух, хлопая крыльями, как одержимый! Это напугало моих мучителей. Они разбежались кто куда, а потом позвали колдуна. Тот пришел со своими подручными – теми самыми здоровяками, которые оглушили меня – и забормотал какие-то заклятья. Когда же стало ясно, что толку от них никакого, кто-то из подручных предположил, что я возможно не демон. «Демон, не демон, - ответил колдун, - но лучше, чтобы все его таковым считали. Это отпугнет от нашей деревни многих из тех, кого мы не желали бы видеть. А то, что он, скорей всего, не демон еще и лучше. Вреда от него, в таком случае, никакого, а уж пользу-то мы из этого чудища извлечь сумеем».
И они действительно сумели, и очень скоро! Не знаю точно, сколько времени прошло, когда в Битру случайно заехали три купца. Они со своей повозкой отстали от большого обоза и побоялись ехать в ночь одни – попросились на ночлег. Им позволили остаться. Более того, не забыли похвастаться – есть, мол, у нас демон, которого мы посадили на цепь в яму. Купцы захотели посмотреть, и, чтобы показать меня во всей красе, кто-то снова бросил в яму горящий уголь.
Купцы пришли в ужас! Но не от моего вида, а от жестокости, с которой обходились со мной мои мучители. Я слышал, как на ломаном диабхальском эти люди пытались объяснить, что крылатый человек достоин поклонения, а не издевательств, но их слова битранцев только злили. А когда ночью купцы пробрались к яме, чтобы перебить цепь и освободить меня, их выследили и убили! Убили жестоко, молчаливо, прямо на моих глазах! Ничего ужаснее я не видел! Люди не устают говорить о звериной жестокости, но ни один зверь не растягивает убийство, наслаждаясь агонией своей жертвы, а эти… Да потом еще, побросав трупы в наспех вырытые ямы, они радостно обсуждали, как поделить добро из повозки.
Всю ночь я выл и стенал, оплакивая троих несчастных, пожалевших меня, и думал, что вот были они, была Бабушка, была та женщина с глазами оленихи… Они дарили надежду, что, может, не все люди так безобразно жестоки, просто мне выпала горькая доля попасть к худшим из них.
А потом пришла Сигюна – женщина, мужа которой я убил и до сих пор не жалею об этом. Она прокралась к яме, чтобы принести мне еды и мазь - успокоить боль от ожога. Запах этой мази напомнил Бабушкины травы. Я спросил у Сигюны, где она её взяла, и женщина сказала, что еще её матери дала эту баночку колдунья, жившая когда-то возле леса… Тогда-то я и узнал, что же все-таки случилось с Бабушкой…
Углет порылся за пазухой и выставил на стол ту самую странную баночку, которую единственную забрал с собой из ямы, когда улетал.
- Она уже много лет больше не пахнет, - сказал он с горечью, - но бросить её я не смог – это единственная вещь, оставшаяся от моего детства.
Он задумчиво повертел баночку пальцами, снова спрятал её и продолжал:
- Так вот, потом Сигюна стала приходить каждый день, и я не знал, радоваться мне или огорчаться. С одной стороны, их забота и участие грели мне душу, и то, что они не считали меня злобным демоном, не позволило ожесточиться сердцу. Но с другой стороны я знал, что их ждет, если битранцы прознают об их сочувствии. Однажды Сигюна принесла инструменты, чтобы перебить цепь и дать мне возможность улететь. Но сама она этого сделать не могла, не привлекая внимания, а я так ослаб, что тоже ничего не смог. Зато шум от моих неумелых попыток услышали, и несколько человек прибежали к яме, чтобы посмотреть, что же это я там делал. Благо их топанье доносилось издалека, да и к самому краю мои мучители подходить все же опасались. Они только проверили, цела ли цепь, вытянув её длинной палкой с крюком на конце и, убедившись, что все цело, убрались прочь. Однако с тех пор недалеко от ямы всегда кто-то дежурил.
Это было ужасно! Дня два Сигюна не могла приходить, и я уже решил, что больше её не увижу, как вдруг, на третью ночь, возле ямы появилась Скади – её дочь! Малышке было тогда лет шесть. Ночью в густой траве такую кроху трудно было заметить, и, нисколько не побоявшись, она принесла мне узелок с едой и связанную из шерсти накидку. «Ночи стали холодными», - тоненьким голоском шепнула Скади и исчезла, а я по сей день не могу унять дрожи вспоминая, как чувствовал себя тогда. Я был почти счастлив! У меня имелась баночка с запахами Бабушкиного дома и настоящая семья, которая заботилась обо мне! Вы и представить себе не можете, как я был им за все благодарен!
Но потом узнал, что Сигюна и Скади роют лаз из своего дома к моей яме, и снова испугался. Соседи могли прознать об их занятиях, могли донести… И ужас оттого, что за все хорошее, что эта женщина и эта девочка делали для меня, они могли поплатиться жизнью, не давал спать по ночам!
А потом приехали какие-то важные люди.
Их подвели к яме. Только теперь горящие угли не бросали, а заставили меня взлететь длинными, заостренными на концах, палками. Важным людям я не понравился. Нисколько не смущаясь, они прямо при мне посоветовали старейшине и колдуну Битры убить «это чудовище», как можно скорее.
«Наконец-то мои муки закончатся, а Скади и Сигюне можно будет не опасаться своей доброты», - подумал я тогда и полночи провел в ожидании. А когда услышал тихие шаги, решил, что это идут мои палачи.
Но, странное дело, шли они не со стороны Битры, а от леса! Да и, судя по шагам, было их что-то уж очень много… Желая узнать, в чем дело, я осторожно выглянул из ямы и, вместо привычных одежд местных жителей, увидел поблескивающие в лунном свете железные одежды каких-то пришельцев. Странные люди крадучись двигались к домам Битры, и по их оскаленным лицам было нетрудно понять, что пришли они не с добром. А когда идущие впереди указали остальным на ближайший дом – дом Сигюны и Скади – сердце мое остановилось.
Я знал, что там разместили важных людей, приговоривших меня к смерти, но какое это имело значение! Два дорогих мне существа были в опасности, и это решило все! С воем и рычанием вылетел я из ямы, даже не чувствуя, как железный ошейник обдирает мне кожу на шее. Я хлопал крыльями и дергал руками за цепь, стремясь помешать этим железным людям! И это был первый, и, наверное, единственный, случай, когда мне было радостно оттого, что меня боятся!
Чужаки тогда убежали, Скади и Сигюна были спасены, а меня оставили жить дальше.
Вскоре после этого случая лаз дорыли, и Сигюна снова пришла. От неё я узнал, что спугнул какое-то кочевое воинственное племя, которое шло в Радоргию; что важным людям из столицы – главнейшего города Иссории – очень понравилось, в каком ужасе они бежали; что по округе поползли обо мне самые невероятные слухи, и что власти строят в отношении меня большие планы. «Но, - прибавила Сигюна, - я не могу и не хочу смотреть дольше на твои мучения. Ты дважды нас спас, и не будет нам с дочерью счастья, пока мы не спасем тебя. Дай инструменты – я сама попробую перебить цепь!»…
Но я тогда отказался. Вернул Сигюне инструменты и попросил унести их подальше. А если она меня так жалеет, то пусть лучше просто убьет! Куда мне было лететь?! К кому?! Если раньше я думал, что попал к худшим людям, но где-то есть иные, то после неудавшегося вторжения чужеземного племени понял – люди везде одинаковы! Просто иногда среди них встречаются светлые, похожие на солнечные отблески в темной норе, но их очень мало и светить в полную силу они боятся, потому что тьма пожрет их сияние, едва учует угрозу для себя! Нет, я не хотел улетать! Избавлением могла быть только смерть! И за все эти годы я лишь однажды поддался искушению свободой…
Это случилось, когда Скади уже подросла. Сигюна к тому времени как-то быстро состарилась и сильно болела. Думаю, её сердце не могло вынести того, что творилось в Битре. В их доме коротали последние часы приговоренные к смерти, а бедная женщина не могла их утешить даже добрым словом. Да они и не верили больше в добрые слова. Целыми семьями местные палачи уничтожали тех, кто был неугоден в столице! Я видел, как по ночам их проводили мимо моей ямы, и горестным воем оплакивал их участь.
Однажды вечером Скади пришла ко мне с едой и грустным известием, что Сигюне стало совсем плохо. Но в её глазах я усмотрел какую-то новую печаль. Девушка не сразу рассказала, в чем дело. Отводила глаза, мялась и все порывалась уйти, но потом все-таки созналась. К ним в дом привели нового осужденного – совсем молодого юношу, ровесника Скади. За ним даже хорошо не присматривают, настолько он безобиден и несчастен, и страдает, скорей всего, безвинно. К тому же он очень красив, и Скади не представляет себе, что через несколько часов его убьют. Она не хотела смерти для юноши, но не знала чем может ему помочь.
И тогда я бездумно предложил: пусть она, при первой же возможности, переправит юношу ко мне через лаз и даст ему инструменты. Он перебьет цепь, а потом я выведу его за пределы Иссории, уйду вместе с ним, куда глаза глядят, и будь, что будет! Ни Скади, ни я совершенно не думали в ту минуту, что будет после нашего побега с ней и с Сигюной. Девушка, вне себя от радости, убежала в дом, а я остался ждать. Но вышло все, как нельзя плохо! Видимо наслушавшись ужасных историй об Иссорийском демоне, юноша выбрался из лаза белым от страха, а на большее его не хватило. Едва я поднялся навстречу, как бедняга побросал инструменты, закричал и кинулся бежать.
Конечно же, его схватили. Более того, смерть ему отсрочили, ради того, чтобы дознаться, как он смог убежать так далеко от дома, в котором содержался. Стороживших его наказали плетьми, а несчастного жестоко пытали, и крики его терзали мне слух! Я не переставал ругать себя и, помертвев сердцем, ожидал худшего. Но юноша Скади не выдал. Своим палачам он упорно твердил одно: выбрался через окно, когда сторожа отлучились, а девушка была всецело поглощена заботой о больной матери…
Не могу передать, что творилось тогда со Скади. Много, очень много дней прошло, прежде чем я снова услышал её голос, глухой и помертвевший. И первое, что она произнесла этим голосом было: «Видно не судьба…».
А потом умерла Сигюна.
В день похорон я мог видеть из своей ямы, как бедняжка Скади в полном одиночестве шла за гробом и горько плакала. Судя по всему, они были изгоями в Битре, вроде Бабушки, потому что никто больше не скорбел о смерти доброй и тихой женщины. Только я, да её дочь. Наверное, местные старожилы до сих пор помнят, как я выл тогда…
И потянулись нескончаемые, унылые года. Скади давала последний приют обреченным на смерть, а я оплакивал их горькую долю. Она по-прежнему приходила ко мне, приносила еду, теплую одежду и беседовала со мной. К тому времени я научился не замечать ни дождя, ни снега. Кожа моя превратилась в панцирь, бесчувственный ко всему, и это было правильно, иначе как бы еще я мог защитить свою душу, отогретую Скади и её матерью. Но чем больше лет проходило мимо нас, тем чаще я стал задаваться вопросом: почему жив до сих пор? Уже первые морщины опустили уголки губ Скади, уже седина прокралась в её волосы, а я все жил! Минуло немало лет с того дня, как умер прежний старейшина, потом его последователь… Умер колдун. Умерли первые палачи Битры и многие из тех, кто их заменил, а я все жил! На моих глазах сменилось два поколения, но про меня смерть словно забыла.
Не скрою, мысли о том, что можно было бы и самому покончить с этим существованием, не раз возникали в голове. Но как?! Взлететь повыше и, сложив крылья, грохнуться оземь? Или перестать есть? Или взлетать до тех пор, пока ошейник не сломает мне шею?… Все это было бы возможно, если б у меня достало сил все это совершить, а сил не было!.. Причем я не имею в виду силы физические – этого бы мне хватило – я не мог оставить Скади! Думаю, уйди она из жизни, и я бы не задержался. Но пока она жила, мне не хватало решимости бросить её одну в этом жестоком мире…
Однажды, когда я, уже в который раз, задал ей вопрос о том, почему не умираю, Скади вдруг сказала: «Наверное, ты бессмертен», и ужас, притупившийся за долгие годы, снова поднялся во мне! Не стану говорить, какие мысли меня тогда посещали, да и вообще не стал бы об этом говорить, если б тогда же не начали приходить в мои сны те видения, о которых я говорил, и которые приходили и к вам. Они волновали меня! Просыпаясь, я чувствовал беспокойство, словно держал в руках что-то важное и упустил… Скади, которой я все рассказывал, велела мне запоминать то что являлось и особенно слова старика, который являлся чаще, чем все остальное - вдруг он говорит на каком-нибудь наречии, которое она знает. И я запоминал. Просыпаясь, старался задерживать сон, как можно дольше в своей памяти и повторял, и повторял за стариком его слова! Но Скади ничего не могла понять, а я уже не мог их забыть. Слова повторялись так часто, что начало казаться, будто их смысл вот-вот откроется. Я шептал фразы, как одержимый, и вскоре вокруг ямы постепенно наросли огромные валуны. Новые поколения моих мучителей не знали, что и думать, и только Скади догадалась, что слова, которые я слышу во сне, не иначе как заклинания. Они-то и заставили обычные камни разрастись до невероятных размеров. «Ты неспроста видишь свои сны, - сказала она уверенно. – Вот помяни мое слово, где-то есть для тебя другая жизнь, просто нужно еще подождать. А пока смотри внимательно и слушай! Вдруг твой старик научит тебя другому заклинанию. Такому, которое разбивает цепи, или просто делает счастливым…».
Углет замолчал и опустил голову.
- И вот цепи разбиты, - печально промолвил он, спустя минуту, - и я, кажется, счастлив… Но почему-то мне грустно. Так грустно, как было, наверное, в тот миг, когда я вышел на пепелище Бабушкиного дома.
Воцарилась тишина. Все молчали, обдумывая услышанное. Настроение Углета передалось остальным, и в серебристо позолоченном свете полной Луны, давно уже воцарившейся за окном, лица орелей, сидящих за столом в молчании, обрели благородные черты своих предков. Теперь вряд ли кого-нибудь смутила бы чрезмерная худоба Углета или полнота Одинга. Все три брата стали похожи, словно близнецы, а Нафина любой случайный наблюдатель принял бы за их внука, в котором, как в зеркале, отразились юные лица его дедов. Ноздри старцев дрогнули, как будто здесь, в Битре, в этом месте, насквозь пропитанном трусливой жестокостью, почудилось им веяние вольного горного воздуха.
- Другая жизнь, - прошептал Углет задумчиво, - совсем другая жизнь…
На него взглянули понимающе, но тут тишину нарушил скрип открывающейся двери. Все вздрогнули. А когда в комнату, немного смущаясь, вошла Скади, каждый невольно поймал себя на том, что пытается угадать в ней ту маленькую девочку, за спасение которой Углет заплатил целой жизнью.
- Простите, что потревожила, - сказала она, бросая тревожно заботливый взгляд на Углета, - но радорги хотят еще до рассвета закопать Хелерика, и я случайно узнала, что сделать это думают в лесу. Нехорошо. Там лежит его отец и многие другие… Негоже Хелерику быть рядом с теми, чьим палачам он служил.
- Ты права, Скади, - немедленно отозвался Одинг. – Я сейчас же разберусь с этим.
Он тяжело поднялся, сбрасывая оцепенение, и скрылся за дверью. Остальные тоже зашевелись.
- Ну, как ты, Углет? – спросила старуха.
- Мне хорошо, Скади, - неумело улыбаясь, прокаркал он, а Нафин поразился: во время рассказа он совсем не замечал этого гортанного, ужасного голоса.
Вскоре вернулся Одинг.
- Все будет нормально, - заявил он. – Мои люди закопают Хелерика в поле, а место это затопчут лошадьми. Палачей же Битры Нарвик приказал посадить в яму Углета и приковать их точно так же, как был прикован он.
- Нет!!! – закричал вдруг Углет. – Только не в эту яму! Никто не должен там больше жить! Лучше просто убейте их, но не обрекайте на такие муки! Заройте её, сровняйте с землей, но, умоляю, не сажайте туда больше никого!
Он разрыдался, задрожал всем телом и, содрогаясь от ужаса, повалился на стол.
- Выйдите, пожалуйста, выйдите! – засуетилась Скади. – Я сейчас успокою его.
Она бросилась к Углету, а Табхаир, Нафин и Одинг вышли на улицу.
- И зачем я вышел, - пробормотал Табхаир. – Впервые в жизни мне захотелось обнять кого-то тепло, по-родственному… Но, не умею! Это мое проклятое величие совершенно избавило меня от сентиментальности… Вот Одинг – он бы смог…
- Нет, - покачал головой Одинг, - здесь нужно тепло всех наших братьев… Но до чего же подло обошлись с ним эти гнусные диабхалы!..
Он сплюнул в сердцах и сердито покосился на группу северных всадников, подъехавших к соседнему дому, со своим предводителем во главе.
- Нарвик! – закричал ему Одинг, - погоди спешиваться! Вели своим людям немедленно зарыть проклятую яму! Делайте что хотите, но чтобы к утру и следа от неё не осталось!
- Будет исполнено, конунг, - отозвался Нарвик.
Табхаир сложил руки на животе и, рассеянно глядя вдаль, обронил:
- Ты не уточнил, какую яму нужно закапывать – пустую или с палачами. Они ведь уже там…
- Не уточнил? – вскинул брови Одинг. – Вот незадача! Забыл, наверное. Но ничего, сами разберутся… Их теперь не догонишь, - добавил он, провожая взглядом неторопливо проезжающих мимо северян.
Все трое вышли за ограду, окружающую дом Скади и расселись на бревне, приготовленном для распилки на дрова. В ночном воздухе звенели комары, злящиеся на скорый приход осени, тихо шуршала листва на деревьях, и изредка легкий ветерок доносил с другого конца Битры голоса перекликающихся караульных. Небольшой отряд роа-радоргов проскакал со стороны границы, разрушив мелодию ночи топотом и громкими разговорами.
- А этим-то что не спится? – спросил Табхаир с неудовольствием.
- Хелерика закапывали, – мрачно ответил Одинг. – Туда и дорога! Предатель! Видар к нему со всей душой, а он на него с ножом!..
- Кстати, - встрепенулся Нафин, - вы обещали рассказать мне, что и как произошло. Думаю, сегодня мы уже не заснем, так что давайте, рассказывайте!
- Двужильный ты, что ли?! – хлопнул его по плечу Одинг. – Уж почитай вторые сутки не спишь! Может завтра, на свежую голову?…
- Ну уж нет! Я и так целый день ждал. Все равно ведь пока все не узнаю – не усну. Табхаир мне утром обещал, вот пусть и рассказывает
- Опять я, - вздохнул старец, - как будто больше некому. Хотя, об удавшихся делах говорить всегда приятно… В общем, дело было так: с той ночи, когда убили Вигвульфа, я много думал, и кое-что из моих соображений ты тогда же и услышал. Но не давала покоя ваша утренняя встреча на скотном дворе накануне приезда диабхалов. Куда Вигвульф бегал? Если выслеживать Видара, то почему не упомянул о его сговоре с Хелериком, когда вылез со своими разоблачениями? Ведь он тогда говорил только о том, что ты не посланник асов, что Видар это знает и покрывает твою ложь, обманывая Одинга и меня. А раз так, то выходит, что или Вигвульф ничего не знал о встрече Хелерика и Видара, или ему было невыгодно говорить об этом.
Если не знал, то получается, что бегал он не выслеживать Видара, а к своему тайному хозяину, который засел где-то в окрестностях Мидгара. Но кто мог быть этим хозяином? Как ни крути, а кроме диабхалов никому больше не было так выгодно заводить шпионов в самом сердце Радоргии. Честно признаюсь, на Хелерика я тогда не подумал. Валида и жрецы в достаточной мере просвещали меня относительно дел в Иссории, чтобы правдивость того, что он рассказал Видару не вызывала сомнений. Но ясная картина все равно никак не хотела складываться. Чего-то в ней не доставало. Поэтому я решил не спускать с диабхалов глаз, а Видара попросил помочь мне. И после первой же задержки в пути из-за поломки обозной телеги, мы обнаружили интересную вещь: двое из тех, кто сопровождал обоз, исчезли, но вместо них появились двое новых! Потом исчез один из этих новых, а на его место заступил другой. Видом они друг от друга не отличались, и взгляд не столь пристальный подмену вряд ли бы заметил. Но мы-то с Видаром следили и насчитали, что до вечера у диабхалов сменилось около пяти человек. Это могло означать только одно: целая сеть шпионов сопровождает нас, и стекаются они с донесениями к кому-то, кто идет с отрядом. Или наоборот – получают от него сведения, чтобы доставить их следящему за нами. Но, как бы там ни было, а в отряде находился некто интересный, и этим «некто» мог оказаться любой, кроме меня, Одинга, тебя и Видара. В последнем я, в отличие от тебя, мальчишка, ни разу не усомнился. Он из породы Ментебов, а я таких сразу распознаю, потому что порода редкая. Так вот, ночь в развалинах Маку окончательно прояснила к кому же все-таки стекались шпионы. Видар не такой простак, чтобы упустить диабхала. Он ведь поймал тогда того, кто подслушивал вас с Одингом и не потратил много времени на выведывание того, что нас интересовало. Но, в интересах дела, всем было объявлено, что шпион сбежал. Из этих же соображений нам очень пригодились и твои сомнения насчет Видара.
А дальше, думаю, много объяснять не требуется. Пояс Силы был лишь предлогом, чтобы заехать к Скримюру и, не возбуждая подозрений в Хелерике, передать ему приказ Одинга немедленно вести свое войско к границе возле Битры.
- Почему же вы от меня это скрыли? – обиделся Нафин. – Уж я как-нибудь сумел бы держать язык за зубами.
- Нам «как-нибудь» было не нужно, - весомо заметил Табхаир. – Мы и другим воинам, до поры, ничего не говорили. Чем естественней все себя вели, тем было лучше. А у тебя, порой, все мысли на лице написаны, и такому пройдохе, как Хелерик не составило бы труда их прочитать…
- К тому же, Нафинушка, мальчик мой, - вмешался Одинг, - мы никак не думали, что он сбежит! Видар с двумя воинами собирался быть при нем неотлучно, но, видишь, как все вышло…
- Ладно, - буркнул Нафин, - может и лучше, что все получилось так, как получилось. Без Скади я бы Углету и двух слов не смог сказать – умер бы от страха на месте! Вы же видели, на кого он был похож…
И юноша вкратце поведал обо всем, что произошло в Битре, не забыв упомянуть и о словах квасира, так кстати пришедших на память.
- Но, - заключил он, - вы до сих пор не объяснили мне, почему воины ведут себя так, словно пришли сюда освобождать Углета от диабхалов, а не наоборот…
- Ну-у-у, это было самое легкое, - протянул Табхаир. – После того как к границе подтянулось войско северян, Одинг собрал всех и, объявив о предательстве Хелерика, сказал, что Углет совсем не тот, за кого его выдавали диабхалы…
- Да, да, - снова вмешался Одинг, - я сказал им, что посланник асов, то есть ты, открыл нам с Табхаиром великую тайну о том, что Углет наш брат, попавший волею Судьбы в заточение к диабхалам. Заметь, я при этом почти не соврал! Но, вот что странно: мои воины словно бы и не удивились! Такое впечатление, что они всегда подозревали нечто подобное!..
- Да перестань ты без конца на это удивляться! – раздраженно оборвал его Табхаир. – Я уже трижды тебе объяснял, что это нормальная человеческая реакция! Любой охотно верит в то, что преимущество, которым кичился не слишком приятный сосед – фальшивое. А уж если он еще и владел им незаконно, то и совсем выходит замечательно!.. Ты лучше скажи, те диабхалы из обоза, которых твои воины привязали к деревьям после бегства Хелерика так там и остались?
- Там, там, - закивал Одинг. – Не брать же их было с собой в атаку! А потом – забыли. Ничего, на обратном пути отвяжем, если этого не сделали уже какие-нибудь проезжие путники…
В этот момент на пороге дома появилась Скади.
- Идите спать, - тихо позвала она. – Углет заснул, и вам я тоже постелила.
- Что ж, и, правда, неплохо было бы поспать, - потянулся Одинг. – Пошли, отдохнем. Завтра день на сборы, а потом – снова в путь! Одно дело мы сделали, но впереди другое, куда хуже этого!
Дело, которое имел в виду Одинг было именно тем, чего он боялся больше всего, а именно – поход на Фрегунда!
Еще накануне, рассказывая про ужасную ночь, проведенную в Битре, Нафин заметил, что Одинг нахмурился, когда услышал про квасира. Тогда юноша не придал этому значения, решил просто, что конунгу тяжело напоминание об умершем прорицателе. Но утром, когда Нафин проснулся на удивление рано, проспав не более трех часов, и не обнаружил Одинга рядом со сладко спавшим Табхаиром и беспокойно стонущим во сне Углетом, он вышел во двор, где и увидел старика, грустно встречающим рассвет на уже облюбованном бревне.
- Ты что, Одинг? – спросил Нафин, присаживаясь рядом. – Сидишь тут один, в такую рань… Ты хоть спал сегодня?
- Нет, - покачал головой конунг. – Дождался, когда вы заснете, и вышел сюда. Понимаешь, Нафин, староват я стал для подвигов, да и боюсь очень. Но боюсь не волка. Раз Беальд сказал «убей», значит действительно пора. А Табхаир так заразил меня своей уверенностью, что ничего с нами не случится, пока не будет исполнено веление судьбы, что я уж и сам в это поверил. Но потом-то что?! Знаю, знаю, расправимся с Фрегундом, дадим моим людям возможность думать, что я погиб и пойдем искать оставшихся братьев. А дальше? Ты никогда над этим не задумывался?
- А что дальше? Вы полетите на Сверкающую Вершину, а я к себе в Гнездовище.
- Вот, вот, - произнес Одинг, задумчиво глядя на Нафина. – А не думал ли ты о том, что Судьбе может оказаться угодным, чтобы именно мы, собравшись все вместе, разрушили твое Гнездовище?
- Ты что! – отшатнулся Нафин. – Зачем это?!.. Да ну, не может быть!
- Много ты понимаешь! – Одинг отвернулся. – Иной раз думаешь, что все предусмотрел, все продумал, и по-другому выйти никак не может, а наутро глядь, с ерунды началось не так как думалось и пошло вкривь и вкось! Вот, к примеру, ты расчитывал на солнечный день, а с утра полил дождь и пришлось надеть плащ, который надевать не собирался. Ерунда, верно? А потом этим плащом зацепился за какой-нибудь сук, слетел с коня и ударился головой о камень. Все! Планам конец! А ведь казалось их ничем не испортить!..
- Если так рассуждать, то незачем что-либо и планировать.
Нафин сердито поджал губы, но Одинг лишь усмехнулся.
- А тут планируй, не планируй, все одно: чему быть, то и случится. Вот я, например, сидел себе тихо в своем Мидгаре и никуда не собирался. Но пришли вы с Табхаиром и все за меня спланировали.
- Ничего мы не планировали! Мог бы и не ходить с нами, если не хотел…
- Да ну! – Одинг посмотрел на юношу и подпихнул его плечом, - Так ли уж и мог?!
Нафин на это ничего не ответил, только опустил голову и зябко поежился. Действительно, скоро лету конец. Похоже, на земле он совсем отвык от горной прохлады. В родном Гнездовище подобное утро показалось бы ему жарким, а тут.., или это разговор нагнал на него холод?
Одинг же словно прочитал его мысли. Пододвинулся поближе и накинул на юношу половину своего плаща.
- Ладно, от разговоров наше будущее все равно не прояснится. Ты мне лучше скажи, не запомнил ли случайно, что там Беальд говорил про то, как мне идти на Фрегунда? Я его мудреные речи и раньше-то не сразу запоминал, но тогда он был рядом и мог повторить, а теперь и спросить не у кого. Помню только про правую руку, которая меня вроде бы спасет, но вот тут-то как раз ничего мудреного и нет – в правой руке меч, а против моего меча и сейчас еще не больно устоишь! Но вот дальше… Не помнишь, нет?
- Нет, - подумав, признался Нафин. – Спроси у Табхаира. У него память такая, что молодым впору завидовать.
- Спрашивал уже, - безнадежно махнул рукой Одинг. – Память у него может и хорошая, а вот характер скверный. Заладил, что квасир мой шарлатан, как и все прочие, а большего я от него не добился. Или он действительно не хочет, чтобы я забивал себе голову всякой ерундой, как говорит, или сам ничего не помнит, но признаваться в этом не желает. А мне кажется, что вспомни я Беальдовы слова, и сразу на душе полегчает. Привык. Он ведь никогда ничего пустого не говорил, просто видения его уж больно заковыристые были. Вот, помню, когда Видар пропал, вместо того, чтобы попросту сказать «в болоте», начал говорить, что застрял, дескать, воин там, где вода смешивается с землей!.. Это хорошо, что я быстро догадался…
Одинг вдруг прервал сам себя и подозрительно уставился на Нафина.
- А ты что, и вправду Видара подозревал в измене?
Нафин съежился еще больше и тихо кивнул.
- Ну и ну! – вспылил Одинг. – Вот это да! А я-то дурак думал, что Табхаиру это просто показалось и верить не хотел! Эх, знал бы раньше, еще подумал бы спасать тебя или нет! Да откуда же, по-твоему, могла взяться в Видаре этакая скверна, когда породил его благороднейший из моих воинов, а воспитывал я сам?! Или думаешь, я хуже Табхаира в людях разбираюсь?! Нет, деточка, это ему после Абхии повсюду измены и шпионы мерещатся, а я привык возле себя благородных людей видеть! И Видар, кстати, тоже! Потому и Хелерику, гаду этому, поверил, и тебе неблагодарному тоже, хотя это ты ему соврал!..
Нафин не знал куда деваться от гнева Одинга, но тут на пороге дома появился совершенно заспанный Табхаир.
- Эй, братец, ты можешь кричать потише? – как всегда недовольно поинтересовался он. – Честное слово, если мы когда-нибудь расстанемся, то после первой же ночи без тебя я рискую совсем не проснуться, потому что от сновидений меня отрывают только твои крики! Ну, что опять случилось?
- Ничего не случилось! – переключился на него Одинг. – По твоим меркам, так все просто замечательно! Сам никому не веришь, и мальчишку заразил!..
- А-а, понимаю, - поморщился Табхаир, - разнос из-за Видара. Но я-то как раз его и не подозревал. А что касается Нафина, то, рассуждая логично, мыслил мальчик очень правильно. Он же не растил Видара, как ты, и не может разбираться в людской породе, как я. Он делал выводы, опираясь на свой небогатый опыт, и в этом смысле, я считаю, достиг немалого. Хватит уже быть доверчивым, как щенок! Может, где-то это и благородно, но, чаще всего, вредно. Твой Видар, между прочим, если б был хоть чуточку более подозрительным, распознал бы в Хелерике шпиона задолго до нашего с Нафином появления.
Одинг в сердцах поднялся и сдернул с Нафина свой плащ.
- Давайте, давайте, наговаривайте на беднягу Видара, - заворчал он, направляясь к дому. – Посмейтесь над ним, обвините еще в чем-нибудь, назовите глупцом! Не бойтесь, его благородное сердце все вам простит.., - он задержался в дверях и обернулся: - Вот здесь, в Иссории, очень хорошо знают, каково жить без таких, как Видар. Тут все были умные и изворотливые, а благородных, доверчивых дурачков уводили туда, чтобы жить не мешали!..
Одинг ткнул пальцем в темнеющий за ямой Углета лес и, махнув рукой, ушел в дом.
Табхаир смущенно почесал кончик носа и двинулся следом, а Нафин еще долго не решался подняться с бревна. Он сидел, красный от стыда, не замечая просыпающейся Битры, и на все лады перекраивал покаянную речь, которую собирался сказать Видару при встрече.
В чувство юношу привел Одинг. Все еще хмурясь, но уже не так сердито, он подошел и заявил, что рассиживаться некогда, и если Нафин не хочет оказаться в походе без чего-либо необходимого, то должен немедленно пойти и позаботиться о себе.
- А можно я и для Углета вещи соберу? – виновато спросил юноша.
- Вообще-то Табхаир уже этим занимается, - пряча улыбку, ответил Одинг, - но ты можешь ему помочь.
И ласково похлопав Нафина по плечу, он ушел проверять, как готовятся к отъезду его воины.
День пролетел незаметно. Но если для роа-радоргов сборы и отъезды были делом привычным, то в доме Скади царило лихорадочное напряжение.
Табхаир не столько собирал вещи, сколько мешался самой Скади и Нафину своими бесконечными советами и указаниями. Наконец юноше это надоело и, закончив укладывать свою котомку и котомку Углета, он утащил Табхаира на задний двор, чтобы попытаться починить ветхое крыльцо. Старуха хлопотала у очага, и только Углет, совершенно напуганный предстоящим выездом в большой мир, неподвижно сидел за столом. В нем жили одни глаза, беспокойно перебегавшие с предмета на предмет. Утром Скади предложила ему сходить посмотреть на Битру, но Углет отказался.
- Я не хочу знать, как она выглядит. Довольно и того, что видел из ямы. Но вот твой дом мне хочется запомнить весь, до последнего гвоздя!
Они вообще целый день смотрели друг на друга, как потерянные. И когда вернувшийся Одинг с хохотом ввалился в дом, намереваясь рассказать, что сотворили с крыльцом Нафин с Табхаиром, он только смущенно замолчал и, забрав с лавки топор, быстро удалился.
- Ну что, Углет, - промолвила старуха, когда дверь за Одингом закрылась, - за столько лет уж, кажется, обо всем переговорили, а как пришла пора прощаться, так и думается, что чего-то важного не досказали.
- Как же ты будешь тут одна? – тяжело выговорил Углет.
- Буду, - просто ответила старуха. – Уж теперь, надеюсь, никто не приведет ко мне в дом осужденных на смерть. А ты, Углет, знай – если тебе не понравится там, куда ты уходишь, то в этом доме место для тебя будет всегда.
Углет низко опустил голову и прошептал:
- Я знаю, Скади.
Выступить решили рано утром, поэтому с вечера спать ложились пораньше, сразу же после того, как воины, призванные Одингом, закончили постройку нового крыльца для дома Скади.
Нафин заснул моментально, опередив, кажется даже Табхаира. Одинг еще немного посидел, рассказывая Скади и Углету про земли, через которые они поедут и про Фрегунда, которого им не миновать, но скоро заснул и он.
Поэтому некому было увидеть, как в полной тишине Скади молча взяла Углета за руку и вывела его на задний двор. Оттуда, минуя чахлые огороды и сады, в которых пышно росли одни лишь дикие кустарники, они прошли по окраине Битры к кладбищу, где покоилась Сигюна.
Говорили ли они там о чем-нибудь, или просто сидели в молчании – никто никогда не узнает. Но утром, после небольшого переполоха, вызванного отсутствием Углета, когда Табхаир заметил их, возвращающихся обратно, лица у обоих были светлы и спокойны.
- Я готов ехать, - сказал Углет, подходя к братьям.
С помощью воинов он взобрался на коня позади одного из них и поехал из Битры и из Иссории, более не оглядываясь.
Скади тоже долго не стояла. Незаметно проскользнув сквозь толпу северян и местных жителей, вышедших посмотреть на отъезжающих и проводить их, она зашла в дом и закрыла за собой дверь.
Когда едешь в пугающую неизвестность, то дорога всегда неприятна и кажется то долгой до тошноты, то досадно короткой. Но когда все счастливо завершается - обратный путь легок, приятен и совсем не утомителен.
Примерно так рассуждал Нафин, покачиваясь в седле верхом на Биврасте и подставляя лицо последним жарким лучам летнего солнца. Они ехали уже третий день и скоро должны были достичь Утгарда, но никто особенно не торопился. Ехали неспешно, с частыми остановками, и, хотя дорога была та же самая, по которой меньше недели назад они двигались к Битре, Нафину казалось, что места эти он видит впервые.
Невысокие холмы сменялись маленькими рощицами, а их в свою очередь меняли большие возделанные поля, на дальних краях которых угадывались поселения. Зорким взглядом ореля Нафин даже рассмотрел под низкими крышами фигурки любопытствующих местных жителей и пару раз позволил себе помахать им рукой. На третий раз Табхаир с неудовольствием заметил, что их отряд – это отряд конунга, правителя этих земель, а не свора бродячих ионтахов-актеров, так что вести себя следует достойно, не уподобляясь разъезжим фиглярам.
Нафин на это только усмехнулся. После короткой встряски, вызванной поисками шпиона и всеми происшествиями в Битре, старец снова впал в привычное раздраженное состояние. Не успели как следует отъехать от границы, как он принялся назойливо ворчать на Одинга за его вчерашние насмешки по поводу испорченного крыльца.
- Я не обязан все уметь, - выговаривал Табхаир, - и вообще мог ничего не делать, как мне, в сущности, и положено! Но коль уж ничего не вышло, то мог бы молча переделать и не поднимать меня на смех перед своими людьми! Помимо того, что мы братья, должно помнить и о том, что для всех остальных мы боги! А теперь, полюбуйся, твои люди усмехаются за моей спиной, словно я какой-то ремесленник!
- Да никто не усмехается! – не выдержал, наконец, Одинг. – И ремесленник из тебя, кстати, никудышний. А что касается моих людей, то они, как это ни странно, тебя уважают.
- «Как ни странно»?! Интересно, и почему же для тебя это странно?
- Да потому, что ты вечно ворчишь и смотришь вокруг так, словно сидишь на навозной куче. Но после событий в Битре я вижу - мои воины очень к тебе переменились, а то, что ты ничего не умеешь делать, их-то как раз и не удивляет. Удивило то, что ты вообще взялся сделать хоть что-то…
Табхаир обиженно поджал губы и, показывая всем своим видом полное отсутствие интереса к дальнейшим словам Одинга, пришпорил коня. Но конунг ничего не преувеличил. Роа-радорги действительно стали относиться к Табхаиру с большей сердечностью. Во время привалов ему уже не стелили шкуры, как и Одингу, на земле, а, зная его привередливость, старались найти подходящий пенек и соорудить что-то вроде стула. Походную деревянную тарелку, из которой он ел по настоянию Одинга, не пожелавшему обременять себя увесистыми драгоценными блюдами, чистили с особенным усердием. Да так, что продлись путешествие еще пару дней, то её можно было бы выбрасывать по причине полностью выскобленного дна.
С Нафином тоже не уставали нянчиться. Всех очень впечатлило, что он смог в одиночку вытащить из ямы Углета. Конечно, многое можно было бы списать на Пояс Силы, но даже тот факт, что юноша решился одеть опасную реликвию, и она не причинила ему никакого вреда, (во всяком случае, по Нафину ничего такого видно не было), говорило роа-радоргам о том, что он герой, каких мало. Воины благоговейно смотрели на юношу и во время привалов нередко заводили разговоры про него, считая, что он вполне достоин быть асом, а не только их посланником.
И только Углета все еще сторонились. Страшный облик новоявленного брата их конунга и его еще более страшная судьба заставляли роа-радоргов смущенно отводить глаза. Но Углет и не стремился расширять круг своего общения. Чаще всего он сидел один, тяжело задумавшись, а если и говорил с кем-нибудь, то чаще всего это был Нафин и, реже, братья. Почему-то Углет робел от их величественного вида, и это несмотря на то, что с ним с одним Табхаир был предельно любезен. Он даже проявил заботу, заявив что в Утгарде Углету необходимо пошить достойную одежду. Хотя и не забыл при этом провочать, что не скажи он, никто бы об этом больше и не позаботился.
На исходе четвертого дня пути вдали показались сторожевые башни Утгарда, и Нафин заволновался. Ему предстояла встреча с Видаром. Как примет его воин? Простит ли?… Или простит, но другом, как прежде быть не захочет?…
Юноша так заметно волновался по этому поводу, что вездесущий Табхаир не преминул ему шепнуть пару слов о том, что как бы дело ни обернулось, но с Видаром они скоро распрощаются навеки, и все забудется, чем только подлил масла в огонь. До Нафина вдруг дошло, что если воин его сейчас не простит, то больше никогда не представится возможность загладить свою вину, исправиться, вымолить прощение!.. Почему-то вспомнился Тихтольн, погребенный в тесной пещерке над Гнездовищем, и Нафину сделалось совсем плохо. Он так задергал бедного Бивраста, то понукая его, то осаживая, что терпеливый коник взбрыкнул, едва не свалив надоедливого седока на землю.
- Ну хватит, Нафин! – не выдержал Одинг, возле которого это случилось. – Сам мучайся сколько угодно, а коня оставь в покое. Уж он-то ничем не виноват. Что сделано, то сделано! Вот приедем – повинишься перед Видаром, объяснишь ему все,… если сможешь… Он должен понять. Сердце у него большое и душа добрая. А уж если Видар поймет, то и простит. От сердца и от души…
Нафин в ответ тяжело вздохнул, но Бивраста дергать перестал.
Вскоре дорога вывела их на холм, с которого открывался чудесный вид на столицу Северных земель. В отличие от Мидгара, раскинувшегося на равнине, подобно гордому воину, готовому противостоять всем бурям на свете, Утгард уютно пристроился меж двух холмов, с деревенской предусмотрительностью подобравшись поближе к скромной речушке, протекающей мимо.
Здесь тоже были шатры, но поскромнее и пониже, чем в Мидгаре, и несколько деревянных строений, среди которых выделялся дом Скримюра, да кузня на самом дальнем краю города, которую Нафин распознал сразу, потому что она была, как две капли воды похожа на кузню Гиллинга. Даже на раскидистом дереве по соседству висели точно такие же качели, как и у мидгарского кузнеца.
Город был пуст. Все его обитатели, от мала до велика, высыпали за ворота, ожидая прибытия конунга, и радостно закричали и замахали руками, едва отряд показался на холме.
- Откуда они узнали, что мы прибудем сегодня? – спросил удивленный Нафин, обшаривая взглядом толпу в поисках Видара.
- Я велел Нарвику послать к Скримюру гонца, - ответил Одинг. – Надо же было предупредить, что мы привезем с собой Углета, чтобы не перепугать всех тут до смерти. Да и о том, что дело наше благополучно завершилось, тоже надо было сообщить. Ты же понимаешь, торжественные встречи, празднества, и все такое – это требует подготовки и времени…
Они замерли на вершине холма, ожидая когда Скримюр со свитой к ним подъедут и произнесут все положенные приветствия и приглашения.
- Правитель уже знает о своем новом приобретении? – поинтересовался Табхаир.
- Нет, - Одинг расплылся довольной улыбкой. – Я запретил Нарвику сообщать об этом. Сам хочу сказать.
Вскоре улыбающийся Скримюр и его свита низко склонились перед богами.
- Великий конунг как всегда вернулся победителем, - произнес правитель Северных земель. – Гонец сообщил, что в битве не пострадал ни один из моих воинов, и я не удивился. Два всесильных бога не могли допустить иного исхода.
- В битве?! Ха-ха-ха! – развеселился Одинг. – Видел бы ты эту битву! Даже не размялись как следует. Всей заботы только и было, что ловить разбегающихся диабхалов и сгонять их в общую кучу, чтобы кое-что разъяснить!.. Но, скажи-ка мне, где Видар? Где Хругнир и Гелиб? Неужели им все еще так плохо, что они не смогли встретить нас?
На лице Скримюра отразилось крайнее удивление. Он непонимающе посмотрел на Одинга, на Табхаира, а потом беспомощно развел руками.
- Они в моем доме, конунг.
- В доме? – притворно изумился Одинг. – Неужели сами остались?
- Нет, - пролепетал совершенно сбитый с толку Скримюр. - Так ведь положено…
- Ах, положено…
Одинг хитро прищурился и указал на северянина Нафину с Табхаиром:
- Видали скромника? Положено! Это он так говорит, потому что Северные земли считаются вотчиной Радоргии, а правитель – всего лишь наместником. Поэтому любой знатный роа-радорг, прибывший сюда, должен встречать меня в доме правителя, как полновластный хозяин. И, хотя я никогда не требовал ни от Скримюра, ни от его предшественников соблюдения этого обычая, они, тем не менее, свято его соблюдают. Не удивлюсь, если найду Видара привязанным к хозяйскому трону…
- И это очень правильно, - наставительно вмешался Табхаир. – Правильно потому что, забываясь человек возбуждает в других желание указать ему его место, тогда как ежечасно помня себя он может несказанно возвыситься!
Одинг, которому поучения Табхаира успели изрядно поднадоесть за время пути, еле удержал себя от того, чтобы не закатить глаза и не вздохнуть. Но, не желая портить торжественность момента, просто подъехал к Скримюру и положил ему руку на плечо.
- Нет, мой друг, больше ты никогда не будешь встречать правителя Радоргии за воротами своего города. Теперь мы равны. Твои воины одержали эту победу, и, властью мне данной, я вверяю Иссорию под твою руку! Правь там так же мудро, как правишь здесь, и пусть твоя новая держава станет Радоргии верным другом и союзником!
Совершенно растерянный Скримюр не верил своим ушам. Он раскрыл рот, понимая, что должен что-то ответить, но не нашел слов. Свита за его спиной завозилась в седлах, глядя друг на друга округлившимися глазами, но тоже в полном молчании.
- Онемели? – расхохотался Одинг. – Что ж, немудрено, небось, не ожидали такого, верно?! Ладно, поехали в город. По дороге соберетесь с мыслями, и может быть, надумаете, что сказать по этому поводу.
С этими словами он пустил коня галопом с холма, а следом за ним поскакали и все остальные.
Жители Утгарда снова закричали и замахали руками. Большинство из них никогда не видело Одинга, потому что старый конунг уже давно не покидал Мидгара, но когда всадники приблизились, толпа, обласкав конунга взглядом, тем не менее не смогла сдержать вздоха и во все глаза уставилась на Углета. Северянам сообщили уже, что ужасный Иссорийский Страх был вовсе не тем, за кого его выдавали диабхалы, а неожиданно обретенным братом их бога и повелителя, но годами укоренившееся мнение трудно было изменить в одночасье. Поэтому стоило Углету приблизиться, как вся толпа подалась назад, и даже воин, который вез его на своем коне не один день, заразившись общим настроением, непроизвольно выгнул спину.
Несчастный недавний узник побледнел и сжался, но тут Одинг, осадив коня, поднял руку и отвлек внимание на себя.
- Утгардцы! – крикнул он. – Я привез к вам нового правителя, и надеюсь славно повеселиться сегодня на пиру в его честь!
Радость в глазах слушающих его мгновенно потухла, но конунга это не смутило.
- Вот он, приехал со мной, - с упоением продолжал Одинг, нарочито медленно проводя указующей рукой мимо Табхаира, Нафина и даже Углета, пока не остановил её на Скримюре.- Великий правитель земель Севера и Иссории, которого вы все еще сегодня утром знали как Утгардского наместника! Надеюсь, что нового конунга вы будете любить и почитать не меньше чем своего старого Скримюра!
И не дожидаясь, когда смысл его слов дойдет до утгардцев, Одинг с хохотом проскакал в ворота.
Вечером Утгард был похож на город, охваченный пламенем. Костры горели возле каждого шатра, в каждом доме зажгли все до единого факелы, какие только имелись, и даже два огромных светильника, подвешенные на столбах перед домом Скримюра, о которых не вспоминали со времен похорон Китиона, тоже были подожжены.
Город был охвачен ликованием!
Не пировали только грудные младенцы и дети, которые по малости лет не могли понять смысла происходящего. Все же остальные веселились на славу! Даже немощные старики приподнимались на своих лежанках, чтобы поднять трясущейся рукой кубок во здравие Одинга и Скримюра Иссорийского.
- Великий день! – говорили утгардцы, чокаясь друг с другом.
- И великое решение! – добавляли они, после чего выпивали и принимались распевать веселые песни.
В доме Скримюра тоже пили за великое решение. Сам правитель, румяный от смущения, так часто поднимал свой кубок, что кувшин, стоявший возле него быстро опустел, а голова северянина сонно склонилась на бок. Дело в том, что «великое решение», которое всех так порадовало, было ни чем иным, как отказом Скримюра стать правителем Иссории.
Едва оправившись от изумления, в которое его повергли слова Одинга и обретя, наконец, дар речи, глава Северных земель в смущении обратился к своему конунгу:
- Честь, которую ты оказал мне, Верховный ас, слишком велика. Где уж мне править такой огромной державой! Сам посуди, разве ж я справлюсь. Всю жизнь только и знал, что свой маленький край. Да и на кого я оставлю Утгард? Здесь мне все знакомо, мило и дорого; здесь мой дом, мой северный народ – моя семья. А там все чужое, незнакомое, и неизвестно еще, как все с ними сложится. Иссория не новая шапка, чтобы просто так надеть её на голову и ни о чем больше не думать. Народ там порченый, запутаный. Чтобы ими управлять, нужно много чего знать и привычку к этому иметь. Да и стар я уже, мой государь, мне ли меняться. Нет, уж позволь нам остаться теми, кто мы есть, и продолжать верой и правдой служить тебе, а Иссорией управляй сам, как конунг и как Верховный ас. Так, по-моему, будет правильней всего.
Не ожидавший ничего подобного Одинг хотел, было разгневаться, но Табхаир отозвал его на пару слов, после чего конунг признал правоту слов Скримюра.
- Будь по-твоему, - сказал он, пожимая северянину руку. – Но своих решений я не меняю, к тому же ведь и мне в Иссорию не переехать, сам понимаешь. Поэтому последуем совету моего брата Табхаира. Пусть всеми делами в этой запутавшейся стране управляет мой наместник – человек, умудренный житейскими делами, абсолютно честный и благородный, и непременно выходец из Северных земель. Пусть ты сам стар, Скримюр, но уверен, среди тех, кто тебя окружает, сумеешь найти людей молодых, разумных и достойных. Посему тебе и твоим потомкам я велю отныне выбирать и назначать наместников в Иссорию, чтобы правили там от моего имени, не позоря его и не заставляя меня краснеть. И возражений по этому вопросу я уже не потерплю, мой любезный друг Скримюр, которому с этой поры следует называться Скримюром Иссорийским, чтобы не стерлась в людских сердцах память о твоем великом решении!
Вот так и получилось, что все остались довольны.
Радовался от всей души и Нафин, которого, к слову сказать, «великое решение» не сильно впечатлило.
- По моему разумению, как все было, так и осталось, - весело сказал он на пиру сидящему рядом Видару. – Я не вижу большой разницы между тем, что было и тем, что стало. Разве что Скримюр никуда из Утгарда не уедет, но от него этого и раньше не требовали. Мог бы быть правителем и точно так же назначать и отсылать в Иссорийскую столицу наместников.
- Да, на первый взгляд разница мало заметна, - согласился Видар. – Но, видишь ли в чем дело, любой другой на месте Скримюра уже мчался бы в Иссорию, чтобы поскорее занять её трон, и скорей всего провалил бы все дело, купаясь в собственном величии. Подобных правителей там уже повидали. Маленький край и огромная страна совсем не одно и то же, и Скримюр это хорошо понимает. Одинг, сам того не желая, невольно подверг его испытанию, которое Скримюр прошел с честью. Можно не сомневаться, что наместник, которого он выберет, не посрамит Радоргии. К тому же имя Одинга придаст его деяниям больший вес, и может быть в Иссорию вернется, наконец, благородный дух Адокра, о котором, к сожалению, остались одни воспоминания.
Продолжение:http://proza.ru/2010/02/11/1289