Тимофей Молчанов работал стрелочником - обходчиком на крохотной железнодорожной станции H…, расположенной в дремучем лесу. Да и сам «молчун», как его звали за глаза железнодорожники, был дремуч, как окружающий лес: высокий, словно старая сосна, весь обросший бородой и курчавыми спутавшимися волосами, чуть посеребрёнными сединой. Он никому не раскрывался, не рассказывал ничего о себе и слыл истинным Тимоней-тихоней. Фамилия и имя точно соответствовали его образу.
Было ему сорок два года, а его облик тянул на все шестьдесят: чёрный, загорелый, обветренный, как шпалы, всегда сумрачный и нелюдимый. Железнодорожники, а чаще их жёны в разговорах только скажут слово «молчун» или «тихоня», и любой понимал, о ком идёт речь.
Железная дорога всегда работала чётко и слаженно, так что железнодорожники, обслуживающие станцию, сверяли часы-ходики да и всю свою жизнь по проследовавшим скорому, пассажирскому, грузовому или маневровому поездам. Дежурные по станции пропускали проходящие поезда, а если после какого-нибудь очередного праздника Октябрьской годовщины, Нового года, Пасхи или Дня Победы, после пьянки, мужики в пять часов утра не слышали свистевшего у семафора поезда, то их жёны бегали перевести стрелку и дать зелёный свет составу. Бывало и такое… Эти четыре-пять семей жили дружно, часто с престарелыми родителями и детьми, и только Тимоня-тихоня был бобылём. Такого нелюдима женщины обходили стороной.
- Тимофей Матвеевич, хочешь, мы тебе жену сосватаем? – доставали его мужики.
- Не-е, мужики, что вы? Уж, ежели я по сию пору не был женат, то и починать уже ни к чему…
- А что же ты смолоду делал, не хотелось что ли жену молодую? Ведь ты как не от мира сего…
- Да, как-то не пришлось. Сначала думал: какая за меня пойдёт? Я в детстве оспой переболел и остались следы на лице. Потом стыдно было сказать: «Выходи за меня замуж!» С чего начать? Вдруг откажет, - стесняясь и краснея, оправдывался Молчанов.
- Да чего там стыдно, тут и говорить ничего не надо, баба завсегда замуж хочет, - сказал красавец, начальник станции, говорун Павел Скворцов. - Ты жми её к плетню, обнимай, да целуй, доведи её до белого каления, а, как растает через некоторое время от ласки, так и скажи «Давай поженимся» - вот и вся недолга. Много слов бабы не любят, они сами кого хошь заговорят.
Тимофей Матвеевич жил один в маленькой комнатушке в левом крыле одноэтажного деревянного станционного зданьица. Остальные семьи жили чуть подальше к лесу в доме барачного типа. Все имели свои огороды, держали скотину, пасеки, носили ягоды и грибы из леса - жили натуральным хозяйством. Не было никаких удобств и условий: парикмахерской, медпункта. Зачастую роды у жён принимали мужья, вместо повитух, прекрасно перевязывая пупок. Зубы дёргать ездили на дрезине в близлежащий медпункт. Потомственные путейцы привыкли к невзгодам и лишениям с незапамятных времён.
Когда семьями собирались у кого-либо в квартире по случаю торжества, то Тимофей сидел букой в сторонке, - был неразговорчивым от рождения. Мужики, чтобы развязать его язык, накачивали его вином, приговаривая:
- Да тебе идти близко, по загуменникам, да и домой. А, главное, дома завались, да спи. Никто тебя ругать не станет, что лишку выпил, и работать не заставит…
В ответ захмелевший Тимоня робко твердил:
- Да, но женщина не давала бы мне надраться, как сейчас. Я – страсть какой послушный… женщин боюсь… Мамушки покойной, бывало, так боялся ослушаться… Дома скотину пас, дрова пилил, колол, воду носил, поливал в огороде. Думаю: пойду тихонько к ребятам на улицу побегать. А калитка, как назло, скрипнет. Мать услышит и так строго скажет: «Тимоша! Ты куда? А ягоды кто будет чистить?» Так я и ворочусь, не солоно хлебавши.
- Что, уж и дерзким, бойким никогда не был? – спрашивал сосед.
- Я на всю жизнь запомнил слова мамани: смирного Бог нашлёт, а бойкий сам наскочит. Вот и стараюсь не наскакивать. Пока Бог миловал…
Это Тимофей после выпитого спиртного тороватился, а так из него слова не вытянешь, только «да» или «нет»…
Однажды мужики (Павел, Пётр, Степан и Тимоха) сидели на брёвнах перед строящимся пакгаузом, перекуривали. Павел Иванович, слегка полноватый мужчина, как начальник станции-полустанка, всегда носил чёрный мундир, застёгнутый на все пуговицы. Красная железнодорожная фуражка, надвинутая на лоб от яркого солнца, скрывала его глаза и часть носа. Он опять начал свою заезженную пластинку – оженить молчуна:
- Слушай, Матвеич, мужчина ты работящий, здоровый, высокий, да за тебя любая пойдёт, только свистни. Я уж тебе и бабёнку присмотрел на соседнем разъезде, когда ездил туда по делам. Такая Дуська славная, крепкая, ядрёна вошь.
- Не–е-е, я боюсь, Павел Иванович. Да и имя Дуня я не люблю. – Отнекивался смущённый Молчанов. - Что я с ней заведу делать?
- Это я так ласково всех приглянувшихся мне бабёнок Дуськой зову, а имя у ней красивое - Клавдея. Она там кладовщицей работает. К нам переведём, и у нас будет новым складом заведовать. Баба она умная, ладная такая, - убеждал начальник станции.
Стеснительный Тимоня конфузился ещё больше при мысли о том, как же он будет с ней общаться? - язык, как бревно, не ворочался при виде женщин. Но нутром понимал, что ещё ни коня, ни возу. Тут вдруг встрял сменившийся дежурный по станции Степан Андреевич Смыслов, в руках он всё ещё держал брезентовый чехол с двумя флажками: красным и жёлтым:
- А знаете что? Давайте мы ему смотрины устроим… не прямо так - смотрины. А на очередной юбилей или праздник… Да, у Павла Ивановича шестого августа день рождения. Вот он и пригласит эту бабёнку…, а мы к ней Тимоню и подсадим…
- Точно так и сделаем. С умыслом… Только чур, вы, мужики, да и жёнам накажите, не зубоскальте там за столом и не суйтесь поперёд батьки в пекло. Пусть Тимофей Матвеевич сам сначала разберётся и струнку нащупает, - сказал довольный предстоящим сватовством Павел Иванович.
- Да уж, он нащупает, если его к ней верёвкой за столом не привязать. Смотри в оба, как бы не убёг… - сострил хорошо знавший Молчанова и много лет работавший с ним на железной дороге, до сих пор не вступавший в разговор помощник начальника станции Пётр Алексеевич.
Жаркий июль пролетел незаметно. Работы летом у всех полно, зашивались мужики на подсобных хозяйствах. Все так загорели и огрубели от слепящего солнца, что у Тимофея и оспинок не стало заметно.
Подходило шестое августа. Все уже начали сомневаться, не забыл ли начальник станции о смотринах. Тимофей Матвеевич даже поглядеть в сторону начальника боялся, чтобы тот не заподозрил чего такого, будто тихоне Молчанову «уж замуж невтерпёж». А сам размышлял: «Не поедет эта Клавка. Да и сколько же ей лет?» Спросить побоялся. Но он знал, что если муж стар, а жена молода, дожидайся детей, а жена стара – жди плетей. Его отец свою жену по одной половице ходить заставлял. На кого мать глянет или улыбнётся кому, то отец так ревновал, что вечером по теплинке - прогоревшему костру мать босиком пройти вынуждал.
Чем ближе подходила назначенная дата, тем больше дрейфил Тимофей. Уж он не знал даже, какую бы причину выдумать, чтобы не ходить на день рождения к начальнику. Но настал этот день, и вечером после работы Молчанов стал нехотя собираться в гости. Специально надел жёлтую бобочку, зная понаслышке, что женщины не любят жёлтый и салатовый цвет, - белую не стал стирать. Оделся ничуть не лучше, чем всегда, а ещё хуже, чтобы не глянуться «невесте».
Жена Павла Ивановича, Любовь Сергеевна, женщина справная и толковая, стол накрыла, как водится, детей отправила в свою комнату, чтобы не мешали. Мужчины все пришли с жёнами вовремя, только отсутствовал дежурный по станции. Тимофей Матвеевич увидел, что посторонних нет, и не расстроился, а, наоборот, обрадовался, - Клавдия не приехала. Все стали рассаживаться, только тут вдруг занавесочки небольшой кухоньки Скворцовых раздвинулись, и вошла незнакомка с большим блюдом в руках. На блюде красовался огромный судак с зеленью во рту. Клавдия, приятно улыбаясь, поздоровалась и сказала:
- Ну, куда поставить судака? Хорош получился?!
Тимофей Матвеевич так и прилип к стулу. Такого сюрприза он не ожидал: Клавдия была по его меркам необыкновенной красоты. Будь она хотя бы не такая привлекательная, будь она хотя бы не такая стройная, пусть бы совсем маленькая и полная, то, может быть, Тимофей тогда надумал бы и женился – ровня. А такая трёх дней не выдержит и сбежит от него.
Их посадили рядом, оттого Тимофей ещё больше сконфузился, покраснел так, что словно огнём всего обожгло. Хорошо, что с другой стороны сидел его закадычный друг Петро, вот в ту сторону и был чаще обращён взгляд молчуна, чем к женщине.
Женщина не была разбитной бабёнкой, как думал Тимофей. Но наш молчун, как будто воды в рот набрал, пока все веселились, говорили здравицы начальнику станции. Он, если и отвечал, то невпопад, а думал только об одном: «На кой ляд я в это дело ввязался? Вишь, что удумал - на старости лет жениться. За такой кралей глаз да глаз нужен… Да, и о чём же ты с ней, Тимоха, говорить будешь? Вон, она и красноречивая, и поёт, нужен ты ей… Она тебя живо сохатым сделает».
В полном смущении и расстройстве Тимофей Матвеевич не заметил, как уже перебрал, но язык всё равно лежал бревном и не мог развязаться. К счастью, все задвигали стульями в надежде поплясать и потанцевать, а Тимоша обрадовался возможности выйти на свежий воздух покурить.
Когда все гости после перерыва снова уселись за стол, то вдруг обнаружили отсутствие Тимофеея Матвеевича.
- Придёт он, придёт, наверное, домой сходит, тут всё рядом, - сказала хозяйка Люба. Все продолжали петь, веселиться, острить, только новенькая немного приуныла, как будто ей подрезали крылья.
Мужчины всё чаще выходили на воздух, две женщины ушли под шумок домой посмотреть, уснули ли дети. А оставшиеся три женщины пересели поближе друг к другу, чтобы поговорить без мужчин. Тонька, самая бойкая из них стала выспрашивать у новенькой:
- Ты, Кланя, замужем-то бывала?
- Да, только неудачно, рука у мужа была тяжёлая, дрался.
- А детки были, иль не было?
- Нет, не было, к счастью. Если бы в мужа характером, то всю жизнь локти бы кусала. Много разочарований было. Да и идти не за кого. Всех хороших расхватали, один пятый сорт остался. Я теперь уж замуж и не выйду, наверно. Да и годы не те…
- А сколько тебе лет? – спросила Любовь Сергеевна.
- Тридцать шесть. А кого найдёшь у нас в глуши лесной, только если медведя? – смущённо сказала Клава. Тут уж Тонька не растерялась:
- Чем же наш Тимоша плох?
- Да, ничем, только он даже в мою сторону и смотреть не хотел, - сказала удручённо Клава.
- Это он тебя боялся, как чёрт ладана, а мужик он стоящий, честный и порядочный. Тимоша мухи не обидит и погоды нигде не испортит. Хочешь, мы тебя к нему отведём? Сам никогда инициативы не проявит, он ведь чересчур скромный, – Люба подхвалила Молчанова.
- Нет, я так не могу. Насильно мил не будешь. Неловко как-то самой навязываться, - возразила Клава.
- Неловко штаны через голову надевать, да на потолке спать, - вставила Антонина, - пойдём, если у него дверь закрыта, то мы в окно заглянем. У него окно в комнате низко к земле и никогда не запирается - шпингалетов нет. У нас и воровать-то некому - лес кругом.
Дом барачного типа на четыре семьи стоял в десятке метров от железнодорожного полотна и рядом с деревянным зданьицем станции. Женщины благополучно миновали куривших мужчин и очутились почти сразу у входной двери Молчанова. Дверь была закрыта изнутри. Тоська быстро подскочила к окошку и распахнула обе створки рамы.
- Ну, что я говорила? Во, тюха-матюха! Спит дома, отвернувшись к стенке, как ни в чём не бывало. Мой Степан, когда пьяный ночью от меня получает скалкой, то убегает к Тимоше на деревянный конник спать. Всегда лезет в окно. Где наша не пропадала? Ступай на подоконник, Кланька! Твой будет. До тебя у него ни одной не бывало, ты – первая, гарантируем! Только ты будь с ним поласковее! Молчуны ласку любят…
Нехотя ступила Клавка на подоконник, а Тоська только подтолкнула её слегка, скорее затворила створки окна со словами: «Держи, Любаша, чтобы не убежала!»
Только никто назад на улицу и не рвался. Лишь занавеска задёрнулась за Клавдией…
…. Долго потом мужики издевались над Тимошей-тихоней, как устроили смотрины, а жениха и след простыл. Клавка родила Тимоше трёх смирных сынков: Степана, Петра и Павла. А завидев товарок на улице, долго благодарила их за то, что затолкали они тогда её к тихоне в его келью, приговаривая:
- Уж очень молчуны ласковые, спасибо Вам, девоньки, век благодарна буду! А показухи мне и не надо: ни слов красивых, ни комплиментов, ни цветов, ни конфет. Был бы человек хороший!
А я стоящего мужика и на печи нашла…
А о том, что случилось за занавесочкой, она никогда никому ни словом не обмолвилась. Дурная молва бежит, а хорошая лежит.