Так медленно и печально тянулось теперь время, то самое время, которого решительно не хватало всего несколько дней назад, когда передвижение стрелок на циферблате причиняло почти физическую боль по мере приближения нашего c Энриком расставания. Выходит, время бывает разным, и, как всё прочее, зависит только от нашего восприятия, а восприятие наше зависит от внутреннего состояния, а внутреннее состояние зачастую зависит от внешних обстоятельств. Выходит, время зависит от обстоятельств.
Время тянулось медленно и печально. Я просыпалась в семь утра, лениво плелась на завтрак: круассаны – те же самые что и прежде – теперь казались невкусными, а английский кофе и вовсе вызывал рвотный рефлекс. Ещё больше тошнило от людей, меня окружавших. Молодые мальчики, физики, химики, математики, экономисты, юристы и историки, теперь сменились на престарелых любителей Шекспира и литературы эпохи Возрождения. Очевидно, они сами застали ту эпоху и приехали сюда из ностальгических соображений. Крошки от французских булок застревали в их седых усах и меланхолично покачивались в такт жевательно-говорительным движениям, а пар от горячего чая угрюмо запотевал на стёклах их очков. Профессоры со всех стран, одинокие люди, оставляющие на лето свои пустынные дома и бегущие сюда, в окружение таких же одиноких людей, объединённых общими интересами – одним большим коммунальным одиночеством.
Ребят моего возраста здесь почти не осталось. Вернее было несколько девочек – синих Чулков и совсем мало – мальчиков, очень странных мальчиков, тихих и замкнутых в себе. Мальчики-литераторы… Тревожное зрелище. Тревожное окружение, в котором предпочтительнее всего держаться особняком и сохранять нейтралитет, но этим я ежегодно занимаюсь у себя на Родине, а здесь почему-то безумно хотелось жить.
Добравшись до университета – под моросящим дождём как всегда – я забивалась в дальний угол аудитории и, спрятавшись за чьей-нибудь толстой американской спиной, пыталась уснуть, но рядом кто-нибудь непременно грыз ногти. Я не слышала голоса лектора, но прекрасно слышала скрежет чьих-то зубов и презренный хруст, и мерзостное причмокивание. Грызть ногти - это, очевидно, старая добрая европейская традиция, которая не то что не осуждалась в учебных заведениях, но напротив – поощрялась. Ногти грызли абсолютно все – проникновенно и c душой.
Прежде, желая обратить на себя всеобщее внимание, я начинала рисовать во время занятий, но теперь, когда всеобщее внимание меня сильно утомило (ведь за внимание люди желают получить ответное внимание, а я к этому совершенно не готова), я старалась не выделяться. Это было довольно трудно, учитывая то, что я была моложе большинства присутствующих, красивее всех присутствующих и одевалась по-нашему, по-русски – то есть отдавала предпочтение внешнему виду своей одежды, а не её удобству. Разумеется, я не посещала занятия на двадцатисантиметровых шпильках, я носила кроссовки, но кроссовки эти были на высокой платформе, cо стразами и вообще золотого цвета. Что поделать, у всех свои традиции: Старый свет любит грызть ногти, Новый Свет любит растянутые на филейной части порты и бесформенные футболки, а Россия любит кич.
После лекций я слонялась по опустевшему колледжу, часами зависала в интернете и одиноко курила под окнами той комнаты, в которой совсем недавно ещё жил мой ненаглядный Энрик. Казалось, вот-вот он покажется из полумрака помещения, лохматый и заспанный, улыбнётся и откроет затвор, чтобы впустить меня. Но ничего такого, разумеется, не происходило, лишь свинцовые облака мчались по небу, угрожая очередным дождём, холодный ветер забирался за белый воротничок моей рубашки, и тёмные окна пустых комнат общежития таращились на мой жалкий одинокий силуэт. Куда скрывались седовласые профессора во второй половине дня я не имела понятия, но мне в самом деле казалось, что во всём огромном неказистом здании колледжа никого кроме меня больше нет.
Вместо Рауля меня теперь преследовал некий Моаз – прекрасное имя для прекрасного человека – араб, который мог бы быть даже красивым, если бы не тонкие губы, придававшие его смуглому лицу какую-то нотку жестокости. Он c изумительной регулярностью случайно оказывался именно в том месте, где была я, на той же улице, в том же пабе, в том же кафетерии, окружённый своей арабской свитой, пафосный и надменный, но такой зависимых от моего настроения и моих перемещений. Всем своим видом он излучал успех, и, подобно русским или армянам, вёл жизнь неэкономную: красно-зелёные полоски на манжетках его рубашек символизировали склонность посещать бутики Гучи, и, пытаясь напоить меня, он заказывал вино бутылками, а не бокалами, как делали Энрик или Клинтон. Тем не менее, отвергнув очередное предложение Моаза о совместном проведении времени в ночном городе, я c большой охотой собиралась в паб c господином американским президентом.
Я решила, что компанию в этом походе мне вполне может составить Джулия. Джулия – итальянка. Джулия – римлянка. Джулия – очаровательная девушка c карими глазами, золотыми волосами и обаятельной белозубой улыбкой. Джулия младше меня на четыре года, она любит фиолетовую одежду и коричневые кожаные сумки, у неё есть любимый человек родом из Казахстана, который учится и работает в Риме. Джулия нравится мужчинам, а по утрам, так же как и Энрик, носит очки, прежде чем одеть линзы. У меня зрение хуже, чем у Джулии и Энрика, но я не ношу очки и линзы. Думаю, если я буду видеть больше, я буду видеть слишком много и вряд ли того, что стоит внимания: трещины на стенах домов, пыль на письменном столе, номера проезжающих машин, морщины на лицах окружающих и своём собственном – нет, это не стоит внимания.
Я стояла c сигаретой в зубах, засунув руки в карманы моего любимого пиджака из синего бархата c золотыми пуговицами. Стояла у окна Джулии и смотрела, как в своей комнате та сушит волосы феном. У неё оставалось ещё пять минут до условленного времени, и она не знала, что я пришла раньше и наблюдаю за ней. Некоторые мелочи в самом деле заслуживают внимания, потому что они прекрасны, и, слава богу, увидеть их можно и без очков, главное, хотеть их увидеть. Джулия наклонила голову вниз и быстро перебирала свою роскошную шевелюру одной рукой, в другой руке держа фен. Потом она выключила его, покрутилась у зеркала и, схватив свою большую коричневую сумку, быстро выбежала из комнаты.
- Давно ждёшь меня? – спросила Джулия.
- Нет, я только пришла. Ну что… вперёд! – и мы отправились через парк и горбатый мостик на другую сторону реки, к тому самому пабу, где прежде мы бывали c Энриком, Клинтоном и где мне доводилось одной коротать время за бокалом белого сухого.
- А Энрик знает, что ты здесь общаешься c другими мужчинами?
- Он знает, но я ему не говорила об этом. Просто он знает меня.
- И ему это нравится?
- Ты, между прочим, тоже общаешься c другими мужчинами здесь! C профессором Уилмором, например… Вряд ли твой мальчик волнуется по этому поводу.
- Я никогда не изменяла своему мальчику. Другим изменяла раньше, а этому – никогда…
- Любишь его?
- Очень.
Разумеется, здесь имела место моя традиционная уставшая полуулыбка. За ней можно скрыть любую эмоцию, но в данном случае я скрывала зависть.
Как только мы сели за столик и поставили перед собой бутылку вина, нас тут же окружили многочисленные мужчины, и кто-то из них, помнится, даже говорил по-русски. Они c упоением излагали пришедшему чуть позже Клинтону о своей нелюбви к английской кухне и английским женщинам, а потом Клинтон повёл всю нашу интернациональную компанию по местным ночным заведениям. Я обратила внимание на отсутствие всякой реакции c его стороны в ответ на многочисленные колкости, допущенные нашими новыми знакомыми по поводу его родины. То ли он был трус, то ли ему было всё равно, то ли он был выше подобной мирской суеты. В общем, я поняла, что совсем не знаю господина американского президента.
Ночная жизнь английских городов! Упитанные леди в экстремально коротких юбках и рваных чулках, джентльмены в штанах, спущенных настолько, чтоб виднелось обольстительное начало зада, прочие весьма анекдотичные персонажи струились бесконечной ревущей толпой нам навстречу, пошатываясь от высоких градусов в крови и ёжась от низких градусов почти что осеннего воздуха. Мы перемещались из клуба в клуб, в каждом новом месте успевая лишь повисеть у стоек баров и сделать пару движений в такт звучащей музыке, и между тем наша компания становилась всё меньше. Люди, чьих имён никто даже не пытался запомнить, терялись в этой пьяной суете, так что в итоге нас осталось лишь четверо: я, Клинтон, Джулия и тот мужчина, который говорил по-русски. Последние двое мрачно постояли у очередного бара и откланялись. Подумала ли я о том, что мне, возможно, пора возвращаться в колледж? Отнюдь. Единственное, о чём я подумала в тот момент, так это о том, проводит ли мужчина Джулию до места назначения в целости и сохранности.
Дальше началось то, что со мной нередко случалось в отечественных заведениях, и чему некоторые мои знакомые, увы, оказывались свидетелями. Благополучно употребив несколько бутылок вина – на голодный желудок естественно – я начинала танцевать. Я танцевала так, что весь мужской пол, присутствующий вокруг, облеплял меня, словно мухи. Должно быть, в этом безумном существе, вертящемся и извивающимся часами без передышки, было бы трудно узнать меня обычную, сдержанную и педантичную, размеренно попивающую одинокими вечерами кефир. Полагаю, мужское внимание привлекал не столько мой танец, сколько мои глаза, которыми я то и дело выделяла кого-либо из толпы, давая ему повод почувствовать себя избранным и осчастливленным шансом на продолжение ночи тет-а-тет. На самом же деле толпа всегда оставалась для меня толпой, и никакого продолжения никогда не было, и лица сливались в единый грязный фон, на котором красовалось моё изумительное эго. Одним словом, я вела себя глупо.
Бедный Клинтон, то бегавший за вином для меня ненасытной, то оставленный сторожить мою сумочку, пытался время от времени вытащить меня из лап оголтелых английских джентльменов. Он прижимал меня к стенке и говорил на своём дурацком диалекте что-то про то, что я самая красивая женщина, которую он когда-либо встречал.
В четыре часа утра клуб закрылся, и все мы, пьяные и вспотевшие, шумной толпой вытекли на уличную прохладу. Дальше сознание начало постепенно покидать меня. Помню лишь, что мы шли куда-то, помню дома и проспекты, помню чью-то квартиру и каких-то людей вокруг. Никого из них я не знала прежде. Я уснула. Я нарушила все возможные правила: не пей c тем, кого не знаешь. Не оставайся на ночь, не будучи уверенным, что на утро проснёшься живым и здоровым в том же месте, где уснул.
Я пробудилась оттого, что кто-то кричал, отчаянно тряс меня и хлестал по щекам. Разумеется, я не поняла, где я, но мне удалось идентифицировать Клинтона, чьё лицо, склонившееся над моим, было искажено гримасой ужаса и негодования.
- Проснись, принцесса! Нам надо срочно убираться отсюда.
- Я хочу спать…
- Выспишься потом, - он поднял меня на руки и вынес на улицу. Уже взошло солнце. Каким-то образом моему спутнику удалось поймать такси на опустевших улицах города, и мы отправились в колледж. Едва очутившись в моей комнате, мы рухнули оба на кровать и тотчас же уснули. Неустанный Боб Марли – единственная музыка, которая была на моём ноутбуке – продолжал играть по кругу до самого того момента, когда после тревожного и нездорового сна я вновь открыла глаза. Воскресенье. Должно быть, время обеда.
В зеркальном отражении я увидела нечто печальное – на бледном, как бумага, лице красовались чёрные пятна размазанной туши. Рот мой наполнился кровью, и я привычным жестом сплюнула её в раковину. «Принцесса…» - подумалось мне тогда. Чувство юмора всегда реанимировало моё сознание в подобные тягостные минуты.
Клинтон, c которым я провела столь бурную ночь, даже ни разу не поцеловавшись, сидел на моей кровати, обхватив руками голову. Я подошла к нему, и он поднял на меня взгляд. Только теперь я обнаружила, что для него ночь в самом деле выдалась насыщенная: его бровь была рассечена, а от носа до подбородка тянулись кошмарные кровоподтёки. Руки его тоже остались не без повреждений.
- Что это?
- Я подрался.
- Когда? C кем?! Я не помню ничего такого.
- Ты спала… Я подрался c хозяином дома, в котором ты спала.
- Рассказывай, - я села на кровать рядом c ним.
- Мы пришли туда после клуба, сидели в гостиной c ребятами, пили, беседовали о чём-то. Вскоре ты уснула. Просто уснула. Тогда хозяин, мексиканец, кажется, взял тебя на руки и отнёс к себе в спальню на второй этаж. Постепенно народ начал расходиться, и я захотел тебя забрать, но мексиканец – он c самого начала мне не понравился – сказал, что ты должна остаться у него, а мне посоветовал убираться немедленно восвояси. Он и какие-то его приятели пытались выставить меня за дверь силой. Вот, собственно, так всё и получилось.
Я была поистине шокирована происшедшим и боялась даже подумать о том, где бы я сейчас могла находиться, если бы не господин храбрый американский президент. Голова моя гудела, всё казалось каким-то призрачным, и было чувство, что я вот-вот потеряю сознание.
- Мне совершенно необходимо выпить горячего кофе. Пойдём в город.
- Как скажешь, принцесса…
На улице отчаянно светило солнце, и толпы пьяной английской молодёжи сменились на озадаченных туристов в панамках и c фотоаппаратами. Наверное, я смотрела на них c высокомерным снисхождением. Себя я туристкой не считала, даже не считала себя чужестранцем более. Этот город я теперь знала лучше, чем свой родной Петербург. Наш завтрак пришёлся на три часа дня. Трясущимися пальцами я подносила к губам ложечку c фисташковым мороженым. Мы оба молчали. Выйдя из кафетерия, я взяла Клинтона за руку и посмотрела ему в глаза.
- Спасибо тебе, - сказала я.
- Разве я мог поступить иначе… Нет здесь никакого подвига.
- А я, возможно, поступила бы иначе…
Потом мы разошлись. Мы больше никогда не виделись. Я постояла ещё c полчаса, подперев своим тощим и измученным телом одну из колонн главного здания университета, разглядывая толпу покрасневшими от ночных возлияний и теперешних слёз глазами. Я ненавидела себя. Ненавидела за своё идиотское поведение, за изуродованное лицо Клинтона, за вот это «возможно, поступила бы иначе», за всё… ненавидела за то, что знала, эта ненависть очень быстро пройдёт, и ничего, ничего не изменится. Ещё я бесконечно скучала по моему Энрику. C ним мне не нужно было пить, чтобы радоваться. C ним всё было настолько чище. Сейчас бы он непременно отругал меня, прочитал какую-нибудь лекцию о вреде алкоголя и безответственности моих поступков. Он бы хмурил свои чёрные брови и повышал голос. Ему было бы не всё равно. Я бы дала слово, что такое больше не повторится, и заставила бы его замолчать своим поцелуем.
Какой-то лысеющий мужчина пристроился к колонне рядом со мной и повернулся ко мне, по-идиотски улыбаясь и намереваясь что-то сказать. В глазах у меня начало темнеть, а от отвращения чуть не вывернуло наизнанку. Быстрым шагом я направилась обратно в колледж.
Вновь мир, меня окружавший, превратился в зловонную кроваво-фекальную кашу, в которой я методично ковырялась своими тонкими наманикюренными пальчиками, ища потерянные бриллианты внутренней гармонии и чистоты. По ночам меня мучила бессонница, верная спутница заблудших душ, она сидела у изголовья кровати и гладила мои волосы. Я силой сжимала дрожащие веки, но стоило силу ослабить, как глаза мои непроизвольно открывались вновь, несмотря на чудовищную усталость. Утром нужно было рано вставать на занятия, и в общей сложности я спала по два-три часа в сутки. Кроме того, меня окончательно покинул аппетит. За обедом я угрюмо ворошила вилкой засушенный зелёный горошек в своей тарелке, c досадой обнаруживая во взглядах окружающих кислые оттенки жалости.
Последняя неделя в Англии ознаменовалась тем, что я уже c трудом могла подняться c постели. День и ночь потеряли для меня всякое различие, сон и реальность слились воедино в какую-то сюрреалистичную субстанцию, молчаливо повисшую в спёртом воздухе.
На всём этаже огромного общежития не было ни одной живой души, только я и Джулия в противоположном крыле. Мне нравилось слоняться по длинным и широким коридорам вечерами, слушая монотонный гул дождя, стучащего по крыше. Когда-то, совсем недавно и будто целую вечность тому назад, здесь было много молодёжи. Они сидели на полу c ноутбуками, переговаривались о чём-то, хлопали дверями, смеялись и пили кофе из автомата. В чьей-то комнате играла музыка, где-то шумел душ, кто-то разговаривал по телефону на диковинном для меня языке. Теперь только дождь тянул свою гнетущую тихую песню. Я привыкла к одиночеству и научилась получать от него особенное удовольствие, как от самоистязания и бессонницы, а Джулия, прекрасный цветок, выросший на плодородной земле солнечной Италии, очень боялась таких вот вечеров, боялась темноты, тишины и привидений.
Порой я, одетая во всё чёрное, подолгу стояла в нескольких метрах от её двери и разглядывала мокрые деревья и асфальт за окном. Джулия выходила из своей комнаты и, не замечая моего присутствия, быстро направлялась в ванную. Когда она возвращалась, я делала шаг ей на встречу. Внезапное движение в длинном тёмном коридоре производило на неё неизгладимое впечатление. За её истеричным визгом следовал неизбежно мой тихий смех.
- Дура! Ты зачем стоишь у меня под дверью?
- Я пришла покарать тебя за смертный грех! Уныние….
- Лечи голову, Анастасия.
- Ты боишься привидений?
- Если они все такие как ты, то, безусловно, боюсь.
Немой укор в глазах Джулии становился всё сильнее, всё сильнее становились приставания Моаза, который, улучив момент, норовил окружить меня заботой и лаской, чтобы забраться ко мне в постель. Мне становилось всё смешней от происходящего.
Несмотря на многочисленные злоключения, домой мне не хотелось. Вернее, мне было всё равно. Дома меня ждали точно такое же серое небо, пустая квартира и люди, которые ничего в моей жизни не значат, и, занимая порой моё время и пространство, не занимают и малейшего уголка моей души. Они не верят мне, каждый из них почему-то считает себя исключительным, но, между тем, их внезапное исчезновение всегда остаётся мною незамеченным. На их место приходят другие. Такие же безымянные и чужие. Картинка в калейдоскопе меняется, но количество стёклышек в моих уставших глазах всегда остаётся прежним. Порой я уезжаю за город и оставляю мобильный телефон на своей мансарде, чтобы не услышать c нижних этажей, как он звонит, чтобы не испытывать лёгкую неловкость, в очередной раз не поднимая трубку. Созерцание пустоты вряд ли хуже пустых разговоров. Это не бахвальство и не заносчивость. Это проклятие.
Однажды ночью я проснулась от неимоверного грохота за окном. Будто прямо в нашем дворе разбился трансатлантический авиалайнер. Я открыла глаза и увидела, что шторы плотно сдвинуты, и в комнату не просачивается ни капли света уличных фонарей. «Что за ерунда, - подумала я, - ведь я всегда оставляю между шторами узкую щель, чтобы не спать в кромешной мгле. Стало быть, кто-то проник сюда и закрыл их». Дрожа всем телом, я опустила босые ноги на холодный пол. Осторожно и неуверенно двигаясь к тем самым шторам, я несколько раз натолкнулась на стулья, которые будто бы стояли совсем в другом месте прежде. Выглянув в окно, я невольно ахнула: вместо ожидаемого первого этажа я теперь находилась на этаже пятидесятом, быть может, высочайшего небоскрёба, под которым каменные джунгли какого-то города, очень похожего на Нью-Йорк, казались маленькими, тёмными и жуткими. Страшное ночное небо то и дело извергало яркие молнии, дождь стоял стеной, несмотря на ураганный ветер. Какой-то рваный белый пакет истерично кружил в воздухе, рвался и метался из стороны в сторону, пока вовсе не исчез в темноте.
Я оглянулась назад, понимая, что вовсе не в колледже теперь нахожусь, и обнаружила, что помещение было невероятно просторным, совсем не похожим на мою маленькую комнату. Здесь без сомнения был кто-то ещё помимо меня. Я чувствовала самый человеческий запах – запах страха.
В полумраке и в свете частых вспышек молний, на каких-то кроватях, стоящих рядами, я заметила едва уловимое движение расплывчатых тёмных фигур. Послышалось тихое писклявое хихиканье. Чья-то тяжёлая рука обрушилась сзади мне на плечо.
- Ну вот Вы и очнулись! Добро пожаловать, как говорится, - передо мной стоял высокий широкоплечий мужчина в длинной белой робе.
- Кто вы?
- Приказа задавать вопросы ещё отдано не было, - металлическим голосом заявил он. В комнате вновь послышалось хихиканье.
- Я хочу уйти. Мне здесь не нравится!
- Все перемещения жёстко регламентированы законом, который в данном случае представляю я. Вы либо подчиняетесь, либо будете умерщвлены.
Мне удалось высвободиться из-под его руки, и я побежала прочь по узкому проходу между кроватями, но кто-то схватил меня за предплечье и повалил на пол.
- Не отпускайте её! – слышался прежний металлический голос. Другие мужчины в белых робах склонили надо мной свои чудовищные ухмыляющиеся лица.
- Вам придётся подчиняться закону, у Вас практически нет выбора. Вы же не хотите умереть? Мы тоже не хотим Вашей смерти, не каждый раз судьба нам преподносит подарок в виде очаровательной молоденькой барышни, - шипел мне на ухо кто-то другой, брызжа слюной и впиваясь толстыми короткими пальцами, больше похожими на сардельки, в моё плечо.
- Если Вы будете себя хорошо вести, то ничего страшного c Вами не случится. Вы просто будете выполнять возложенные на Вас обязательства и функции. В нашем мире у каждого есть свои функции, и распределение оных вершится законом, а я представляю закон, - продолжал широкоплечий металлическим голосом.
«Сон. Очередной дурацкий сон, - подумала я, - нужно просто проснуться». Мне почти всегда удавалось управлять собственными сновиденьями, и, лишь осознав, где проходит грань между реальностью и воображаемым, я смогла её пересечь. На какое-то недолгое мгновение я погрузилась в кромешную тьму, после чего вновь открыла глаза. Я лежала в своей постели, по лбу струился холодный пот.
- Совсем не здоровая девочка. Больная девочка. Постоянно теряет сознание, - прозвучал откуда-то голос отвратительный настолько, что напоминал больше скрежет вилки по стеклянной посуде. Не без содрогания я поняла, что проснулась всё в том же сне. Со мной случалось такое и прежде, и ничего страшнее не бывает осознания, что кошмар не желает тебя отпускать из своих трясущихся окровавленных культяп, что проснёшься ты в том же месте и при тех же обстоятельствах, всё c той же холодной испариной на лбу, и будешь раз за разом переживать злоключения, куда более яркие, чем бывают в реальности. Сон-ловушка. Сон - жизнь. Жизнь – ловушка.
- Пойду пожалею маленькую девочку. Мы же никогда не обижаем маленьких девочек, верно, господин прокурор? – пищал голос.
- Если маленькие девочки соблюдают наши маленькие правила, - ответил широкоплечий. В помещении вновь прозвучало хихиканье. Оглядевшись по сторонам, я почувствовала, как к горлу моему непроизвольно подкатывается комок. Отвращение вызывало рвоту: откуда-то просачивался искусственный свет, и я разглядела десятки человеческих тел, в робах или обнажённых вовсе, дряблых, старческих, жирных и костлявых мужских тел в неимоверных сплетениях и гнусных позах. Это напоминало какую-то диковинную больницу для душевнобольных, а может и хоспис вовсе, судя по царящим в тяжёлом воздухе миазмам лекарств, испражнений, пота и смерти.
- Может, наша девочка хочет выпить чаю? – проскрежетал писклявый, устраиваясь возле меня на койке. Это был крупный мужчина средних лет, светло-рыжий, и из-под его замаранной робы проглядывали омерзительные толстые ноги и руки бело-розового цвета, те самые пальцы похожие на сардельки - здоровенный кусок жирного и подпорченного, судя по запаху, мяса.
Он навалился на меня всей своей необъятной тушей, и я услышала, как жалобно захрустели мои несчастные кости. Теперь я чувствовала тепло его гниющего тела, а прямо мне в лицо глядели его красные крысиные глазки, маленькие настолько, что это более походило на врожденное уродство, чем просто на индивидуальную особенность. Все прочие, к счастью скрытые завесой тьмы, но наверняка не менее жуткие, заметив отвращение и ужас в моих гримасах и тщетность моих попыток выбраться из-под толстого господина, начали улюлюкать и хохотать.
- Ну что, красавица не надумала испить чаю? – скрежетал голос настолько близко, что кожей я почувствовала его дыхание, зловонное, что выгребная яма.
- Выпустите меня! Я хочу в туалет… - пролепетала я первое, что пришло мне в голову.
- Ах, ну да… Он расположен вон там, - сказал мой мучитель, указывая своими сардельками на узкий обшарпанный коридор, из которого исходил тусклый свет, - но я должен Вас сопроводить. Вообще же хочу сказать, не ходите в туалет слишком часто. Это, знаете ли, опасно. Лучше вообще не ходите в туалет! – и он захихикал, булькая слюной и похрюкивая.
Внезапно в коридоре послышались гулкие торопливые шаги. Сложно описать ту панику, которая воцарилась тогда в палате. Толстяк поспешно спрыгнул c моей постели и ринулся в шуршащую и клокочущую тьму, громко стуча по грязному полу своими розовыми пятками, а в помещении появилось несколько человек в синих халатах, чепцах и ватно-марлевых повязках.
Я c интересом наблюдала, как «сильные мира сего», мои прежние мучители и диктаторы в грязных робах, раболепно заглядывались на этих, позвольте выразиться, врачей, как они тихо лежали на своих койках, натянув до подбородка одеяла, словно малые дети, сколько страха и покорности было в их некрасивых лицах. Меня преследовало странное ощущение дежавю, будто бы я уже где-то видела всё это, но лишь теперь начинала понимать смысл происходящего.
Люди в синих халатах по очереди подходили к каждому в этой палате и делали в вену укол, после чего дикие и испуганные, как у зверьков, глаза пациентов закатывались куда-то, а напряжённые тела их обмякали и растекались по койкам, словно мёртвые. А может и не словно. Зрелище было устрашающим. Маленькое государство, построенное жителями этой палаты, со своим руководством и законами, разваливалось, будто пережившая золотой век цивилизация, от вмешательства каких-то странных, но почему-то таких великих чужестранцев. Вот рыжий толстяк после инъекции свесил свою голову c кровати и перестал дышать. Изо рта его тонкой склизкой нитью на пол спускалась текущая слюна. Вот господин прокурор c некогда металлическим голосом тихо запищал и неуверенно метнулся в сторону от врача, но к последнему тут же подключился другой врач, который вытянул и крепко держал дрожащую руку пациента в то время, как его коллега вонзил в набухшую вену этой руки иглу шприца. Я лежала у самой стенки, поблизости от выхода в коридор, врачи же начали процедуру c дальних коек, но неумолимо приближались к моей. Меня охватил ужас. «Это сон, - подумала я, - мне нужно проснуться», но ничего не произошло. Сон не хотел меня отпускать. Наверное, я бы заплакала, будь у меня больше времени, но нужно было срочно искать выход из сложившейся ситуации. Как бывает во снах, я знала наперёд, что эта инъекция окажется смертельной.
Я вскочила c кровати и побежала в коридор, вовсе не будучи уверенной в том, что за коридором есть выход… что отсюда вообще есть выход, из этого безобразного небоскрёба. Быть может он уходит ещё большим количеством этажей вниз, в глубь земли, а если нет, то какие ужасы таят в себе снаружи тёмные каменные джунгли, охваченные ураганом. Я ничего не знала, я просто пыталась убежать.
Цепкие клешни чьих-то рук схватили меня за плечи. На меня пристально смотрел человек в синем халате. На нём не было ватно-марлевой повязки, и я увидела, что лицо его было вовсе не человеческим, а как у какого-то животного, коричневатого цвета, сморщенным, словно печёное яблоко, уродливым, будто он надел резиновую маску со дня всех святых. Существо улыбалось, обнажая множество мелких кривых зубов, кое-как втиснутых в красные дёсна. Однако, больше всего мне запомнились его глаза – безумные, выпученные, весёлые глаза.
Я вырывалась, как могла, царапалась, кусалась, металась и топтала босыми ногами его башмаки, он держал меня, но из-за моей подвижности никак не мог зафиксировать руку для укола. Я видела, как тонкой полоской света золотилась игла шприца, зажатого в его кулаке. Внезапно я поняла, как мне казалось, главное: про всех этих людей, про сумасшедший дом, выстроенный в модель самого настоящего государства, про обожествлённых тиранов-врачей, которые всем заправляют, не будучи даже людьми, я читала в какой-то книге, быть может, ещё не написанной, но уже реально существующей.
- Вы все из книги! Вы из книги! Вы не настоящие! - вопила я, продолжая вырываться.
- Ах не настоящие… - прошипело существо, со всей силой пытаясь вонзить мне в руку шприц, но рука эта дернулась, и игла съехала ниже, проткнув мне безымянный палец. Подобной боли я не испытывала прежде ни во сне, ни наяву.
Спустя мгновение я провалилась в кромешную тьму, где не было ни чувств, ни эмоций, и вновь, подчиняясь экзистенциональному закону цикличности, открыла глаза, уже лёжа в своей постели. «Книга… книга…» - непроизвольно лепетали мои губы, а на лбу остывала всё та же испарина. Помещение вокруг было таким же тёмным, как та пустота, из которой я только что вынырнула. Шторы были задёрнуты. «Какого чёрта… я всегда оставляю щель, чтобы проникал свет… я же… боюсь темноты… - наконец, первая слеза просочилась сквозь мои воспалённые веки, горячая, как огонь, - кто-то закрыл шторы. Здесь кто-то есть. Чудовищный сон». Мой безымянный палец, тот самый, в который попала игла, очень сильно болел. Мне так и не удалось понять, проснулась ли я в этот раз на самом деле или нет, но было страшно даже двинуться, просто дышать, просто бродить дальше по этому кошмарному лабиринту, искать выход, не будучи уверенной, что выход вообще существует. Однако, человек просто не может иначе. Он не может и дальше лежать таким образом между небом и землёй, между сном и реальностью, неподвижно. Человеку нужна определённость. Человек должен куда-то идти, оставив комфортное забытье, он должен вспомнить, он должен понять, найти какую-то дверь, которую сам же придумал.
Дрожа всем телом, я в который раз за эту ночь опустила босые ноги на холодный пол. На ощупь включила свет, и уставилась на собственное зеркальное отражение в прихожей. Я была совершенно обнажённой, покрылась гусиной кожей от холода, соски стали маленькими и твёрдыми, а рёбра, ставшие столь выразительными за последние недели, вздымались то вверх то вниз от порывистого истеричного дыхания. Под моими покрасневшими глазами широко распространялись тёмно-синие круги. Мне было страшно. Инъекция, перенёсшая меня, как казалось, из кошмаров в реальный мир, вовсе не сделала меня счастливей.
Чтобы окончательно убедиться, что сон развеялся, я решила пройтись по колледжу. Накинув на плечи халат, вышла в коридор и по узкой крутой лесенке бесшумно спустилась в компьютерную комнату. Здесь, разумеется, никого не было, только стройные ряды машин угрюмо жужжали сами c собой о чём-то недалёком. Оказалось, что мой дорогой Энрик, вернувшись под утро c какой-то вечеринки в своей тёплой стране, тоже вздумал выйти в интернет. Я увидела на экране маленькую картинку, на которой он стоял, скрестив руки, и улыбался. Потом я рассказала ему обо всём, и он сделал так, что я тоже стала улыбаться.
Я сидела на стуле перед компьютером, поджав ноги и уткнувшись носом в голые коленки, когда в комнату зашел полный рыжеволосый мужчина c маленькими глазками, которого я не видела в колледже прежде.
- Доброе утро, Анастасия, - назвал он меня по имени.
- Мы знакомы?
- Нет, но я уже не первый день наблюдаю за Вами через камеру слежения, - он кивнул в угол помещения, где в самом деле притаилась крошечная камера, - раньше Вы слушали музыку по ночам и мастурбировали… А сегодня Вы плакали почему-то. Не желаете чаю?
Я почувствовала, что вот-вот задохнусь. Чудовищно не хватало воздуха, и солнце, казалось, заблудилось где-то, потерялось, утонуло в океанах человеческих слёз. Из глаз лились слёзы. Из глаз лились слёзы. Из слёз лились глаза. Слёзы. Глаза. Четыре часа до рассвета.