Володя больше не мог сидеть в затхлой антрацитовой каморке, провонявшей дырявыми носками и мужским семенем; единственной его отрадой было сочинительство рассказа. Но прочь от фантазий – юноша еще раз перечел последнее предложение и вышел через кварцевый коридор на лоджию покурить.
Над мороженою грязно-сливочной Москвой восходило уже чуть теплое солнце, окрашивавшее торцы домов оттенками тыквенного и грушевого цветов. Осветлялось ярко-бирюзовое раннее небо.
Когда последний пепел улетел, Володя почувствовал слабость после всенощного бдения за компьютером. Он вернулся в тепло и устроился на скрипучей кровати прямо в одежде поверх покрывала. Бледно-карминный плед в клетку был короток: пришлось свернуться клубком. Сон овладевал его головой-гирей, в которой последним чувством было удовлетворение от того, что решена судьба Антоши, протагониста рассказа.
… Быстрее же: надо задернуть пюсовый шпингалет. Тот самый балкон в давно брошенной бабушкиной квартире: банки с соленьями, рваная клеенка, сани, латунные удочки, горчичные лыжи, коробки, книги, болотное тряпье – всё как в сюрреалистичном детстве. Но темно, не просто чернильный мрак, что бывает в новолуние в глуши, а страшнее. Они ломятся сюда, держащий дверь стержень неуверенно колыхается; по ту сторону балконного стекла мёртвая мать – с лицом будто в свинцовых белилах и со стеклянными глазами.
Она молчала и не шевелилась, только пожирала самою мыслью: «Убить». Володя прыгнул и проснулся, кусая подушку и ощущая подергивания в руках и ногах, которыми сопровождались его полеты во сне.
В комнатушке, три на три, стемнело, а соседа, как видно было через сумрачные силуэты мебели, уже не было дома. Было семь вечера – выяснилось после включения лампочки, сиротливо болтавшейся на проводке. В нежно-оливковом сортире же опять не было света, а эти уроды-соседи ни за что не вкрутят лампы, подумал Володя, вот и я не буду. Положив драную швабру на пути ванильной двери, так что в уборную продолжал попадать минимум света, он уселся посрать. Чумная голова не давала ему покоя и была положена в смоченные холодной водой ладоши.
Опустошить сознание, сконцентрироваться на ничто, как советовал Володе-девятикласснику школьный психолог, вызванный из-за тетрадки суицидальных и извращенных стихов, не удавалось. В голове долбили бесконечная ложь, сплетшаяся из спасительной веревки в петлю висельника, ощущение тревоги и бесконтрольного переживания этого мира в миллионах вариантов. Из его ануса выходили сравнительно ровные порции переработанной пищи цвета шамуа, а из нейронов его мозга выходили любительские постановки разговоров с Лаурой в машине ли ее, на даче ли, у метро, в метро, на эскалаторе, с цветами и без, сегодня или завтра; в то же время звонки или незвонки отцу, ответы и неответы на его вызовы; встречи с Леной и Наташей с самыми фантастическими антуражами и линиями беседы от минималистских порнореплик до диалогов Платона.
Вернувшись с чаем третьей заварки к себе, Володя повел мышью и вчитался в загоревшийся экран. Побарабанил пальцами по терракотовому столу, украшенному свастиками, серпами с молотами, звездами Давида и безынтересными надписями. Посмотрел за окно, и принялся печатать дальше.
«…Антоша закрыл засаленную тетрадь, перевернул ее и надписал в графе «для» кривыми печатными буквами КЛАДБИЩЕ ФАБУЛ. Восемнадцать страниц были наконец заполнены, и теперь можно было отдохнуть. За испещренным пылью окном пробегала великорусская равнина с ее редкими кривыми перелесками. Воронежские прерии колыхались в лучах знойного августовского солнца. В дверь купе интеллигентно постучались. Сжавший в руке телефон Антоша замер и беззвучно сидел дальше.
Постучались настойчивей. Потом еще и еще раз. «Кто?» - наконец спросил он. «Сестра твоя, Бреви Концис», - отвечал тонкий голосок.
«Открываю».
Вошла хрупкая девица в палевом летнем платьице. Пристально вглядываясь в Антошу, она села напротив.
«Ну», - спросил он.
Она молчала.
«Ну-у», - нетерпеливо повторил он.
Ответа не было.
В открытую дверь вошли двое и зарубили Антошу топором.»
Последнее предложение было шуткой из серии тех, какими Володя помечал место, где он остановился, так как рассказ был реалистичной драмой с уместными элементами постмодернизма. А когда он продолжит, сцена с топором просто будет удалена, а в другой раз на их месте могут оказаться зомби или даже перенесшаяся во времени конница Чингисхана. Кто-нибудь да и пришьет временно Антошу – главного героя этого рассказа-эпопеи, суть которого состояла в экзистенциальных страданиях этого лузера, который ко всему прочему еще и нарисован как постмодернистский ироничный портретик Чехова. Для этого кусочка Володя воспользовался русско-английским словарем и соорудил имя Бреви Концис.
Теперь, прогуливаясь по комнате (три шага до шкафа, два шага обратно), особое наслаждение автору доставила та мысль, что спонтанно появившаяся фамилия до неприличия схожа с именем фаулзовского «мага», что позволило ему пуститься в воображаемое чтение отзывов восхищенных критиков и сухого изложения в английской википедии об эстетической утонченности, о саде папоротниковых тропинок по Борхесу, о контекстуальной многослойности этого произведения, выразившего впервые чаяния поколения, выросшего после падения советской империи.
Голосом сиэтлской шпаны запел телефон, и его маленькие динамики, не справляясь с «грязной» музыкой, издавали хрипящие, свистящие звуки, будто входящий звонок наступил ему на механическое горло.
Это была Лаура, лаконично уведомившая: ему быть через сорок минут на Белорусском вокзале, так как она-де едет. Хотелось рассыпаться в проклятьях и неостроумно пожелать что-то но на деле Володя заметался в отчаянных поисках вещей хотя бы сомнительной чистоты; процесс сопровождался прилизыванием грязных темно-каштановых волос и поливанием лососевого тела изрядными порциями дешевого китайского одеколона, способного, пожалуй, по своей едкости ноток перебить самый жгучий пот.
…Перрон был почти пуст, и ее грязно-фиалковый полушубок Володя приметил издалека. При его появлении Лаура не изменилась в лице, и он попытался объясниться, запинаясь и путаясь в вязи слов, но без толку: на попытку приобнять она оттолкнула его с нескрываемым отвращением. Не помогли и общие вопросы.
Электричка, которая должна была увезти Лауру к родителям, тем временем, тормозя, подъезжала. Наблюдая прибытие поезда, Володя прокручивал в голове варианты того, что же можно сделать. Лаура выдержала невероятную для ее темперамента театральную паузу, и поезд был ей, конечно, на руку, ведь паузы, как и всё ценное и оттого преходящее, надо подавать в верно взвешенных порциях.
Сделав шаг к остановившемуся составу, Лаура вполоборота высказалась. В ее полном трагизма лице словно говорили тысячи лишенных чести тургеневских девушек, через ее глаза смотрела юная Аня Каренина, готовая не выходить замуж, а уехать к черту на рога от такого придурка. Резкость же орхидеевых губок, говоривших скверный, кстати, текст о том, что это всё, больше звонить не надо, была завоеванием двадцатого века, когда женщины получили право на подобную резкость.
Для мужчин итогом столетия стали признание невозможности картезианского cogito, что в свою очередь означает бессмысленность прогресса и всей цивилизации, и покаяние в женоподобности. Говорят, если мужчина не убивает, он бабится. Володя, глядя на всё уменьшающийся последний вагон, плакал навзрыд, слёзы скатывались по обеим его щекам и от крепкого мороза превращались в ледяные шарики, у него текли бурным потоком сопли, а всхлипывания душили.
… Перед общежитием Володя зашел в супермаркет-коробку, где купил хлеба и сырок на ужин. Его уволили за разгильдяйство с работы месяц назад, и денег почти не оставалось.
Вернувшись в клетушку, он забодяжил утренний чай цвета старого золота и стал быстро поглощать бутерброды с сыром. Соседа всё не было, и Володя вернулся к работе над рассказом. На этот раз он открыл «Палату номер шесть» и решил подражать стилю, однако далее вырванной фразы «покой и довольство» дело не пошло. Стал писать бред злобно и страстно одновременно.
«Однако Антошины кусочки собрались воедино, и он воскрес. Потом подошел к изумленной сестре, методично изнасиловал ее, добавив в конце: «Теперь встань и иди».
Затем он вышел в коридор и прошел по грязному красно-зеленому коврику до проводника, выпил с тем водки из железных кружек и изнасиловал его тоже. За окном в лучах милого солнца расстилалась огромная черноземная равнина, и казалось, ей не было ни начала, ни конца.»
Ерунда, блин, подумал раздраженный писатель и, открыв правую затворку окна, закурил, судорожно и невзатяг. На этот идиотский рассказ даже Чехов не ложится, подумал он и принялся одеваться. Снаружи валил снег, а на тициановом крыльце стояли Лена и Наташа в окружении тупорылых поклонников. Он прошел, не глядя на них, даже напротив, выворачивая голову в другую сторону.
Выйдя на перпендикулярную дорогу, он пошел налево, сгорбившись и рассматривая то, как его ноги оставляют отпечатки на свежем бледном покрове. Через плеер Володя услыхал сирены: прямо перед ним на пешеходной дорожке у входа в магазин стоматологического оборудования лежал в луже крови убитый парень. Ошеломленный Володя поспешил перейти на другую сторону улицы и направился дальше – прямо и прямо.
… В новоотстроенной церкви в такой-то час было совсем пусто – только женщина в углу продавала кукурузные свечки и лимонные иконки. Володя ходил, всматриваясь, в эти византийские строгие лица, а они смотрели на него то ли степенно, то ли безучастно. Продавщица в свою очередь бросала косые взгляды, и он, раболепно поклонившись невесть кому на пороге, засеменил прочь. На выходе он подумал, что свечки он покупал последний раз, когда разбились родители.
На пересечении дороги от храма с Загородным шоссе есть пивная, в которая начиналось великое дело, что кончилось пшиком. Там его заманили в «партию» впервые. Они пили до беспамятства, а потом запивали все водкой под детскими грибочками. А потом пошли суровые будни революционной борьбы, против врагов страны, против потребления, цивилизации и прогресса.
Так всё это было красиво на словах ораторов в узких васильковых комнатушках с портретами Дебора и Ницше, с орлами в позолоте, и так нелепо в действии, что он просто сбежал однажды. Три года назад, если быть точным.
… Травмай выплюнул Володю напротив краснокирпичного дома, где и располагалась его комната на четвертом этаже; было одиннадцать вечера. Он поднялся к себе: в кварцевом коридоре было пусто, в комнате темно – соседа всё еще не было. На полу валялась записка коменданта «Освободить помещения до 1 марта в связи с вашим отчислением». Что ж – так вышло, а сейчас, кажется, есть хлеб и старый чай. Холодненький. На компьютере недописанной оставалась история про Антошу.
Выдохнув, Володя принялся играть фуги на клавиатуре.
«Труп проводника стали объедать мухи, тьмы которых изрыгнул из себя Антоша. Одним щелчком пальцев он остановил состав и вышел прочь. Мальчик поднял паровоз и двадцать вагонов как некую игрушку и бросил на луну.
Степь лопотала. Поддувал в лицо соленый азовский ветер, и Антоша пошел прочь, наблюдая, как колышется повсюду мертвый стебль. Вскоре он стал ясно слышать то, чего не слышал никогда раньше, и »
… «Дай сюда», - требовательно сказала Аня, но ее брат Антон покачал головой, ехидно улыбаясь и покачивая изгибающимся чубчиком. Тогда на правах старшей сестры она отобрала зеленую книжицу и стала издевательски громко читать: «Володя больше не мог сидеть в затхлой антрацитовой каморке, провонявшей дырявыми носками и мужским …» Поезд резко затормозил, и всех резко тряхнуло, как от взрыва. В коридоре закричали.