Александр ГЕРАСИМОВ
РУКИН
"... сознание собственного ничтожества скоро перешло в
какую-то утробную радость. Я сказал себе, что поединок
завязался и я выиграл первую схватку, пусть лишь на сорок
минут, пусть милостью случая опередив нападающего противника.
Я уверил себя, что эта маленькая победа предвещает окончательную.
Уверил себя, что она не так уж мала: не подари мне расписание поездов
бесценного разрыва во времени, я был бы теперь за решеткой, а то и мертв..."
Хорхе Луис Борхес "Сад расходящихся тропок"
Антон Рукин нервно поежился. Он стоял на остановке уже неизвестно сколько, а автобуса все не было. Антон по привычке вытянул левую руку, согнул ее в локте и посмотрел на часы. Трофейный швейцарский « Longines», как и прежде, показывал без двух минут двенадцать. Часы стояли. Анкерный механизм, ручной завод, пятнадцать камней… Псу под хвост! Белый эмалевый циферблат укоризненно ощерился на Рукина треугольником медного скола…
***
Часы достались Антону от деда. А деду от «языка», которого капитан полковой разведки Дмитрий Рукин приволок на себе через линию фронта. Про «языка» дед особенно не рассказывал, говорил только: «Очень тяжелый был сволочь. Очень. Еле дотащил. На нем и радикулит заработал». От немца дед взял честно заработанный трофей — карманные часы и острый, хоть брейся, кортик с компасом и фашистским знаком, «свастикой», на рукоятке. Как деда схоронили, кортик на память взял старший брат, Антону отошли часы. Антон предпочел бы наоборот, чтобы кортик ему, однако… В общем, как в сказке про кота в сапогах…
Когда Рукин вырос и сделался взрослым мужчиной, он о кортике и думать забыл, а к часам, поняв их настоящую цену, стал относиться с особенной любовью и заботой — заказал в часовой мастерской к серебряному корпусу самодельные ушки и кожаный ремешок и стал носить на руке. Превосходный швейцарский механизм ни разу не подвел нового хозяина. И на тебе! Уконтропупил своего «швейцарца» в один момент…
***
Да где этот чертов автобус?..
***
Ирину он встретил на фестивале неигрового кино. Все получилось очень просто. Антон проходил через усиленный, по случаю прибытия на фестиваль главы города контроль. Расставив руки и ноги в стороны для досмотра на предмет возможного теракта, Антон в контровом свете увидал спускающуюся по мраморной гостиничной лестнице девушку. «Хорошенькая», — автоматически отметил он про себя и уже в следующую секунду, забыв о видении, загружал обратно ключи, мелочь, мобильный телефон и прочую ерунду, что обыкновенно содержится в наших карманах.
Он был на тот момент главным художником форума. Работы навалилось невпроворот и Антон истребовал у администрации помощника. Он сказал: «Я вам не ишак, тянуть на себе весь воз, включая документацию, пресс-релизы, информационную часть и так далее. Я — человек заслуженный. Мне западло бумажки с места на место перекладывать. Дайте мне помощника, и лучше, если бы он имел вид прекрасной девственницы, вроде тех, что ожидают всякого уважающего себя правоверного мусульманина в их долбаном мусульманском раю». Так и сказал — «долбаном мусульманском раю».
Антон сидел в выделенном ему под кабинет гостиничном «люксе» и рылся в куче свежеотпечатанных релизов, когда в номер постучали. Вслед за стуком дверь отворилась, и появилась давешняя контражурная красавица. «Здравствуйте, — кротко молвила она, — вы Рукин? Меня зовут Ира. Я буду помогать вам с бумагами».
Оглядев помощницу со всех сторон, Антон отметил про себя: «Это я хорошо зашел». А вслух сказал:
- Попрошу ознакомиться с кругом ваших обязанностей, юная леди, — он уселся на стол и продолжал, — Во-первых, завидев начальника, то есть меня, вы должны приветствовать его стоя, отчетливо выговаривая слова приветствия: «Желаю здравствовать, Ваше Превосходительство!» Повтори...те.
- Желаю… здравствовать… ваше……
- Превосходительство.
-…превосходительство…
- Вот. Далее… Во-вторых?..
- Во-вторых…
- Да, во-вторых. При виде начальства вы должны определить степень готовности последнего, то есть меня, к работе. Если внешний облик начальника внушает вам опасения за его здоровье, вы… ты должна скорой ногой метнуться в буфет и приобрести в собственность большую рюмку армянского коньяку. Желательно в три звезды… А если нет, то, шут с ним, пойдут и пять звездочек. Далее…
- Антон…
- Николаевич.
- Антон Николаевич, а вы не шутите?
- Здрассьте! Какие шутки в рабочее время? — Антон сделал страшные глаза, — Третье и последнее: Вся вот эта кипа бумаг, плакатов, открыток, буклетов, пресс-релизов и прочей бумажной чепухи переходит в… твое непосредственное распоряжение. Будешь их разбирать и вообще, делать за меня всю тяжелую и грязную работу. Да, совсем забыл. Четвертое, и теперь уже точно последнее: При себе иметь нотатник и вечное перо. Станешь записывать за мной мудрые мысли. По мере их поступления. Вопросы?
- Антон Николаевич… а что такое, «нотатник»?
- Ну… книжка такая… записная.
- Понятно.
- Ну, вот и славно. А теперь, — Рукин нежно взял подчиненную девушку за руки и повернул ее лицом к выходу, — проследуем в буфет. Тебе нужно осмотреться на месте. Провести, так скать, рекогносцировку.
- Антон Нико…
- Потом объясню. Вперед, дитя моё!
***
В тот вечер Рукин выложился на всю катушку. Вернее сказать, что он старался себя контролировать, так как не хотел выглядеть в глазах своей рrotеgе в дурном свете. Бес, что ли, толкал его в ребро, но только Антон решил показаться девушке во всей красе. И совершенно неожиданно набрался.
Придя в гостиничный буфет, Рукин повел себя завсегдатаем. Спросил шампанского, бутылку коньяку, нарзану и фруктов. В обычный час он просто хлопнул бы большую рюмку «Арарата», зажевал бы его долькой лимона, всего и делов. Но нынче старый лавлас вдруг расправил потускневшие было перья, распустил хвост, и обнаружилось, что в его без малого сорок лет, он еще — будь здоров!
Вино пили, не считая тостов. Антон заставил девушку в двух словах изложить автобиографию. Как выяснилось, Ирина была лет на пятнадцать моложе. Поэтому Рукин, воспитанный на старинных катехизисах, и не мыслил ничего эдакого. Просто у артиста случилась публика, и спектакль требовал продолжения. Рукин превзошел себя. Шутки, одна острей другой, сыпались из него, как из дырявого мешка просо. Давненько он не был на таком подъеме. Никогда не пробовавшая спиртного, выпускница художественного училища Ирочка Шепчинская скоро захмелела. Антон не сподобился справиться, откуда на его голову свалилась красотка помощница, и потому, когда бездыханное тело нужно было отправлять на ночлег, Рукин не придумал ничего лучше, чем увезти девушку с собой. Тем более, что в столь поздний час добиться от нее или кого-то из администрации фестиваля сколько-нибудь вразумительных координат ее жительства не представлялось возможным.
Привезя барышню в мастерскую, художник уложил ее на свою устроенную из старого корабельного тика кровать, а сам целомудренно отправился ночевать на вполне покойный широкий кожаный диван в ателье, где обычно пачкал красками чистые льняные холсты. Он укрылся теплым пледом и, глядя сквозь стеклянную пирамиду мансардного потолка на фиолетовые звезды, предался воспоминаниям о прошедшем вечере. Где-то внизу несла свои неспешные воды беззаботная река, сновали туда-сюда неугомонные такси, в небе, сердито сверкая бортовыми огнями, бесшумно проплыл набитый людьми самолет… Антон смежил веки, повернулся на бок, коротко, для порядку, зевнул и уснул.
***
Рассвет Антон встретил в ателье на растрепанном в хлам диване нагишом в обнимку с вчерашней красавицей. Повернув голову, он удивился тому, как стремительно летит на него лежащий на полу персидский ковер. Тюкнувшись носом в жесткий ворс, Рукин окончательно сполз с ложа и потихоньку, на четвереньках стал продвигаться к ванной комнате...
...Из зеркала на него угрюмо смотрел малознакомый, сильно помятый гражданин. Антон покачнулся и показал зеркальному типу язык. Тот симметрично отозвался . После чего оба, каждый со своей стороны, бросились обнимать прохладный белый унитаз…
***
Где же автобус, черт его дери?! Застукают с чемоданом, можно на всем поставить жирный крест. Рукина снова передернула нервная дрожь…
***
Как оказалось, Ирочка, хоть и была девушкой молодой, однако опыта по… этому самому делу… ей было не занимать. А последующие события проявили ее, в части плотской любови, недюжинные способности, и даже, можно сказать своего рода талант. Ирочка была способна трахаться в самых, казалось бы, неподходящих для того местах. Бодрые Ирочкины стоны и с трудом сдерживаемое утробное рычание можно было при желании услыхать в аккуратно постриженных плотных кустах персидской сирени на Марсовом поле, в жиденьком скверике у Михайловского замка, в домике для игр на детской площадке, за тяжелыми пыльными портьерами в Корпусе Бенуа Русского Музея, в душном подвальном помещении ДК Ленсовета, на колосниках Свободного Театра Европы и других не менее общественных местах города. Когда Рукину с Ирочкой приходилось любить друг дружку в его мастерской, то не на шутку озабоченные уже не сдерживаемыми ничем любовными воплями партнерши соседи пару раз даже вызывали «Службу спасения» и мильционэров. Однако, всякий раз Рукину удавалось убедить представителей правопорядка, что у него все чин по чину, и никого не убивают. Это просто по телевидению такую фигню нынче показывают, что на какую программу не переключи, везде секс и насилие. Мильционэры соглашались и, на всякий случай обшарив все углы, удалялись восвояси.
Так продолжалось без малого пять лет. Рукин похудел, приобрел приличную мужчине его лет спортивную поджарость, в глазах его зажегся былой огонь, а щеки окрасились легким здоровым румянцем. И не мудрено, эдак-то скакать.
Антон даже подумывал жениться на Ирочке. Осыпал ее подарками и постоянно покупал ей новые платья, шубки и драгоценные безделушки. Деньги текли, как сквозь пальцы вода. Антону приходилось много работать. Картины его становились пустоватыми, композиции страдали от небрежной поспешности, и постепенно интерес галеристов и ценителей живописи к его творчеству стал угасать.
В любовной горячке Рукин не замечал косых взглядов и не слышал ироничных смешков, раздававшихся за его спиной на вернисажах. Денег становилось заметно меньше. Пришлось умерить аппетиты, а потом и продать кое-что из подаренных Ирине драгоценностей. Ничего, успокаивал себя и подружку, Рукин, где наша не пропадала? Оказалось, что пропадала, и даже очень…
***
Как-то раз, разбирая вещи в родительской квартире, Антон наткнулся на дедов трофей, эсэсовский кортик. Старший брат Константин выучился в университете на философа и историка Востока, увлекся буддизмом, постригся наголо, заявил, что всякое оружие — зло, закинул опасную железку на антресоли и, завернувши пожитки в кусок шафранового шелка, отправился в Бурятию.
Родители умерли тихо, практически вслед друг за другом. Оставили в наследство квартиру в Третьей линии Васильевского острова и гараж-ракушку с неухоженным, печально ржавеющим неизвестной породы мотоциклетом. Похоронив стариков на Серафимовском кладбище, Антон подарил «ракушку» соседу, а квартиру, кроме комнаты родителей, стал отдавать внаем приезжим студентам Академии Художеств. Плату брал умеренную, только строго наказывал — не болтать по междугороднему телефону и не соваться в родительские апартаменты. Жил он в мастерской, так что охоты возиться с жилищем ему не было.
Очередные квартиранты съехали, и Рукин, получив от них ключи, остался в доме покопаться в знакомых с детства вещах, матушкиных безделушках и семейных фотокарточках. Так он и нашел кусок остро отточенной синеватой стали с перевитой крученым проволочным шнуром кожаной рукояткой и «свастикой» в ее торце. Антон вынул кортик из ножен и, в который уже раз, прочел выгравированный на клинке лозунг: «Gott mit uns!». Вложив оружие в ножны, Рукин по встроенному в них компасу определил, где в этот раз находится Север, вздохнул и сунул кортик в свой рюкзак. Лучше бы он этого не делал...
***
Вернувшись в мастерскую, Антон с удивлением застал подружку при полном параде. Закинув ногу на ногу, она сидела на диване и куталась в коротенькую шиншилловую душегрейку. Такую шубку Рукин на ней видел впервые. Ирина была настроена самым решительным образом.
- Антон, — сказала она и, щелкнув дешевой зажигалкой, закурила тоненькую дамскую сигаретку. Этого за ней не водилось, отродясь не курила, — Антон, — повторила она и выпустила в воздух плотную струйку табачного дыма. В мастерской сладко запахло ванилью, — Я от тебя ухожу.
Теперь только Рукин заметил аккуратно поставленные в ряд клетчатые полиэтиленовые сумки. С такими же «челноки» ездят за товарами в Китай. Сумки были плотно набиты. Ирина проследила за его взглядом.
- Надеюсь, я могу взять с собой кое-что из нажитых мною вещей, — она с вызовом вздернула подбородок.
Ни слова не говоря, Антон прошел к столу и стал выгружать из рюкзака захваченные из родительской квартиры фотоальбомы.
- Рукин! Ты что не слышишь? Я от тебя ухожу! — в Иринином голосе слышались нотки недоумения.
- Почему? — Антон старался не выдать своего волнения, — Прекрасно слышу. Ты от меня уходишь.
- Ну и?…
- Что, «ну и?», — Антон не оборачивался.
- Я не шучу. Я тебя бросаю!
- Бросаешь, и ладно. Скатертью дорожка.
- Ты не хочешь узнать причины, по которым я ухожу? — запах ванили становился все сильнее и приторней. Казалось им пропиталось все вокруг. Антон машинально понюхал пальцы. Ваниль он не любил с детства. Терпеть не мог этого душного сладкого аромата. Его тошнило от ванили. Экзотический запах почему-то ассоциировался с похоронами. Может от того, что когда умер дед, в комнатах, чтобы отбить тяжелый запах смерти, набрызгали сладковатыми кулинарными духами.
***
Это же надо было — шарахнуть со всей дури кулаком по железным воротам. Часы попали на металлический выступ. Непонятно, каким образом еще ремешок выдержал… Рукин еще раз посмотрел на циферблат. Время остановилось. Кусочек эмали застрял между минутной и часовой стрелками. Медный скол приветствовал его Бермудским треугольником…
***
Рукин совсем пропал. Долгий срок ему было не до любви. В новые времена приходилось не жить, а выживать. Правда, чего Бога гневить, интерес к русскому искусству был колоссальный. Всё почти, что выходило из-под кистей русских художников, сметалось западными комиссарами подчистую, как горячие пирожки. Однако не деньги были во главе угла. Антон прекрасно понимал, что мода на русскую живопись скоро иссякнет. На плаву останутся лишь единицы умных, по-настоящему талантливых людей. Потому он работал, как каторжный и не бросался в объятия к каждому встречному-поперечному, желающему купить его картины иностранцу. Разборчивость и чувство собственного достоинства снискали ему уважение и некоторую даже опаску в среде его коллег. Не всякий клиент без рекомендации мог постучать в дверь его мансарды.
С появлением Ирины, Рукин будто перевел, какой-то регулятор своего организма с ХОЛ. на ГОР. И теперь все его помыслы были направлены на ублажение юной особы. Что, как мы видим, привело к довольно печальным результатам.
***
- Тебе не интересно, почему я тебя решила оставить? — голос Ирины слегка дрожал. То ли от досады, то ли от волнения.
Рукин достал из рюкзака бутылку восемнадцатилетнего «Chivas Regal», подаренного отцу в 19... году английскими профсоюзными деятелями, и стал высчитывать, сколько же теперь этому почтенному вискарю лет.
- Молчишь? Значит знаешь, что во всем виноват ты. Loser! — Ирина нарочно употребила обидное нынче модное словечко. Знала, что Антон терпеть не может принятого теперь в определенных кругах разделения на неудачников и selebrytis, — Я поставила на тебя и проиграла. Во что ты превратился? Посмотри на себя!
Антон взглянул в драгоценное венецианское зеркало, висевшее напротив стола. Не доверяя службам багажных перевозок, Рукин притащил его на собственном горбу из Падуи, куда ездил в поисках артефактов для интерьера одной жутко богатой тетки из городского правительства. Поначалу он предполагал повесить это великолепное, крытое траченной серебряной амальгамой стекло у нее в спальне, но чиновница завизжала, что зеркало несет на себе чужие отрицательные энергии, и она опасается в нем отражаться. Начиталась, жирная сучка, книжек по фен-шую…
- ...и плевать я хотела на твои «бессмертные полотна», вернисажи и прочее говно! Он бросает жену, меня замуж берет и яхту подарит. И летом мы будем жить на его вилле в Сен-Тропезе, а не в Токсово вонючем…
До него дошло, что Ирина всё продолжает кричать. «Ого, почти тридцатник. Напиток богов», — Антон осторожно поставил бутылку на стол и пошарил в рюкзаке, не осталось ли чего. Пальцы нащупали что-то продолговатое. Вытащив находку на свет, Рукин снова увидел дедовский кортик.
Он взялся за рукоять и потянул кортик из ножен. Глазам Антона открылась другая сторона клинка с гравировкой «Blut und Ehre!». «Кровь и честь!» — застучало в висках.
- И, если хочешь знать, в постели мне никогда не было с тобой так здорово, как с ним! Я готова ноги его целовать, так он хорош! — голос Ирины срывался на визг.
- А как же любовь? — не оборачиваясь, подал голос Антон.
- Любовь? Где ты ее видел, «любовь»? Сношались круглые сутки, как кролики, и вся любовь!
Запах ванили, казалось, проник в поры, стал невыносимым. «Кровь и честь!». Клинок бесстыдно обнажился и покинул ставшие сразу ненужными ножны. Антон повернулся к Ирине лицом. Направляемое его рукой узкое острое лезвие без труда рассекло кожу, проникло между пятым и шестым ребром грудной клетки, задело легкое и поразило сердечную мышцу. Ирина захлебнулась на полукрике, глаза ее удивленно раскрылись, зрачки стали громадными, в них на миг отразилась неопрятная старуха с косой в руках…
Потом он долго сидел на подоконнике, прижав лоб к холодному стеклу, машинально ковыряя пальцем старую оконную замазку и незряче глядя сквозь давно немытое окно…
***
Постепенно до него стал доходить смысл произошедшего. Тело на ковре… кортик в груди… Ирина мертва… Он — убийца, получается?..
- Вот так та-ак… Вот так та-ак, — ему казалось, что это бессмысленное заклинание может исправить чудовищную картину. Ирина поднимется с пола, вытащит из груди бутафорский нож, сделает какие-нибудь антраша, и скажет что-то смешное, вроде «Voila!» или «Allez hop!» Но ничего подобного не происходило. И тогда в нем проснулся другой человек, прежний Антон Рукин, холодный, трезвый, рассудочный…
Завернув тело в ковер, Рукин отвез его в мастерские Художественного Фонда. У него были ключи от керамической мастерской. Специально под заказ еще советских времян (тогда восстанавливали изразцы Соборной мечети на Петроградской стороне) там была устроена громадная муфельная высокотемпературная печь. Антон беспрепятственно проник на территорию, которую формально охранял, а фактически спал круглые сутки одноглазый старичок дядя Гриша Мелентьев, по прозвищу «Циклоп». Если он и бодрствовал, то играл в шашки с таким же, как он, древним форматором скульптур Семеном Иосифовичем Рацем. Независимо от состояния гвардейца через проходную можно было свободно пронести копию Статуи Свободы в натуральную величину. На счастье сегодня «Циклоп» по своему обыкновению дремал, подложив под голову старый солдатский треух...
Антон затолкал тело в муфель, тугим рычагом запер заслонку, перекрестился и вывел реостат на полную почти силу. Включилась мощная вытяжка, печь загудела, и оставалось только дождаться, когда под действием температуры более тысячи градусов Ирина превратится в горстку перемешанного с каолиновой крошкой пепла…
***
Вернувшись из Фонда в свою мастерскую, Рукин разгрузил собранные Ириной сумки, аккуратно развесил шубы и платья в шкафу, устроил пудреницы, духи, и прочую помаду на прежние места, поставил Иринину зубную щетку в стакан рядом со своей, сунул под кровать отороченные страусом домашние туфли, в общем, устроил всё таким образом, будто бы ничего не произошло. Затем он достал небольшой дорожный сак «Louis Vuitton», уложил в него все, что нужно молодой легкомысленной женщине для того, чтобы на пару дней выехать в гости к родственникам и не забыл упаковать nеcessaire с дорожной косметикой. Сумку он уложил в неказистый чемодан из тех, в которых хранилась всякая нужная художнику дрянь и отправился на автобусную станцию…
***
Теперь он ждал ночного, проходящего через Красное Село автобуса с тем, чтобы отправиться в Лугу, а оттуда… он еще не знал, куда. Он предполагал, что любовник Ирины может разыскивать ее, вполне вероятно, что нувориш уже послал своих нукеров на поиски. Но ему не хотелось думать об этом. И вообще, не хотелось думать…
Раздолбанный ПАЗ наконец притащился. Рукин когда-то давно ездил этим автобусом в Лугу на халтуру. В темном, смердящем бензином салоне всегда сидело едва ли более, чем два-три пассажира. Антон пониже надвинул на глаза шапку, забрался по скользким ступеням в автобус и, положив на промасленный кожух мотора полтинник и две десятки, прошел в конец салона. Угрюмый сонный водитель, не глядя, смёл деньги в карман и сердито передернул рычаг коробки передач…
***
В Лугу добрались совсем уже темной ночью. На автовокзале было холодно, пусто и гулко, как в покойницкой. Рукин зашел в автоматические камеры хранения, опустил в щель монетоприемника заранее купленный в Питере жетон и оставил сумку в одном из отделений. Чемодан, нагрузив его тем, что попалось под руку по дороге, Антон утопил в незамерзающей на зиму реке.
***
Возвращался в город первой электричкой, не выспавшийся, перевозбужденный выпитыми на Лужском вокзале несчетными чашками кофе, злой на себя и на господа Бога, сыгравшего с ним такую злую шутку. Когда он, стоя у вагонных дверей, наблюдал за пролетающими мимо одетыми легкой утренней изморозью деревьями, в тамбур вышел покурить странный, одетый не по сезону небольшого роста человечек. Антону сначала даже показалось, что это ребенок. Но персонаж был облачен в щегольскую пиджачную тройку, на голове имел непопулярный в наших широтах «котелок», а на ногах не пострадавшие от погоды, сверкающие бордовым лаком штиблеты. Закурив тонкую черную сигарку, человечек обнажил голову и вежливо сказал:
- Позвольте представиться. Варнаков, Ксаверий Ильич. Кандидат искусствоведения…
Антон с удивлением посмотрел на недомерка и машинально начал было:
- Рукин…
- Да что вы! — замахал руками искусствовед, — Я прекрасно вас знаю, Антон Николаевич. Неоднократно любовался вашими превосходными полотнами на выставках. Только случая представиться не было. А я, знаете ли, человек прежней формации, и без рекомендации…
- Позвольте, — Рукин наконец пришел в себя, — но я вас что-то не припоминаю. На вернисажах обычно крутится в основном одна и та же компания, и вас-то я непременно выделил бы из всех прочих.
- Немудрено, что не помните. Не бываю на вернисажах. Суетно, знаете ли, того и гляди, любители дармовых бутербродов ноги отдавят. Я прихожу дней через несколько, когда выставка отвисится…
Дверное стекло запотело. Серо-зеленые капли стекали вниз, оставляя за собой длинные прозрачные дорожки. Антон приложил к влажному стеклу ладонь.
… аскеза, столь характерная для изображений второй половины семнадцатого века. Э-э, да вы, как я погляжу, совсем меня не слушаете? — последняя, сказанная карликом фраза вернула Рукина на землю, — И совершенно напрасно. Ведь я могу подсказать вам выход из создавшейся ситуации.
- Что вы?.. — очнулся Рукин.
- Да, Антон Николаич. Я детально информирован о ваших насущных проблемах. А именно о том, что прах Ирины Константиновны развеян вами с невысокой горки в Сосновском парке. И о том мне ведомо, что не знаете вы, милейший, что теперь делать. Как, фигурально выражаясь, завершить начатую вами шахматную партию…
- Кто вы? — струйка противного холодного пота стекла по позвоночнику Антона. Он снова, как прежде на автобусной станции, нервно передернулся.
- Я вам уже докладывал. Варнаков. Искусствовед. А отчего я знаю о ваших бедах?.. В век пара и электричества слухи распространяются с удивительной скоростью, доложу я вам, милейший Антон Николаевич, — в глазах Варнакова мелькнул насмешливый огонек.
«Бред, собачий! Не может быть! Откуда ему знать,.. следил?» — подумал Антон.
- И что же вы мне посоветуете делать? — стараясь казаться спокойным, сказал он.
- А ничего, — коротышка хитро, по-свойски прищурился.
- Как же?..
- В жизни иногда приходится круто повернуть. Признайтесь, ведь вам иногда хотелось — плюнуть на всё и пойти по жизни в абсолютно другом направлении. Это, как на развилке дорог: направо пойдешь — коня потеряешь, налево — богатому быть… — Варнаков уронил сигарный пепел на нечистый влажный пол и растер его носком башмака, — Вы же человек образованный. Борхеса с Кортасаром читали. Знаете, поди, о параллельных мирах. «Сад расходящихся тропок»… Ведь помните же? — с некоторым уже нажимом произнес искусствовед.
Антон внимательно посмотрел на своего vis-a-vis. Тот не шутил. Рукин машинально взглянул на часы. Отколовшийся кусочек эмали каким-то образом почти целиком вернулся на свое место и перестал мешать ходу стрелок. Время опять пошло…
- Вам нужно нажать вот на эту штуковину, открыть дверь и выйти из поезда. Всё очень даже просто…
Эпилог.
Вечером того же числа обходчик железнодорожных путей Степан Мамонов обнаружил на заснеженном откосе насыпи перегона «Сиверская-Гатчина Варшавская» Николаевской монорельсовой железной дороги тело прилично одетого мужчины лет сорока без признаков жизни. По телефону служебной ВЧ связи Мамонов, согласно инструкции, вызвал милицию и сделал соответствующую запись в «Журнале Дежурств».
Спб, Февраль 2010 г.