Увы, не высветился, не высветился красным в моём сознании сигнал «Опасность!», когда в конце августа, в половине девятого вечера в мою квартиру позвонили, и я услышала: «Я следователь Ленинского района». Я и переспросила, и корочки в дверной глазок увидела, и дверь открыла, искренне недоумевая – почему Ленинского района? Вот если бы нашего, Октябрьского, ничуть бы не удивилась: в подвальном сарае постоянно какие-то бомжи тусуются. Время от времени жильцы истошным голосом вопят: «Безобразие! До коих пор!», но мер никаких не предпринимают. Я в наш подъезд всегда с осторожностью вхожу – и наркоманы там бывают, и бомжи ютятся… И шприцы с кровью, и какие-то вонючие подстилки, и лужа мочи у срезанной (жэк экономит тепло!) батареи. Я живу на первом этаже, уборщицы у нас нет, поэтому в моё дежурство приходится всё это убирать. Да и кучи человеческих экскрементов, попросту г…, бывают. Тень жизни, как сказала великая Петрушевская.
Когда мне было лет двадцать, и я поздней ночью возвращалась домой, кто-то, материализовавшийся из тёмной батарейной ниши, сзади прихватил меня за шею. На моё счастье, незнакомый мне мужчина спускался в это время по лестнице. Мой ангел-хранитель что ли, его послал? Я запомнила на всю жизнь ощущение шока и полнейшей своей беспомощности, перешедших в ужас только потом, когда опасность уже полностью миновала. И в любой подъезд с тех пор вечером я вхожу с опаской… Вот если бы с такой осторожностью – научиться жить…
Но все-таки, легкомысленно решив, что следователь здесь с тем, чтобы опрашивать жильцов насчет бомжей, я спросила для порядка:
– А зачем меня туда вызывают?
– Я не знаю, – ответил мне следователь, симпатичной наружности шатен лет тридцати.
– Как это не знаете? Звоните, узнавайте, иначе не поеду.
Он прошёл в комнату, позвонил в отделение милиции (или сделал вид, что позвонил), и сказал, что в библиотеке, куда, я химик, попала в девяностые годы прошлого века,в этот день была совершена кража, вот по этому поводу меня и вызывают.
В этот мерзкий и такой значимый для меня день я приезжала на работу, хотя и была в отпуске. Приезжала занять 300 рублей до 23 августа, до дня получения зарплаты. Днём раньше я осуществила свою давнюю заветную мечту – купила диктофон, израсходовав все деньги. Конечно, не цифровой, а с маленькой кассетой, но – так давно хотелось! Я пыталась, и не без успеха, проводить в библиотеке встречи школьников с представителями местной интеллигенции – краеведами, писателями, художниками, профессорами вузов. Поскольку я когда-то работала в одной, взявшейся ниоткуда и исчезнувшей в никуда газете «Финансист», специализируясь на интервью, мне хотелось, чтобы подобные встречи не проходили бесследно. А необходимость диктофона для взятия интервью объяснять, по-моему, не нужно.
Директор библиотеки, Инна (по паспорту Инесса) Анатольевна все-таки полностью оправдывала древнее высказывание, что всякая власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно. На фоне забитых библиотекарей она смотрелась толстой самодовольной ведьмой среди гоголевских русалок майской ночи, в глубине её сущности что-то чернело, как у панночки... Что? Меня она, взяв из милости с биржи, сразу же поставила на своё место: вызвала в самом начале моей работы в кабинет и сказала (аж взахлёб, помню) глядя в какой-то журнал:
– Что вы всё носитесь со своими стихами! Вон у Маргариты Алигер написано: «С тех пор я поняла, что стихи – это только факт моей автобиографии». Запомните: ваши стихи – факт вашей автобиографии и только!
Как-то мне удалось сообразить и ответить ей:
– Всё является фактом чьей-то автобиографии. Вот вы – директор, это факт вашей автобиографии, а кто-то в тюрьме сидит, и это тоже факт его автобиографии. Но для ваших подчинённых, как и для тех, кто с хулиганом в тёмном переулке столкнулся, ваши автобиографии отнюдь не безразличны. Так и мои стихи – кому-то они ведь тоже не безразличны!
Наверное, с этого разговора все и началось, только я долго ничего не замечала… Я посмела ответить директору! И это ее желание – унизить, поставить на место… Ишь, расчирикалась, поэтесса хренова!
Вечное противостояние поэта и харизматика! Хотя, здесь, конечно – мелкого поэта и мелкого харизматика… Не удалось наладить терпимые отношения – всегда ощущала только тяжёлую, иррациональную ненависть. Упоение властью, как у младшей из дочерей тургеневского степного короля Лира...
Итак, следователь сказал мне, что днём в библиотеке совершена кража, и меня по этому поводу вызывают в отделение милиции. Мне уже звонила домой знакомая художница, которая была в библиотеке, когда кража только произошла. В своей особой манере растягивая слова, пропела:
– Ой, у вас там опяять кого-то обвороваали… Была милиция, снимали отпечатки пальцев!
В своё время знаменитая книга Торвальда «Сто лет криминалистики» была моей настольной книгой, поэтому я в дактилоскопию свято верила и в отделение поехала совершенно спокойно, даже с радостью, в твёрдой уверенности, что вора, наконец-то, поймают. Вот снимут у всех отпечатки пальцев, и поймают. Наконец-то директор Инна, по паспорту Инесса, после стольких лет, решила вынести сор из избы! Ату его! Держи вора! Сейчас мы его!
Следователь, привезя меня в отделение на служебной машине, исчез куда-то, якобы по своим делам, и дежурный по отделению посадил меня на скамейку перед железной клеткой, в которой томилось несколько задержанных. Передо мной буквой «Г» стояли два обшарпанных письменных стола, за каждым из которых сидело по майору милиции, причём напротив меня – красивая русоволосая женщина средних лет в прекрасно сидящем костюме и дорогих колготках на стройных ногах, обутых в красивые туфли. Ну, как тут не вспомнить Николая Васильевича Гоголя: «Она бы составила неоценимый перл, весь мир, весь рай, все богатство страстного супруга; она бы была прекрасной тихой звездой в незаметном семейном кругу, и одним движением прекрасных уст своих давала бы сладкие приказания. Она бы составила божество в многолюдном зале, на светлом паркете, при блеске свечей, при безмолвном благоговении толпы поверженных у ног ее поклонников; но, увы! Она была какою-то ужасною волею адского духа, желающего разрушить гармонию жизни, брошена с хохотом в его пучину»!
Майоры дружно сортировали всякого рода отбросы, в изобилии поставляемые ночным городом. Пьяные, дебильного вида подростки, застуканные при распитии левого спирта, расписывались в протоколе. Красавица сурово говорила:
– Пиши, сколько выпил!
– Чаго?
– Сколько выпил, пиши!
– Писят грамм.
– Писят! Как бы не писят! Да уж пиши: Выпил пятьдесят граммов спирта. Подростки писали требуемое и радостно отправлялись восвояси.
– Давайте, давайте, пейте больше! – напутствовала их майор, – не только ослепнете, а и мужское достоинство своё потеряете!
В железной клетке (обезьяннике, по уличному) за моей спиной, как я уже говорила, томились люди. У лиц, как принято сейчас говорить, кавказской национальности, проверяли документы. Из клетки донеслось:
– Вот попали бы к нам при Сталине, мы бы с вами не так разговаривали!
Женщина-майор с присущим ей тонким чувством юмора ответила:
– При Сталине вы сидели бы в своей Черногории и не вылезали бы оттуда!
Я вела себя, как говорится, очень скромно, но этот наплыв впечатлений... Привезли женщину, она назвала свой возраст – тридцать один год. Я на своей скамейке запасных аж подпрыгнула. Тридцать один! Да ей можно было дать все шестьдесят! Мне стал понятен изначальный смысл слова «опущенный». Рядом с нашим миром, в котором мы ложимся спать в чистую постель, зовём друг друга по имени-отчеству, неделю работаем, а по воскресенье отдыхаем, существует этот высокоэнтропийный, воспроизводящийся во все времена мир, который, по-видимому, как это ни грустно признавать, также является неотъемлемой частью социума, а шире – бытия…
В коридоре кто-то, невидимый мне, кричал:
– Ну, давай! Бей сильнее!
Какой-то мужчина так виртуозно и грязно матерился, что я прямо замерла, широко открыв сразу рот и глаза, но усталые лица майоров ничего не выражали – ни малейших следов чувств. Ну, прямо как вышколенные дипломаты скандинавских стран!
Если вас ударят в глаз,
Вы сначала вскрикнете,
Раз ударят, два ударят,
А потом – привыкнете…
Я-то в душе ещё вскрикивала, а они давно ко всему привыкши были…
Часа через 3 (!) моего сидения на скамейке штрафников, наконец-то появился «мой» следователь. Многие читали солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ», в которой с беспощадной ясностью представлены следователи – иногда просто садисты по своей природе. Наверное, работая следователем, свои садистские наклонности на законных основаниях реализовать легче всего. Ведь даже начальникам приходится их тщательно скрывать, прибегать к демагогии и изображать интерес к проблемам своих подчинённых! А следователь, – чем он меньше верит в человеческую порядочность, чем более подозрителен к каждому слову бесконечной чередой сменяющихся подозреваемых, тем более высокими профессиональными качествами обладает. Любая работа предполагает некоторую деформацию личности, и работа следователя – не исключение…
Зло, которое нам показывают в кино – это рафинированное, подкрашенное, «нестрашное» зло. Мне кажется, что детей нужно водить на экскурсии в отделения милиции, чтобы они убедились, что свободы выбора между добром и злом попросту не существует, потому что, выбрав зло, человек человеком быть – перестаёт. Этот «выбор» дальше не даёт ему ни малейшего выбора. Да, ты вправе решить – принимать наркотики или нет, но если ты подсел на иглу – о какой свободе можно говорить?! Финиш.
Мой следователь подвёл меня к дежурному по отделению, который принимал преступников.
– Вот, привели подозреваемую в воровстве! – бодро сказал он. Какая уж тут «презумпция невиновности!»
– Как в воровстве! – ахнула я. Кто это меня подозревает? Что ещё за подозрения такие?
Дежурный по отделению, сделав зверское лицо, просто рявкнул:
– Узнаете! Всё в своё время узнаете! Почему-то вот меня никто не подозревает!
Мы поднялись со следователем по невидимой для постороннего взгляда лестнице вверх, туда, где находились самые обычные кабинеты, и начался мой допрос. Поднимаясь по бесконечным ступенькам, я с запозданием сообразила, что моё почти трехчасовое сидение на скамейке было не случайным эпизодом, а, как говорится, тщательно спланированной акцией, направленной на психологическое устрашение предполагаемой воровки (не по наущению ли дирекции?)
Допрос начался. Через каждые пять минут следователь повторял:
– Верните украденные вами деньги и сотовый телефон, и мы не открываем чёрный ящик! Тьфу, закроем дело!
Следователь, оказывается, в библиотеке был и хорошо представлял то место, где были украдены деньги. Здесь библиотекари читального зала, приспособили для отдыха и быстрых чаепитий своего рода аппендикс среди книжных стеллажей, направленный к входу в читальный зал и к ксероксу.
Воровка, затаившаяся в библиотеке, при желании могла следить за всеми комнатами (как следила за нашей, комнатой организационно-массового отдела): вот отсюда на обед пошли, а из этой комнаты – в бухгалтерию… Но следить за закутком-аппендиксом не имело никакого смысла: мимо него то и дело проходили библиотекари, или идущие в громадный читальный зал, чтобы найти нужную читателям литературу, или к ксероксу – снять для читателей копию. Любой «чужой», выходящий из этого закутка, автоматически становился подозреваемым.
О чем тут можно говорить! Десять лет велись бесконечные разговоры – кто может украсть, кто не может украсть, за каждым потихоньку следили чьи-то глаза, коллектива как такового, давным-давно не было. Это воровство, я считаю, тоже морально разлагало библиотеку.
Деньги и сотовый телефон украли у Люды, высокой полной блондинки с нездоровым землистым цветом лица. В отношении её звоночек мне прозвучал… Когда я по своим делам проходила через читальный зал, она встречала меня такой широкой ухмылкой, обнажающей серые зубы, что я каждый раз испытывала чувство неловкости. Приходя в свой кабинет, даже оглядывала себя – не чулок ли съехал? Не нитка ли какая к платью прицепилась? В конце концов, я не выдержала и прямо спросила:
– Люда, почему Вы всё время улыбаетесь, глядя на меня?
– Евгения Борисовна, вы прямо вся из себя! Каждый день наряды меняете!
Я ахнула:
– Лена, да их у меня всего-то три – наряда!
Три наряда, пять шарфов – это, действительно, и был весь мой гардероб…
Улыбаться при встречах она перестала, но иногда я видела – КАК она на меня смотрит. Будучи по своей природе глубоким интровертом, я на многие вещи просто не обращала внимания. Сколько-нибудь чёткий облик любого человека возникал для меня только тогда, когда я несколько раз с ним общалась, причём была эмоционально этим общением – задета. Иначе – совершенно ничего не отпечатывалось в моей памяти. В любой очереди, чтобы запомнить того, за кем я стояла, я мысленно себе говорила: « Та-ак! Эта женщина одета в серый плащ, у неё коричневая сумка с большой белой пряжкой и серёжки с розовыми камнями в ушах». Иначе я свою очередь теряла – навсегда. Если темно-коричневое здание, мимо которого я каждый день ходила на работу, вдруг перекрасили бы в голубой цвет, клянусь – я даже бы не заметила этого!
Но рядом со мной работали люди, чьё восприятие мира было другим, и они замечали – ВСЁ! Кто как одет, кто что сказал, кто из какого кабинета вышел… Другой тип психики... И с их точки зрения, я была вполне благополучной бездетной женщиной, обласканной поклонниками своего творчества, то и дело дарящими мне розы и коробки конфет.
Если бы я была жалкой, убогой, неряшливой, плохо одетой и плохо пахнущей, как одна из сотрудниц, они, относясь ко мне с легким презрением: Гляди-ка, наша поэтесса идёт! – возможно, даже жалели бы меня...
Мой следователь умело расставлял мне всякие психологические ловушки, в которые я, как видно, не попалась ни разу, потому что настолько это было глупым – воровать несчастную тысячу рублей, рискуя всем, что у меня есть… В конце концов, он полностью утратил ко мне профессиональный интерес. Этому послужило то, что когда я проходила через хранилище, там стояла у стеллажа именно та молодая женщина, которую обокрали. Кстати, об этом Людочка следователю почему-то не рассказала. Пройти мимо неё незамеченной в тот закуток, где совершилась кража, было попросту немыслимым.
– Не возьму. Слишком я на виду, – сказала я моему «следаку».
– А были бы не на виду, взяли бы? – быстро спросил он.
– Ну, не о своём же моральном облике с вами говорить! – сказала я, – вам же, наверное, все в невиновности клянутся. А потом, ведь вы же там были, в книгохранилище, кто посторонний туда полезет? Вор не дурак, раз десять лет не попадается. Кстати, почему это я – подозреваемая в воровстве?
И следователь назвал мне именно эту женщину, у которой украли деньги, причем я сама вслед за ним прочитала в протоколе: «Я думаю, что деньги и сотовый телефон взяла сотрудник библиотеки Евгения Борисовна У.». Следователь внимательно посмотрел на меня и сказал:
– У вас был какой-то конфликт с этой женщиной?
– Никакого, – ответила я, – причём в моём доме нет ни единой вазочки без связанной ею кружевной салфеточки.
– А какие-то особые взаимоотношения были?
– Да, несколько лет мы с ней выступали вместе в школах с беседой о Михаиле Зощенко. Я беседу вела, а она рассказы читала.
– А сейчас не выступаете вместе?
– Нет, просто у меня много других бесед, несколько лет не было выступлений.
– Я бы советовал вам присмотреться к этой женщине…
Итак, следователь, как я уже говорила, утратил ко мне всякий интерес, и отпустил меня, с Богом – язык не поворачивается сказать. Была половина первого ночи. Я не то чтобы вышла, а прямо-таки вылетела из здания – в городскую ночь. Подбежала к продуктовому киоску, который невиданно сиял в темноте своем нехитрым товаром, и женщина-продавец бодро сказала мне в ответ на мой вопрос:
– Нет, вы что! Никакого транспорта уже нет! Но тут рядом стоянка такси, так что доедете.
Такси! В кошельке у меня было двадцать рублей… Но мой ангел-хранитель, видимо, куда-то отлучавшийся по своим делам, твердо встал, как ему и полагается, за моим правым плечом.
Я подбежала к стоянке, где стояло несколько частных машин, и почти крикнула:
– За двадцать рублей до «Современника» довезете?
От оранжевых стареньких «Жигулей» отделился пожилой мужчина, и я поехала по направлению к своему дому. Всю дорогу я молчала, водитель высадил меня у спящего киноцентра, и я пошла домой. Домой! Но нужно было еще спуститься по лесенке вниз, пройти мимо черного сквера и идти несколько минут по неосвещенной, с мертвыми фонарями, улице, на которой я жила в старой хрущевке, сорок пять лет назад первой построенной в городском районе «Ямы», с которого, собственно, и начался мой город.
Я перешла дорогу, и из освещенного кое-как асфальта сразу вступила в августовскую ночь. Но темнота не помешала мне увидеть двух мужчин, идущих мне навстречу. Что мне было делать? Бежать обратно, к киноцентру? К фонарям? Я пошла прямо. До сих пор я по-хорошему вспоминаю этих двух мужчин, которые прошли, негромко разговаривая, прошли мимо меня, подарив, в принципе, мне жизнь.
Лет двадцать назад именно у этого киноцентра был зарезан доцент химико-технологического института, который шел домой со дня рождения приятеля. Его убийца, молодой парень, снял с мертвого джинсы и тут же надел их. Джинсы! По тем временам предмет небывалой роскоши. Но мимо проезжала патрульная милицейская машина и подонок был задержан – в джинсах, испачканных кровью. Кстати, он просчитался – джинсы убитому сшила его жена.
Я от всей души желаю счастья этим двум незнакомым мне мужчинам – пусть у них все будет хорошо в семьях, и дети их пусть будут хорошими, пусть они живут долго-долго… Ведь кто-то из встретившихся мне в этот глухой час мог убить меня, а кто-то превратить мою жизнь до конца дней – в ад…
Через полгода Люда повесилась, причем, оказывается, это была далеко не первая попытка… Воровство прекратилось. О том, что она тяжело больна психически, знали только ее бывшая одноклассница, дирекция, да и, возможно, сам следователь. Хотя здорово бы было, если бы я призналась – дело-то закрыто бы было! Сколько раз повторяла слова Арсения Тарковского , несколько их переиначив: "Когда судьба за мною шла по следу, как сумасшедший с бритвою в руке".