Посол Его Величества. Из времён Ив. Грозного

             
                ПОСОЛ
                ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА
                (из времён Ивана Грозного) 
             



С высоты орлиного полёта яркой цветной ниткой кажется растянутая и ползущая по степной дороге посольская миссия датского короля Фредерика. Впереди кареты посла, Якоба Ульфельдта, трясутся в сёдлах с усталыми лицами всадники - охрана посла. Шесть весёлых музыкантов всегда готовы развлечь и рассеять грусть своего господина. Повар, виночерпий, денщик и прочая прислуга тоже в обозе. Терпеливо и молча смотрят они на однообразную дорогу, выскальзывающую из-под колёс их возка. Посол недоволен. Сейчас его, кажется, не смогли бы отвлечь от грустных дум даже музыканты. Жарко. Ульфельдт вытаскивает из серебристо-голубого камзола шёлковый платок с вышивкой по краям, подарок одной миленькой вдовы из Копенгагена, и вытирает пот с шеи. Промокает им лоб. "Чёрт! - шевелит он полными губами. - До чего жарко, с ума можно сойти". "Хорошо бы, - думает он, - оказаться сейчас дома, в родном Копенгагене. Зайти в кабачок, который он часто по вечерам посещал инкогнито для встречи со своей Эльзой, сидеть среди весёлых и шумных копенгагенцев, тянуть своё холодное золотистое пиво не спеша или - церемонно скользить в менуэте во дворце короля, в его роскошных и прохладных покоях, ловить на себе томные взгляды разодетых дам, вдыхать привычно, как сладкий аромат, всю тонкость придворного этикета".

А эта страна его раздражала. Какая дикость! Уже несколько недель они в пути и ни одного официального лица, который встретил бы их от имени царя. Ни одного. Да и сама миссия была ему неприятна. Великий русский князь Иван отнял у его короля крепости в Ливонии и потому дело, порученное ему Его Величеством, было деликатным, трудным и крайне унизительным. Но вот, наконец, при выезде из леса показалась вдалеке пёстрая кавалькада всадников, торжественно и медленно едущих навстречу посольской кавалькаде. По цветным нарядным одеждам всадников можно было догадаться, что это и есть столь долго ожидаемые люди русского царя. Ульфельдту доложили. Подвели лошадь к карете, помогли сесть в седло. Ульфельдт знал, что ему надо постараться встретить людей царя на лошади, что русские ужасно церемонны в таких случаях и что ему ни в коем случае не следует сходить с лошади первым, как бы на этом они не настаивали. По понятиям русских, посол сошедший первым с лошади, становился как бы в униженное положение по сравнению с сидящим верхом всадником, представляющим другую страну.
Две колонны, наконец, сблизились и остановились друг против друга. "О вас нам ведомо" - не дав представиться послу грубо отрубил высокий рыжебородый всадник. Правый глаз его был выбит и почти перечерчен шрамом, кончавшимся у ноздри, другой смотрел немигающе голубым зрачком, окружённым, как студень, холодными размытыми белками. На всаднике  был шёлковый, зелёного цвета, расшитый золотом и бисером кафтан и алая шапочка, слегка опушенная по краям.

- Имя моё - Тимофей Хлуднев, - представился русский. - Ты и твои люди будут отныне под моей опекой. А теперь сойди с коня и выслушай слова к тебе нашего великого государя Ивана Васильевича".
- Я устал, - отвечал посол. - Мы две недели в пути. Наше продовольствие на исходе. Слушай, я ведь приехал сюда не как какой-нибудь купец, а с миссией посла и согласно воле моего монарха и господина, короля Фредерика, который, имея дружеское расположение к царю Ивану, соизволил..."
- Об этом потом, - прервал его русский.-  А пока сойди с коня и выслушай волю моего монарха и господина.
Ульфельдт поторговался ещё немного с начинавшим уже закипать от нетерпения всадником, а затем договорился, что они вместе, одновременно сойдут с лошади. Он уже вынул ногу из стремени, но нарочно замешкался на минуту, а Хлуднев, решив, что всё в порядке, поспешил соскочить на землю. Ульфельдт же не спеша сошёл с лошади и смотрел теперь, едва сдерживая торжествующую улыбку, на Хлуднева.
Квартиру для временной остановки им дали в предместье провинциального городка, в котором единственным каменным зданием была старая церковь. Вдалеке от их дома теснились по холмистой местности деревянные дома русских: с покатыми крышами, красивыми резными рамами, окаймлявшими окна, и высокими частоколами, из-за которых без перерыва лаяли до хрипоты цепные псы. В город ездить им было запрещено. В дневнике своего путешествия посол записал, что на следующий день, вечером, явились на ужин сопровождавшие их русские. Пришли без Хлуднева. Сели за стол. Наелись досыта. Положили им на стол сыр, привезенный из Дании. Они попробовали, а затем стали просить, чтобы им весь сыр отдали.

- Да чего жадничаете? - вытянул шею один из русских. - У вас там, поди, дома из сыра строят, так его много, - сострил он.
Довольный своей шуткой, он сощурил глаза и провёл удовлетворённо пальцами по усам и бороде.
Мокрая шапка его волос свисала на лоб чёрными беспорядочными прядями.
- Смотри, какой он весь дырчатый! - не унимался он, тыча пальцем в кусок сыра. - А если сыр огромный накатать, скажем, с эту избу, так тут тебе и окна готовы уже, а двери-то и без топора, ножиком, каждый малец вырежет.
- Дайте им сыра и вина, пусть только проваливают побыстрей эти свиньи, - бросил посол своему секретарю. - Меня всего колотит от их мерзких рож.
- Чего это он тебе там набормотал? - спросил русский.
- Мой господин, - ответил ему секретарь Ульфельдта, выполнявший при нём роль толмача, - приказал слугам дать вам вина и сыра и ещё он сказал, что он весьма рад, что может услужить и даёт всё это от чистого сердца в знак глубочайшего почтения к вам и к вашим людям.
- К людям? - спросил, удивляясь и вертя головой русский. - К каким это ещё людям? К этим что ли? Так это не люди, это мои холопы. Этот, видишь, банщик. Спину и зад трёт мне в бане. Этот у меня на псарне служит и ещё с медведем иногда борется мне на потеху. Вишь, весь в шрамах. Тута, и ещё вот тута, - закатал он рубаху своего псаря и стал показывать, где у того шрамы. Да, главное, чтоб тута не было, - ткнул он холопа в пах и расхохотался. Тута, вишь ли, очень важно, чтоб всё было чин-чином. Мне ведь от него детишки нужны, и чем более, тем лучше. Псарня-то растёт. Ну да ладно, - улыбнулся он. Давай там, неси, чего обещано.
На стол поставили круглые, с охристой кожурой, головки сыра, которые тут же исчезли в мешках гостей, и несколько сосудов с вином. Вино русским тоже понравилось и они решили влить всё содержимое бутылок в свои желудки, словно это была единственная надёжная ёмкость для хранения подобных напитков.
Видя, что русские всё же не торопятся уходить и желая как-то разрядить обстановку, посол велел своим музыкантам поиграть для непрошеных "варваров". Так и сказал музыкантам на датском - "варваров".

Но "варвары" напились и совсем обнаглели: дули в уши слугам посла, свистели по-разбойному в два пальца, бросали в музыкантов скатанные шарики хлеба.
- Что ты, еретик-латинянин, знаешь? - дышал в лицо послу русский. - Откуда ты?
Из этой...Да...Да...Ах, Дании - вымолвил он, наконец, и продолжил с ужимками и кривлянием. - Чего уж тут говорить? Всем-то мы вам не чета и ничего-то мы супротив вас не стоим. Улыбнулся собственной мысли. - Так ты, значит, из этого ё****ого королевства, которое мы недавно раздолбали в пух и прах. Ха-Ха! Эх вы, сырный народ. Сырный народ и есть. Не мы, так другие вас и слопают, -сказал он, отхватывая зубами кусок сыра, который держал в руке. И, жуя, продолжил: "А мы ничего, и сыр датский попробуем и пиво из немецких бочек нацедим и у польских панночек груди пощупаем и до самых турок доберёмся с их султаном. Огромно наше государство, а будет ещё больше при таких славных царях, как наш отец державный, царь Иван Васильевич, многие ему лета".
- Да нет, ты погоди! - надавил он на плечи хотевшего было встать и раскрасневшегося от негодования Ульфельдта. - Ты не торопись. Разозлился на меня. Я же вижу, что разозлился. Чай, не слепой.
А давай-ка лучше поцелуемся с тобой в знак примирения - выпалил он вдруг и, не дав опомниться Ульфельдту, впился в его губы. Ульфельдт оттолкнул русского. Резко обтёр губы рукавом камзола.
- Скотина! Вшивое дерьмо!
Губы посла покрылись белым налётом, бритые скулы посинели и напряглись, рука потянулась к шпаге. Но руку сжал секретарь. Шепнул: "Опомнитесь, Ваша милость! Мы ведь не в Копенгагене".

А русские, между тем, растолкав музыкантов, бросились плясать и паясничать. Пьяный русский, назвавший себя Корнеем, взгромоздился на стол, задрал полы кафтана, стянул с себя портки и оголил зад.
- Смотри посол, сюда! Внимательно смотри! - закричал он, глядя на Ульфельдта сквозь раставленные ноги. Вот что вы у нашего царя получите. Да и это впридачу - повернулся он и тряхнул членом.
Кто-то стал стаскивать его со стола. Застёгивая кафтан, Корней всё вырывался и брызгал слюной: "Да у нас последняя срамная девка умнее этих олухов-иноземцев с их бритыми мордами, голыми, как жопа. Жопы на плечах и носят".
"Тьфу-ты" - плевался он, пока его голос не затих, не потонул в тёмной и грязной трясине ночи.
Два дня промучились посол и его люди, пока опять не появился Хлуднев и не заявил, что они должны немедленно трогаться в путь. Стали быстро седлать лошадей, пристёгивать сундуки к карете, загружать обозы. При выезде из города, у неширокой реки, серебрившейся мелкой рябью на солнце, увидели они большую процессию мужчин и женщин, одетых в чистые холщёвые рубахи и платья. Многие женщины несли на руках младенцев или вели за руку детей. Впереди шёл поп. Он нёс большой крест с изображением солнца в центре. Толпа остановилась у моста, скреплявшего собой два ярко-зелёных берега. Поп зашёл на берёзовый настил мостика, прочёл молитву, благославил реку, осенив её на четыре стороны крестным знамением. После чего все немедленно сбросили одежду и нагишом бросились в воду. Женщины омывали водой разревевшихся в испуге малышей. Подростки визжали и брызгались. Одна из голых "русалок" набрала воду в ладони, вышла из реки, подошла к остановившейся карете посла и плеснула воду в окно кареты.

- А ну отойди, девка, - сказал ей подъехавший к карете Хлуднев. Не смущай гостей иностранных.
- Ну они-то чужие, - улыбнулась кокетливо голая красавица, обнимая ствол берёзы. - А чего ж ты-то страдаешь, бедолага? Прилепился к ним, аки лист с банного веника. Сошёл бы что-ли. Отдохнул. Ведь устал, чай. Вишь красота-то какая кругом. Аль не любо?
- Не до красоты мне, - ответил Хлуднев. - Службу царскую несу. Прощай, жаль нет времени. Сам себе не хозяин. Ну да может ещё свидимся. Мир тесен.
Хлуднев развернул коня, влепил себя поудобней в седло и не то пробурчал, не то скомандовал: "Ну чего стали? Трогай!" и важно, зычно, с явным расчётом на голую красавицу, добавил: "Царь ждёт нас".
Хлуднев нёсся по царскому приказу, обходя встречавшиеся на пути города, не жалея ни себя, ни иностранцев, ни задыхавшихся от жары лошадей. Как только его просили остановиться от имени посла, он подъезжал к карете Ульфельдта, развёртывал и показывал царский свиток, в котором содержался приказ доставить иноземцев в Москву без промедления. Ульфельдт злился, ругался, приходил в бешенство. Ничего не помогало. И чем глубже въезжали они на территорию России, тем сумрачней становился пейзаж. Сёла, мимо которых они проезжали, стояли разорённые, опустевшие дома были сплошь с провалившимися крышами. Вот вороны обсели старую, с разбитыми окнами церквушку. На дереве, у церкви, раскачивались два тела: мужчины и женщины. Женщина была обнажена. Кровь запёкшимися тёмно-красными струями застыла на посиневшем теле. Собаки голодными стаями копошились у каких-то мясных груд, подозрительно напоминавших человеческие останки. Вокруг было такое запустение, как-будто только что здесь прошёл жестокий и беспощадный враг. Несколько псов, оскалив по-волчьи морды, бросились вдогонку за каретой, но Хлуднев, нагнувшись, хлестнул того, что  поближе плетью и тот, взвигнув и поскуливая, отскочил с дороги.

- Что это такое? Ты знаешь отчего это? - обратился посол к секретарю, не раз наезжавшему в Россию  к Грозному с другими посланниками. -  Я не слышал, чтобы с русскими кто-то воевал в этих местах.
Секретарь криво улыбнулся: "Вы правы, Ваша милость. У русских сейчас появился враг пострашнее монголов - русский царь.
И он принялся рассказывать Ульфельдту историю царя Ивана, о котором, как оказалось, посол знал ничтожно мало. Во всё время разговора лицо Ульфельдта мрачнело всё больше и больше. Он не раз крестился и бормотал: "Исус Христос! Спаси нас и помилуй! Куда мы попали!" Но это был не сон, а явь. Карета его неслась вовсю по полям России, впереди маячила спина трясущегося в седле неумолимого, страшного Хлуднева, в ларце, под рукой лежало письмо короля русскому царю и ехал он в Москву с тревожным сердцем и самыми нехорошими предчувствиями.
Проезжая через Тверь, застряли они в грязной квашне улиц, кое-как перекрытых играющими под колёсами кареты и лошадьми брёвнами. Причём, застряли основательно. Ни тпру, ни ну. Пришлось Хлудневу, как не хотелось ему этого, а слезть всё же с лошади.  Всех торопившихся мимо пеших и конных стал он именем царя заворачивать к карете и "артелью" крепких мужиков вытащил-таки посольскую колымагу. Было много шуму, смеха, едких шуточек в адрес иноземцев, но карету выволокли на проезжий тракт.
Хлуднев отряхнул и одёрнул кафтан, вздохнул, взглянул в сторону Ульфельдта в карете, словно тот был кругом виноват во всём, водрузил себя опять в седло и, напустив приличествующий царскому представителю важный вид, дал указ двигаться.
Дело, видимо, шло к грозе. Небо и само стало напоминать своим цветом ту квашню дороги, в которой они недавно завязли. Тёмно-серые грязные тучи, сгрудившись, зависли мрачной крышей над сразу потерявшим свою прелесть лесным пейзажем.

Ульфельдт велел секретарю поднять крышку сиденья, открыть сундучок  и достать оттуда переплетённые для него в Дании разрозненные записки о России тех, кто уже побывал там. Попросил секретаря почитать ему.
"В их обиходе нет врачей. Один только Великий князь имеет двух врачей: одного итальянца, другого - фламандца. О себе московиты имеют самое высокое мнение, остальные же народы, по их мнению, достойны презрения. Они считают, что их страна и образ жизни самые счастливые из всех... По отношению к своему государю угождение и почтение удивительны до такой степени, что создаётся впечатление, что некоторые его мнения считаются чуть ли не божественными, они убеждают себя, что он всё знает, всё может, всё в его власти. У них часто употребляется выражение: "Бог и великий государь всё ведает". В Московии нет ни одной гимназии, в которой юношество обучалось бы свободным наукам... У московитов чрезвычайно учёным считается тот, кто знает славянские буквы".
- Это можешь пропустить, - раздражённо бросил Ульфельдт. - Почитай-ка ты мне лучше об их обычаях, кажется, это в записках сэра Флетчера.
- Да, Ваша милость, - ответил секретарь и, найдя флетчерские записки, стал их читать:
"Большей частью они вялы и недеятельны, что, как можно полагать, происходит частью от климата и сонливости, возбуждаемой зимним холодом, частью от пищи, которая состоит преимущественно из кореньев, лука, чеснока, капусты и подобных произрастаний, производящих дурные соки, они едят их и без всего и с другими кушаньями.
Приступая к еде, они обыкновенно выпивают чарку или небольшую чашку водки (называемой русским вином), потом ничего не пьют до конца стола, но тут уже напиваются вдоволь и вместе,  целуя друг друга при каждом глотке, так что после обеда с ними нельзя ни о чём говорить, и все отправляются на скамьи, чтобы соснуть, имея обыкновение отдыхать после обеда так точно, как и ночью. Если наготовлено много разного кушанья, то подают сперва печёное (ибо жареного они употребляют мало), а потом похлёбки.
Напиваться допьяна каждый день в неделю у них дело весьма обыкновенное. Такая пища могла бы произвести в них разные болезни, но они  ходят два или три раза в неделю в баню, которая служит вместо всяких лекарств. Всю зиму и большую часть лета топят они свои печи, устроенные подобно банным печам в Германии, и они так нагревают дом, что иностранцу сначала наверное не понравится. Всё это придаёт им тёмный болезненный цвет лица, потому что кожа от холода и жАра изменяется и сморщивается, особенно у женщин, у которых цвет лица большей частью гораздо хуже, чем у мужчин. По моему мнению, это происходит оттого, что они постоянно сидят в жарких покоях, занимаются топкой бань и печей и часто парятся. Вы нередко увидите, как они выбегают из бань в мыле и, дымясь от жАра, как поросёнок на вертеле, кидаются нагие в реку или окачиваются холодной водою, даже в самый сильный мороз. Женщины стараются скрыть дурной цвет лица, белятся и румянятся так много, что каждый может заметить".
Ульфельдт заснул в конце концов, сморенный монотонным чтением секретаря и убаюканный непрекращаемым покачиванием  их кареты.

Ночь застала их на окраине какого-то городка и Хлуднев, хоть и не хотел того, а вынужден был остановиться на ночлег. Ехать дальше было опасно. Уж больно измочаленным выглядел Ульфельд. Чего доброго, не доедет до царя, а отвечать за это Хлудневу. Ведь не сносить ему тогда башки, замотают до смерти в опришнине за то, что уморил важного гостя. 
Выделили Ульфельду избу. Втащили сундуки и прочее.
Оставив посольских, Хлуднев куда-то исчез, появился только на рассвете.
А ночью случился пожар в посольской избе.
Никто так и не выяснил, отчего возник пожар, да только огонь был высок и, что называется, скор на расправу. Если бы не быстрые действия хозяина соседней избы,  кто знает, чем бы всё это кончилось. Как только сказал ему кто-то, что соседские горят, выскочил он с челядью и отважно бросился спасать Ульфельда и остальных. Все сундуки успели вытащить. Спасли от пожара даже два кресла из посольского обоза.

- Иван Андреевич, - представился приютивший у себя Ульфельда и его свиту спаситель.
Секретарь перевёл и Ульфельд долго тряс ладонь Ивана, хлопал дружески по плечу, одарил серебряным кубком из сундука.
А утром явился Хлуднев. Поморщился, узнав о пожаре. Так сдвинул недовольно брови, что аж шрам на выбитом глазу побагровел. Особенно вышел из себя, когда хозяин пожалел "латынян": "Ведь тоже, что ни говори, а христианские души".

Взяв Ивана грубо за шиворот, потащил он его на глазах домашних в подклеть. Чуть не покалечил на склизкой, истёртой лестнице.
Швырнул на мешки с мукой. Учинил подробный допрос. Зло махал перед лицом Ивана кулаком, даже за бороду схватил. Отчего случился пожар? Чего, мол, иноземцам так торопился помочь? Уж не заодно ли с ними? О чём толковал с послом, упомянул ли тот царя? Вопросы горохом сыпались один за другим на бедного Ивана.
"Небось, кваску-то медвяного от пуза попил с ними, сукин сын,- рычал ему в лицо Хлуднев. - Говори как на духу, о чём говорили промеж собой"
Выпотрошил из Ивана всё, до крошки малой. Пыточной и плахой страшил, ежели тот утаил от него что-то.

А потом они опять, под нетерпеливые окрики Хлуднева, двинулись в путь. Мчались, что есть духу. Земля со всё нарастающей скоростью неслась под копытами лошадей.
На ухабах так трясло карету, что Ульфельд с секретарём опасались вылететь из неё.
И всё же, как ни торопил Хлуднев, а в Москву они не попали. Перехватил их по дороге, измотанный донельзя поисками гостей, гонец от Грозного. С трудом отдышался. Жадно выпил воду из фляги Хлуднева. Выдал влажными губами:" Ехать велено не в Москву, а в Александрову слободу. Там дожидается послов Божьей милостью царь всея Руси Иван Васильевич".
Александрова слобода была основательно переделана в царскую крепость, с двумя большими церквями внутри, дворцом Грозного (с обязательной "пытошной" в подвалах), десятками домов, казармами для опричников и стрельцов и, окружавшими её кольцом, высокими крепостными стенами из красного кирпича. В разбросанных тут и там амбразурах поблёскивали зловещими зрачками чёрные жерла пушек. Встретили их въезд в слободу перезвоном колоколов. От ворот и до самого царского крыльца проехали они между выстроившимися в два ряда стрельцами в малиновых шапках, тёмно-зелёных простроченных кафтанах и при полном вооружении: с длинноствольными пищалями на плече и ярким серебром сверкнушими на солнце секирами в другой руке.

В сенях дворца их удивили восседавшие на бархатных скамьях старцы в цветных одеждах. Казалось, что каждого из них окунули в бочку с определённой краской: кого - в алую, кого - в голубую, а кого - в жёлтую. Притом, что и выглядели они одинаково: все седы, как лунь, с одинаковыми серебристо-белыми окладистыми бородами. На вход посла и его людей никто из них не ответил даже наклоном головы. Ульфельдт вспомнил в связи с этим о том, что писал Олаус Магнус в своих записках о Московии: "Они избирали, как это делается и поныне, из народа значительное число похожих на вельмож людей, убелённых сединами, достойного вида и с длинными красивыми бородами. Их одевали в пышные княжеские одежды и сажали в благородном собрании государственных старейшин. Считалось, что послы при вступлении в зал должны быть совершенно ослеплены при виде этих людей, которые молча и торжественно сидят в своих роскошных нарядах".
У царских палат их встретил, словно появившийся ниоткуда, а на самом деле из лабиринтов сводчатых коридоров дворца - царский толмач Каспар. Он предупредил, чтобы они не перечисляли титулов своего короля прежде титулов царя и при приветствии не забыли отдать должное и сыну царя.
"Великий государь! - выкрикнул зычным голосом стоявший у трона глашатай. - Посол датского короля Якоб Ульфельдт бьёт тебе челом!" Как только они вошли в тронный зал, тут же поднялись со скамей одетые в длиннополые одежды из золотой парчи бояре. Сняли уважительно высокие шапки. Когда Ульфельдт с сопровождающими подошли поближе к трону, царь слегка подался с трона навстречу гостям и вытянул руку. Глашатай громко и торжественно выкрикнул, обращаясь к Ульфельдту: "Якоб! Иван Васильевич так милостив к тебе, что руку тебе простирать изволит. Подойди и руку ему подай!" Секретарь Ульфельдта перевёл ему на ухо то, что сказал глашатай.

Ульфельдт подошёл к трону, подал руку Грозному и, насколько только мог, мило и доброжелательно, улыбнулся ему. На троне сидел высокого роста, довольно крепкий в плечах человек, словно влитый в тёмно-красный, почти вишнёвого цвета кафтан, так щедро расшитый драгоценными каменьями: изумрудами, рубинами и жемчугом, что невозможно было не подивиться всему этому выставленному напоказ богатству, по сравнению с которым одеяния датского короля явно проигрывали. У Ульфельдта появилась возможность увидеть близко "царя Московии" и сравнить оригинал с тем портретом, который рисовался ранее его воображению.
Острый, колючий взгляд. Крупное лицо с глубоко врезанными морщинами на шёках, мясистый нос, по-орлиному нависший над толстыми губами, рыжеватая, широким клином, с вкраплениями тёмных волос борода. Голос Грозного показался Ульфельдту слишком резким на слух, но Ульфельдту вообще резали слух голоса русских и он решил, что это особенность всех московитов.
С левой стороны от царя сидел на более низком троне его старший сын - Иван. По обеим сторонам царского трона стояли юноши (рынды) в белых одеждах с серебряными топориками на плечах. Ульфельдт стал читать послание с длинным перечислением условий для восстановления мира между Данией и Россией. Но по всему было видно, что царь в какой-то момент потерял интерес к гостю, слушает невнимательно, более того, демонстративно невнимательно. Вот как пишет об этом сам Ульфельдт в дневнике, который он вёл, будучи в России.

"Во время чтения документов он (царь) занимался совершенно другими делами, так что казалось, что он присутствует здесь лишь телом, а не душой. Он подзывал к себе бояр, обращаясь то к одному, то к другому, посмеиваясь и разговаривая, и так провёл всё это время. С шеи его свешивалось ожерелье из золота и драгоценных камней, похожее на украшение, которые некогда имели обыкновение носить наши знатные дамы в Дании... Тогда же, недалеко от него находился Богдан Бельский, к которому он обращался с весёлым видом и со всей возможной приветливостью, показывая ему свои перстни, весьма дорогие. Ими у него были унизаны все пальцы, на правой и на левой руке".
В конце концов, царь "притомился" и речь посла грубо прервали. Царь, как перевёл Ульфельдту секретарь, сказал, что договором займутся его люди, которых он уполномочит вести переговоры. С послом явно не церемонились, а демонстрация полного равнодушия царя к договору должна была показать, что Грозный не намерен деликатничать с датчанами. Ни к чему ему это, а уступки их королю - только русским в убыток. Никаких земель в Ливонии, что отнял у них, он им не вернёт. Землица эта теперь его. Всё, что он намеревался сделать - это, в обмен на минимальные поблажки датчанам и необременительное временное перемирие с ними, предупредить их военный союз с Речью Посполитой, с которой он сейчас схватился за Ливонию. Знал царь, что как ни раздувается посланник, а только его датскому "величеству" шахматного разгрома не миновать. Покочевряжится, покочевряжится датский посол, а надавят как след бояре и дьяки, сдастся на милость победителя, аки бывшие крепости, которые он отнял у его незадачливого короля.

Ульфельдт стоял у трона растерянный, обиженно поджав губы. Из шока недоумения его вывели слова всё того же глашатая, торжественно объявившего ему, что царь приглашает Ульфельдта и его свиту на пир. "Царь зовёт вас сегодня на пир, - прокричал он. - Благодарите его за эту милость".
Царские пиры при Грозном были невероятно обильными и многочасовыми, затягиваясь до ночи, а порой и до зари.
Грозный к пиру переоделся. Красный кафтан сменил на серебристый. Большую корону (мономахову) на корону несколько поскромнее. Зато перстни были всё те же и всё так же сверкали и переливались камни на них в топлёном масле огромных восковых свечей, усиливавших своим пламенем отблеск иконных окладов, драгоценных одежд, золотой и серебряной посуды. Весь зал был в персидских коврах. В нишах окон, на коротких ковриках, стояли диковинные кувшины, кубки, часы - подарки ханов, императоров, королей, подношения послов и других именитых гостей.
Длинной чередой не вошли, а попарно вплыли, аки лебеди, слуги в длинных  кафтанах из дорогой парчи. Подошли к столу, за которым сидел царь, отвесили низкий поклон и так же неслышно проплыли в обратном направлении за едой. У стола осталось только двое. Они нарезАли ломтями белый каравай хлеба и после очередного возгласа глашатая: "Иван Васильевич, царь русский и великий князь московский жалует тебя (такого-то) хлебом!" относили ломти хлеба тому, кто был отмечен этим царским расположением к нему. При этом тот, кто получал хлеб, должен был встать и поклониться царю. Вместе с ним, в знак уважения к царю, должны были встать и все присутствующие.

Когда закончилась церемония раздачи Грозным хлебов, опять вплыла гуськом вереница слуг, на этот раз с подносами, полными различной еды. Некуда уже было ставить блюда на столах, а слуги всё несли и несли их, ставили одну тарелку на другую, словно вместе с переливающейся через край роскошью золотой посуды, каменьев, одежды хотели ошеломить иноземных гостей ещё и количеством блюд: знай, мол, наших, в пирогах да в жарких тоже не промах. Тысячи человек трудились на царских кухнях, готовя все эти блюда: рыбники, мясники, пекари, стряпухи, сбитенщики, пивовары, солодари, кислошники, медушники и прочие.
Было жарко, как в натопленой бане, но расстёгивать кафтаны не полагалось, а полагалось, несмотря на сто потов, радоваться царской милости и воистину царскому изобилию блюд. А на столах чего только не было: блины, лебяжьи крылышки в соусе, осётр копчёный и отварной, баранье плечо, пироги рыбные, пироги с зайчатиной, грибами, паюсной икрой и коровьими языками, жаворонки, жареные утки с огурцами, гуси, нафаршированные гречневой кашей, перепёлки с шафранной подливкой, уха - светлая, тёмная и жёлтая. В воздухе невыносимо для иностранных носов остро пахло чесноком и луком, которыми более, чем щедро заправлялись все мясные блюда.* Помимо чеснока и лука, можно было добавить в блюда соль и перец, которые находились на каждом столе. На столе стояли также: сметана, солёные огурцы и сливы. Одна громадная тарелка ставилась обычно на двоих. Вилок и ножей не было, ели руками. Только у царя и его сына были ножи. Салфеток не было тоже. Скатерти были почти по размеру стола, края их не свисали, как это было принято в Европе, не вытрешь тайком пальцы о такую скатерть. Ульфельдт с презрением смотрел на облизывающих пальцы русских. Он так зажирил платок, подаренный ему миленькой вдовой в Копенгагене, что уже не были видны на нём инициалы, которые она вышила для него. Подумал с досадой: "Жаль, придётся выбросить".

С едой повторялся всё тот же бесконечный ритуал подношения особых блюд царём, вставание и поклоны "счастливчика" с обязательным вставанием всех гостей. После нескольких таких церемониальных вставаний Ульфельдт взбунтовался и не пожелал встать. Раздражённо пробормотал что-то насчёт того, что с него достаточно и он этого больше не выдержит. Но как только он не поднялся во время церемонии, боярин, стоявший сзади, зло зашипел по этому поводу и даже нагло вдавил в его спину свой мощный кулак: "Вставай, чёртов посол! Отдавай честь нашему государю!". Возмущённый Ульфельдт оглянулся и обдал боярина ледяным взглядом. Но боярин не унимался и после нескольких злых шипений и поощряющих тумаков в спину, Ульфельдт вставал впредь, как какая-нибудь механическая кукла, наученная только вставать и садиться, вставать и садиться. В конце концов, он стал неприметной частью этого всеобщего рабского поклонения, словно вовсе и не был посланником датского короля, а всегда пребывал всего лишь трусливым холопом этого идола-деспота на разукрашенном троне. А вставать и кланяться пришлось более ста раз. Ведь вслед за церемонией раздачи блюд шла ещё и церемония раздачи вин, медов, с произношением при этом опять и опять бесчисленных титулов Грозного и бесконечных здравиц в его честь.

Столы, между тем, уже так ломились от явств, что негде было приткнуть локоть без риска свалить всё на устланный коврами пол. Развлечений, которые обычно сопутствовали подобным пирам в Дании, не было и в помине: ни тебе акробатов, ни музыкантов, ни танцовщиц. Все только ели. До отрыжек и до икоты. Бороды и подбородки беспрестанно двигались, рты наполнялись опять и опять едой, губы масляно блестели, а глаза, подсвеченные огнём мальвазии и иными винами, соловели и наполнялись яркими, весёлыми искрами.
Узнав, что Ульфельдт приехал в Россию со своими музыкантами, Грозный, по окончанию пира, попросил его "одолжить" ему их. Царю не откажешь. Да и к тому же, уж очень рассчитывал датчанин этим дружеским жестом расположить к себе русского царя.
Грозный долго дивился нежным звукам арфы. "Ишь-ты наши гусли, только по-ихнему, стоячие. И всё-то они выдумывают, латыняне. Всё-то нас, православных, за пояс хотят заткнуть, переплюнуть норовят. Диковинно, однако!" - Особенно его заинтриговал клавикорд. Грозный слез с трона. Прежде, чем пойти к клавикорду, оглянулся, кому отдать посох подержать. И хоть тут же метнулся к нему Годунов, посох отдал Бельскому. Змеиная улыбка проскользнула по лицу Бельского, прищурились недовольно и оттого стали ещё более татарскими глаза Годунова. Подошёл Грозный к клавикорду. Обошёл его вокруг, осмотрел. Ударил по клавишам. Прислушался к извлечённым звукам. Произнёс в восторге: "Великолепие! В церковь бы мою такую поставить, слух нежить!" - Но вскоре надоело ему это всё, стали раздражать его все эти сладкозвучные инструменты. Перестали они совпадать с его изменившимся враз настроением. И захотелось учудить что-нибудь такое-этакое, чтобы узреть страх в глазах этих длинноногих журавлей в смешных панталонах. Подмигнул он Бельскому. Тот мигом выпорхнул из царских палат. Через десять минут распахнулись резко двери и с шумом, смехом, с бубенцами ввалилась в палаты ватага скоморохов.

Один из скоморохов вёл за собой на цепи громадного медведя. Медведь отплясывал под привычные звуки дудок и бубенцов, но вдруг, словно учуяв нюхом, что в палате чужие, потянулся к музыкантам. Те отпрянули, заметались. Хотели прошмыгнуть в дверь, но медведю, похоже, понравилась эта игра и он загородил собой дверь, вытянувшись в полный свой рост и выставив для устрашения когтистые лапы. Музыканты и впрямь запаниковали, разнервничались не на шутку, смешно сгрудившись за спинкой трона. А царю любо-то, смеялся долго Грозный, знатно царя повеселили. На прощанье Грозный одарил каждого из музыкантов  бочонком мёда из царских подвалов. 
Переговоры с русскими были трудными. Они слушали то, что говорил Ульфельдт в пол-уха, упрямо настаивали на своём и не шли абсолютно ни на какие уступки. Если Ульфельдт и его помощники пытались спорить, бояре и дьяки закрикивали их, возбуждённо перебивая друг друга, словно оспаривая друг перед другом право оскорбить датчан как можно больнее. Один из бояр так распалился, что плюнул в секретаря Ульфельдта. К концу дня у Ульфельдта невыносимо болела голова. Хорошо, что он, следуя совету, захватил с собой врача. Врач натёр ему виски и лоб уксусом, сделал небольшое кровопускание и Ульфельдту немного полегчало. После всех этих процедур он так и заснул на широкой скамье у печи, под нежные звуки лютни одного из своих музыкантов.

На следующий вечер, возвратясь с переговоров, Ульфельдт, прежде чем дописать последние строки в дневник, отложил перо и задумался. Уставился в мутное без прогляду слюдяное оконце. Да и что выглядишь там, ночь - она везде ночь. И заснуть бы на своём самодельном ложе у печки, да мысли не давали покоя.
Его секретарь-толмач распил вчера чашку-другую мальвазии с кем-то из царской челяди. Тот ему поведал, точнее, в ухо нашептал среди прочего, как царь расправился когда-то со своим, смевшим возражать ему церковным иерархом. Кажется, секретарь назвал его Филиппом.
Вспомнилась Ульфельдту, мешая ему заснуть, эта история.

Пробовал этот  самый Филипп перечить царю, заступился за преследуемых да невинно замученных. "Течёт, - сказал он царю, - широким потоком кровь невинных. Неправедно это, пора остановиться. Христос ведь велел любить ближнего как  самого себя".
Секретарь был прав: мятежного церковного владыку и впрямь звали Филиппом.

Оставим на время Ульфельдта наедине с его раздумьями и поговорим, пусть и вкратце, о воистину мятежном Филиппе. Он того заслуживает.
Противостояние его с Грозным было столь драматичным, что пламя этого конфликта чувствуешь на своём лице и многие столетия спустя, вчитываясь в страницы "Жития Филиппа", запечатлевших эту войну царя и духовного пастыря.
Вломившемуся вместе с опричниками в Успенский собор царю Филипп не только отказал в благославлении, но и при всех вновь бросился упрекать Ивана и даже стращать его грядущим божьим судом. Воистину, прав был поэт: "волхвы не боятся могучих владык". "Подумай, - бросил он царю, воздев вверх перст, - подумай, что хотя Бог поднял тебя в мире, но всё же ты смертный человек, и он взыщет с тебя за невинную кровь, пролитую твоими руками. Татары и язычники и весь свет может сказать, что у всех народов есть закон и право, только на Руси их нет".
Не слышали своды собора столь дерзких речей. Так разговаривать с великим князьями на Руси могли позволить себе разве что блаженные (или как их ещё называли - юродивые), которым по традиции всё прощалось. Грозный мог бы ответить Филиппу так, как он ответил в послании другому мятежнику, князю Курбскому: "Если даже и многочисленнее песка морского беззакония мои, надеюсь, что господь Бог всех их потопит в пучине милости своей!"* Но то ведь Курбский, по сути беглый холоп его, сбежавший от опалы к врагам во враждебную Литву. Но этот-то здесь, сейчас, при всех обвиняет его от имени Господа. Его, царя, помазанника Божьего. Нет, в этом споре последнее слово будет всё же за ним, за царём, а не за этим чернецом, которого он своей же рукой возвысил до "святительского сана".  Велико должно было быть искушение у разгневанного не на шутку Грозного вырвать тут же змеиное жало языка у дерзкого Филиппа. Но церковь - это ведь не пыточная в подвалах дворца.

"Что тебе до дел наших царских, - яростно "возопил" царь в ответ на обвинения Филиппа да так при этом хватил железным посохом о каменные плиты собора, что искрами осыпал свои красные сафьяновые сапоги. - Я был слишком мягок к тебе, митрополит, но теперь вы все у меня взвоете!"
По царскому указу над Филиппом устроили суд из послушных Грозному церковников. "Проклятое сонмище согласных", как назовёт их автор "Жития Филиппа", так и не найдя ереси, к которой можно было бы придраться, обвинит Филиппа "в порочной жизни". В собор во время богослужения вновь шумно ворвутся опричники в чёрных одеждах. На этот раз без царя, а во главе с самыми кровавыми "кромешниками" царя: Басмановым и Малютой Скуратовым.
С опального Филиппа сорвали "святительские одежды", бросили в сани и заточили как в темнице в "злосмрадной" келье монастыря. Туда погодя, к опальному, но непреклонному Филиппу явится ещё Малюта Скуратов. Прося, не без ехидства, благославления и не получив его, на что Малюта и рассчитывал, он задушит Филиппа. Синодик невинно убиенных Грозным пополнится ещё одним именем.

Рассказал секретарь Ульфельдту и о том, как ложно обвинив в измене, прелюдно казнили (разрезали по "суставчикам") главу Посольского приказа Висковатого и о многом другом, что серьёзно встревожило и напугало посла. Ульфельдт затушил свечу. Лёг на своё жёсткое "ложе" у печи. Но ему не спалось. Он встал, опять зажёг свечу. Страшно стало ему. Показалось Ульфельдту, что каждый день его пребывания в этой стране грозит ему неслыханными бедствиями. И он дал понять русским, что готов пойти в переговорах на значительные уступки. Казалось, что он задался одной целью - как можно скорее покинуть пределы территории, на которую распространялась власть жестокого царя.
О чём не ведал датский посол, так это о том, что он стал жертвой продуманного давления на него по плану, разработанному фаворитом царя - Богданом Бельским. Тот боярин, который заставлял Ульфельдта кланяться на пиру, был вовсе не боярином, а одетым в боярский кафтан, опричником. С него и началось давление на гордого, а в глазах русских, заносчивого датского посланника. И необычайно грубая манера переговоров, и рассказы о жестокостях Ивана, поведанные, якобы, под пьяную руку секретарю Ульфельдта - всё это было задумано Бельским для того, чтобы сломить упрямство Ульфельдта, внушить ему уважение и даже страх перед нетерпящим каких-либо возражений, лёгким на расправу и жестоким царём. Обычно заботящийся о том, чтобы произвести впечатление на иностранных гостей и создать репутацию гостеприимного, радушного правителя, Грозный решил, в случае с датчанами, поступить противоположным образом. Главное во всём этом было подавить волю Ульфельдта, сделать его более податливым для уступок русским и заставить, в конечном итоге, подписать более выгодный для себя договор.

Напуганный не на шутку Ульфельдт вздохнул с большим облегчением, когда Грозный, в торжественной обстановке, крестным целованием утвердил договор. Но недолго пришлось ему наслаждаться покоем. На следующий день, когда в крепости, где их разместили, стал он готовиться к отъезду, появился вдруг Хлуднев, тот самый Хлуднев, неумолимо грубый, со страшным шрамом через глаз и отнюдь не дипломатичными манерами. Оказывается, царь в последний момент решил сделать добавления к договору. Добавления были таковы, что сводили почти на нет все те крохи положительного, что Ульфельдту удалось выбить у русских. Хлуднев пригрозил, что-де не подпишет Ульфельдт договор, то он ему (добавил Хлуднев с улыбочкой) просто не завидует. Намекнул на то, что у них есть возможности сделать так, чтобы он Данию больше не увидел. "Чинить войну с нами из-за вас вашему королю ныне несподручно, кишка - тонка". Излагая всё это послу, Хлуднев ругался при этом так бешено, что секретарь Ульфельдта не успевал за ним переводить.
В конце концов, Хлуднев, отшвырнув раздражавшего его секретаря, сунул свиток договора под нос побледневшему Ульфельдту, надавил на плечо, заставил сесть за стол и подписать добавления к договору. После чего, дав ему понять, что не намерен более беспокоить "его светлость" и одобрительно похлопав по плечу, удалился.

Путь в Данию из России был мучительным. Ульфельдт много размышлял в дороге, благо времени было предостаточно, над тем правильно ли он сделал поддавшись давлению русских. В конце концов, утешил он себя, он ведь везёт Дании мир с Россией. Мир, а не войну. А плохой мир лучше хорошей ссоры. Тем более, что, как верно заметил этот мерзкий Хлуднев, к ссоре с Россией его король пока ещё не готов. Благодаря договору удастся избежать конфликта с царём, а туда позже, окрепнув, отобрать забранные у Дании крепости, а может быть, и поболее того. Раз царь стольких казнит, значит, надо полагать, и много недовольных им в государстве, а недовольство, расширяясь, не может не ослабить в конце концов московитов. Тогда можно будет и поговорить с ними на языке силы. Кроме того, физический страх погибнуть в этой стране, не оставлял ему никакой возможности тянуть с переговорами и тем подвергать себя ещё большему риску.
Но в Дании категорически отказались принимать в расчёт страх Ульфельдта потерять голову в России. В конце концов, если на то пошло, он, как и все подданные датского короля, должен быть готовым в любую минуту потерять голову во имя интересов Его Величества.

С гримасой недовольства выслушал во время аудиенции Фредерик II условия договора, заключённого Ульфельдтом. По твёрдому убеждению короля, Ульфельдт провалил свою миссию к московскому царю и тем подставил Данию под удар, значительно ослабив её позиции в войне за Ливонию. Недовольством короля немедленно воспользовались недоброжелатели Ульфельдта, коих у него при дворе, скрытых и откровенных, было немало. Как, впрочем, и при любом дворе - полем битвы для людей высоких амбиций и низкой подлости. Короче, королевский совет рассмотрел "дело" Ульфельдта и, по настоянию его врага № 1 - Арильда Витфельдта, будущего канцлера, порекомендовал не много не мало, как заключить Ульфельдта на неопределённый срок в темницу. Но король, учитывая бывшие заслуги посла, явил всё же свою "монаршью милость" и ограничился тем, что вывел Ульфельдта из королевского совета и отнял у него пожалованное ему в своё время владение.
Опозоренный Ульфельдт вернулся в своё родовое поместье, где и жил, не прекращая
негодовать по поводу, как он считал, несправедливого вердикта. "Прехорошенькая вдова", чей засаленный платок он вынужден был выбросить в России, сама выбросила его из своей жизни. "Зачем ей неудачник, - видимо рассудила она. Ведь при дворе удачников - хоть пруд пруди".

Ульфельдт пережил Фредерика II и, воспользовавшись сменой власти в Дании, попытался добиться пересмотра несправедливого, как он считал, вердикта. Он настаивал на том, чтобы его заслушали в королевском совете. Поскольку из этой затеи ничего не вышло и на нём всё ещё висело обвинение в преступном пренебрежении посольскими обязанностями, он решил опубликовать свои дневниковые записи о поездке в Россию. Его попытка оправдать себя таким образом одарила всех тех, кто изучал и изучает русскую историю, уникальнейшими сведениями о России времён Ивана Грозного.
Кстати, о Грозном. Договор, который он вынудил смертельно напуганного Ульфельдта подписать, не пошёл ему на пользу. Точнее, он так и не сумел воспользоваться плодами своей дипломатической победы. Датские крепости, как и оккупированную русской армией Ливонию, отобрал у него вскоре, вкупе со шведами, польский король Баторий.

На этом и заканчивается история поездки датского посла Якоба Кнудсена Ульфельдта в Россию. Надо полагать, что, когда он уехал, то дьяк, ведавший записями в посольских книгах о посетивших царя иноземцах, сделал соответствующую запись и об Ульфельдте. Всё, что ему оставалось теперь, только витиевато вывести под ней дату:

писано Января 27 дня
в лето Господне 1578.   
   
________      

*Несмотря на то, что европейцы порой недоумевали по поводу пристрастия русских к баням, чесноку и луку, первые способствовали гораздо лучшей, чем в Европе гигиене, а вторые - были мощной преградой на пути респираторных и прочих заболеваний того времени.

*При всей противоречивости характера и поступков князя Курбского он, наряду с мятежным Филиппом, был в числе тех, кто бросил вызов кровавой тирании Грозного. Правда, в отличие от Филиппа, он занимался обличениями Грозного издалека. Почуяв нависшую над его головой угрозу расправы, он тайно бежал в Литву. Это дало повод приклеить ему ярлык - изменник. Даже в наше время фигура Курбского вызывает споры по поводу того, считать ли его изменником, или первым российским "диссидентом", у которого не было другой альтернативы, как сбежать заграницу и оттуда бросать вызов правлению Грозного. Вот что писал по поводу бегства из России князя Курбского и других "опальных"  историк Н. Карамзин: "Ужас, наведенный жестокостями царя на всех россиян, произвёл  бегство многих из них в чужие земли... Бегство не всегда измена, гражданские законы не могут быть сильнее естественного: спасаться от мучителя".

ЛИТЕРАТУРА ПО ТЕМЕ:

Якоб Ульфельдт "Путешествие в Россию". М. Языки славянской культуры. 2002.

Джером Горсей "Записки о России XVI - начало XVII в." Из-во Московского университета. 1990.       

В.Ключевский "Сказания иностранцев о московском государстве". Из-во "Прометей". 1991.

Иностранцы о древней Москве. Москва XV - XVII веков. Из-во "Столица". 1991.

"Око всей великой России". Об истории русской дипломатической службы XVI - XVII веков.
Коллектив авторов. Под редакцией Е.Чистяковой. Из-во "Международные отношения". 1989.

Л.Юзефович. "Как в посольских обычаях ведётся...". М. "Международные отношения". 1988.

"Домашний быт русских царей". Составил М.Волховской. М. "Панорама". 1992.

Александр Гваньини "Описание Московии". "Греко-латинский кабинет Ю.Шичалина". М.1997.

А.Поссевино "Исторические сочинения о России XVI в."
Из-во Московского университета. 1983.

Н.Костомаров "Русская история". Из-во "Мысль". 1993.

Р.Скрынников "Великий государь Иван Васильевич". 1-2 т.т.
Смоленск. "Русич". 1996.

Жития святых российской церкви. "Житие Филиппа". СПб. 1857.