- Стола у меня нет, - сказал старик, ставя блюдо прямо на колени Одингу. – Гостей не принимаю, но вам посочувствовать могу. Поешьте покуда, а потом расскажете из каких мест пришли. Еда, правда, тоже не сильно богатая, но вы, как мне видится, люди вроде неприхотливые.
Одинг машинально засунул в рот большой кусок жареной рыбы, но вряд ли вообще почувствовал вкус того, что съел. Остальные к еде не притронулись.
- Ешьте, ешьте, что же вы? – подбодрил гостей старик. – Ни за что не поверю, что вы не голодны. Вид у вас потрепанный, лица изможденные. Хотя и не удивительно – через Гнилой лес обычному человеку ни за что не пройти, да и вы со своими крыльями добрались, наверное, каким-то чудом. Там ведь небось и присесть для отдыха негде?
Орели молча кивнули.
- Вижу, вы не из разговорчивых, - немного обиженно сказал старик. – Часом, не немые? Или может я вам чем не по нраву пришелся?
- Нет, нет, что ты! – хором воскликнули все и переглянулись.
- Пожалуй, следует уже все объяснить, - сказал Табхаир, обращаясь к братьям. – И, если никто не возражает, то это сделаю я.
Никто не возражал.
- Как твоё имя? – обратился Табхаир к отшельнику.
- Нанн. В честь бога лунного света.
- Тогда узнай, Нанн, что все мы, кроме, конечно, этого молодого человека, являемся твоими братьями и пришли сюда за тобой!..
- Так вы из секты, что ли? – разочарованно спросил старик.
- Из какой секты? – опешил Табхаир.
- Да приходили тут уже одни.., нищие какие-то. Тоже братом называли, звали с ними пойти. Но я побираться не хочу…
- Да нет! – Табхаиру такой поворот дела явно не понравился. – Мы на самом деле твои братья! По крови! От одних отца и матери!
Теперь настал черед опешить Нанну.
- Как так от одних отца и матери? Я своих братьев и сестер прекрасно помню. Все они жили в Саббее, - он махнул рукой в сторону поселения, - давно умерли, и на вас совсем не были похожи!
Торжественность момента была разрушена.
Табхаир в отчаянии тяжело вздохнул и закатил глаза к небу.
- Погодите, дайте я попробую, - сказал Нафин.
Он потянул за шнурок на шее, вытащил коробочку Гиллинга и, достав оттуда зеркальце, подаренное Гирой, протянул его отшельнику.
- На, посмотри!
Нанн с минуту неподвижно глядел на себя.
- Да это вроде кто-то из вас.., - начал, было, он, но осекся, потому что отражение в зеркальце заговорило вместе с ним.
- Ух ты! – воскликнул старик. – Это, что ж такое?!
Он повертел головой вправо, влево, поморгал, скривил лицо, высунул язык, а потом уставился на орелей.
- Кто это там, а?
- Это зеркало, - благоговейно сказал Углет. – В нем отражается тот, кто в него смотрит, поэтому ты видел сейчас самого себя.
- Себя?!!!
Нанн снова заглянул в зеркальце.
- Ну, надо же! Я еще, когда в первый раз вас увидел – удивился. До чего, думаю, эти трое стариков между собой похожи! А оказывается и я сам в точности такой же.
- Ну, да! – снова воспрял духом Табхаир. – Теперь-то ты понял? Мы все, включая и тебя, сыновья одного отца!
Нанн пожевал губами совсем по-Табхаировски.
- Вот так дела! А, кем же был тот, кого я считал отцом?
- Ему просто доверили растить тебя. Нас всех кому-то доверили…
Старик нахмурился.
- И, кто же это так распорядился? – недовольно спросил он.
Табхаир вновь обвел братьев взглядом.
- Кажется теперь можно, наконец, все объяснить?
Все согласно кивнули.
Табхаир прокашлялся в кулак и начал рассказывать старику-отшельнику про Сверкающую Вершину, про орелей, про Дормата, про Гнездовище и Нафина… Короче, все то, что необходимо было узнать их новому брату, пребывающему, как и они когда-то, в абсолютном неведении.
Нанн слушал не прерывая. Иногда он, правда, раскрывал рот, как будто хотел о чем-то спросить, но, стоило Табхаиру замолчать, чтобы выслушать вопрос, начинал трясти головой и просил продолжать.
А рассказывать пришлось долго. Как ни старался Табхаир изложить всю историю сжато, все же закончил он её только тогда, когда солнце устало отправилось за спасительный горизонт. Зато Нанн смог услышать не только историю о Дормате и Генульфе, но и краткие жизнеописания Табхаира, Одинга и Углета.
Судьба последнего произвела на отшельника наибольшее впечатление. До сих пор, слушая о «божественной» жизни в Абхии и Радоргии, он позволял себе легкие, еле заметные усмешки. Но, услышав про иссорийскую яму, посерьезнел. Все чаще вскидывал он глаза на Углета, и во взгляде старого отшельника читалось не одно лишь сочувствие, но и понимание.
Наконец Табхаир устало замолчал.
Все было сказано. Теперь Нанну нужна была только тишина.
Старцы смотрели в его задумчивое лицо, и каждый заново переживал тот момент, когда впервые услышал про Сверкающую Вершину. А Нафин опять вспомнил день гибели Тихтольна. В то утро он сидел перед плитой из Генульфовой пещеры и не представлял себе, как по этим туманным записям можно кого-то разыскать.
И вот они перед ним – четверо из семи. Осталось найти двоих, и третий сам придет. Да и из этих двоих одного Нафин должен был уже знать. Неужели это…
- Ох-хо-хо, - выбрался, наконец, из задумчивости Нанн. – Удивили вы меня, братцы, нечего сказать! Вот так жил себе, жил, ждал смерти, удивлялся, почему она не приходит за мной, а вышло вон как…
Он посмотрел на скатывающееся за горизонт солнце и горестно покачал головой.
- А ведь мне тоже сны всякие снились. И места диковинные видел, и людей крылатых… Даже голос слышал, говорящий на непонятном языке. Но, что все это может означать, я не задумывался. Наоборот, злился, что видел такое…
Мне свои крылья всю жизнь приходилось скрывать. Сначала, когда был маленький, это делали мать и отец. Они ужасно боялись, что кто-нибудь прознает про мое уродство. Сами мастерили одежду, чтобы получше их спрятать, выдавали меня за горбуна, а, когда я спрашивал, почему не похож на своих братьев и сестер, ничего не отвечали.
Постепенно я перестал спрашивать, но обиду затаил. Сами посудите, с какой стати нужно было изображать ущербного горбуна мне, такому крепкому и здоровому? Я раньше всех своих сверстников начал ходить и говорить, ловчее всех лазил по деревьям, и обогнать меня никому не удавалось. Я был сильным, выносливым, всегда готов помочь, если нужно, и искренне считал, что достоин восхищения, а не жалости.
Но вышло так, что в Саббее меня все жалели… Поначалу… Местные рыбаки даже как-то предложили отцу взять меня на рыбную ловлю. Уже и не вспомню, сколько лет мне тогда было, но не сказать, чтобы уж очень много. В море, вместе со мной и отцом, отправилось еще человек шесть, которые учили меня, как распознавать косяк, как точнее расставить перед ним сети… Помню, они хвалили меня, удивлялись, как быстро я все схватываю, каким ловким оказался… А, когда возвращались домой, началась гроза. Я впервые видел шторм не с берега и страшно испугался! Волны поднимались стеной, лодку швыряло, как никчемную доску, и она вот-вот могла перевернуться! Плавать я не умел, смерти боялся больше всего на свете, а берег был не так уж и далеко… Короче, когда новая волна поднялась над нами, грозя захлестнуть, я не выдержал – сорвал верхнюю одежду и полетел!
Это было ужасно! Летать я тоже не умел, да и крылья изрядно промокли. Но, видимо страх перед смертью, заслонил собой все остальные. Каким-то чудом мне удалось дотянуть до берега, а там уже я позволил себе упасть без сил.
Все рыбаки из той лодки спаслись. Они разыскали меня, отнесли домой, но… Больше никто в Саббее меня не жалел.
Нанн горько усмехнулся.
- У нас ведь тут главное было не выделяться. Чем неприметнее ты живешь, чем больше похож на других, тем лучше. С горбом я, конечно, тоже несколько отличался от остальных, но такое отличие принижало, вызывало жалость. Да и, если рассудить, любой мог получить увечье и сделаться ущербным, вроде меня. Крылья – совсем другое! Ничего подобного ни у кого не было, и появиться не могло. Это было непонятно, а всего непонятного здесь опасались.
Мать с отцом страшно переживали. Старейшины Саббея потребовали от них объяснений, но они только плакали и говорили, что сами не знают, откуда что взялось.
Я всегда думал, что понимаю, почему из моего появления делалась такая тайна. Всё из-за того же глупого желания не выделяться. Не могли же мои родители признаться, что меня им доставило облако с неба, да еще и невылупившимся из яйца! С чего вдруг? Почему именно им? За какие заслуги? Чем таким они выделились?.. Тому, кто не жил в Саббее, не понять, как пугают подобные вопросы.
Но я жил, и сполна прочувствовал, что значит быть не таким, как все.
Меня официально обязали прятать свои крылья, но могли бы этого и не делать. Даже мать с отцом не преуспели в этом так, как я сам! Порой хотелось просто отрубить их, потому что ничего я тогда не желал сильнее, как того, чтобы меня признали своим.
Но желанию моему не суждено было сбыться.
Жители Саббея меня словно не замечали. Братья и сестры без конца пеняли, что друзья смеются над ними и дразнят на все лады. Даже родители держались отчужденно. Мать, правда, иногда нет-нет, да и посмотрит жалостно, но на большее её не хватало.
О том, чтобы завести свою семью и думать не стоило. Ни одна девушка в Саббее не согласилась бы даже просто погулять со мной. И, чтобы я ни делал, как бы ни старался быть полезным, все это оказывалось никому не нужным. Люди не хотели прощать мне умения летать.
Но и я не хотел сдаваться. Рыбаки не брали меня больше с собой, и тогда, тайком ото всех, я сам смастерил лодку, сплел сеть и один вышел в море. Страху тогда натерпелся – не передать! Все боялся, что будет шторм, или еще какой-нибудь ужас случится. Однако, погода стояла ясная, море было спокойным, и рыбы я наловил прилично. Гордый и счастливый вернулся в Саббей, но встретил самый холодный прием. Получилось, что я снова выделился – поплыл один и улов привез такой же, какой привозили те, кто плавал вшестером или всемером. Да и лодка моя оказалась непохожей на обычные уисские лодки. Я сделал её более удобной и усовершенствовал все, что только смог. Но и это не произвело впечатления.
Тогда, к празднику в честь Ахар-О-Здра – нашего бога – я сочинил песню и спел её на состязаниях певцов. У меня неплохо получилось. Одиночество дает возможность много думать, наблюдать и слушать. Во время долгих походов в море я вдруг почувствовал, что могу составлять слова в стройные, но не совсем привычные для уиссков стихи. Подбирать их не просто, чтобы получалась рифма, но и наполнять смыслом каждую строку. Сама собой сложилась и музыка, навеянная шорохом волн и тихим движением облаков. В первый раз, услышав в себе незнакомую мелодию, я осознал, наконец, смысл слова «счастье». И, когда сочинял песню в честь Ахар-О-Здра, состояние вдохновения и восторга меня не покидало.
До самого праздника жизнь полнилась предвкушением чего-то особенного и надеждами на самое лучшее. Но меня, словно бы и не услышали. Моя песня получилась такой необычной, что снова выделилась. Все надежды и восторги пропали зря.
Возможно, и эту обиду я бы перенес, как переносил многие другие, если бы через год, во время того же самого праздника, на том же самом состязании певцов, не услышал свою же песню! Её нещадно переделали, подогнали под общие правила, приземлили мелодию и оскуднили текст. Тот, кто её спел, был осыпан похвалами и победил. Его буквально носили на руках, а я.., я не мог даже поговорить с кем-нибудь об этом!
Тогда, впервые в жизни, мне захотелось умереть. И, если бы не мать, я бы обязательно что-нибудь с собой сделал. Но она, тоже впервые за все время, проведенное вместе, улучила минутку, когда её никто не мог слышать, и сказала, что моя песня, несомненно, была лучшей. И все, что я делаю, я делаю лучше других. И вообще, изо всех её сыновей, я именно такой сын, о котором она всегда мечтала, если бы только не крылья …
Мы проплакали вдвоем в старом сарае за домом до позднего вечера, и это спасло мне жизнь. Потом мать ушла, утирая слезы, а я еще долго сидел и, сквозь дыру в крыше, смотрел на звезды.
Глаза мои вдруг раскрылись. Короткий всплеск материнской любви словно снял завесу с истинной причины, по которой в Саббее меня не желали замечать.
Зависть!
Крыльями я был выделен Судьбой с самого рождения, но, помимо этого, все то, на что они тратили уйму сил и старания, давалось мне легко и сразу. Я смог один выходить в море и за считанные дни освоился там не хуже любого бывалого рыбака. Я сплетал сети, которые до сих пор не порвались, посадил на огороде саженцы, которые принялись все до одного, и это на нашей-то земле! И деревья, посаженные мной, плодоносят, кажется, до сих пор. Я легко сочинял необычные песни, которые многие слушали бы с наслаждением, если бы не проклятая зависть! И, главное – я мог летать!
С той ночи в сарае я понял, что должен это делать. Раз есть крылья, то ими нужно пользоваться, хотя бы для самого себя. Умеешь летать, так не сиди на земле, а стремись к небу!
И тогда я начал это делать.
Конечно, памятуя о запрещении старейшин, приходилось уходить или уплывать подальше, но я все равно чувствовал себя свободным, как никогда, и в полете ощущал неведомую прежде легкость души! Восторг, испытанный мной был таким же сильным, как от сочинения песен. Делая круги над морем, или за теми дальними холмами, я с презрением смотрел в сторону крошечного Саббея, копошащегося в болоте своих никогда не меняемых порядков. Теперь мне было наплевать на них на всех! Кроме, разумеется, матери.
После того разговора, который удержал меня от самоубийства, она по-прежнему вела себя строго, но в её глазах я читал все то, что мать не смела высказать вслух. И только ради неё скрывал растущее презрение ко всем окружающим.
Её смерть стала для меня страшным ударом. До сих пор, считая себя одиноким, я вдруг понял, что на самом деле одиноким не был! Ощущение пустоты вокруг пришло только возле могилы матери… Помню тогда, чтобы не видеть лживых сочувствующих взглядов, я убежал из Саббея и нашел это место. А, когда положенный срок траура истек, собрал все, что могло мне понадобиться, и ушел сюда насовсем.
Место показалось идеальным. Со стороны Саббея никакие гости мне не грозили; со стороны Гнилого леса тоже. Тракт проходит далеко, аж у тех дальних холмов, и с моря тоже ждать никого не приходилось. Рыбаки ходят на промысел к северу, потому что на юге лежит страшный остров Шад-Хамос, прибежище деда вашего приятеля Кресса и прочих, таких же, как он. Так что со всех сторон я был огорожен безразличием, страхом и пустотой.
Так прошло несколько лет. За это время я построил эту избушку, соорудил себе коптильню, и старая моя лодка исправно служила мне, когда я выходил в море.
Тут-то и начали сниться эти странные сны. Сначала я считал, что они вроде песен – приходят, навеянные шепотом моря и звездным светом. Но таинственный голос, повторяющий и повторяющий на странном языке какие-то фразы, очень беспокоил. Я злился и раздражался. Таинственные видения пугали своей непонятностью, вытаскивая из моей души заложенное в детстве, что все непонятное – опасно!
Чтобы ничего такого не видеть, я стал подолгу засиживаться на этой скамье, и спать уходил только тогда, когда веки мои закрывались сами собой. Постепенно это вошло в привычку – сидеть и смотреть туда, где бескрайнее море сливается с таким же бескрайним небом. Невероятная красота этого мира раскрылась передо мной и захватила целиком. Взбудораженная душа металась в сладком ожидании, что вот-вот, еще совсем немного, и, как прекрасный цветок, раскроется некая величественная тайна! И я сидел и смотрел, и ждал, ждал, ждал… Однажды даже не выдержал – полетел, стремясь слиться с этим, дышащим самой жизнью, великолепием! Но полет, который раньше давал мне столько свободы, в этот раз не помог. Наоборот, только разрушил, прервал что-то очень личное, что стало входить в мою душу…
День за днем, ночь за ночью размышлял я о своей жизни, и о жизни тех, кого оставил. Изредка, благодаря тому, что вижу очень далеко, я наблюдал, как они ходят на свои огороды и возятся там… Мне не было тоскливо, что я не с ними. Но и прежнего злого презрения тоже не было. Мир вокруг оказался таким прекрасным, таким большим и полным тайн, что прежние обиды стали совсем мелкими и никчемными. Я понял, что меняюсь, но суть этих перемен еще не осознал.
Я наблюдал, как в сторону Ваннааны однажды прошло большое войско из Литиайи, и тогда впервые увидел воинов, о которых раньше лишь слышал. Смотрел, как проплывали по тракту неспешные, груженые всяким скарбом, караваны. Видел нищих, тянущих исхудалые руки к каждому встречному. И думы мои были уже не только о себе и своих близких, но и о жизни вообще. О той, которая неторопливо проходит где-то рядом, не задевая меня даже краями своих одежд.
А потом случилось нечто странное.
Однажды меня навестил отец! Я страшно удивился, увидев его. Во-первых, отец очень постарел и одряхлел, а во-вторых, мне и в голову не могло придти, что он решится вот так навестить меня. И не просто навестить, а пробыть со мной весь день!
Кажется, он и сам не знал, зачем пришел. Сидел со мной на этой скамье и, глядя на море, говорил о матери. Он до сих пор тосковал по ней и своими разговорами заставил вспомнить, что и во мне, запрятанная очень глубоко, жила такая же тоска. Мы перебрали все её привычки и выражения, которыми она пользовалась чаще всего. Припомнили все блюда, которые ей удавались лучше всего, а их оказалось немало, и все смешные рубашки с мешком на спине, которые она шила, чтобы прятать мои крылья…
Вспомнив об этом, отец запнулся. Посмотрел, наконец, мне в глаза и спросил, хорошо ли жить тут одному? Я ответил, что хорошо и, собравшись с духом, в последний раз задал вопрос, так волновавший меня прежде – почему я с крыльями?
Отец смутился. Долго не отвечал. На короткий миг мне показалось, что он сейчас ответит, но нет… Он только покачал головой и пообещал зайти еще.
Я ждал его несколько дней, а потом пришли мои братья и сестры, сказали, что отец умер, и спросили, приду ли я на похороны?
Я пришел. Спрятал крылья из уважения к отцу, а, когда его закопали, долго оставался перед могилой… Мне не выразить, что я тогда чувствовал. Слез не было. Не было и досады на то, что так и не узнал правду о себе. Я изгнал из души и сердца все, что могло помешать разрастающемуся теплому чувству где-то внутри меня. Поэтому старался не смотреть по сторонам; поэтому хотел уйти сразу же после похорон, чтобы унести его в себе и не дать погибнуть.
Но братья и сестры попросили меня остаться на весь срок траура.
Они тоже вели себя странно. Без тени смущения и стыда знакомили меня со своими мужьями и женами, и те тоже не смущались. Показывали мне своих детей, а старший брат еще и внука. Малыши и подростки смотрели с любопытством. А, когда дома я снял накидку и освободил крылья, то увидел в глазах детей настоящий восторг! Даже самый маленький из них залился счастливым смехом, когда моё крыло случайно прикоснулось к его босой пяточке.
Удивило и то, что в доме обнаружилось множество вещей, когда-то сделанных мной, и все они бережно хранились. И вечером, когда пришли соседи, чтобы помянуть отца, кто-то спел одну из моих песен. Красивую и грустную. А ведь я считал, что её никто никогда не слышал…
Я не знал, что думать и, что говорить, но теплый росток в душе давал побег за побегом. Когда же пришло время уходить, на сердце моем была тяжесть, которой и в помине не было в тот давний первый уход.
Сестры собрали целую тележку овощей, домашнего сыра и сливок, и потребовали, чтобы я все это забрал. А один из братьев даже вызвался помочь довезти все это до избушки.
Я не спрашивал, почему они стали такими. Просто поблагодарил. Но вечером, усевшись по привычке на свою скамью, задумался.
Зависть?
Долгие годы я презирал жителей Саббея за это чувство, которое, как мне казалось, захватило их целиком. И в число тех, кого я презирал, входили и мои братья и сестры.
Поначалу показалось, что причина их нынешнего поведения лежит на поверхности – теперь, когда я стал одиноким отшельником, а у них свои семьи, дети и даже внуки, поводов для зависти больше нет. Скорее, это я должен им завидовать. Но разросшееся теплое чувство не давало свести все к такому простому объяснению…
Я долго тогда размышлял и постепенно смог увидеть прошлые годы не глазами полными обиды, а глазами тех, кто видел меня тогда, когда я жил с ними в Саббее… Полезная, скажу вам, вещь смотреть на себя со стороны. Только при этом нужно закрыть все двери и щели, через которые пытаются просочиться жалость к себе и стремление оправдаться любой ценой. Мне это удалось. Я словно вывернул себя наизнанку и, когда рассмотрел то, что там оказалось, поразился – неужели я был так слеп! Как, за завесой обид, не смог я, такой умелый, такой тонко чувствующий, рассмотреть другого Нанна, совсем не такого, каким я себе казался!
Да, конечно, крылья пугали моих близких и всех остальных жителей Саббея, но не зависть отталкивала их от меня! Своей исключительностью я показывал им то, чего они лишены. А, стремясь выделиться, чтобы, якобы, стать «своим», лишь подчеркивал это. Я, как будто говорил: «вы убогие люди, не имеющие ничего, кроме своих глупых порядков, по которым человек не должен летать, а должен лишь копаться в земле и ловить рыбу! Но я покажу вам, что значит быть крылатым! Что значит быть не таким, как все!». И я показывал и показывал, унижая их и обижаясь, что меня никак не хотят понять.
Когда я привозил столько же рыбы, сколько шесть или семь человек, то не желал задумываться, что, при всем желании, больше они не наловят. Да и зачем им?!.. Когда пел свои песни, то хотел, чтобы их исключительность непременно оценили, не вникая при этом в то, что Саббею ничего исключительного не нужно. Общие правила жизни делали всех равными и, по-своему, счастливыми. А я делал их несчастными.
Вижу, вижу по вашим лицам, что вы не совсем со мной согласны. Что такое неприятие всего выделяющегося, и есть зависть. Но, возможно, я не нашел нужных слов. Одно дело прочувствовать, и, совсем другое, выказать эти чувства. Вы просто представьте себе, что крыльев у вас никогда не было, а у других они есть. И, каким бы прекрасным и чистым душой ни был бы тот бескрылый, в один прекрасный день сознание собственной обделенности дойдет до него! Может быть, он и не выскажет этого никогда, но из-за этого страдать станет еще горше! Крылья-то ведь сами собой не вырастут.
Так вот то же самое случилось и с жителями Саббея, и с моими близкими. А когда я ушел, когда перестал давить на них своим превосходством, все улеглось. Мои братья и сестры, например, перестали задаваться вопросом, почему он крылат, а мы нет. Зажили привычной для них жизнью, обзавелись семьями, и в этой тихой радости обрели, наконец, крылья более важные, чем мои - крылья, растущие в душе, которые возносят куда выше, чем те, что видны за спиной.
И, когда эта истина мне открылась, я многое понял. Достал свою старую накидку, одел её, и больше уже не снимаю. Мне нет нужды в ЭТИХ крыльях. Другие дают много больше. Может, поэтому я и песни перестал сочинять. Зачем? Сознание, лишенное обид, распознало, наконец, любовь в теплом ростке, что пророс во мне у могилы отца. И вместе они создали одну бесконечную песню, которую я слышу каждый час, каждую минуту, здесь, в этом сердце!
Нанн приложил руку к груди и закрыл глаза.
- Почему же ты не вернулся жить к своим? – спросил Углет.
Отшельник в ответ только вздохнул.
- Я часто с ними виделся потом.., да и другие приходили… И этого вполне хватало и им, и мне. А, когда умерли все те, с кем я начинал жить, Саббей стал делаться все моложе и моложе. Я же старел и старел… Теперь слыву у них мудрецом. Приходят ко мне за советами, почитают… Даже решили как-то, что через меня с ними говорит сам Ахар-О-Здра. Смешно, правда? Разнесли обо мне слух по другим городам, и оттуда тоже стали приходить… Но я полюбил такую жизнь. Полюбил беседовать с теми, кто ко мне приходит. Хотя, привечаю далеко не всех. Те, кому действительно нужно мудрое слово, и сами, как правило, не глупы. С такими мне приятно поговорить о том, о сем. Так, помимо приятной беседы, и новости всякие узнаешь. Но есть и другие, которым просто охота поглазеть на диковинного отшельника. С такими я обхожусь сурово. Вот и тех, что были до вас - сектантов этих, прогнал! Было в них что-то фальшивое, гнилое! Говорят, вроде, сладенько, а смотрят недобро. Как будто принюхиваются – такой же ты, как они, или нет. Стоило понять, что не такой, от сладости и следа не осталось! Когда уходили, смотрели, как на врага. Да и ушли гадко! Мало того, что не попрощались, но еще и шкатулку украли, которую мне один странник подарил. Внутри-то она пустая была – не жалко. Но снаружи уж очень красивая! Вся резная, и так искусно сделанная, что можно часами рассматривать! Места на ней чудные изображены. Сны мои напоминали очень. А на крышке рисунок – хоть и непонятный какой-то, но сделан мастерски…
- Что же было на том рисунке? – спросил Нафин, у которого вдруг пересохло во рту.
- Да, вроде, яйцо, но не в гнезде, а на облаке… Ой!!!
Нанн изумленно вытаращил глаза на подскочивших орелей.
- Это же похоже на то, о чем вы рассказывали!
- Кто подарил тебе эту шкатулку?!!! – почти закричал Табхаир, не сводя сверкающих глаз с лица отшельника. – Ты его помнишь? Когда,.... как давно это было?!!!
- Да недавно… Может, с полгода, а, может, и меньше.., не помню точно. А вот странника запомнил хорошо! Совсем еще молодой, но мудрости в нем столько, сколько не в каждом старике встретишь....
- Как молодой? – опешил Одинг и обвел братьев глазами. – Молодой не мог сделать такую шкатулку…
- Погоди! – Табхаир снова впился взглядом в лицо Нанна. – Он не говорил тебе, откуда у него эта вещь?
- Сейчас, сейчас, дайте припомнить, - Нанн потер ладонью лоб. – Ну да, говорил! Кажется, эту шкатулку сделал для него учитель, или кто-то вроде того. Молодой человек хранил в ней вещи своей умершей матери, но, когда увидел, как мне эта вещь понравилась…
- Но откуда он пришел? – перебил Табхаир. – Что за учитель?!
- Ох, наверное, не вспомню… Хотя, постойте! Ну, да, да! Они же ионтахи!
- Ионтахи?
Табхаир опустился на скамью.
- А это еще кто такие?
- Ионтахи – это ионтахи. – Нанн обвел всех удивленным взглядом. – Неужто никогда не видели? Они давали представление в Саббее. Там услышали про меня, и этот молодой человек захотел повидаться…
- Представление? – переспросил Табхаир. – Так они из бродячих актеров, что ли?
- Ну, не знаю, - пожал плечами Нанн. – У нас их зовут ионтахами.
- Актеры, актеры, - забормотал Табхаир. – Что-то мне это напоминает…
Он сжал ладонями виски и задумался.
Остальные смотрели на него во все глаза. Все, кроме Нанна, который покачал головой, покосился сначала на Нафина, потом на Одинга с Углетом, и, наконец, предложил:
- Может, сегодня вам лучше не истязать себя? Ночь вон скоро закончится, а вы, уж почитай, вторые сутки толком не отдыхали. Лягте, отоспитесь, а утром, на свежую голову, все и вспомнится. Куда вам спешить?
- А ведь верно! – поддержал его Одинг. – Поспать бы не помешало. Ты, как считаешь, Табхаир?
- Да. Наверное. Что-то мне и вправду ничего на ум не приходит.
Старец решительно встал и, критически осмотрев избушку, спросил у Нанна:
- Ты ведь найдешь где нас приютить, брат?
- Конечно, о чем разговор! Располагайтесь.., вот только…
- Что?
- Спать-то вам придется здесь, на воздухе. Кровать у меня всего одна, но я могу её кому-нибудь уступить. А вот пол в избушке земляной – боюсь, остальным будет холодно. Лучше уж тут, на травке… Что постелить я найду. Одеял, правда, на всех не хватит, но, может, сгодится что-нибудь из одежды.
Табхаир поджал губы.
- Что ж, поспим здесь. Вообще-то нам не привыкать.
Утро застало орелей сладко спящими. Солнечные лучи осветили верхушки холмов, перебрались на крышу избушки и пробежались по крылатым спинам. Но спящие даже не пошевелились. Только Нафин завозился и сбросил одеяло, ставшее вдруг душным.
Обиженное таким невниманием солнце перебралось повыше и пригрело по настоящему, но и это не помогло. Орели крепко и безмятежно спали, как не спали, наверное, со времен, проведенных в Утгарде. Лишь один из них поднял голову – Нанн, для которого поздно засыпать и рано просыпаться стало делом привычным.
Тихо, чтобы не разбудить спящих рядом Одинга и Углета, он собрал свое подобие постели, подхватил деревянное ведро и, поправив на Нафине одеяло, пошел к холму за водой.
Почти следом проснулся и Одинг. Конунг о тишине своих действий особенно заботиться не стал. Осмотревшись и вспомнив, где находится, он вскочил, крепко потянулся и шумно захлопал затекшими крыльями.
- Доброе утро, брат, - сказал, просыпаясь, Углет. – Что, все уже встали?
- Нет, только мы с тобой и Нанн, - ответил Одинг, с наслаждением втягивая носом свежий морской воздух. – День-то какой хороший! Давай, буди Нафина. Нанн, похоже, за водой пошел, значит, скоро будем есть.
- Может, пусть еще поспит, - пожалел юношу Углет. – Он молодой, ему нашего старческого сна мало, чтобы восстановить силы. Разбудим, когда еда будет готова.
- Тогда буди Табхаира, - не унимался Одинг. – Ему на молодость жаловаться не приходится, так что пусть встает и роется в своей хваленой памяти.
- А я уже порылся, - раздался сзади голос.
Заспанный Табхаир стоял в дверях избушки и морщился на яркий солнечный свет. Нанн уступил ему свою кровать, поэтому старец был единственным, кто ночевал под крышей.
- Я вспомнил про актеров, но не уверен, что мои воспоминания могут нам что-то дать.
- Все равно рассказывай, - велел Одинг. – Я тоже кое-что припомнил. Глядишь, соединим вместе и что-нибудь получим.
Табхаир пожал плечами.
- Да и рассказывать особенно нечего. За пару месяцев до того, как в моем святилище появился Нафин, в Тангор приехали бродячие актеры. Я не любитель подобных развлечений, поэтому смотреть не стал…
- Погоди, а разве ты мог выходить? – перебил Одинг.
- У меня было специальное окно, как раз на площадь, - дернул плечом Табхаир. – Не перебивай! Так вот, сам я смотреть не стал, а вот Анарахта пошла. Ей такие вещи нравятся, поэтому она переоделась в простое платье, велела нескольким придворным тоже переодеться и, вместе с ними, посмотрела представление от начала и до конца. А потом рассказала о нем мне. По её словам все было неплохо и очень уместно. Представлялось, как раз, мое возрождение. Правда в конце молодой бог, сменивший старого, завел какие-то непонятные речи про добро и справедливость, что Анарахте, естественно не понравилось. Поэтому наутро из Тангора актерам велели убираться, но, поскольку общее впечатление было все-таки благоприятным, разрешили выступить в провинции… Но речь не об этом. Главное, что больше всего поразило валиду – это то, как актер, исполняющий роль старого бога был похож на меня. Она уверяла, что крылья его ничем не отличались от моих, и взлетел он, когда возносился, очень натурально. Анарахта даже послала придворных посмотреть, как крепятся и работают эти крылья, но актер показал им только спину, опутанную ремнями. Снять же крылья и продемонстрировать принцип работы всего устройства он наотрез отказался. Объяснил тем, что секрет механизма хранится в его семье много лет, и, что сам он давал страшную клятву никому и никогда его не показывать… Я, когда это вспомнил, сразу подумал, что актер этот запросто может оказаться нашим пятым братом. А, учитывая то, что рассказал Нанн, так оно, скорей всего, и есть. Но нам это мало что дает. Кроме того, что брата следует искать среди актеров, практически ничего. Они ведь бродяги и кочуют, где только могут. А мы, даже если и узнаем их местоположение и доберемся туда, запросто можем на месте никого не застать. В лучшем случае узнаем только направление, по которому они отправились дальше… Так что, Одинг, если ты вспомнил что-то более существенное, то рассказывай.
Одинг почесал в затылке.
- Честно говоря, мой рассказ мало чем будет отличаться от твоего. Даже не знаю, стоит ли и рассказывать…
- Рассказывай, рассказывай, - как-то слишком взволнованно попросил Углет.
- Ну, в общем, это было в Ваннаане. Мы туда поехали с посольством, и попали как раз на какой-то их праздник. Тогдашний князь предложил из-за этого немного задержаться, на что я согласился в основном ради Видара. Он тогда был совсем еще молодой, все ему было интересно… Видар побывал везде, на все поглазел и вернулся сам не свой. Изо всего увиденного без конца вспоминал только бродячих актеров, и они у него просто с языка не сходили. Особенно одна… Подозреваю, что мальчик тогда влюбился, и влюбился крепко, но делал вид, будто потрясен самим представлением. А, когда заметил, что я догадываюсь о том, что с ним приключилось, перевел разговор на актера, который, хоть и представлял какого-то Ваннаанского бога, но был, тем не менее, возмутительно похож на меня. И крылья такие же, и лицо, и даже голос!.. Я тогда, помню, сделал вид, что крайне рассержен. И, больше ради желания проверить свою догадку относительно Видара, предложил вернуться и как следует проучить этих актеров. Наверняка они сделали такое сходство не без злого умысла. Но Видар покраснел, смутился и стал что-то бормотать о том, что великому конунгу и асу не пристало унижать себя и обращать внимание на подобную ерунду.
Одинг развел руками.
- Вот и все. Если бы я тогда знал, кем на самом деле являюсь, и что на земле живут мои братья, то, конечно же, обратил на это внимание и заинтересовался бы. Но я ничего такого не знал, поэтому послушался Видара и не стал придавать значения пустякам.
- Тогда послушайте меня, - сказал вдруг Углет. – Мне ведь тоже есть, что рассказать. Эти бродячие актеры были и в Иссории. Они даже заехали в Битру, где подобные зрелища большая редкость. Все сбежались посмотреть, и Скади тоже пошла. А потом рассказала мне, что один из актеров был крылат! … После представления его попросили снять крылья и показать, как они сделаны, но актер, совсем как в твоем рассказе, Табхаир, показал только спину с ремнями и отговорился семейным секретом. Но Скади сказала, что её не проведешь. Она достаточно насмотрелась на мои крылья, чтобы понять, что у того актера они тоже были настоящие!
- Почему же ты ничего не предпринял?! – воскликнул Одинг. – Почему не перебил цепь и не полетел за ним вдогонку? Ведь тебя, как никого из нас, весть о крылатом человеке должна была впечатлить!
Углет опустил голову.
- Я не поверил Скади, - сказал он тихо. – Это произошло как раз в ту пору, когда жизнь была мне особенно в тягость. Я хотел умереть, и Скади это знала. Мне подумалось, что она хочет возродить в отчаявшемся существе интерес к жизни и поэтому выдумывает всякие небылицы.
- Понятно, - пробормотал Табхаир. – Итак, сомнений нет! Наш пятый брат – бродячий актер. Осталось только определиться со странным ориентиром с той плиты, что нашел Нафин. Где может быть это «перекрестие радости и печали»?
В этот момент со стороны холма появился Нанн с ведром полным воды.
Продолжение:http://proza.ru/2010/02/10/1477