Клцо

 Это очень длинный сборник повестей и рассказов, страниц 60 формата А4 !!!!!


Клцо (рассказ)

Инсульт

У Петра Сергеевича и Клавдии Ивановны никогда не было свадебных колец. Они поженились в сорок пятом году, когда вернулись с войны. Денег на кольца не было, да и на свадьбе никого не было. Просто расписались при случайных свидетелях и поехали в дальневосточный колхоз, который выделил им двадцать соток земли.
Всю оставшуюся совместную жизнь Клава пилила Петра Сергеевича, чтобы он купил кольца. Но Петя все отмахивался. То надо построить дом, то надо купить корову, то надо первенца подмазать в институт, то надо переслать деньги дочери в Хабаровск. Так и дожили они до восьмидесяти лет без колец, но с Клавой случился инсульт. Упала она с крыльца в цветник и так и лежала в нем парализованная, пока Петр Сергеевич не нашел. После инсульта он пошел в ювелирный магазин и купил толстые золотые свадебные кольца. Пришел домой и одно кольцо натянул на себя, а второе надел на неподвижную руку Клавы.
Приходила в себя Клава тяжело. Сначала к ней вернулась мимика, потом она смогла пошевелить правой рукой, потом правой ногой. Через полгода упражнений Клавдия Иванова смогла ходить по стеночке, но в основном ее возил в коляске Петр Сергеевич. Клава ему мычала что-то неразборчиво, но он понимал. Вез на холм или останавливался на речке, на пристани. Они рассматривали проплывающие теплоходы. Клавдия Ивановна с трудом поднимала вверх правую руку и, коверкая язык, выговаривала: «Клцо». Тогда Петя обнимал Клаву и говорил: «Вот видишь, купил я тебе свадебное кольцо». Клавдия Ивановна что-то еще бормотала себе под нос, а Петр Сергеевич разворачивал коляску и катил Клаву к дому.

Внук Игорь

Внук Игорь от старшего сына Дмитрия появился в 1971 году. Его, годовалого, привезли в дом Петра Сергеевича. Дмитрий с женой оставляли внука бабушке Клавдии, а сами ходили на дискотеку. Клавдия сажала Игоря в коляску и полола тяпкой сорняки в огороде. Однажды она откинула тяпку острием вверх, а внук выпал из коляски, да так что голова не достала до острия полсантиметра. Клавдия увидела и испугалась, заплакала. Побежала к мужу Петру Сергеевичу и говорит, что если бы что-то с внуком случилось, то она бы повесилась. Петр выслушал Клавдию и сказал: «Рано нам еще помирать». Взял Игоря на руки и стал тенькать. Тень-тень-тень. Тень-тень-тень.
Когда Игорь подрос, то стал очень трусливым. Когда приезжали родители и оставляли его у деда Пети и бабы Клавы, то он боялся всего. Боялся собаки Мухтара, боялся хряка Васьки, боялся коровы Зорьки, боялся, чирикающей в клетке, синицы Варвары. Так и сидел целыми днями в доме и играл сам с собой в шахматы. Иногда он отрывал от дел Петра Сергеевича, которому быстро ставил мат.
Однажды утром Клавдия Ивановна послала его в магазин за хлебом. Игорь купил буханку и пошел домой, а из магазина вело две дороги — длинная и короткая. По короткой пастух Виктор гнал стадо. Внук Игорь испугался коров и пошел по длинной дороге, но по ней шли козы. От этого Игорь спрятался в лесу до вечера, откуда пришел домой лишь в 18-00.
Все это время Петр Сергеевич сидел за столом и ждал хлеба. Он не мог есть щи без хлеба. Привык есть с хлебом, и все тут. Щи остыли и покрылись жиром. Когда Игорь пришел домой, то отдал буханку хлеба Клавдии Ивановне, а сам пошел играть в шахматы.
Сейчас, когда внук Игорь вырос и уехал в Хабаровск, он звонит Клавдии Ивановне по телефону:
— Как живешь, бабушка. Привет. Не болит ли чего?
А та в ответ:
— Ох, кгда я ж пмру, кгда клска прклт не пндбтся.
— Да что же ты такое говоришь, — кричит в трубку внук Игорь и вешает трубку. Потом садится за рабочий стол и пишет письмо Петру Сергеевичу: «Ты следи дед за бабушкой, Чтобы у нее лекарства и питание были хорошие. Чтобы ей сладко жилось и спалось. Чтобы сны снились добрые». Потом заклеивает письмо, пишет адрес и идет на почту города Хабаровска.

Соседка Машка

Соседка Машка имела дом напротив. Он стоял в центре яблочного сада, куда внук Игорь в детстве лазил воровать яблоки. Возьмет дружка Стасика, и полезут оба через забор, где не дотягивается цепь собаки. Самое главное, что и у Клавдии Ивановны сад есть, зачем в соседский лазить. Машка вечером к Петру Сергеевичу придет и давай внука костерить: «Вот оболдуй вырос, ничего не понимает, бог с этими яблоками. Все ветки поломал». Петр Сергеевич внука Игоря поймает и давай уши драть. Дерет, дерет, а тот молчит.
Как-то раз восьмидесятилетнюю Марию Антоновну и Петра Сергеевича позвали в школу выступить перед детьми. Называл Петр Марию Машка и больше никак, потому что был знаком с детства. Вместе ходили в школу, вместе ушли на фронт. Потом вместе работали в колхозе. Петр Сергеевич шофером, а Машка в поле ходила урожай собирать. Но когда они в орденах сели перед школьниками и заговорили, то Петр Сергеевич понял, что не знает отчества Марии Антоновны. Не только отчества не знает, но и даже полное имя не припомнит. Так и крутилось на языке: «А теперь вам, дети, про свою тяжелую, но счастливую жизнь, расскажет соседка Машка». Сидел он будто с набитым мусором ртом, но тут вмешалась учительница и спасла ситуацию.
Обратно с Машкой они шли по улице, и Петр Сергеевич взял ее под ручку и говорит: «Вот видишь Мария Антоновна, как мы с тобой чуть не обмишурились». А Машка спрашивает: «Ну что, Клавка так до сих пор в коляске?». «В коляске», — отвечает Петр Сергеевич, а сам ручку то выдернул.

Участковый врач Симбирцев

К тридцатилетнему участковому врачу Андрею Александровичу Симбирцеву дед возил Клаву ежемесячно, а иногда и два раза в месяц. Больница располагалась в Городе. Симбирцев осматривал Клавдию Ивановну, а Петр Сергеевич вез ее обратно. По дороге он глядел по сторонам и радовался засеянным полям. Поля в колхозе лет десять не засевали, а тут опять начали. «Видишь, Клава, — говорил Петр Иванович, — поля опять засеяли. А ведь у моей матери тоже был инсульт. Так она встала и пошла».
Клава лежала на заднем сиденье и молчала. Иногда только поднимала правую руку и говорила: «Хрн тбе». Дома они делали лечебную гимнастику, пили травы мяты и лаванды. Клава с детства не любила мяту. Нет, свежий листик в чай бросить, пожалуйста, а сухую с трудом.
Симбирцев поначалу не верил, что Клавдия выкарабкается. Очень тяжело проходили первые часы и первые дни. Говорил, что надо вызвать детей и внуков. Но военное поколение очень крепкое. То что дед ее возил на инвалидной коляске, а она шевелила правой рукой, Симбирцев посчитал за чудо. Даже сходил в церковь к отцу Викентию, что никогда для своих пациентов не делал.
«Что Андрей Александрович, медицина не всесильна?» — спросил священник.
«Поражаюсь силе духа человеческого», — ответил Симбирцев.

Старая обувь

Клавдия Ивановна очень любила старую обувь и никогда ее не выбрасывала, даже если носить уже нечего. Положит на полку, в самый дальний конец и не дает Петру Сергеевичу вынести пару на помойку. Тогда Петя дождался, когда Клавдия поехала в санаторий во Владивосток на воды, и зарыл в огороде восемь мешков старой обуви. Клавдия Ивановна приехала и ничего не заметила, но по весне от мороза стали в огороде вылезать из земли сапоги, туфли и ботинки. Клавдия Ивановна находила их говорила: «В этих босоножках я пошла в школу на выпускной. В этих сапожках я ездила на учебу в Братск. В этих лодочках я легла в роддом, когда родился Димка», — и плакала в рев, — «зачем, ты Петя закопал мою молодость». Петя чесал затылок и отвечал: «Это же просто старая, рваная обувь».
Позже Клавдия Ивановна проревелась и говорит: «Зато от моей обуви, какой урожай. Вон сколько картошки в этом году уродилось». И успокоилась.
Когда же Клавдия Ивановна села в коляску, Петр Иванович сам к ней подходил: «Хочешь я пойду всю старую обувь у Машки заберу и тебе отдам. Хочешь я возьму ботинки и туфли у внука Игоря и поставлю тебе на самое видное место. Мне еще цыгане обещали на вокзале наворовать босоножек и тапочек».
«Нт», — промычала Клавдия и дернула колесо инвалидной коляски правой, рабочей рукой. Отвернулась в угол и обиделась. За восемь мешков закопанных в землю, которые урожай картошки подняли.

Дмитрий

Лене в Хабаровск позвонил Петр Сергеевич:
—Приезжай скорее, а не то мать можешь в живых не застать.
Лена выехала на машине по новой трассе через мост. Приехала, посмотрела и стали Диме в Москву названивать:
— Дима вылетай, совсем дела плохи.
А старший сын не может. У него совещание. Пишет по Интернету, что мама не умрет, не верю.
— Да как ты не веришь. Вот и врач Симбирцев подтверждает.
— Не умрет мама и заговорит.
Тут Петр Сергеевич на сына так обиделся, что когда он через три недели в Хабаровск прилетел, даже в аэропорт за ним на шестерке не поехал. Добирался Дима сам на такси. Вошел старший сын в дом, наклонился над постелью:
— Здравствуй мама.
Та глаза открыла, заулыбалась правой стороной и сказала впервые за месяц молчания:
— Дм, Дм, рднй!


Пес Мухтар

Самое первое воспоминание в жизни Игоря — это как он, трехлетний, залез на пса Мухтара. Пес жил в будке у деда Петра Сергеевича. Когда Игорь залез, то расплакался, потому что дергал собаку за уши, а она гавкнула в сторону, чтобы не испугать. Но он все равно испугался, сидел на холке и ревел. У Мухтара была рыжая, жесткая как стекловата шерсть, теплая, пахнущая резкими животными запахами. В такую шерсть не зароешься, зато за длинными, висящими до земли ушами, можно легко спрятаться от дождя. Игорь подлазил под уши на четвереньках, тыкал детскими пальцами в собачьи ноздри и ждал очередных капелек с неба, чтобы проверить насколько пес высидит дождь, спасая собственным телом человеческого детеныша.
Под длинными, настойчивыми струями дальневосточного муссона Мухтар стоял, закрывая Игоря, пока бабка Клавдия Ивановна не замечала отсутствия внука и не спасала собаку от настырного ребенка. На прощание пес лаял: «Гав, гав», а Игорь твердил свое: «Собачка, собачка».
Когда внук Игорь подрос, то подружился с Мухтаром. Кормил его бабкиным варевом, водил купаться на речку Биру, снимая с тяжелой железной цепи, брал с собой на рыбалку. Пес никогда не признавал в нем хозяина, подчиняясь командам деда, но вполне подпускал. Мухтар только иногда рычал для виду, но зубам воли не давал. Однажды внук Игорь прилетел к деду, а Мухтара не было на привязи. Зимой он заболел, и местный колхозный ветеринар не сумел спасти собаку. Петр Сергеевич показывал в поле березку, под которой похоронили Мухтара.
А из шерсти Мухтара Клавдия Ивановна соткала платок. Когда деда мучает радикулит и участковый врач Симбирцев прописывает собачью шерсть, бабка достает из березового полированного шкафа толстую, рыжую, грубую шаль и перевязывает ею дедовскую поясницу.

Железная дорога

Клавдия Ивановна всю жизнь проработала на железной дороге. Ездила с объездной бригадой, измеряла пути. Работали они вместе с Ксенией. Ксеня запрещала Клавдии спать. Говорила, когда едешь спать нельзя, потому что есть резонанс. Под его воздействием в мозгу образуются черные точки, и падает умственная способность. Одна знакомая работала диспетчером на железной дороге и каждое утро спала в электричке. Так через пятнадцать лет ее из-за резонанса перевели в шпалоукладчицы. Клавдия Ивановна очень переживала от таких рассказов и даже плакала тихонько в платочек.
Сейчас, когда она сидела в инвалидной коляске и ничего не делала, а только смотрела телевизор, спала и ела, ей стала казаться, что Ксения в молодости была права. Что если бы Клава Ксению слушалась и не спала, когда ехала по железной дороге, то никогда бы инсульта не было. Ей бы подчинялись ноги и левая рука. Она могла бы подкрашиваться и подкручивать волосы. А так сидит страшилищем, мычит, как придется и ничему не радуется. «Ужс», — говорила Клавдия Ивановна.

Дом

Когда в деревенский дом к Петру Сергеевичу и Клавдии Ивановне приезжали дети и внуки, то Петр и Клавдия утихали, давая себя обслужить многочисленной родне. Внуки ставили инвалидную коляску Клавдии Ивановны в центре двора, а сами играли в прятки. Они лазили по дворовым постройкам, по крышам, чердакам и подвалам, откуда доставали неведомые автомобильные детали, сухие ивовые удилища, одежду, поеденную молью, старинные книги и газеты. Сын и дочь смотрели на родителей и говорили: «Надо продать дом и купить квартиру на первом этаже, чтобы коляску не таскать. Петр Иванович поначалу кричал: «Нет», — но через два месяца согласился, потому что с огромным домом и наполовину парализованной Клавой не справлялся.
Дом купил вертлявый, тощий азербайджанец Ибрагим. Все цокал языком, во все тыкал пальцем, а Петр Сергеевич ходил за ним и гладил дом ладонью. От сарая к гаражу, от свинарника к темнушке. В конце концов, Ибрагим отсчитал сто двадцать тысяч рублей и затарахтел на своем мотоцикле.
Петр Сергеевич переехали с Клавой в центр Города, к парку ветеранов, чтобы можно было дышать свежим воздухом, чтобы сын и дочь могли каждый день после работы заходить к ним в гости.
Каждое утро Петр Сергеевич вывозил в коляске Клаву на улицу, располагал на солнышке, откупоривал бутылку «Жигулевского» пива и говорил: «Господи, ведь у меня был дом».

Лена

В детстве напротив дома была протока. Это потом она высохла. В протоке водились ротаны. Дочь Лена ходила с Петром Сергеевичем на рыбалку. У него был железный ледоруб и ящик, в котором находились снасти. Оденут они с отцом валенки с тулупами и сидят в мороз на ящике. В лунку леску опустят и дергают. Ловят на сало или на мясо. Однажды ничего не клевало, и Ленка вспомнила про банку червей, оставшуюся с лета под домом. Она сбегала домой, разморозила на плите червей и принесла их отцу. В этот день они поймали пятьдесят пять ротанов, а рядом никто ничего не поймал. Все подбегали к Петру Сергеевичу и спрашивали:
— На что ловишь?
— На тильку, — отвечал он.
— Что за тилька? — все только переглядывались.
Вечером Клавдия Ивановна изжарила пятьдесят пять ротанов и поставила сковородку на стол. Ленка их не ела, потому что рыбу не любит.
А сейчас бабушка сидит в коляске просит у Петра Сергеевича: «Дй ртнв.»
«Да где же я тебе ротанов возьму. Протока тридцать лет назад высохла», — ворчит дед и идет в магазин за килькой.

Ксения

Ксении, давней подружке Клавдии Ивановны, семьдесят пять лет. Она часто приходит в квартиру Петра Сергеевича и Клавдии Ивановны, потому что тоже живет в Городе. Сядет у инвалидной коляски и ведет разговор про болячки, про сына, про внуков, про Город. Вспоминает, как работали на железной дороге, как ездили по рельсам и брали показания приборов. Потом все садятся за стол и едят блины, которые пожарил дед. Петр Сергеевич за последний год хорошо научился готовить.
В молодости Петр Сергеевич никогда сам не варил пищу. Бывало, придет с работы домой, нашоферится, а Клавдия Ивановна ему несет борщ. Если борщ не свежесваренный, то он его на землю выливал или если картошка с грибами сутки постояла, то он ее хряку отдавал. Клавдия Ивановна всю жизнь мучилась высоким давлением. Дед водочки выпьет и давай по двору кувыркаться взад-вперед: «Смотри, Клава, я курю, пью, по молодым девкам бегаю, а какой здоровый. А ты все лежишь и болеешь». Сейчас, правда, он не кувыркается, старый стал.
Поедят они блинов, дед посуду помоют, бабка скажет: «Спсб», — а Ксения ее обнимет: «Какая ты, Клава, счастливая».

Венчание

Петр Сергеевич и Клавдия Ивановна в браке шестьдесят лет, а в церковь на венчание так и не сходили. Вначале это было запрещено, а как разрешили, то случился с Клавой инсульт, и стал ее Петя возить на инвалидной коляске. Как-то раз навстречу шла соседка Маша и говорит: «Вот ты Петя Клаву все возишь-возишь, мучаешься, а все равно умрешь в грехе, потому что не венчаны». Тут Петя и задумался. Ничего он на войне не боялся, а тут стал опасаться за будущую жизнь Клавдии Ивановны. Пошел он к священнику Викентию и договорился об обряде, хотя священник согласился не сразу, подумал.
В субботу утром Петя прикатил коляску с Клавой к церкви. Он нарядил жену в белое платье, которое она себе сшила еще до перестройки, а сам надел тройку. Вместе с ними пришли дети и внуки. Вся процессия расположилась в храме. Отец Викентий начал обручение. Освященные кольца надел на Петра Сергеевича и Клавдию Ивановну. Потом продолжил обрядом венчания. Задавал вопросы Петру и Клаве. Вместо матери отвечала дочь Елена. «Свободно ли вступает в брак Клавдия Ивановна?» «Не связана ли она обещаниями с другими?» Дети возложили венцы. Иерей троекратно благословил молодоженов. Зачли Апостолов и Евангелие, вознесли Молитву Господню. Петр и Клава трижды обошли аналой и пили из чаши вино. Точнее Петр вез инвалидную коляску Клавы. Все очень радовались. Петру Сергеевичу очень хотелось, чтобы Клавдия Ивановна понимала, что с ней происходит. В конце концов, Петр решил, что Клава все понимает. Она два раза поднимала правую руку и бормотала: «Клцо, клцо».
Вечером в доме собралась вся родня и соседи. Говорили длинные тосты и поднимали рюмки с водкой. Закусывали поросенком. Петр сидел и думал, что свершилось важное событие.






Шиворот-навыворт (рассказ)

Приколы
 
Все приколы нарастают в течение года. То жену заподозришь в работе в спецслужбах, то работодателей в зомбировании подчиненных, то повстречаешься с масонами. Иногда даже разговариваешь с дальними мирами и громко кричишь в толпе.
Если у тебя сердобольные близкие, то они начинают лечить без врачей. Дают капсулы с порошками, куда подбрасывают таблетки. Я обычно по следам ногтей на капсуле догадывался о вложенных кружочках, доставал их и скармливал во дворе собакам.
Так происходит весной и осенью, а летом и зимой успокаивается, словно ничего и не было. Ходишь с нимбом, так как лицо приобретает вид херувимский. А как приходит весна, все начинается заново. Прослушка, заговоры и враги повсюду.
 
Обострение
 
Обострение, из-за которого забирают в психушку, наступает неожиданно. Я проснулся, а у меня отказали мышцы век. Ресницы не смыкаются, все движения как у робота. Сослуживцы говорят: «Что, Слава, заново ходить учишься».
Тут можно подумать все, что угодно: про шпионов, про внеземные цивилизации, про сатрапов-работодателей и про агента-жену. Бежишь без спроса домой.
Лежишь на постели и не берешь телефонную трубку, чтобы на расстоянии не зомбировали. Идешь в магазин и покупаешь ноль-пять, чтобы залить святую воду в организм. Еще ходишь по церквям и ищешь, где есть хор. Когда находишь, то тоже бежишь, потому что треск свечей в церкви зомбирует. Рыщешь по улице, и тебе кажется, что люди повторяют твои движения и тобой манипулируют, а ты убираешь манипуляции командой «Снять».
А потом приехали жена, брат, теща, отец и наряд милиции. Когда появилась бригада психиатрической помощи, все стали говорить, что я убиваю молотком жену, потому что если этого не делать, то положить меня очень сложно. Я честный гражданин великой страны, и нарушать мои гражданские права никто в первый раз не может. Поэтому все врут, даже наряд милиции врет, так как получил денюжку от жены и очень этому рад.
Когда меня засовывают в машину, то везут самыми запутанными дворами, чтобы я не мог в одиночестве вернуться. Мне кажется, что санитар закрывает мои глаза рукой, а водитель усмехается. Санитар и водитель у отца получают денюжку.
 
Смирись
 
Когда меня брали и вязали, я помню главного врача отделения. С седой шевелюрой, он склонился надо мной и сказал: "Смирись, ибо в смирении есть покой".
Я подергался и порыпался, но в целом особо не побунтуешь. Тогда подошла старшая сестра и погладила меня по голове: "Вот на этом подоконнике знаменитый поэт С. написал свое послание к дворнику Степанычу, а в этом карцере пел с гитарой бард Н. Он утром встал во время обхода профессоров и запел, а те ему — браво, браво. Рядом с твоей постелью лежал знаменитый футболист Ж. Он, когда из Бразилии летел, то бегал по самолету и называл себя белым Пеле. Смирись". И я смирился, потому что вспомнил, что про тринадцатую психиатрическую больницу есть стих у Ц., а сам Ц. и его стихи мне нравились.
 
Всяческие унижения
 
Когда с тебя снимают одежду и уносят в хранилище, то это не обидно. Но когда у тебя, как в тюрьме, забирают ремень, то понимаешь, что можно было и в петлю слазить, а не дают. Нарушение прав личности во имя сил справедливости и порядка. Еще забирают все острое, а ты кричишь: «Как я бриться буду».
Самое жестокое — это не отбор ремня, а выдача белых кальсон с не застегивающейся дыркой на месте мужского достоинства. Я часто спрашивал у нянечек и врачей, зачем так сделано, но все мне стеснялись ответить. Это, наверное, чтобы наблюдателю было видно, что я творю со своим отростком. Мой отросток ценность не только индивидуальная, но и общественная.
Потом на тебя смотрят и выбирают: вести ли в палату с наблюдателем или в обычную. Если ты кричишь и дрыгаешься, то ведут к наблюдателю, а если сильно кричишь, то могут отвести в отдельный звуконепроницаемый кабинет, но я там не был.
В наблюдательной палате в первую очередь положат на вязки и прибинтуют брезентовыми ремнями к кровати веной вверх, чтобы было удобно колоть, а если ты сопротивляешься, то позовут здоровенных санитаров.
Когда тебя привяжут веной вверх, то сестра засадит в нее десять кубиков галоперидола и ты уснешь без сна и последствий словно невинный младенец.
 
Контингент
 
В больнице лежат всякие. Шизофреники с голосами и галлюцинациями, как у меня. Алкоголики с белочкой, которые ходят гордые и довольные, потому что болеют благородной для России болезнью. Наркоманы с чудовищными ломками. Они, когда плохо, то заваливаются в туалете по углам и дрожат, как провалившиеся под лед собаки. Депресантники и суицидники, которых выловили из окон. А у баб еще лежат дистрофики на голодных диетах, которых санитары кормят силой через трубочку.
Бывают еще косящие от армии и от убийств, попавшие по блату или за деньги, чтобы уберечь свою шкуру. Таких никто не любит, потому что им носят дополнительную дорогую еду, а они на глазах у всех ее жрут и не делятся ни с кем.
Вот такой вот контингент.
Я всегда думал, что болезни душевные — это прерогатива людей умственного труда. Профессоров, врачей, ученых и прочее, а оказалось, что каждой твари по паре. Тут были сантехники, шоферы, слесари, продавцы алкогольных напитков, управдом-шахматист, у которого росли водоросли с потолка, и даже подводный спасатель дайверов. Моя профессия писателя здесь никого не удивила, хотя и вызвала первоначальный интерес скорее из-за безделья, чем от любопытства. Себе интересного я нашел лишь философа из института философии, пославшего статью Бодийару, но так и не дождавшегося ответа.
 
Пробуждение
 
Когда просыпаешься после галоперидола, то весь свет приходит с трудом, потому что каждое твое движение происходит через силу. Ты еле добредаешь до туалета и в очереди до свободного очка не просто ни о чем не думаешь, а даже само желание подумать вызывает в тебе отвращение, так как мысли разбегаются. Не можешь ни на чем сосредоточиться.
После галоперидола начинаешь курить, даже если бросил год назад. Заняться ведь нечем. Или спи, или ешь, или кури, бросая сухие корки хлеба, оставшегося с обеда, голубям сквозь железные решетки, в которые забраны все окна.
 
Обед
 
«Обед, обед, обед!!!» — орут во все стороны санитарки, чтобы слышно было и обычным палатам, где присматривать не за кем, и палате с наблюдателем, где валяются под одеялами обдолбанные после шумных вязок тяжелыми дозами галоперидола.
Мы медленно тянемся на обед возле одиночки с привезенным ночью бомжом и все ему по очереди делаем козу в стекло. Бомж что-то кричит, но ничего не слышно. Он находится на карантине по вошкам и его не выпускают даже курить. Говорят, бомж когда-то колол себе настоящий героин, а теперь на вокзалах мыкается, облизывая пивные бутылки из-под восьмиклассниц.
Когда бомжа выпустили, то он затрахал всех просьбой дать ему сигарет. При чем делал он это не униженно (как полагается), а агрессивно, в духе индийских попрошаек. Некоторые из нас, вместо того чтобы дать несчастному человеку закурить, стали выписывать ему тумаков.
На обед щи, макароны с котлетой и компот.
 
Первый прием у врача
 
Заведующий отделением Алексей Ароньевич — семидесятилетний седой курчавый грек в очках. У него еле заметный врожденный тремор. Я стою и долго думаю, управляет он мною или нет, и на всякий случай громко и ясно говорю «Снять» и сажусь на стул напротив врача. Это смелый поступок — что-то сказать врачу вслух. В моей палате лежит Прокатчик с внешностью монаха и именем, которое никто не знает, потому что Прокатчик всегда молчит. Однажды я сел на постель Прокатчика и он мозолистым кулаком попросил меня слезть с белья, а все потом меня трясли за плечи и спрашивали, как тебе это удалось и, что сказал Прокатчик.
Ароньевич долго смотрит на меня и просит рассказать, что случилось, и я подробно описываю ситуацию и кричу, что это белая горячка. Ароньевич мотает головой и вызывает санитаров для новой дозы и тихо шепчет, что это не белая горячка, нет, это не белая горячка.
 
Уколы
 
Я научился своим поведением не вызывать вязки и мне ставят уколы как всем в кабинете. Одна медсестра, широкая и улыбчивая Маша, колет больно и неточно, прокалывая вены, а гестаповка Ирина Викторовна никогда не промахивается, делая одно точное движение.
Ирина Викторовна говорит на повышенных тонах, всегда заставит любого прийти на укол. Она не сообщает об инцидентах докторам, а все решает сама методом железной воли, а Маша вечно бегает в докторскую по каждому поводу и без повода.
Перед уколом долго накачиваешь вену, сестра смотрит, сколько в меня вливать галоперидола, а после укола держишь ватку со спиртом на месте ранки.
Когда уколы делаются только в одну руку, то образуются гематомы. Чтобы они рассосались, на время колют в другую.
У нас был однорукий. Он говорил сестрам, чтобы они были поаккуратнее, иначе ему придется ампутировать вторую руку, и он не сможет ни жить, ни есть.
 
Литературные достижения
 
Так случилось, что я, работая писателем инструкций в банке, еще перебиваюсь литературным трудом, но не высокими поэтическими формами или прозой для толстых журналов, а короткими анекдотическими историями, которые так любит простой народ.
В день я пишу три рассказа по две страницы каждый, так что получается пятьдесят долларов в сутки или штука в месяц. Вычитая отсюда задержки журналов по оплате и прибавляя оклад на постоянной работе, получается две штуки, что позволяет жить вдвоем с женой если не шикарно, то и не впроголодь, и иметь простенький автомобиль.
В последнее время друзья и журналы носили меня на руках. Они кричали: «Второй Аверченко, Хармс», — и требовали новых историй, а я радостно, нащупав свой стиль, лабал килотонны печатной продукции и верил в светлое завтра.
 
Умывание
 
Все умываются утром и вечером холодной водой, потому что горячей воды нету. Я тру лицо, чищу зубы, намыливаю ноги и смываю в одной и той же раковине. Бриться мне пока не дают, потому что я буйный.
Теплая ванна бывает один раз в неделю. Тогда все занимают очередь и выстраиваются хвостом. К ванне полагается одно тупое лезвие на всех, которое используется под присмотром санитарки, и одни ножницы для стрижки ногтей, как на руках, так и на ногах. Если кто-то не может самостоятельно состричь ногти на ногах, а такое из-за особенностей течения душевных болезней бывает, то ему помогают товарищи.
В банный день приезжает парикмахерша и стрижет, кого успеет. Так как денег она не берет, то стрижет того, кого захочет: болезных, юродивых, малоходячих, находящихся на длинном сроке. Они все любят парикмахершу. Носят ей конфеты и бананы. Она красивая и пахнет духами и настоящей женщиной, а не медициной, как санитарки. К тому же санитарки старые, а парикмахерша молодая. Мне иногда кажется, что ей, красивой, нравится находиться среди большого количества мужчин, пускай и сумасшедших.
 
После отбоя
 
После официального отбоя в десять часов, когда больных загоняют по постелям, начинается ночная жизнь.
Все, кто днем носил санитаркам баки, убирал мусор во дворе, ездил на тележках к кастелянше, выползают в столовую и получают за сделанное остатки обеда-ужина. Сумасшедшие стоят по мере участия в работах. Существует негласный ранжир по их ценности. Первыми идут тяжелые и грязные работы: носка белья, уборка территории вокруг помойки, ношение баков с едой. Подметание парадного подъезда на последней очереди.
После наполнения мисок все садятся по углам и громко чавкают, чтобы быстро съесть и успеть во второй раз. Если успеть во второй раз, то можно обойти тех, у кого более ценные работы и кого любят санитарки.
К работам допускаются те, у кого небольшие дозы и кто не лежит в палате с наблюдателем, хотя этого мало. Если ты ругаешься или срываешься как-нибудь, то тебя тоже не пустят. У нас был один тихий, но он ночью вырвал все цветы в отделении, запихал в пакет и положил под голову под подушку. Его санитарки на работы не пускают, а работы — это возможность выйти на улицу, получить дополнительной еды и дополнительных сигарет «Ява».
После отбоя с постелей поднимаются все шизофреники, которые не могут самостоятельно уснуть и их мучает бессонница. Если они утром на обходе не сказали докторам, что сон расстроен, то медсестры не получили указания дать им снотворное. Они ходят за санитарками и ноют: «Маша, дай таблетку. Ирина Викторовна, дай таблетку». Старики могут не спать даже после таблеток. Они сидят всю ночь на табуретках напротив выключенного телевизора и ждут утреннего завтрака.
Никакой сексуальной жизни в отделении нету. Этому способствует мужской состав, тяжелые препараты и, как говорят, добавляемый в пищу бром. Но все-таки глубокой ночью иногда происходит шебуршение из-под туго натянутых одеял. Больные решают свои проблемы самостоятельно и поодиночке. Сумасшедшие в обостренных стадиях — они активные.
 
Врачи
 
В отделении два врача, а третья, женщина, появилась позже, когда меня уже выписали. Один врач — заведующий отделением — Алексей Ароньевич, ведет мое дело, а второй врач Николай Викторович ходит лысый. С Алексеем Ароньевичем любят говорить родственники больных, потому что он красочно и с примерами описывает случаи из практики, а ему семьдесят лет. Он застал смерть вождя, помнит времена оттепели и не боится ругать власть.
Николай Викторович производит впечатление равнодушного человека, но большего о нем я сказать не могу, потому что близко не знаком. Равнодушие же проистекает из манеры держаться, манеры говорить и манеры все делать неспешно.
Врачи приходят на работу к восьми часам, чтобы не пропустить завтрак, но иногда бывает и к девяти. Завтракают врачи у себя в кабинетах. Им санитарки носят еду. Еще врачи курят на рабочих местах, а больные в туалете, где всегда для проветривания открыто окно.
Ровно в десять часов утра после мытья полов в отделении врачи делают обход в сопровождении старшей сестры. От каждого больного выслушиваются жалобы или объяснения, потом делаются выводы и корректируется лечение. Пациенты боятся обходов, а я их любил, потому что хотел бы побыстрее выбраться отсюда, а галлюцинации мне мешают.
 
Прием посетителей
 
Посещение больных производится в выходные дни и по средам, а право на разговор с лечащим врачом родственник имеет в субботу и в среду.
Пришедшие приносят фрукты, конфеты, печенье, минеральную воду и сигареты. Если сигареты дорогие — Парламент или Мальборо — то они в больнице имеют такую же ценность, как деньги.
Скоропортящиеся продукты санитарки убирают в холодильник, а сигареты изымаются и выдаются дозировано каждый день.
Пришедшие ко мне друзья и я сидим за одним столом в столовой, и я рассказываю, что моя жена агент спецназа и ей нельзя доверять. Они мне кивают головами и говорят, что не помогут ей деньгами. Ведь денег у нее нет. Все деньги я унес из дома с собой в больницу, и теперь они хранятся в бумажном пакете в камере хранения. Долларов пятьсот. Я их благодарю, а они мне все подливают сок и подкладывают сладких пирожков.
После отъезда друзей приходит жена и приносит носки, трусы и гамбургеры. Я все беру, но с ней не целуюсь, а жена долго беседует с врачом.
 
Переезд в новую палату
 
На седьмые сутки нахождения в палате с наблюдателем, когда я только спал, ел и испражнялся, меня подняли после обеда и сказали перебираться в обычную палату. Значило это, что меня больше буйным не считают и даже может быть уменьшат дозу галоперидола.
Из лежачей палаты я запомнил двух малолетних наркоманов. Они постоянно рассказывали о герыче и винте, а я делился с ними продуктами и водой, принесенными друзьями и женой. Наркоманы мечтали о том дне, когда их выпустят на волю, чтобы всадить очередную дозу, а не мучиться с препаратами, помогающими пройти ломку. Один рассказывал о том, как он всадил шприц себе в лоб и остался жив, а второй — о точках и покупке товара через Интернет. Сделаешь заказ, придешь на точку в подъезд заброшенного дома, а там на втором этаже с обратной стороны полуразобранного мусоропровода приклеена скотчем доза.
Новая палата была меньше наблюдательской. В ней находилось одиннадцать человек. Один следователь на белочке, чекист с Байконура, подросток - алкоголик, Прокатчик и еще человек пять.
 
Попытка читать
 
На четырнадцатые сутки нахождения в больнице пытаюсь читать. Взял у соседа книгу Акунина, но все буквы разбегаются, и ничего не могу поделать. Алексей Ароньевич говорит, что пока болезнь в силе, то читать будет трудно, и начинать лучше с Пушкина. Еще говорит, что через две недели это пройдет.
Жена привезла сказки о Золотом петушке, Золотой рыбке и Балде. По складам и при помощи пальца пытаюсь их понять, но долго не могу сосредоточиться. Одна надежда, что Ароньевич сказал правду.
 
Покойники
 
Если пройти из конца в конец по коридору, упереться носом в окно палаты и опустить голову вниз, то можно увидеть железные двери морга. Иногда по вечерам ближе к ночи из него выносят завернутые трупы шизиков из острого отделения. Один раз мы стояли с чекистом у окна и наблюдали, как выносят труп. Неожиданно мешок развязался и оттуда показалась синяя, лысая голова. Чекист вытянул палец руки и заржал, а мне стало так плохо, словно меня зомбируют. Я побежал по коридору и еще на неделю попал в палату с наблюдателем, где мне опять кололи большие дозы, чтобы галлюцинации исчезли.
А покойник мне еще снился несколько раз. Он смотрел в глаза и заискивающе улыбался, словно извинялся передо мной за галлюцинации и галоперидол.
 
Второй прием у Ароньевича
 
Второй приход к Алексею Ароньевичу был более продолжительным, потому что я решил рассказать ему о природе своих галлюцинаций.
Что вижу, как люди на расстоянии — хоть пятьсот метров, хоть тысячу, — строят мне гримасы и делают жесты и этим управляют мной. Поэтому я собственной волей не обладаю, а являюсь объектом влияния.
Правда, в один из своих приступов мне удалось найти способ, как убрать влияние. Достаточно вслух громко сказать «Снять» — и управление и зомбирование пропадают. Так как нападение на меня может произойти в любую минуту, то я нахожусь в постоянном психологическом напряжении, чтобы отбить незваную атаку.
Алексей Ароньевич внимательно, не перебивая, выслушал меня и сказал, что эти жесты и гримасы галлюцинации моего пошатнувшегося разума. Ведь мы же не можем в обычном состоянии видеть выражение лица прохожего, находящегося на расстоянии в километр. Значит, и ты ничего не видишь. Твое же спасение тоже выдумано и никакую болезнь не лечит. Лечение болезни — это отсутствие галлюцинаций. Оно длительно и требует медикоментозного вмешательства. А причина твоей болезни — неправильный химический обмен в мозгу
 
Чифир
 
После обеда следует тихий час, но если вы в палате без наблюдателя и помогали санитаркам по хозяйству, то они втайне от докторов нальют вам кружку кипятка из самовара, стоящего на кухне.
В кипяток нужно засыпать полпачки индийского чая со слониками, принесенного сердобольными родственниками, и дождаться пока он заварится и образуется чифир. Сумасшедшим запрещены наркотики, алкоголь, кофе и чай. Они бодрят, а это может привести к срыву крыши, и тебя не выпишут, а оставят на целый год.
Но из-за уколов все подавлены и хочется веселья. Чифир на десяток минут бьет в голову и ходишь, размахивая руками во все стороны, по коридору, и спать абсолютно не хочется.
Когда идет врачебный обход, то доктора требуют больных показать языки и, если языки от чифира темные, то долго еще доктора ругаются с санитарками на кухне.
От чифира среди сумасшедших избавиться невозможно, потому что если ты не пьешь чифир, то все в палате думают, что ты стучишь врачам, а если санитарки перестанут наливать кипяток, то кто тогда будет таскать тяжелые баки с едой и убирать внутреннюю территорию.
Сейчас же только скажи — и все бегут наперегонки, а медсестры выбирают самых высоких и самых сильных.
 
Побег
 
Вся территория больницы обнесена двухметровым бетонным забором, а на проходной стоит охрана. Она пропускает только по специальным разрешениям, но в день приема родственников и посетителей пропуска не нужны.
Сама палата закрыта на замок, а ключ находится у старшей сестры. Сумасшедшие могут выйти из палаты на улицу только с разрешения главного врача или главной сестры. Обычно это подъем привезенного с кухни обеда, уборка территории, поход в столовую за хлебом и всякими мелочами, вынос мусора, отвоз одежды в прачечную и забор отстиранного постельного белья.
У нас в палате вечно спал толстый Сергей. Его положили, чтобы не посадить за кровавые поступки. Однажды он проснулся и сказал, что давно не видел племянницы из Иркутска, а она как раз прилетает. Выпросил у нас куртку, напросился на отвоз белья в прачечную и беспрепятственно прошел через проходную, потому что был приемный день.
Санитарка Тамара, когда вернулась с постельным бельем, то посчитала всех, не нашла Сергея и устроила крик. Главная сестра дала ей подзатыльник, а врачи пошли звонить по телефону.
Через три часа Сергея привел отец, потому что если его задержать дома дольше, то могла приехать милиция и отправить в тюрьму, а больница лучше тюрьмы.
Сергей был весел и пьян, смачно рассказывал про похождения, несмотря на ругань врачей и сестер, давал в курилке подымить «Парламентом – лайт» и через полчаса уже мирно спал на своем обычном месте.
 
Попытки писать
 
На тридцатый день нахождения в больничке, после того, как получилось читать, я решил попытаться писать. Я взял привезенную женой тетрадь и синюю ручку и записывал сюжеты и штамповал рассказики, но рассказики не штамповались. Они получались какие-то кривенькие и косенькие, как сторожа после попойки. Я никак не мог связать конца и начала, словно болезнь начисто лишила меня логического ядра.
Но ведь болезнь была всегда. Она ниоткуда не возникла, а постоянно присутствовала во мне. Выходит, ей я должен быть благодарен за успех. Получается, что этот трахнутый галоперидол не дает мне писать по-старому.
Или же наоборот. Течение болезни никак не позволяет справиться с противными скачущими буквами. Измученный раздумьями я побрел курить в туалет.
На следующее утро я на приеме у Алексея Ароньевича поднял эту тему. Врач ответил, что вся проблема в болезни. Только вылечившись, я смогу делать то, что мне удавалось до шизухи.
 
Домой
 
В больнице ближе к выходным или праздникам несколько счастливчиков отправлялось на побывку домой. Как правило, это были люди уже близкие к выписке, когда острая фаза прошла. С уходящими мы договаривались на то, что они принесут водку или травы.
Чаще всего они уже через час по выходе бывали сами вдрызг пьяны, но случались и крепкие бойцы с недугом, твердо соблюдающие предписания лечащего врача. Когда ушедшие приносили траву или алкоголь, то больные радостно пили или дымили. А санитары-мужики, предназначенные для вязок, ходили и во все стороны говорили: «Что-то в туалете анашой несет» или «Что-то во второй палате все спят, когда обед скоро».
Больной, найденный пьяным, считался совершившим самый тяжелый проступок. Хуже только побег. Но за пьянство всегда получали санитары или медсестры, так как что с нас взять.
Иногда санитары сами приходили на работу пьяными. Тогда, если старшая медсестра не успевала их отправить домой, то они попадали на глаза врачам и получали полный разнос вплоть до увольнения. Но из-за нехватки санитаров их не выгоняли и они через пару-тройку дней снова появлялись, как ни в чем не бывало, на рабочем месте.
 
Прогулки
 
Оставшихся в больнице в праздничные дни Маша выводит гулять на улицу в клетку. Вывести можно десять человек. Именно столько фуфаек и кирзовых сапог.
Клетка — это огороженная железной сеткой территория с березками, столиком и скамейками. Ходишь в ней кругами и смотришь на голубей и ворон. В клетке долго не погуляешь, потому что всем быстро надоедает ничего не делать и непрерывно ходить.
Если ты ведешь себя хорошо и подкидываешь медсестрам конфеты, то в праздники и выходные они могут в тихий час отпустить тебя на улицу одного.
Когда я вышел, то на мне вместо цивильной одежды была больничная пижама, поэтому через проходную идти я не мог. Быстро оббежал территорию больницы в поисках дырки, но везде стояли бетонный забор и столбы с колючей проволокой.
Чтобы не привлекать внимание врачей других корпусов и не подставить своих медсестер я был вынужден лечь в траву на хозяйственном дворе и пролежать в ней два часа, пока меня не согнали собаки с пищеблока.
А так, когда у тебя есть цивильная одежда, ну, там спортивный костюмчик и кеды, то можно в день приема выйти через проходную и очутиться в Люблино. В Люблино много магазинов, есть церковь, а если чуть пройти, то можно попасть в Кузьминский парк и искупаться в прудах. Во время купания хорошо видны рыбаки. Они стоят вдоль берега и ловят карасей и карпов или блеснят в надежде заполучить окуня или щуку.
 
Жена
 
То ли дозы подействовали, то ли беседы с врачом, но я стал постепенно разговаривать с женой и целовать ее, признав, что она не тайный агент. Вначале это выглядело комично. Растолстевший на перловке и гречке увалень делает резкое движение к молодой красивой женщине и тыкается носом в щеку. Потом движения обрели необходимую плавность, а сам я сбрил усы и бороду, которые отращивал в знак борьбы с агентами.
Жена каждый приемный день носила мне сменное белье и еду. Она устроилась на мою работу, на мою должность и этим зарабатывала на жизнь, хотя до того была домохозяйкой.
Врач просил родственников не говорить мне об этом, чтобы я не подумал, что жена тайный агент, но они мне сообщили.
 
Чекист
 
Чекист Гоша оказался шофером с Байконура, которого чтобы пропустить керосиновоз в зону старта, оформили в младшее звание КГБ.
Он болел сердцем, и поэтому врачи не ставили ему уколов. Чекист сидел в больнице без лечения и ждал, когда пройдет обострение.
Гоша поссорился с женой и топором открыл ванну, в которой она заперлась. Жена вызвала психиатричку, и так как чекист был в больничке не раз, то его быстро оформили и забрали.
Гоша любил по ночам лазить по тумбочкам и забирать сладкое и чай. Чтобы пациенты не заметили, он перепрятывал найденное в карманы собственного спортивного костюма и в свою тумбочку.
Один раз я поймал Гошу ночью, но ничего не сделал, потому что было ему шестьдесят пять лет и у него болело сердце.
Чекист любил вечером сесть в комнате отдыха на диванчик возле меня и рассказывать про спутники и ракеты, которые он запускал.
Его керосиновоз гордо подъезжал к ракете, вливал в нее керосин и ракета стремительно летела к звездам сквозь мглу пространства.
Один раз на старте произошел взрыв, и у Гоши заболело сердце.
 
Рассказ
 
Вчера мне удалось написать один рассказ, который отдаленно напоминал то, что было до болезни. Я до сих пор не могу понять, случайно ли это или же надо сказать спасибо Алексею Ароньевичу.
Алексей Ароньевич стал со мной добр и по долгу рассказывает различные истории из практики. Недавно поведал случай про пациента, любившего бить морды тайной полиции. Пациент работал в секретном КБ и его каждый раз отмазывали.
Но один раз он был в Большом театре и побил очень влиятельное лицо тайной полиции, так что пациента запекли в острое отделение на год, где он и умер.
Его же сотрудникам в КБ пришло важное исследование, и никто не мог его совершить. Тогда сотрудники полезли в бумаги пациента и нашли решение. «Такое вот предвидение будущего», — говорил Ароньевич, и преисполненный любви, разводил руки в разные стороны, как бы обнимая всех своих шизиков.
 
Снятие уколов
 
Через два месяца мне сняли уколы и оставили только таблетки. В час раздачи за таблетками очередь. Все стоят к столу с пластмассовыми стаканами с водой, набранной из-под крана, и кидают в нутро выдаваемые сестрой кружочки. Потом надо раскрыть рот и показать его медсестре, чтобы было видно, не спрятал ли я таблетку под язык или же не выплюнул ее на дно стакана.
Когда сидишь без уколов на таблетках, то обдолбанность мозгов меньше, и поэтому можешь играть в различные игры. В домино, в шашки и в шахматы.
В шахматы я играл с управдомом. Управдом был нормальным мужиком, но когда его снимали с тяжелых доз, то у него начинали расти водоросли с потолка. Он ходил и смотрел наверх, а пациенты ржали и вызывали старшую сестру.
Я не любил, когда смеются над управдомом. Когда у него начался приступ, то санитары надавали ему подзатыльников, а мне стало казаться, что все управляют мной и зомбируют. Я побежал к врачу, и мне вернули уколы.
 
Подросток-алкоголик
 
Подросток–алкоголик жил с бабушкой и был взят за то, что пристрастился к бражке, которую настаивала старушка. У подростка не было родителей, потому что они еще в его детстве исчезли.
Когда он перебирал старухиного зелья, то его направляли на принудительное лечение в 13-ую, где подросток был самым прилежным и самым безотказным работником. Только и слышалось от санитарок изо всех углов: «Алешенька, помой пол в коридоре. Алешенька, принеси баки с едой. Алешенька, присмотри за ванной, я там воду открыла». Иногда казалось, что подросток когда-нибудь вырастет и вломит всем санитаркам по самое не горюй за эксплуатацию детского труда.
Бедой алкоголика было то, что он не любил стирать носки, а бабушка ходила к нему очень редко, принося ошметки и огрызки.
Стоило Алешке где-нибудь сесть, как от него отворачивались друзья и соседи. Мы с чекистом часто боролись с Алешкой, напирая на его патологическую любовь к ближнему. Мы ловили подростка - алкоголика ночью и говорили, что из-за вони не можем спать. После этого еще долго раздавался плеск холодной воды в ванной. Это наш Алешка старался ради друзей.
 
Работа за еду
 
Большинство медсестер и санитаров работают за еду, потому что зарплата очень маленькая. Пищу они принимают от котла сумасшедших. Те, кто возится с обедами-ужинами-завтраками, еще немного имеют от того, что уменьшают порции и не додают штучный продукт. Ну, там, масло, кусочки сахара, джемы, вареные яйца. После смены они берут сумки и везут еду домой детям и мужьям на электричках, потому что в основном сестры и санитары из Подмосковья: Егорьевск, Клин, Пушкино.
Санитары также подрабатывают тем, что говорят родственникам вновь попавших больных, что если им позолотить ручку, то они разместят бедолагу в самой лучшей палате самого лучшего отделения, хотя от них это решение не зависит. Решение принимает комиссия врачей из трех человек, которая разглядывает и расспрашивает шизика при приеме и выносит решение о его помещении.
Еще медсестры забывают при выписке отдавать больным продукты из холодильника и сигареты из шкафа.
Мне всегда было жалко сестер, и я делился с ними пищей, которую приносили жена и родственники, а еще подарил Маше коробку шоколадных конфет с ликером, за что удостоился от чекиста звания «идиот».
 
Вызовы к врачу
 
Меня почти перестали вызывать к Алексею Ароньевичу. Наверное, я перешел в разряд выздоравливающих. При встрече со мной врач только кивает головой и спешит куда-то к более тяжелым и более сложным пациентом. Один раз Алексей Ароньевич притормозил возле меня и спросил, каковы мои литературные успехи, но мне было похвастаться не чем.
Алексей Ароньевич качал головой и говорил: «Мы прекрасно можем и в обычном состоянии без болезненных подъемов настроения достигать того, что нам необходимо. Для этого нужно усердие и вера в действенность медицины».
 
Я люблю тебя, Гена
 
На улице май, и меня стали отпускать во время обеденного сна гулять на улицу. Я делаю небольшие подарки сестрам, и они открывают двери. Весной хорошо ходить по территории больницы или сидеть на лавочках, которые не в клетках, а возле асфальтовых дорожек. Я выхожу в спортивном костюме и не имею вид сумасшедшего.
Один раз со мной заговорила молодая красивая девушка, которая до этого долго пыталась обратить на себя внимание. Девушку я потом разочарую. Она придет на прием в наше отделение к своему брату Прокатчику, увидит меня и поймет, что я тоже сумасшедший.
Возле нашего корпуса стоит корпус женский, в который приходят посетители. Они стоят внизу на земле, а больные с ними переговариваются из окон.
Часто появляется полноватый мужчина средних лет и кричит: «Оля», а сверху высовывается красивая дама и отвечает: «Я люблю тебя, Гена». Это все что она говорит, даже когда Гена задает вопросы: «Что ты ела?» или «Как ты спала?». Через какое-то время мужчина горестно уходит, а вслед ему несется: «Я люблю тебя, Гена!»
 
Под током
 
Когда тебя хотят выписать, то направляют на токотерапию. Укладывают на кушетку с ногами, подключают электроды и бьют слабым током. Так как нервная система расшатана, то с трудом выдерживаешь время сеанса. Лежишь и считаешь про себя, а потом громко кричишь: «Пора снимать, пора снимать», — хотя это делать не полагается. Врач должен самостоятельно подойти и снять электроды.
Еще в отдельной комнате из специального аппарата делают воздушный коктейль из шиповника. Пьешь, его пьешь — одни мелкие пузырьки. Ничего не чувствуешь, а вкус есть.
После токотерапии можно опоздать и побродить по территории больницы. Пройти мимо пищеблоков и стаи собак размером с теленка. Дойти до складов и полежать в зеленой траве. Понаблюдать за окнами женских корпусов.
 
Пробная выписка
 
Ко Дню Победы меня решили отправить домой на три дня, потому что я уже давно не бузю. Когда человека отправляют из больницы на длительный срок, то ему ставят долгоиграющий укол — двухнедельный или месячный. Такая штука позволяет шизику справляться с перепадами настроения и гарантирует врачу, что если пациент не пьет таблетки, то ничего страшного в ближайшие дни не произойдет.
На улице я не могу ходить без темных очков, потому что весеннее солнце режет глаза. На работе все были рады меня видеть, так как только руководство знает о больничке. Руководство спрашивает, когда я выйду на работу, но я с трудом пишу и не могу сосредоточиться на одной мысли, хотя о галлюцинациях речи не идет.
По утрам и вечерам пью таблетки, которые дали с собой. В основном смотрю ТВ и веду растительный образ жизни. Даже ремонт доставляет не радость, а мучение.
 
Жизнь
 
После пробной выписки меня так и не вернули в больницу. Я сижу дома и пытаюсь чем-то себя занять, потому что работать не могу. Когда я начинаю работать, то все движения мне даются через силу, а таблетки Алексея Ароньевича не помогают.
По вечерам я сажусь за письменный стол и пытаюсь писать рассказы. Иногда мне кажется, что примерно один из пяти рассказов написан в старом стиле, который был у меня до болезни, и я радостно бегу к жене, чтобы показать свой успех. Мы распечатываем удачный рассказ, а жена его редактирует и посылает в «Новый мир».
Жена так и работает на моем месте в банке. Каждое утро она на автомобиле ездит в офис, а вечером возвращается. К этому времени я варю борщ и накрываю на стол. Иногда летом по выходным мы ездим за город на шашлыки, слушаем веселую музыку, а я ловлю рыбу.
Мои родственники — папа, мама, братья — очень любят меня и приходят в гости. Они приносят подарки и устраивают пир. Я только ем, но алкоголь не пью. Алкоголь мне запрещен, потому что я пью таблетки.
 
В церкви
 
Один мой приятель-шизофреник лечит свою болезнь псалмами и молитвами. Встанет утром в шесть и раз пятьдесят прочтет что-нибудь. Ему помогает. Он пишет стихи, рассказы и картины и разносит их по церквям, где прихожане и батюшки его хвалят. Он, в отличие от меня, не пьет таблетки и считает, что его спасает вера.
Когда я совсем отчаялся в том, что смогу снова писать, то позвонил к нему и сказал: «Миш, давай я схожу с тобой на литургию», — и он согласился и ждал меня утром на Пушкинской в центре зала.
Потом я два часа стоял на службе, принял причастие, а священник говорил проповедь про таблетки, которые не действуют, и про спасение молитвами и постом.
Позже я пару раз брал у Миши молитвенник, но молитвы, записанные на церковно-славянском языке, были трудны для понимания, а самое главное — веры в то, что слова могут помочь мне вернуть манеру письма, не было. Я полагаюсь на маленькие горькие кругляшки и уколы, которые практиковали врачи.
 
Эпилог
 
Когда я прихожу в больницу, то больше всего огорчаюсь, что вижу старых знакомых. Толстого Сережу, поклонника Бодийара, чекиста.
Они подходят ко мне и спрашивают:
— Чего пришел?
— К Ароньевичу.
— На прием или просто так.
— На прием.
— А ты работаешь?
— Работаю.
— Кем?
— Писателем.
«Угу», — говорят они и идут, шатаясь, по коридору дальше, чтобы занять свои кровати или успеть на обед. Они находятся в больнице годами, потому что при уменьшении дозы у них начинаются галлюцинации, страхи или бредовые идеи. Их только иногда направляют в санаторное отделение, а потом опять возвращают.
Я их очень люблю, и мне их так жаль, что слезы наворачиваются.

 
печали моей, к радости моей, в Итурею.

Сборник коротких рассказов «Старость»

1 Рыбный магазинчик

Больной зуб
 
Сегодня всю ночь болел под коронкой мертвый зуб. Я ворочался с боку на бок, вставал четыре раза и голым, в трусах, на кухне полоскал его солью и содой. Два раза жена читала над зубом молитву, один раз я ковырялся в нем гвоздем, три раза пальцем пытался с него снять коронку и даже использовал для этого проволоку из-под шампанского, оставшуюся с Нового года. Однако, замученный, я вскочил в шесть утра, пошел в дежурную аптеку и купил «Кетанов». Наевшись обезболивающего, я проспал работу и сказал в телефонную трубку начальнику, что пошел к зубному, а сам отправился к врачу в среду, в страхе прогуляв один день.
Врач посмотрел на меня поверх очков, посадил в кресло и стал обстукивать хромированным молоточком зубы, чтобы понять под каким образовалось нагноение. Кода я от удара, почувствовав острую боль, подпрыгнул до потолка, он сказал, что надо резать десну. В меня всадили два замораживающих укола, сняли коронку и острым пиратским ножом разрезали мои мягкие ткани: бордовая кровь закапала струйкой в плевательницу. Мне стало страшно и одиноко. Казалось, что я так и останусь в кресле навсегда в окружении незнакомых мне людей, а к жене и детям никогда не вернусь, потому что истеку кровью.
«Не бойтесь, не бойтесь», — кричал мне врач и хлопал ладонями по щекам, как будто я погибающая институтка — «вот сейчас почистим каналы, промоем водицей, зальем марганцовкой с йодом, и сразу полегчает. Вы станете веселы, будете жевать жесткое мясо и сможете перекусывать колючую проволоку. Мы Вас любим!»
«Любите?» — сидел я и думал, — «Ага. Дай вам маленькую возможность, и вы бы вырвали мой зуб, а на месте его корней ввинтили железный протез за бешенные американские деньги, а сейчас, после отказа колдуете над моими обрубками, чтобы сохранить то, что есть, чтобы мое родное крепко сидело в десне и выполняло жевательные функции».
Измученный, исколотый, изрезанный, но не сломленный, я встал, как исполинский богатырь и пошел домой, чтобы завтра явиться на новые пытки ради сохранения зубика.
 
Рыбный магазинчик
 
В Люблино, на пересечении проспекта 40 лет Октября и улицы Судакова в последнем подъезде пятиэтажного кирпичного дома, на первом этаже расположился рыбный магазинчик.
Там лежит сушеная корюшка с Дальнего Востока, соленая семга и форель с Мурманска, копченый кальмар в сетке, атлантическая селедка, жирный расползающийся палтус, сальная в четыре пальца толщиной масляная, вобла с подмосковных прудов, перевязанная веревкой зубатка холодного копчения, норвежские креветки и зеленая морская капуста на развес. Ни одна мясная лавка не вызывает во мне столько восторга, как рыбный магазинчик.
Кода едешь с Нижних полей в троллейбусе семьдесят четыре из бани и везешь огромный баул принадлежностей: драный халат, использованный веник, махровое полотенце во весь рост, войлочную шапочку и брезентовые рукавицы, то выйдешь на остановке и пойдешь в магазинчик за воблой: выбрать духмяно пахнущие рыбешки из кучи, наваленной возле кассы. Чтобы можно было дома аккуратно налить тонкой струйкой в высокие стеклянные бокалы, вынесенные из спортивного бара «Спартак», пиво Миллер, вынутое из холодильника, а рядом на столе на бесплатной газете «Мое Люблино» почистить две-три рыбьи тушки, отправляя котам на пол головы и плавники. Когда разложишь почищенные кусочки рыбы на столе, отправишь пяток в рот, прожуешь, и зальешь пивом напоследок, то радость жизни посетит тебя в полный рост.
Рыбная лавка с продавцом на весах единственная в округе. Нет, есть рыбный отдел в универсаме «Наша марка», но там все запаяно в пластиковые упаковки, и порезанная скумбрия не имеет дымного запаха и не разваливается в руках, как домашний творог. Еще имеются рыбные лотки в супермаркете «Паттерсон», но от них несет бездушностью и безликостью: продавцы развешивают рыбу молча, как автоматы, не поговорить с ними, не узнать качество рыбы. За блестящими пакетиками и мешочками, не определить выловлена ли рыба вчера или уже два месяца лежит в морозильнике на складе в Люберцах.
Нет ничего страшнее для меня, чем смерть этого маленького, малоприметного магазинчика от постоянного пресса международных торговых сетей. Расставляют они свои бункеры с пресным, безвкусным сырьем по всему району, радуются из-за того, что к ним течет переманенный покупатель, обслуживают они покупателя, как на конвейере Форда, а я с сердцем хочу.
Чтобы войти не спеша в малолюдную комнатку, заваленную свежей рыбой. Чтобы выстоять небольшую очередь. Чтобы поговорить с продавщицей, откуда и какого качества селедка. Чтобы из деревянной бочки выбрать рыбку, приглянувшуюся мне. Чтобы рыбку забросили в прозрачный полиэтиленовый пакет. Чтобы на прощание сказали: «Приходите еще, Вячеслав Анатольевич, завтра будет малосольная горбуша».
Каждый раз, когда я прохожу мимо рыбной лавки, то с трепетом смотрю, цела ли она. И если горит свет из окна, если таскает подносы грузчик Ибрагим, то я удовлетворенно вздыхаю и прохожу мимо, чтобы не спугнуть удачу.
 
Психотерапевты
 
У нас в семье два психотерапевта. Один у жены, а второй у меня. У жены психотерапевт — новатор и экспериментатор. Он часто меняет таблетки, переходит на новые образца антидепрессантов и нейролептиков, следит за свежими поставками и требует внедрения современных методов лечения.
У меня же психотерапевт — консерватор. Главное для него, чтобы ничего не случилось. Он нашел один раз лечение и придерживается его. Даже если возникают новые концепции, то он их не использует, боясь, что лучшее враг хорошего. Ждет, когда они пройдут апробацию временем.
Когда мой психотерапевт, застегнутый на все пуговицы, в черном костюме фабрики «Большевичка», пересекается с психотерапевтом жены, завернутым в розовую джинсовую двойку от Гучи и клетчатую кепочку от Славы Зайцева, то я долго ржу лежа на ковре в гостиной и истерично переключаю телевизор с канала на канал, потому что более разномастной пары найти невозможно. Один важный, сдержанный и велеречивый, а второй суетливый, говорливый и весь нараспашку.
Однажды за три дня до получки моя жена, подсчитав, сколько осталось денег, предложила оставить только одного психотерапевта и ходить к нему по очереди. Сначала я со своими тяжелыми проблемами мироздания, а потом жена — поделиться семейными тайнами. Идея мне понравилась, но мы, хотя долго спорили, но так и не решили, кого оставить: моего, застегнутого на все пуговицы или жены, нараспашку. После споров и пререканий, мы решили оставить обоих, но ходить через раз. Все равно мы уже подлечились: меня не волнуют проблемы мироздания, а жена стала рассказывать семейные тайны котам.

2 Девочка без ног

ИльфиПетров
 
Мне тридцать шесть лет, а я не читал «Двенадцать стульев». «Золотого теленка» читал и «Путешествие по Америке» читал, а «Двенадцать стульев» не успел.
Когда об этом узнала жена, то воскликнула: «Как ты мог. Ведь любой ребенок читал ИльфаиПетрова».
Я посмотрел грустно на нее и промямлил: «Вначале мне не попадалась книга, потом я посмотрел кино с Мироновым и Папановым, а позже вырос, и стало стыдно ездить в метро и читать «Двенадцать стульев». Все видят и думают, что взрослый дядька с пузиком не читал ИльфаиПетрова. Ха-ха-ха».
«Ты низкий, раболепный человек, подверженный влиянию толпы, — сказала жена, — тебе надо пройти у психотерапевта курс по укреплению собственного мнения».
Потом она еще подумала и сказала: «Хочешь, я сошью тебе чехольчик на книгу, и ты сможешь незаметно читать в метро?»
«Хочу», — ответил я.
 
Рыбалка
 
Дальневосточный город Биробиджан, куда я каждый год приезжал в детстве с родителями, стоит на реке Бире. У моих дедушки и бабушки по матери в трехстах метрах от реки в поселке Партизанском построен дом, и я каждый день каникул просыпался в пять часов утра и шел с удочкой на речку, испив парного молока и съев кусок черного хлеба.
Все рыбаки на речке местные. Дед, отец, сосед напротив — дядя Вася, сосед наискосок — дед Фадей, братья Лепетёхи, народ с дальнего угла поселка. Они видели меня, когда я шел к яме, говорили «Привет» и махали клетчатыми кепками.
Яма находилось напротив завода очистных сооружений. Её размыли мощные стоки. Поэтому чебак всегда находился в яме в надежде найти червей или рачков, а хищник (ленок и хариус) искал зазевавшегося малька.
Все рыбаки вставали в ряд, забрасывали удочки в воду и проходили яму по течению в ожидании поклевки. Обычно за четыре часа каждый ловил по пятнадцать двадцатисантиметровых чебаков и еще с десяток пескарей. Если везло, то вытягивался один хищник.
Когда тащили хищника, все бросали удочки и наблюдали борьбу человека с сильной и уверенной рыбой. Если рыбак проигрывал, то шел домой с оборванной леской и сломанным ивовым удилищем. Если же удача была на стороне человека, то мы все вставали в круг и долго рассматривали пойманную красавицу, поднимали ее к солнцу и проводили пальцами по чешуйчатым бокам.
Так проходило утро, и я с уловом бежал назад домой, чтобы поесть и подготовиться к вечерней ловле: накопать червей, заместить тесто или поймать кузнечиков. Иногда днем приходилось и спать. Это если готовились к ночной ловле на загадочного трегуба — пожирателя озерных креветок чилимов.
Когда в конце августа ловился трегуб, то стар и млад выходили на кривун и забрасывали закидушки в реку. Тогда всю ночь горели костры и мигали огоньки керосиновых ламп. Мы то и дело вскакивали от любого позвякивания колокольчика или от каждого слабого натягивания лески.
Редко, когда удавалось поймать больше одного-двух трегубов за ночь, но и тогда это был праздник, потому что мясо рыбы нежнейшее и обладает целебными свойствами.
Рыбу чистили мужчины. Во дворе под березой стоял крашенный зеленой краской деревянный столик, накрытый толем, на котором потрошили рыбу и счищали чешую, тщательно промывая колодезной водой. Головы и обрезки шли курам на корм, кое-что доставалось и кошкам. Не знаю почему, но женщинам позволялось только жарить рыбу. Варили уху, сушили и коптили улов мужчины.
В 1988 году я уезжал из поселка Партизанский учиться в Москву, в Университет, и дед залез на чердак и достал охапку вяленых чебаков, которых мои сожители по общежитию сжевали под «Жигулевское» пиво в первую очередь. Я сидел в окружении своих будущих друзей и, разводя в стороны руки на два метра, рассказывал, какие у нас ловятся ленки и хариусы. Они весело кивали, не отличая мойвы от форели, и говорили, что мне надо каждое полугодие летать к родным. Нехорошо забывать стариков.
В Биробиджане я не был потом больше десяти лет. Во время учебы отпустили цены, подняли тарифы, и я не мог выбраться на Дальний Восток. Когда же после окончания университета я стал зарабатывать столько, что мог себе позволить поездку, — на меня навалились дела житейские: женитьба и рождение сына.
В аэропорту Хабаровска в конце августа 2000 года меня встретил дед. Он посадил меня в автомобиль и всю дорогу рассказывал про рыбалку, но я не верил ему.
Во-первых, в 1991 году встали все заводы, в том числе и очистные сооружения. Мощная струя выбросов исчезла, и яму за два года занесло песком. Возле дома исчез весь чебак и хищник, и пришлось ездить за пять километров под железнодорожный мост, где водовороты у свай привлекают рыбу. В 1993 году под мост приехали пришлые и электроудочками побили все, что можно, включая малька. Река опустела. Остались только проходные рыбы — сиг, кета, но и на них нашлась управа. В 1996 году китайцы построили на берегу Амура химический завод, где фенол постоянно сбрасывается в воду без очистки. Теперь если поймать в Бире сига или кету, то она имеет запах фенола и покрыта химическими язвами.
23 августа 2000 года я проснулся в дедовом доме в пять утра, выпил парного молока с черным хлебом и пошел к яме. Я закинул удочку и долго и удивленно смотрел на поплавок, как он спокойно и невозмутимо стремит куда-то, никому не нужный. И было непонятно, то ли люди так изменили время, или это время так поменяло людей.
 
Девочка без ног
 
Каждый вечер, когда я иду с работы, возле клетки с арбузами в инвалидной коляске сидит девочка без ног. У нее на голове красная бандана. Одета она в черную джинсовую куртку и такие же бриджи. Перед ней жестяная банка, в которую прохожие кладут монеты и мятые бумажные деньги. Иногда из-за спины, из парка из-за полосы метровых кустов, выходит, то ли смуглый, то ли грязный юноша четырнадцати лет и забирает всю выручку.
В парке за девочкой находится целая кучка подростков. Они о чем-то живо беседуют, громко разговаривают и размахивают руками во все стороны. Рядом с ними початые бутылки пива, они курят одну сигарету на всех, пуская ее по кругу. Девочку-инвалида называют Ленкой. По ее требованию подростки отвозят Ленку в туалет или дают попить воды. Все они из одного детдома и зарабатывают деньги, пока не пойдут осенние дожди и не начнутся сильные морозы.
Когда поток белых воротничков двигается на службу, Ленка сидит и ничего не говорит, хотя метров через десять стоит таджикский старик и по желанию подающего читает мусульманские молитвы. Когда у таджика хрипнет голос, то он на мгновение замолкает. Тогда Ленка вытягивает вперед правую руку и говорит: «Подайте».
 
Фондовый рынок
 
В 1993 году после окончания аспирантуры я работал грузчиком, засовывая по ночам звенящие ящики водки в длинные фуры. После работ нас кормили и поили, выдавали зарплату. Вечером я любил съездить на Гоголевский бульвар, где пил с горла пиво «Царь-пушка».
7 января 1994 года я сидел у памятника Пушкину, когда из толпы ко мне вынырнул Андрюша. С Андрюшей мы вместе учились в МГУ. Он выслушал рассказ о моих мытарствах и позвал к себе в брокерскую контору покупать и продавать акции.
Обычно ценные бумаги покупались дешево у работников заводов, которым директор не платил зарплату, а продавались иностранцам. Поэтому мы всегда узнавали, как давно руководство завода не платит рабочим, назначали день «Х» и ехали в провинцию со спортивной сумкой, набитой долларами.
Приезжая на место, мы снимали комнату в Доме культуры и обклеивали город объявлениями о скупке акций. К нам приходили и сирые, и голодные, и убогие. Мы давали маленькую копеечку.
Три года мы летали во все городам России. Разъезжали в самых лучших автомобилях по самым элитным ресторанам Москвы. Купили многокомнатные квартиры и офис на Профсоюзной.
В сентябре 1997 года Южно-корейский кризис потряс мировой фондовый рынок. Все упало на двадцать процентов, а директор Азиатского отделения международного фонда Мерир Линч выкинулся из окна. В марте 1998 года ушел в отставку премьер-министр Черномырдин. Весь российский рынок упал в ноль. 17 августа 1998 года грянул дефолт, и все наши клиенты, все наши активы, все наши денежки развеялись по ветру.
Уже в октябре, проев все сбережения, я бомбил по Москве развеселых кавказцев и разукрашенных проституток. Андрюша подался в трейдеры в банк МЕТАЛПРОКАТПОКА, а секретарша Людочка вышла замуж за волосатого колумбийского мафиози и уехала в Южную Америку кормить живыми кроликами крокодилов.
Сейчас через десять лет мне, те дни кажутся несбывшейся сказкой, которая поманила пальчиком, но как коварная роковая женщина, обманула и кинула на растерзание в полном и голодном одиночестве.

3 Старость

Красные гвоздики
 
Николай Николаевич говорил жене, что умрет раньше нее. Потому что всю жизнь тянул лямку, обеспечивал и кормил семью, выплачивал кредит за квартиру, платил взятки за непутевых сыновей, чтобы они учились в престижных вузах, тащил одряхлевших родителей, менял машины каждые пять лет и устраивал выезды на воды, что было так полезно жене Надежде Анатольевне.
Наденька стоически выслушивала тираду мужа, поправляла что-нибудь — занавеску или скатерть на столе, тихонько смеялась и повторяла, что одна без Коленьки, да к тому же больная она будет вынуждена вести аскетическую жизнь, что в старости вредно. Поэтому пусть Николай Николаевич не перечит, но первой должна умереть она, как личность никому не нужная и не приносящая материальной выгоды.
Николай Николаевич махал на Наденьку руками: «Своим героическим трудом я заслужил такую малость, как умереть раньше тебя. Я не хочу знать, как это — прийти домой с работы, а там не накрыт стол. Я не хочу ложиться в холодную, не согретую тобой постель. Я не собираюсь беседовать с пустой квартирой и гулкими бетонными стенами. Мне абсолютно не с кем будет обсудить журнальную прозу, некому будет подшить мои костюмные брюки».
«Все равно ты не прав», — твердила Надежда Анатольевна, — «я женщина и имею право на слабость. Считай, что смерть до тебя — это моя слабость, простенький женский каприз. В конце концов, что может быть лучше, когда любимый человек бросает горсть свежевырытой земли тебе на крышку гроба, говорит пламенную речь и надламывает красные гвоздики».
 
Старость
 
Очень боюсь старости, потому что живу один. Со мной только неработающая жена и два кота. Каждый вечер думаю, что наступит день, и мы останемся в холодной московской квартире без дохода, потому что ходить на работу уже не будет сил. Я представляю, как мы будем страдать и корчиться от голода, продадим все ценные вещи — золотые украшения, прогнившую машину и дубовую мебель, а потом переедем в дом престарелых, уступив квартиру бойким приезжим, желающим отхватить свой кусок московской жизни. Они будут трогать наши стены, садиться на наш унитаз и будут мыться в нашей ванне. На стенах в гостиной они снимут наши пожелтевшие фотографии и повесят картины. На кухне выкинут устаревшую бытовую технику и купят новейшие образцы. Они будут громко смеяться и кричать в коридоре, как мы в молодости, и очень быстро забудут, что у этой квартиры были хозяева.
Поэтому, пока мне тридцать шесть лет, я по мере сил и возможностей выдумываю способы обеспечить безбедную старость. Сначала я думал, что стану высокооплачиваемым клерком в банке с шикарной зарплатой, но потом вспомнил, что зарплату в банках платят по серым схемам, минуя пенсионный фонд, и вся надежда на солидную пенсию растворилась.
Потом я решил взять кредит и купить однокомнатную квартиру, чтобы переехать в нее в старости, а свою двухкомнатную сдавать и жить на получаемую ренту. Но под официальную зарплату банк давал такой маленький заем, что квартиру можно было купить только за Уралом, а расплачиваться за нее пришлось бы тридцать лет, то есть до самой смерти.
Тогда я обратился к увлечению жены ароматерапией, думая, что она будет создавать составы и смеси, а я буду их продавать через Интернет. Я даже ушел со службы, но в свободном плавании продержался недолго. Месяц, за который мы продали один флакончик духов за семьсот пятьдесят рублей и одно розовое мыло за пятьсот рублей, начисто отбил мне охоту в дальнейшем заниматься бизнесом, и я на коленях приполз в свою родную контору.
Еще я пытался спекулировать приусадебными участками, создавать сайты, писать статьи в газеты и журналы, иллюстрировать книги и строить бани. Но ничего у меня не получалось, как будто я создан только для своей узенькой колеи, по которой, как улитка, медленно и низкооплачиваемо ползу к мучительной старости.
Иногда мне хочется, чтобы смерть пришла ко мне неожиданно, когда я нахожусь в расцвете сил и еще трудоспособен. Чтобы она подошла ко мне, поцеловала в лоб, и я бы упал на пол, окочурился и быстренько задубел.
 
Развелись на пенсии
 
Лидия Петровна всю шестидесятилетнюю жизнь просидела дома, будучи домохозяйкой, а Сергей Петрович работал на стройке. Крутился на самых ответственных должностях и отвечал за важные проекты. Что это за шум и гам кругом? Это Сереженька скачет от участка к участку. Где цемент? Когда привезут щебень? Почему не месят раствор? Сам вопрошает, сам чинит суд, сам творит расправу.
Вечером, уставший, он приезжает домой и весело наводит порядок в семействе. Почему борщ недосолен? Кто не погладил рубашки? Отчего дети голодные, а уроки не выучены? Так как входил в дом он к семи, а то и к восьми вечера, а спать ложился в одиннадцать, то терпеть Сергея Петровича было можно. Даже выходные, когда театрально вздымались к потолку руки, когда текли стройные, напористые речи и домочадцы были вынуждены выслушивать от Сереженьки, какие они никчемные, какие они бестолковые и ненужные людишки, в конце концов проходили, и наступал понедельник, а вместе с ним — так ожидаемое избавление от ежесекундного надзора и руководства.
Пока Лидия Петровна воспитывала маленьких детей, пока обучала их в школе, пока ждала, когда они закончат институты, она полностью принимала такое положение вещей, понимая, что ради дальнейшего процветания стоит смириться с текущим положением.
Но когда жизнь началась пенсионная, то Сергей Петрович проводил свои множественные нравоучения каждый день, включая выходные, с утра и не заканчивал их вечером, продолжая в ночи под одеялом. Он постоянно бубнил про неверное расположение мебели, неправильных жен у сыновей и вконец распоясавшихся внуков и 27 сентября 2007 года Лидия Петровна встала в проем окна, посмотрела вниз на асфальт и заявила, что разводится с Сергеем Петровичем, и сделала это, несмотря на шум сыновей, плач внуков и недоуменные возгласы соседей.
 
Нет внуков
 
У Ивана Петровича Михалева три взрослых сына, но внуков нет. Никак не хотят сыновья ему подарить внуков, чтобы можно было их понянчить или погулять с ними по осеннему лесу, когда оранжевые листья устилают один к одному всю землю. Внуков можно водить на рыбалку и вместе следить за длинным, с пером голубя, поплавком, или садить зимой на санки и спускать с горы, начинающейся возле почты и тянущейся по пустырю вниз до сухого ручья. Еще внукам можно покупать сладкие сахарные леденцы-петушки, или водить в кино на сеансы мультфильмов длиной в два часа, или, усадив в байдарку, везти по реке в красных пластмассовых шлемах и лимонных спасательных жилетах.
Старший сын Василий женился, когда была перестройка, и вначале по финансовым соображениям не мог завести детей, потому что жить было негде — все на съемных квартирах и на арендованных площадях. Еще не было денег. Их не хватало даже на еду, и спасались они картошкой, которую Иван Петрович с супругой выращивали на участке в десять соток в Орехово-Зуевском районе Подмосковья. Когда же наступили сытые дни стабилизации, то развилась у Василия по непонятным причинам эректильная дисфункция. Все врачи только качали головами и ничем не могли помочь. Так в молодом возрасте Вася без детей и остался.
Кеша смолоду отличался веселым нравом и больше блистал в художестве — рисовал картины, сочинял стихи, пел в школьном хоре, но в шестнадцать лет у него пошли голоса, и Иван Петрович с психиатрами еле вытащил сына из петли, и хотя лет через пять Кеша оклемался, но жениться наотрез отказался. Еще пойдут дети с болезнью, а это штука наследственная. Только испортится жизнь.
Оставалась надежда на младшего Игоря, и Иван Петрович часто разговаривал с ним на эту тему, но к Игорю стали ходить сектанты, носить книги и приглашать на собрания. Они заставили его выбросить православный крест и не верить в Христа. Иван Петрович кричал на Игоря, приковывал наручниками к батарее, сжигал книги, но Игорь однажды ушел из дома и не вернулся. Поговаривали, что поехал он с миссией сектантов в Соликамск, распространять их веру. Так Иван Петрович остался без внуков или, может, внуки есть, но он о них не знает.
 
Никак не берет Господь
 
Всю жизнь Варвара Петровна возилась с детьми, которых в семье было пять человек. Две девочки и три мальчика. Муж работал в колхозе шофером у председателя колхоза, а она копалась в огороде, кормила и обстирывала домочадцев. Девочки выросли, вышли замуж и уехали в город, а из сыновей один погиб на стройке, второй выучился в Хабаровске на инженера, а третий женился и остался с родителями. В просторном десятикомнатном доме, который построил дед, места хватало всем.
Десять лет назад у Варвары Петровны случился инсульт. Отказала вся правая сторона. Дочки и сыновья не смотрели в глаза друг другу и прятали взгляды, но она выжила, хотя передвигается совсем плохо. Или по стеночке с палочкой, или возит ее дед в инвалидной коляске. Поставит во дворе на солнышке, а сам смотрит по телевизору футбол, как ЦСКА играет. Потом откроет беленькую, нальет в стакан, поднимет и скажет: «Ну, Варенька, за тебя, чтобы все хорошо было».
Когда дети звонят по телефону, то Варвара Петровна на вопрос, как здоровье, отвечает, что никак не хочет Господь ее к себе взять. Уже восемьдесят один год, а все пыхтит. Наверное, много при жизни нагрешила, вот поэтому все живет и живет. Дети только качают головами и говорят, что у Варвары Петровны плохой язык.


4 Толстые люди

Толстые люди
 
Все мои предки толстые. Мой дед по отцу к пятидесяти годам не мог самостоятельно завязать шнурки на ботинках, а прадед по матери вылазил из ванной только с посторонней помощью. Моя прабабка под тяжестью своего тела обрушила железную кровать, зашибла кошку и получила инфаркт миокарда, а любимая тетя, когда садилась на лавку в вагоне поезда, то с нее проводница требовала два билета.
В нашей стране существует дискриминация толстых людей. Начальники их не берут на работу, портные требуют надбавку за большой объем использованного материала, повара не увеличивают порции в столовых, а девушки не назначают свидания
Когда я растолстел, то полюбил женщин. Нет, я их и раньше любил, но выборочно. Бывало, красавица ко мне прильнет, а я не трепещу, не исполняю мужской долг, потому что в моем сердце только избранница, которой посвятил свою жизнь и свои подвиги.
Сейчас же, когда все вертихвостки считают меня жирным бегемотом, я люблю всех. Ни одна мимо меня не пройдет. У каждой я отмечу, то светлые, длинные волосы, то ясное и овальное лицо, то гибкий стан. Даже если волосы всклокоченные, лицо изуродованное и в бородавках, а вместо стана шматы болтающегося сала.
Когда от всяческих притеснений мое терпение лопнет, я уеду в Соединенные Американские Штаты, где худышек только пять процентов. Я вольюсь в ряды толстяков, беспроблемно (с моим-то МГУ) найду работу и женюсь на массивной афроамериканке, чтобы навсегда стать незаметной вошкой в человеческой биомассе.

Не люблю стихи

Сегодня утром, когда принимал душ, я осознал, что не понимаю и не люблю стихов. Мысль пришла ко мне, когда я перечитывал стихотворения знакомых поэтов, а это человек пятьсот. Из них я смог принять поэзию десяти, а гордиться или влюбиться получилось в единичные вирши.
Поэтому я перестал читать в метро. Еду в молчании и бездействии в вагоне и рассматриваю молоденьких девушек, как торчат их голые бока из-под коротких маечек. Рубенсовских красавиц хвалю за мужество, потому что стремление угнаться за модой во вред природе надо уважать.
 
Футбол
 
Когда мне было семнадцать лет, мы играли возле университета в футбол. Приходили с утра в хоккейную коробку, собирали людей со всех окрестностей и рубились на вылет до темноты.
В командах были студенты и преподаватели, негры из Патриса Лумумбы, рабочие с завода имени Хруничева, конторские государственных учреждений, вьетнамцы с Измайловского рынка, женщины, милиционеры отделения № 12 и просто люди.
Мы бегали толпой по полю и кричали «Подавай» или «Дай пас» или «Бей», а когда партнер мазал, то орали друг на друга и даже пихались в грудь.
Больше всех доставалось Юре. Ему было пятьдесят лет, и он недобегал и опаздывал, потому что скорость была не та. Но мы, молодые, все равно Юру ругали, хотя он мог дать в ноги с закрытыми глазами передачу в любую точку поля и часто, благодаря Юре, выигрывались самые тяжелые матчи.
Однажды к нам приехали ветераны на праздник спорта, и они все уважительно говорили с Юрой и жали ему руку. Оказалось, что Юра когда-то играл в Торпедо со Стрельцовым и Ворониным и был чемпионом СССР по футболу.
После этого мы перестали кричать на Юру, на что он остановил нас посреди поля и сказал: «Неужели я стал так плохо играть в футбол, что вы перестали на меня орать?». Мы опешили, постояли, засмеялись и назвали Юру козлом и уродом.
Я часто играю во дворе с шестнадцатилетним сыном и его друзьями в футбол. Когда я вижу, что дети на меня не кричат, то вспоминаю Юру из моей юности.
 
Когда я располнел
 
Когда я располнел, то полюбил толстых людей. Смотрю, как эти увальни переваливаются с ноги на ногу по улицам и восторгаюсь. Так и пышет от них обширностью, так и веет от них уверенностью. Иногда они устают и мучаются отдышкой, когда поднимаются по лестницам без лифта или долго идут без автомобиля. Иногда они тяжело нагибаются к земле, чтобы завязать шнурки на ботинках. Иногда им душно в метро, и они достают клетчатые платки и вытирают мелкие капельки пота со лба.
Мне кажется, что хоть ешь, хоть не ешь, ничего не изменится. Огромные куски жира свисают с моих боков, тянет вниз живот. Я встаю на весы, а жир двигает стрелку до упора.
Что я буду делать, когда похудею, не знаю, потому что от радости описаюсь.
 
Сменил работу
 
Я работаю в банке и получаю нормально. Имею доплату на питание, медицинскую страховку, оплату мобильного телефона и овердрафт по пластиковой карте, но люблю ходить по сайтам в Интернете и искать работу. Найду какую-нибудь вакансию и думаю, послать резюме или нет. Недавно мне попалось выгодное предложение в престижном банке, и я из любопытства скинул данные по электронной почте, хотя условия мало отличались от моих.
В ответ пришло письмо с подтверждением, а наутро позвонил молодой человек из агентства по трудоустройству «Фиксаж», представился Юриком и сказал, что работа ушла, но есть еще, в другом престижном банке, только лучше. Я призадумался, и хотя навстречу в агентство идти не хотелось, но Юрик так жалобно просил меня и настойчиво требовал, что я согласился.
Встреча в агентстве произошла на заводе в занюханной, запаршивевшей каморке. Я три часа объяснял Юрику, что предлагаемая специальность не моя, что у меня нет нужных знаний, образования и опыта, но он валялся в ногах и я не мог отказать ему пойти на собеседование в банк.
В банке меня принял солидный мужик, подал руку и сказал: «Вован». Вован сидел, развалившись в кожаном кресле, смотрел в глаза и безостановочно рассказывал о перспективах. Он не давал вставить в беседу слова или задать вопроса, и от этого воля моя угасла. Стал я готов на все, даже на смену работы. Молча я подмахнул трудовой договор, спешно подставленный кадровичкой, не глядя передал ей трудовую книжку и в состоянии анабиоза ушел домой.
Теперь я работаю в банке. Получаю нормально, имею доплату на питание, медицинскую страховку, оплату мобильного телефона и овердрафт по пластиковой карте. Хожу по сайтам в Интернете и ищу работу.
 
Нет детей
 
Мне 36 лет. У меня нет детей и, наверное, уже не будет. Я специально ходил к врачам, но они только качали головами и рассматривали меня поверх своих роговых очков. «Славик, даже не волнуйтесь. Ваши спермотазоиды не шевелятся», — говорили они и сочувственно ржали.
Поэтому когда я слушаю Путина, то плачу. Как я буду улучшать демографию. Как я смогу поднять ввысь страну? Мне так стыдно и неловко, что искоса смотрю на младенцев в колясках, на их мам и пап, и переживаю свое горе.

5 Птичка

Птичка
 
1.
В детстве мы ловили рыбу возле дедовского дома в реке Бире, но за золотым карасем ездили с ночевкой на мотоцикле за двадцать километров к старой заводи. Уже с утра начинались сборы. Дед лез за спиннингами и закидушками в сарай; распутывал резинку с крючками, растянув ее в огороде; чистил котелок для ухи; осматривал зеленые с кусочками засохших водорослей сети; проверял, нету ли в палатке дырок, долго и тщательно ощупывал мотоцикл, бил сапогом по шинам и слушал, как работает двигатель. Дед сидел на крыльце, пыхтя Беломориной, доставал из кепок поплавки и грузила, пробовал тесто, рассматривал на свет кусочки хлеба и радовался миру, как младенец. Казалось, что это ему в первую очередь привалило счастье, а не мне, малолетке. Что сейчас он вырвется от бабки, от грядок, от работы и полетит на бреющем полете над водной поверхностью, обернувшись, мелкой, суетливой, беспокойной птичкой, нырнет в толщу воды, чтобы разведать, где находятся стаи знаменитых, пятьсотграммовых, золотых дальневосточных карасей, которых так любила жарить в сметане бабка.
Я копал в протоке жирных, бордовых червей, укладывал еду, носил легкие баулы и наблюдал, как люлька мотоцикла постепенно заполняется рыбацким скарбом, а лицо деда светлеет от неведомой энергии, плечи распрямляются, руки набирают силу.
Потом мы, надев мотоциклетные шлемы, с ветерком стремили к старой заводи, наши кудри выбивались наружу и стрекотали под ласковыми потоками воздуха. На горизонте стрелой вставала река и ее темные, грубые берега, заросшие ивой, бередили душу, которая томилась от нетерпения. Где же, где же первая рыбка. Когда же на толстой леске закидушки зашевелится водяное чудище и плюхнется всей массой на дно резиновой лодки. «Не трожь, Славка, не трожь», — кричит дед и начинает осторожно вынимать крючок из верхней губы карася, чтобы я не поранился или не зацепил одежды. Рыба прыгает по резине, стараясь выскочить за борт, дед бьет ее кепкой, а я радостно хохочу, раззявив в небо детский, редкозубый рот.
Плаваешь, плаваешь по заводи все утро, пока рассвет из розового красавца не превратится в яркое, обжигающее светило, да так и уснешь под кустом в ожидании вечернего клева. «Спи, Славка, спи», — говорит дед и подкладывает мне под голову скатанный, штопанный-перештопанный пиджак.
Вечером наблюдаю, как в тазу копошится рыбная биомасса, как головы в слизи открывают рты в поисках глотка воздуха, как красные зрачки карасей немигающе уставились на меня, ища спасения. Вот сейчас под ударом железного немецкого трофейного ножа полетят в лоханку кишки, заскрипит липучая чешуя, и побежишь в детскую, пряча слезы от взрослых.
 
2.
Дед возил меня на рыбалку все детство, но я уехал в Москву и не был в Биробиджане двадцать лет. Не хватало денег. Когда я вернулся, то деду было восемьдесят. Он не ездил за рыбой уже десять лет и не притрагивался к мотоциклу. Мрачно лежал в предбаннике на тахте, курил Беломор, мучил кота и кормил хлебом голубей.
— Ты что, ты что — кричала бабка — Какая ему рыбалка! Пусть лежит на печке и так еле ходит.
— Отвези меня, Славка, на старую заводь. Пусть я там умру, чем здесь голубей кормить, — спорил дед.
Я долго думал, а потом вывел мотоцикл (хотя и старый, но на ходу), просушил палатку, свернул резиновую лодку, купил в ларьке червей, зарядил спиннинги. Я приехал с дедом к берегу реку. Мы сидели в мотоцикле и смотрели, как в тумане мимо нас проплывали лодки, стремили бревна и палки, копошились утки, и казалось, что давным-давно жизнь отсюда истекла в неизвестном направлении и только мы, как усталые и постаревшие бродяги, ищем что-то на свою голову. Я наладил деду спиннинги, а сам надул лодку и уехал вниз по течению искать золотого карася. Когда я вернулся, то дед лежал у костра, спиной к воде. Какая-то страшная дрожь сотрясала его тело, а из груди доносились хрипы и стоны.
— Не умирай, дедушка, не умирай, — плакал я и вспоминал обрывки каких-то молитв, которые никогда не знал. Я смотрел в небо и с трудом удерживал дрожь, которая сотрясала деда. В этот миг мне хотелось, чтобы он, прошедший две войны и Блокаду, не умер на берегу этой старой забытой заводи. Хотя сам-то дед, конечно, предпочел обернуться малой птичкой и нырнуть под воду, чтобы в холодной коричневой толще искать стаи золотых дальневосточных пятьсотграммовых карасей. Плывет такая птичка, водит во все стороны клювом, как завидит рыбку — свистит, пищит, верещит, радуется жизни.
 
Критик
 
P.S. Автор уважает литературных критиков, а эта история была написана давно, после наездов Гордея Гордеева(
 
На литературном критике кожаный фартук до пола. В руках топор. Критик со всей мочи бьет топором по костям и сухожилиям жертвы так, что во все стороны летят кусочки мяса. Они запутываются в волосах и бороде критика. Иногда он, забыв выбрать их, бродит среди достопочтенной публики, показывая подноготную профессии.
Фартук критика залит кровью. Это кровь жертв. Чем быстрее и мучительнее критик умертвил жертву, тем больше потоки крови. Красная тягучая жидкость забрызгала лицо и руки, а также опоясывает кожаные сапоги. Критик ходит в лужах крови.
Если критику дать закурить, то он остановит процесс избиения жертвы, попросит вставить ему сигарету между губ и поджечь зажигалкой. Потом сделает глубокую затяжку и скажет: «Хорошо». Критик курит над жертвой, слышит ее стоны, стряхивает пепел в раны. Жертва хрипит и вырывается, но далеко уйти не может, потому что связана и брошена на произвол судьбы.
Под конец рабочего дня критик тщательно (с Досей) моет руки, лицо, шею, уши и вытирается полотенцем, бордовым от крови жертв, смотрит на фотографию младшей дочери, приклеенную к зеркалу, и идет домой. По дороге напевает Дженис Джоплин. Дома его встречает жена, старший сын и младшая дочь. Критик ест за столом борщ, смотрит телевизор и ложится спать, чтобы утром продолжить мучить жертвы.
 
Конец ресурсам
 
Я знаю объем разведанных запасов полезных ископаемых в недрах России. Нефти осталось на тридцать лет, газа на пятьдесят лет. Скоро наши дети и внуки закоченеют. Если бы мы могли пользоваться чужими ресурсами или изобрели «водородный синтез», то жили бы долго и счастливо. Я с радостью ожидаю, когда российский президент запретит поставлять нефть другим странам. Весь мир обидится, но наши потомки останутся живы.
У себя на даче я вкопал железнодорожную цистерну, вырыл стотонный погреб и образовал озеро. В цистерну я наливаю нефть, в погребе храню лом цветных металлов, а в озере — воду. Когда наступит конец света и начнется война за ресурсы, мои потомки будут радоваться. Я научил своего внука гнать из нефти бензин, использовать цветные металлы и очищать воду.

Собаки-люди
 
Я всегда хотел большую собаку: высокую, с длинной волнистой шерстью, с широкой розовой пастью, в которую можно просунуть человеческую голову, с мощными в толщину руки лапами, с массивными челюстями, со слюнями свисающими изо рта до самого пола. Чтобы она играла с детьми, возила их на санках, провожала в школу, чтобы сыновья катались на ней, как на лошадке, и при запуске новогодних фейерверков пес метался бы по двору и лаял в обжигающее, горючее небо заливистым грудным лаем. Мы бы с женой купали собаку в нашей микроскопической ванне, она бы суматошно стряхивала воду, и капли величиной с горошину оседали на кафельной плитке, халатах и сушащемся белье.
Поэтому когда я увидел у полковника, командира части, в квартире пятимесячного щенка сенбернара Алмаза, то даже и мечтать не мог его заполучить. Просто наблюдал за ним и тихо радовался, а командир и его жена сухо смотрели на собаку. Вроде породистая (отец и мать с медалями), вроде все, как надо, но очень сложно содержать в доме щенка. Он же ничего не понимает и ходит в туалет, где придется, а у полковника ковры, золото, хрусталь. Запах царит хуже, чем в казарме, мебель итальянская забрызгана и изгрызена, волос с пса сыпется так, что приходится каждый день пылесосить, а кто это будет делать? А волос длинный, золотистый, роскошный.
Полковник заметил, что я смотрю на Алмаза и сказал: «Забирай, Васильич, псину. Мы уже старые, дети разъехались. Зачем нам сенбернар. Да и сил никаких не осталось». Я сначала заартачился. Они же Алмаза за две тысячи долларов покупали, а у меня денег мало. Но полковник с женой кричат: «Забирай, не нужны нам твои деньги прапорщик. У нас и своих предостаточно».
Иду я домой, сияю, как рубль начищенный, а за мной плетется щенок Алмаз на поводке. Недолго он грустил по старым хозяевам, потому что мы с Еленой и сыновьями окружили его заботой. Поили из миски молоком, кормили мясом из столовой, купили игрушки специальные, вычесывали железными щетками шерсть. А недержание у Алмаза было до десяти месяцев. Стал он после этой даты как шелковый. Терпит до утра и до вечера, а потом бежит со мной на прогулку. А так мы с ним тоже помучились. Ходили с тазом, смотрели. Как он в квартире вставал в позу — тут же таз подсовывали.
Настоящая большая собака — это человек. Она любит и ненавидит, страдает, мучается без ласки, бежит к тебе со всех ног, целуется, обнимается, лелеет детей, гоняет врагов, смешит, словно шут и печалит, как Пьеро. Но этого мы сначала не понимали. Прожил Алмаз семь лет, а как стал умирать от рака кости, тут мы и почувствовали, что человек умирает. Усыпили мы Алмаза, а теперь больше собак иметь не хотим, потому что собаки — это люди.
 
Негусто
 
Еще раз внимательно перечитал список молодых незамужних миллиардерш — в общем-то негусто.
 
Ничего не можешь сделать
 
Мой брат Игорь — альпинист. Он часто ходит на Домбай, в Хибины и на Эльбрус, а иногда выезжает заграницу — в Гималаи и в Тибет. Игорь рассказывает случаи про альпинистов. Как они карабкаются в горы, как терпят лишения, как срываются со страховок и летят вниз головой. Когда альпинист летит вниз, то за пятнадцать секунд вспоминает всю жизнь, но ничего не успевает сделать. Так и разбивается о камни.
Я журналист. Когда я слушаю брата, то понимаю, что тоже за пятнадцать секунд могу вспомнить всю жизнь и тоже ничего никогда не успеваю сделать. Игорь узнал об этом и назвал меня бессмертным альпинистом.
 
Постоянный читатель
 
Андрею Хвостикову пятьдесят лет. Он юмористический писатель и является постоянным автором журнала «Крокодил». Его зубастые юморески выходили и в годы Советской власти, и в период процветания демократии, и при нынешнем стабилизационном режиме. В журнал «Крокодил» поступает корреспонденция — в основном письма читателей. Очень нравились Андрею Хвостикову послания Олега Ефремовича, в которых он из года в год выражал свое восхищение стилем письма Андрея.
Однако Андрей не всегда был писателем. В молодости он работал таможенным ревизором и не любил использовать в своих текстах реальные события тех лет. Но однажды, Андрей Хвостиков, думая, что всё повыветрилось, написал рассказ, в который по неосторожности включил имена, фамилии и названия фирм своего таможенного прошлого.
Юмореска вышла в «Крокодиле», ее прочитал Олег Ефремович, оказавшийся налоговым инспектором со стажем. Порывшись в глубинах своей памяти, он вспомнил обстоятельства давно забытого дела и по долгу службы направил наряд налоговой полиции к Хвостикову, чтобы тот заплатил по счетам бурной юности. Любовь любовью, а закон законом.

6 Северный синап

Любимые актеры

Недавно я понял, что все мои любимые актеры умерли. Евстигнеев, Смоктуновский, Миронов, Папанов, Моргунов, Ульянов, Вицын, Никулин. Остались Басилашвили, Алиса Фрейндлих и Лия Ахеджакова. Я так их всех любил, что не смог приспособиться к новому поколению актеров. Я не знаю Хабенского, Чадова, Гуськова, Безрукова, Машкова и Чулпан Хаматову. Я прихожу в кинотеатр и беззвучно тыкаю пальцами в экран, потому что не понимаю, что там делают все эти люди. Прыгают, приседают, плачут, радуются, убивают себе подобных, требуют вознаграждения, влюбляются и рожают детей. Моя жена говорит, что это нормально. Одно поколение сменяет другое. Но если я в тридцать пять лет не могу узнать актеров, то что же будет со мной в семьдесят? В семьдесят я перестану замечать даже время. Какой там театр, какое там кино. Мне подчинится само время, остановится в одной точке, окружит тело липким гелем и возьмет в вечный оборот. Я буду сидеть у телевизора и смотреть DVD с давно умершими актерами. Нажмешь на кнопочку, и чье-то забытое лицо выплывет на передний план и заполнит весь экран. Морщинки, бугорки и бороздки. Я внимательно смотрю на них и пытаюсь угадать: «Кто это?».

Северный синап

Когда я учился в институте, то любил ездить в студенческий отряд на уборку яблок в совхоз под Воронежом. Нас подбивал на подвиги пятидесятилетний московский представитель, бригадир Алексей Иванович и обещал по двенадцать тысяч рублей, чего по ценам девяностого года должно было хватить на шесть месяцев безбедного житья. Мы оглядывались друг на друга и не верили в свалившееся счастье. Разводили в разные стороны руки и широко улыбались в предвкушении сентябрьских впечатлений.
До совхоза надо было стучать на поезде одиннадцать часов, а потом колесить на Камазе сто пятьдесят километров. Совхоз стоял на берегу реки, во все стороны разбегались яблоневые сады, поражали опрятностью дома, светился кумачом клуб, вытягивались к зданию правления асфальтовые дорожки. Хозяйство было показательное, чистенькое и опрятное, словно его каждое утро вылизывала шершавым, розовым языком молодая телушка.
Мы приехали в полдень, и нас встретила жена Алексея Ивановича Нюра, накормила пловом из перловки со свининой и отправила спать в вагончики без отопления, где мы храпели до вечера, а потом всю ночь не могли уснуть. Смотрели на звездное небо: немосковское, яркое, глубокое и холодное.
В шесть часов утра Нюра разбудила нас, и мы скопом полезли на улицу умываться холодной водой. Тщательно чистили зубы, ковырялись в ушах и спешили на кухню, которая стояла под открытым небом. В сады нас повезли на тягаче — тракторе с длинной платформой, на которой стоят ящики. Хорошо подставить свое лицо утреннему ветру, когда тягач рычит на подъемах, когда стучат оцинкованные ведра на ходу, и сосновые ящики ждут, когда мы засыпим в них мордастые красно-желтые яблоки. Яблони невысоки. Это осенние сорта: бессемянка, боровинка и анис алый. Мы даже не пользуемся лестницами. Девушки быстро собирают с деревьев яблоки в ведра, а мы относим их к тягачу. Обедаем в поле. Нам привозят термосы с супом и гуляшом. Мы с Игорем (моим сокурсником) любим набрать в обед побольше сала, чтобы жевать его потом медленно и неспешно весь день.
С нами ездили на уборку и местные — школьники старших классов. С ними мы пили по вечерам самогонку, ходили на дискотеку в клуб и играли в футбол. Мне местные отдавили большой палец на ноге на дискотеке, а Игорю чуть не сломали ногу на футбольном поле.
Однажды мы ехали на тягаче, и вдруг все местные разом спрыгнули с платформы, устремились к отдельно стоящей рощице и стали в свои домашние сумки и пакеты рвать с особенных яблонек плоды. «Что это? Что это?» — спрашивали мы с Игорем, а они только мрачно отвечали — «Северный синап», — и продолжали свое занятие. Тогда я сорвал с ветки зеленый непритязательный и какой-то даже кривоватый плод и попробовал на вкус. Ничего более кислого и мерзкого мне есть не приходилось. Я в ужасе выплюнул яблочную кашицу изо рта и хотел запустить плодом в местных, но те рассмеялись и посоветовали положить эти яблоки в холодильник до весны. Игорь нарвал целое ведро и унес в вагончик, а мы еще две недели собирали яблоки других сортов и уехали с огромной поклажей, нас даже не пускали в вагон поезда.
Алексей Иванович в Москве, конечно, нас обманул и выдал на руки по шесть тысяч вместо двенадцати, и этого нам хватило на три месяца житья. А Северный синап я засунул в холодильник и забыл о нем. Но вот накануне восьмого марта я поссорился с женой так сильно, что хотел разводиться. Тогда я полез в холодильник за вином «Хванчкара», но наткнулся на яблоки. В сердцах надкусил одно, и сладость неописуемая оказалась у меня во рту, а тонкий аромат заполнил всю комнату.
— Что это? — воскликнула жена.
— Яблоки, милая, яблоки.

Ничего не изменилось

Однажды я размышлял над собственной судьбой и понял, что с восемнадцатого века ничего не изменилось. Мой дальний родственник, крепостной Ефимка вставал в шесть утра, кормил скотину, завтракал хлебом, молоком и репой и шел к восьми часам на барщину на господский двор, где пыхтел до семи вечера.
Я тоже встаю в шесть утра, гуляю с собакой, кормлю котов, пью кофе, заедая бутербродом, и еду в метро к восьми-тридцати в банк, где служу до девяти часов вечера, хотя рабочий день заканчивается в восемнадцать ноль-ноль. Почти каждую субботу я дополнительно выхожу на работу из-за большой загрузки. Правда, мне дадут на старости нищенскую пенсию, но оглядываясь на исторический процесс, я все равно понимаю, что где-то меня обманули. Ведь в отличие от меня предку Ефимке не обещали либеральные ценности: свободу, равенство и братство, а секли почем зря и грозили кандалами и Сибирью. Это намного более честная эксплуатация, чем эксплуатация, применяемая ко мне, когда я думаю, что свободен, а на самом деле работаю, как ослик. Встаю на рассвете и хожу по кругу, таща за собой тележку.

Из Питера

Я живу в Москве, а моя жена из Питера, сидит дома и учится в литературном институте. Иногда я начитаюсь в газетах о политике и начинаю ворчать: «Вот все ваши уже при делах, при деньгах. Пошла бы, что ли, в министры или в думу. А то все стихи пишешь, пишешь и пишешь».

Гимн

Я сидел в спортивном баре «Кружка» и ел с горячей сковородки жареный картофель с грибами в сметане. Вокруг меня светились восемь телевизоров, по которым шел футбол. Его смотрели все посетители, одевшись в бело-сине-красную форму. Вдруг они встали в едином порыве и запели Российский гимн образца 2000 года. Я новых слов не знал и не мог поддержать всеобщий настрой. Лучшее, что я сделал — пропел гимн с текстом, где присутствуют партия ленина сила народная и торжество коммунизма. Я оглянулся и не мог понять, откуда люди знают Российский гимн? Когда они выучили стихи, чтобы петь их в торжественных случаях? Я вгляделся в их лица и увидел, что это дети. Им от четырнадцати до двадцати лет.
Я долго думал об этом и вспомнил, что мой восьмидесятипятилетний дед тоже никогда не пел гимна. Притворялся, что поет, беззвучно шевеля губами. Просто гимн учится один раз в жизни, в школе, а его школа была в суровые годы, да и побывал он в местах не столь отдаленных.
Я сидел в «Кружке», ел картошку и думал: «Сколько гимнов переменилось, а я остаюсь таким, каким был. Все во мне одинаковое, не зависит от окружения и времени, словно меня много лет назад в школе завели железным ключом, накрутив до упора пружину. Бегу я теперь по жизни и никак не могу остановиться. Наверное, боюсь потерять полученное в детстве, а новое разве просто так дадут? Подсунут старье или рухлядь, переменят местами, обзовут нехорошими словами, обернут розовой бумагой и оставят на дороге мокнуть под дождем».

Псор

Меня долго и мучительно грыз псориаз. Он поражал голову под волосяным покровом, разрастался красными пятнами, вылезал на лоб, давил сухой коркой, которую если содрать, то остаются мелкие кровяные капельки. Капельки можно сдувать холодной струей, но на их месте, на бордовой основе через некоторое время вновь возникала липкая противная асфальтовая твердь, которая отдиралась только с волосами.
Я мазал его гормонами, и избавление приходило на третий день, но как быстро оно наступало, с такой же скоростью псор возвращался обратно, обрушиваясь во все стороны с новой силой. Он как бы смеялся над быстротой лечения и возникал еще несколькими очагами, предупреждая, чтобы я не баловался с сильнодействующими препаратами.
Тогда соседка тетя Валя привезла из деревни банку вонючего, липкого, черного дегтя, и я спал, перемазанный и благоухающий им, поместив свою голову в целлофановый пакет. Я испортил все свои белые офисные рубашки, от меня тошнотворно отворачивались девушки в транспорте, но за месяц мои пятна не только ни на миллиметр не уменьшились, а увеличились до рублевых монет.
Тогда я полез в Интернет и выудил лечение диетами по методу доктора Пиано. Я перестал есть мясо, птицу, молоко, яйца, картофель, помидоры, красный болгарский перец, баклажаны, острое, соленое, сушеное, копченое и еще список из двухсот наименований. За два месяца мне стало только хуже, я не излечился от псориаза, но похудел на десять килограмм. Еще меня направляли в солярий, лечили холодом, облучали ультразвуком, поили магнитной водой и водили в церковь, и к шаману. Я ездил на термальные источники в Пятигорск и на Камчатку, но ничто не помогло.
Только когда я понял и принял свое полное бессилие, свое окончательное ничтожество перед болезнью, когда я отчаялся, и шлем-корка опоясал мою голову, псор отступил самостоятельно и за несколько дней очистил всю кожу под волосами. Теперь я не знаю, как мне жить дальше. Страх я изведал жуткий, но что делать, чтобы псориаз не вернулся, я не знаю. На всякий случай ем всего по чуть-чуть, дышу малыми порциями и верую в доброе начало.

7 Кошки

Мышка
1
Трехмесячную кошечку принес домой Тимофей Кузьмич, а все несчастия с ней начались оттого, что пятилетний Егорка назвал ее Мышкой. Никакую другую кличку не хотел. Кривился и на Рыжую, и на Василису, и на Мурку. Отец Егорки Тимофей Кузьмич покряхтел, но с прозвищем смирился, потому что Егорка болел. С трудом вставал с кровати, передвигался вдоль стен, покачивался, трепетал и то и дело останавливался, чтобы отдышаться. Котенок должен был сына обрадовать. Он терпеливо сносил мучения Егорки: когда тот хватал Мышку за шкирку и прижимал к щеке, когда дергал животное за холку, когда клал на спину и разводил лапы в разные стороны, имитируя физическую зарядку. Однажды Егорка дернул Мышку за ухо, и из-под оторванной плоти брызнула бордовая кровь. Ветеринар обрезал половину уха и долго спрашивал, как так случилось, но Тимофей Кузьмич и его жена Ирина Сергеевна мотали головами и ничего не говорили. Годовая Мышка имела бандитский вид. Уши разной величины, бело-рыжая, свалявшаяся, всклокоченная шерсть, озлобленный взгляд. Кошка ни к кому не шла на руки, чуть что шипела. Только безвольно отдавалось на мучения Егорке, понимая тяжелое течение болезни.
 
2
Однажды Мышка убежала: через форточку выпрыгнула с третьего этажа. Не разбилась и поковыляла в подвал к котам. Егорка сидел на постели, громко хлопал в ладоши и натужно мычал: «Мы-ша, Мы-ша, Мы-ша, Мы-ша». Тимофей Кузьмич развесил по всему поселку объявления с цветной фотографией кошки, распечатанные на лазерном принтере. Приходили доброхоты, звонили знакомые, добровольные помощники требовали денег, но у всех у них были совсем другие кошки — рыжие с отливом, с одинаковыми ровными ушами, с белыми носочками на лапках. Они сидели на руках, радостно глазели на Тимофея Кузьмича и Ирину Сергеевну. Соседи говорили: «Да зачем тебе Тимофей твоя озлобленная, шипящая, всклокоченная кошка. Посмотри сколько ласковых, добрых и радостных кошек. Брось свою ведьму и возьми любую». Но Егорка отворачивался к стене и мычал: «Мы-ша, Мы-ша, Мы-ша», и Тимофей Кузьмич с пущей настырностью лазил по подвалам и искал Мышку. Однажды, когда он копался в гараже с Жигулёнком, кошка пришла из леса, села возле правого переднего колеса и стала умываться. Тимофей посадил ее на заднее сиденье и повез домой.
 
3
По приезде Мышка стала есть. Она поглощала все, до чего раньше не притрагивалась: вареных и жареных ротанов, сырую свинину, российский сыр, порезанный мелкими кусочками, серые, безвкусные кругляшки Вискас, остатки борща, макароны с подливой и даже соленые огурцы. Она требовала добавки, и на седьмые сутки жора Ирина Сергеевна сказала, что кошка беременна. «Да откуда ей, её же по злобности ни один кот не оседлает», — ухмылялся Тимофей Кузьмич и пытался погладить Мышку за ухом, на что та зашипела.
Радости же Егорки не было конца. Он схватил Мышку за хребет и привычно взметнул под потолок, а потом поймал ее у пола и стал выворачивать лапы с такой силой, что хруст костей раздался по всей квартире. Мышка молчала, только иногда в особо болезненные моменты раздавалось грустное попискивание.
Через два месяца Мышка забилась под диван, и с ней случился выкидыш: кошка родила четыре безволосых, безглазых мертвых комочка, и еще долго их обнюхивала, жалобно мяукая на всю квартиру. На крик кошки прибежали Тимофей Кузьмич и Ирина Сергеевна. Они склонились над уродцами, и в самый разгар скорби их отодвинул рукой Егорка, стоящий посередине комнаты и не держащийся за стены и не качающийся.
Тимофей и Ирина воскликнули: «Егорка пошел!»
 
Хмырёк
 
Я пришел домой, а у меня на подушке в спальне Хмырёк. Грязный, вшивый, блохастый, болезненно худющий черно-белый кот. Залез через форточку с первого этажа. Я закричал, и он кинулся к окну и застрял в решетке от испуга. Я саданул кота по попе кулаком, и Хмырек Гагариным вылетел наружу.
Больше я Хмырька у себя в квартире не видел, но он любил валяться на теплых капотах машин нашего двора. Пару раз залазил на семейный Хюндай, и мы с женой стали подкармливать его тем, что осталось со стола: кусочки курицы, жареная рыба, куриная печень, а иногда покупали специальный кошачий корм, чтобы Хмырёк мог почувствовать себя домашним животным.
Утром Хмырёк сидел у подъезда и ждал, когда я пойду на работу. Я открывал широко дверь, выходил наружу и вытаскивал сверток с еще теплой едой, которую жена заботливо приготовила на завтрак. Иногда и жена вместе со мной шла на улицу, чтобы покормить кота. Ел Хмырёк неторопливо. Тщательно пережевывал пищу, отвлекался на вокруг происходящие события, щурился на солнце, но всегда, когда заканчивал трапезу, блохастой шкурой терся о наши ноги и мурлыкал.
Мы много раз порывались приручить Хмырька и брали его в дом, мыли и прививали, но он убегал на улицу, словно говорил нам, что свободная жизнь дороже бесплатного хавчика. Мы сидели и думали, что вот скоро, скоро, скоро наступит холодная, дождливая осень, а потом и снежная морозная зима. Куда денется наше блохастое чудовище? Что будет с Хмырьком? Уже промозглым ноябрем мы покормили его в последний раз, и он исчез, как перелетный кот. Говорят, что его видели возле котельной в Капотне, он грелся возле кочегара Ровшана и старался поближе держаться к жаркой угольной топке.
 
 
Засранец
 
Сэр Тюфик — породистый, мраморного окраса, британский кот — носился со всех ног по проезжей части Зеленодольской улицы в Кузьминках, И если бы это была не ночь, то он попал под колеса, а так мы его взяли на заднее сиденье Хюндая. Мы долго удивлялись, как такое редкое и дорогое животное могло потеряться, пока он после двух лет житья у нас не поломал когти. Испугался незнакомого звука из картонной посылки, кинулся на окно, заметался, запрыгал метра на полтора к потолку, забился головой в форточку, упал в щель между стеной и кухонным столом и затих. Если бы у нас на окне не стояла металлическая сетка, то Тюфик сбежал навсегда и носился бы сейчас на проезжей части Люблинской улицы.
Тюфик приживался тяжело. Будучи по натуре трусом, он боялся каждой новой вещи, каждого нового человека, каждого необычного запаха и в страхе лез в кошачью переноску, где сидел часами, а иногда справлял в ней малую нужду. Вообще вопрос малой и большой нужды для Тюфика носил первоочередной характер. Он правильно ходил в туалет, правильно залазил в ящик с наполнителем, правильно зарывал за собой, но его кошачья попа смотрела из ящика наружу и все прелести падали на кафель, а зарывал лапой Тюфик не наполнитель, а стены.
Много раз мы наказывали кота. Тыкали его мордой в нечистоты, поднимали за шкирку и бросали в отхожее место, дергали за усы и требовали лояльности, но он раз за разом совершал свои делишки на пол (хорошо, что только по-большому). Можно сказать, что Тюфик победил нас. Теперь, когда из туалета раздается редкостная вонь, мы бежим с салфетками, чтобы убрать упругие, черные катыши в унитаз. За такие унижения мы прозвали Тюфика Засранцем. Нашим, милым Засранцем.
 
Лапсик
 
Лапсик никогда не подавал надежд в искусстве. Найден он был на рельсах станции метро Щелковская. Я специально, рискуя жизнью, спустился с платформы вниз, чтобы достать животное счастливого трехцветного окраса и засунуть в зеленую холщевую сумку, в которой носил театральный реквизит. Пока я вез его в Люблино, он забрался в рыжий парик и выдрал из него приличный клок волос, образовав изрядную, неносибельную дыру. Из-за этого клоун Доля в вечернем спектакле вышел на сцену в полосатой, ультрамариновой кепке.
Лапсик сразу полюбил театр. Ходил по гримеркам и наблюдал, как артисты готовятся выйти на сцену, обнюхивал розовым, гладким, холодным носом, как из-за ширм и перегородок вместо знакомцев выходят чужие разукрашенные люди. Во время репетиции Лапсик лежал в радиорубке звукооператора. Смотрел на рычаги, лампочки и провода, мяукал в самый неподходящий момент и выпрыгивал под ноги артистам, когда они пели песни под аккордеон. Стоило музыке зависнуть в пространстве, как Лапсик выделывал танцевальные па и требовал отчаянной ласки. С пола запрыгивал на плечи и шеи участникам действа, царапая их тонкокожие, изнеженные спины острыми когтями и взгромоздившись на самую верхотуру, перебирал точеными лапками, изображая немереное удовольствие. Однако вовлечь кота в коллективный, сценический круговорот не удалось, потому что реакция на одну и ту же мелодию у Лапсика была непредсказуема. Иногда под Сатисфекшн Джагера он совершал радостные вольности, а иногда забивался под стол к вахтеру дяде Федору и жалобно выл, укоризненно поглядывая на нас. Тогда мы кричали: «Лапсик, Лапсик, Лаписчек», — и решительно выцарапывали кота из под стола, нежно поглаживая его трехцветную холку. Потом наливали в миску молока, насыпали сухого корма и тревожно следили, как Лапсик «зализывает раны». Поев и попив, кот медленно шагал в радиорубку, где лежал на пульте спокойно два часа, а потом снова принимался за свое, отчего пришлось Лапсика отвезти к себе домой, где уже жил британский, мраморный кот Тюфик.
При виде Тюфика Лапсик впал в депрессию. Не ел, не пил, лежал грустный на полу. Приехавший ветеринар взял анализы и сказал, что кот здоров. Просто притворяется, чтобы избавиться от Тюфика. Но мы на поводу не пошли и включили ему Джагера. Лапсик приподнял мордочку, заводил попой и запрыгнул мне на шею, нечаянно задев когтями левое плечо.

Вася

1.
Как-то судьба прислала мне черно-белого котенка. Вокруг него сгрудились дети и старший, лет девяти в болоньевом балахоне и бейсболке «Ну, погоди» взял страдальца на руки и протянул в мою сторону: «Дядя, Слава возьмите, а то он уже час здесь сидит и никто за ним не приходит».
— А как его зовут? — спросил я.
— Вася, Вася, — голосили дети.
— В-а-а-а-с-я-я-я,— протянул я, — какое красивое имя! Наверное, он герой. Будет прыгать с гардины на гардину, будет раскачиваться на шторах и с криком «Мяу» кидаться на плющевого медведя, чтобы выказать весь пыл и подтвердить репутацию мужественного кота. Какой там медведь? Все станут перед ним дрожать. Даже соседский пятилетний бультерьер Буля бросится наутек при виде Васи. Вася горделиво заберется на вершину пятиметровой березы и его вопль надолго кинет в трепет всю округу. Бабушки заберут своих внуков из дворовых песочниц, чтобы отвести в садик, у мам убежит с плиты можайское молоко, а папы отчетливо икнут в середине первого тайма футбольного матча Голландия – Россия и выпустят в пространство порцию едких паров очаковского пива.
Эх, Вася, Вася. Какая-то приблудная кошка носила тебя в брюхе под сердцем целых два месяца. Твой папа, удельный князек Люблинской помойки, сделал свое дело и смылся гонять крыс в мусорных кучах микрорайона. Сердобольные дети принесли тебя ко мне, чтобы всучить в качестве подарка.
Я занес зверька в дом и стал его кормить. Он ел, ел и ел. Он ел, ел и ел. Сначала он съел сырокопченую ветчину Останкинскую, потом курицу-гриль из ларька узбеков, потом накинулся на камбалу холодного копчения, прикончил консервы Уха-Камчатская, выпил литр молока и полез ко мне на диван обниматься. Из маленьких черных лапок он выпускал острые коготки и поднимался по моему халату в направлении лица, наверное, чтобы расцеловать.
Неожиданно стемнело. Кота я выставил из гостиной. Я выключил свет и стал прислушиваться, как кот обнюхивает все углы и прыгает с места на место. Под мерное шебуршание, попискивание и мяуканье я уснул на диване в халате, как уже давно не спал, наверное, со времен ухода от меня первой жены.

2.
Утро началось неожиданно. Котенок колотил головой в дверь. Я открыл ее, и Вася радостно вбежал в гостиную, сделал пару пируэтов, улегся у самых ног и замурчал. В ближайшие недели я вывел у него глистов и блох, сделал прививки, убрал зубной камень, научил пользоваться туалетом и приучил к консервам Хилс. Он благодатно провел детство, не метил в квартире предметы, из-за чего избежал кастрации. Когда наступила пора полового созревания, Вася мощно орал по ночам, пока я не выпустил его наружу. Он вернулся через две недели похудевший и измотанный, но радостный. Через два месяца кошка Маруська родила. Котята в ее помете были черно-белые.

3.
Первая жена Ира уходила от меня тяжело. Она несколько раз возвращалась, ввозила и вывозила вещи на своем опеле. Я их выкидывал из окна первого этажа. Ира продолжительно молчала, сидела на самом краюшке кровати в ожидании, что я, как пылкий любовник, студент-первокурсник, наброшусь на нее, крепко обниму и сомну. Я этого не делал, больше из-за мести. Мне хотелось чем-то там насладиться, и Ира вновь и вновь тарахтела на своем опеле с тремя чемоданами и высоким туристическим рюкзаком, забитым под завязку вечерними платьями до самого пола, которые она во время нашего совместного жития так ни разу и не надела.
Ира всегда привозила с собой запах леса. В свободное от работы время она ходила в туристические походы, пела песни под гитару, разводила костры и прыгала на остроносых байдарках с трехметровых водопадов вниз, в холодную воду, так что ее пластмассовый защитный шлем трещал под толщей воды. На берегу охали друзья и соратники, кидались ее вытаскивать из водоворотов. Стройная и вертлявая, спортивного кроя, она зажигательно смеялась и показывала из воды пальцами на берег неприличные жесты.
Васю Ира еще не видела. Она взяла кота на руки и зашептала: «Вася, Вася, Васечка». Стала водить своей утонченной рукой по шерсти животного и нашептывать только им ведомые заговоры.
«Демидов, отдай мне кота», — неожиданно сказала Ира, — «и я к тебе больше не вернусь».
Я достал огромную холщевую сумку с антресоли, засунул в нее кота Василия, его туалет и кошачьих консервов сроком на неделю. Ира уехала через полчаса, взяв сумку, и даже не поцеловала меня в щеку.

4.
Самое смешное, что Ира ко мне еще не раз приезжала. Она садилась на подоконник, курила Вирджинию Слимс, стряхивала пепел на асфальт и сплевывала за окно. Она слушала последние известия об общих знакомых, кивала своим кукольным лицом, и, если я не успевал выразить протест, пела мец. сопрано композиции группы Мираж. Слушать ее приходилось долго, потому что с Миража она переходила на песни зарубежной эстрады, день незаметно катился к вечеру и соседи начинали настойчиво стучать в стену.
Я слушал песню за песней и думал о Васе. Как он там в этом царстве музыки. Не развились ли у него головные боли. Не стал ли он злобен и агрессивен. Может Вася выскакивает из-под дивана и кидается на предметы: тапки, полы одежды, кисточки халата и прочее. Ведь с непривычки сложно ужиться в музыкальном мире. Тут тебе духовные ценности и никакого материального интереса.
Прости меня, Вася, прости. В отличие от меня тебе бежать некуда. Ты не можешь выбраться за четыре стены и броситься, куда глядят глаза от этой постоянной назойливой музыки. Я расстался с Ириной из-за нее. Со стороны это походило на предательство, но мне, лишенному голоса и слуха, постоянно находиться среди яркого, сочного, насыщенного звука невыносимо.

5.
Пятого сентября две тысячи первого года Ира позвонила мне по телефону.
— Демидов, я выхожу замуж и завтра улетаю в Бостон. Ты не мог бы забрать Васю.
— Буду через сорок минут, — сказал я и положил трубку телефона, оделся, сел за руль Хюндая и поехал по третьему транспортному кольцу в Измайлово.
Ира сидела на постели и рассказывала, что уже два года переписывается с русскоязычным канадцем из Бостона. У него свой дом, он живет с мамой. Насмотрелся ириных фотографий и решил на ней жениться. Население Бостона — шестьсот тысяч человек. Там две русскоязычных газеты.
— Он знает, что ты поешь?
— Нет, нет, я скрываю.
Утром я проводил ее в Шереметьево-2, а Вася сидел в переноске и грустно мяукал, наверное, от тоски. Я смотрел на взлетную полосу, на которую выруливал серебристый Боинг. Он стремительно набрал скорость, без усилий оторвался от бетона и испарился в небесной выси, как задорная маленькая птичка. Все время мне казалось, что Ира приникла к окну и в слезах машет мне платочком. Но подтвердить или опровергнуть это нельзя, потому что с большого расстояния ничего не видно.

8 Я боюсь

Я боюсь
 
Боюсь опоздать на работу. Боюсь возвращаться поздно вечером. Боюсь в метро уронить портфель с паспортом в щель между вагоном и платформой. Боюсь ехать долго в электричке, а у меня случится приступ и придется искать туалет, которого нет. Боюсь, что умрет мой психотерапевт, а он совсем старенький. Боюсь попасть в больницу из-за запаха. Боюсь, что перестану быть мужчиной, и меня разлюбит жена. Боюсь проснуться ночью, открыть холодильник, а там нет молока. Боюсь темноты. Боюсь высоты. Боюсь собак. Боюсь, что мой рыжий кот выйдет на улицу и потеряется. Боюсь, когда болеют жена и дети. Боюсь ехать к родителям, потому что далеко. Боюсь смотреться в зеркало. Боюсь увидеть первую любовь и друзей детства. Боюсь тащить пятикилограммового леща, а у меня нет подсачника. Боюсь, что я не поэт. Боюсь суда товарищей по цеху. Боюсь милиции, особенно в метро. Боюсь, что живу в дерьмовую эпоху, которую пережил, в отличие от окружающих, хорошо. Боюсь смерти, потому что верю отчасти.
 
Счастье специалиста
 
Специалист счастлив только при увольнении с работы, потому что все приходят и просят остаться.
«Кто будет писать исходный код на языке «ХаХаХа», кто даст дельный совет по протоколу передачи данных «БеБеБе», кому придет в голову скрестить сетевой адаптер и бытовую микроволновку», — причитают окружающие.
А специалист стоит, скрестив руки на груди, и гордо глядит в потолок: «За всё, за все унижения, за дебила начальника, за кретинов сослуживцев, за проституток секретарш вы ответите и поймете, что без меня здесь ни одна программа не заработает, ни один клиент не получит привычного сервиса, ни одна тля не пошевелит пальцем». И кажется, что сейчас у специалиста вырастут за спиной крылья, взмахнет он ими и полетит к конкурентам, где условия прибыльные, сотрудники толковые, а начальство мудрое.
А все смотрят на это и начинают голосить и голосят все громче и громче. Особенно усердствуют начальники отделов и департаментов. Чуют они, что за развал работы ответят в первую очередь, и полетят в пыль их буйные головушки.
От такого дикого ора просыпается сам Президент и вызывает к себе специалиста. Идет специалист по длинному, гулкому, пустому коридору в кабинет Президента и думает, что сейчас, сколько бы ему не предложили, он все равно уйдет. Потому что терпеть больше нет сил. Потому что оставил он здесь свою молодость, а старость хочет встретить в тепле и уюте.
Президент долго глядит на специалиста и пишет на листочке сумму. Специалист смотрит на число, молча разворачивается и идет на свое место дальше работать до глубокой, глубокой, глубокой старости.
 
Хочу в отпуск
 
Каждую секунду, каждое мгновение, беспрерывно хочу в отпуск. Это чувство усиливается летом. Иду по асфальту Москвы или присяду на лавочке в парке, но вдруг услышу плеск волн Черного моря и вернется ко мне запах горных Кара - Дагских трав.
Чем ближе отпуск, тем меньше хочется работать. За последнюю неделю до отпуска я бросаю дела, сижу истуканом в офисе и наблюдаю, как плавают в приемной президента Федора Ферапонтовича разноцветные морские рыбки в недрах затопленного игрушечного пиратского корабля в пятиметровом аквариуме.
Когда ко мне кто-нибудь подходит, то я подпрыгиваю до потолка и угрожающе ору: «Вам что больше делать нечего, что прерываете меня от важных начальственных заданий». Или скорбно скорчив рожу в кулечек, пускаю скупую мужскую слезу и попрекаю обратившегося в черствости, бессердечности и непонимании.
Каждый вечер в Интернете я смотрю погоду на побережье Крыма и температуру воды. Если вода теплая, а погода жаркая, то долго и горько вздыхаю, а если вода холодная, а погода промозглая, то радостно кряхчу, потому что меня там нет.
Перед сном я залажу в гардероб, достаю белую панаму, белые носки, белые штаны, белую майку с надписью «Коктебель», надеваю все это и пятнадцать минут стою перед зеркалом, пока не покажутся в моем воображении ослепительные океанские лайнеры, приветствующие меня оглушительным гудком. Я отвечаю им: «О-го-го». Машу рукой и ложусь спать в ожидании отпуска.
 
Веник
 
Кот Тимоша не боялся веника, потому что его им с детства хозяева не били и не гоняли. Наоборот, стоило коту завидеть веник, как он кидался на него, грыз прутья и глотал в желудок жесткие веточки, как будто это кошачья трава, необходимая для организма.
Потом Тимоша ходил по дому пришибленный. Никак не мог найти места для лежания, а когда укладывался, то протяжно мяукал и блевал на ламинат, отчего оставались едкие рыжие разводы, кучи непереваренной пищи и возвращенные наружу кусочки прутьев.
Хозяин или хозяйка хватались за тряпку и убирали возникшую грязь, запирали веник в ванной, причитали над Тимошей, а кот только забивался глубже под диван, чтобы его никто не достал.
Однажды после очередной экзекуции хозяин посадил перед собой кота и сказал: «Лучше бы мы тебя в детстве, когда ты был котенком, били нещадно веником, чтобы ты потом не блевал нам на пол. Пускай бы ты боялся веника, но зато жизнь наша была легкой и беспроблемной».
 
Пиво и райком
 
В семидесятые годы в райком партии входили директора заводов, председатели колхозов, академики наук, артисты и председатели ЖЭКов. Но по закону в райком должны были попадать по квоте и слесаря, электрики, доярки и механизаторы. Выбирали их с досок почета и включали в обсуждения государственных дел.
Мой папа фрезеровщик. Он с молодости получал от коммунистов грамоты, и к тридцати пяти годам их накопилось полный чемодан. Его из бригады послали в райком, потому что он любил носить серый костюм, розовую рубашку и черный галстук и читал много книг, в том числе классических. Достоевского, Гаршина и Сергеева - Ценского.
Когда ему позвонили в пятницу, то он в субботу с утра красиво оделся и пошел по дороге с сопки в центр города П-К в райком. По пути зашел в пивной ларек, где с соленой сушкой выпил кружку светлого пива, потом кружку бархатного пива, а потом кружку темного пива.
Пришел он первый, сел за самый дальний от президиума стол и стал внимательно слушать, думая, что принимает участие в управлении страной. Сначала два часа докладчик говорил о пионерской зорьке, детских лагерях и домах отдыха, а папа спал, потому что его разморило после трех кружек пива. Следующие два часа докладчица говорила об удоях, забоях и первичной ячейке Базы Тралового Флота, а папа ёрзал на стуле, потому что после выпитого хотел в туалет. Ёрзал он, ерзал, а при обсуждении доклада Генерального секретаря на последнем пленуме партии, встал и молча вышел из зала.
Больше его в райком не пускали, но он всегда в большой компании, в семейном или дружеском кругу первый бокал поднимал за партию. За ее заботу и отзывчивость к нуждам простого человека.
 
Оля и Юля
 
Я люблю Олю, хотя она не красавица. Она занимала и не отдавала деньги. Она подарила рубашку просто так, а не на день рождения. Она всюду проталкивала мои скромные рукописи. Она чуть не отобрала у меня квартиру, когда я попал в психушку. Она написала про меня письмо на работу, что я наркоша, и я лишился постоянной зарплаты. Она была близка со мной и распространяла жуткие сплетни генитального характера. Она познакомила меня с моей женой. Она представилась перед моими родителями моей женой и украла ключ от квартиры. Она до сих пор поздравляет меня с днем рождения.
Я не люблю Юлю. Она всегда ровно, делано и манерно улыбается, как дама высшего света. Она была балериной в прошлом и любит в присутствии посторонних выдать пару па. Она подарила мне книгу своей прозы с дарственной надписью «Гению поколения». Она любила выгуливать совместно собаку и меня. Она никогда не просила денег взаймы. Она повесила в ванной свою фотографию ню. Она говорила за спиной про меня гадости. С ней я никогда не был близок и уже не буду. Она постоянно твердила об ужасах жизни, не имея о них никакого представления.

9 Учеба в университете

Таблетки

Моя жена всегда забывает, куда она положила таблетки, улучшающие память. Каждую сессию она ходит по дому и канючит: «Где мои таблетки? Где мои таблетки?». Мне все больше кажется, что ее успехи в литературоведении — результат применения продуктов фармакологии, а не собственных способностей, хотя я, возможно, ошибаюсь, потому что жена у меня умная. Они пишет контрольные, стихи, верстает книжки и редактирует мои тексты.
Когда она находит таблетки, то долго сквозь очки читает надписи на коробочке, а убедившись в их правильности, выпивает две штуки и едет на зачет в институт.

Учеба в университете

Спустя пятнадцать лет я все равно не понимаю, как поступил на математический факультет университета. Мне, конечно, повезло с учителями в школе. Я сидел каждый вечер после уроков по три часа за партой и брал интегралы. Ездил во Владивосток в физмат школу при МФТИ. Решал задачки в журнале «Квант». Закончил Всесоюзную заочную математическую школу. Но никаких способностей, кроме хорошей памяти, я к математике и физике не имел, да и хорошая память в лучшем случае позволяла лишь запомнить шпаргалки.
Учился я в университете тяжело. Ходил на лекции, вел конспекты, решал лабораторные работы, когда другие радостно проводили время, встречаясь с хорошенькими девушками и распивая жигулевское пиво. Но как бы я ни старался, как бы ни стремился овладеть наукой, на экзамене все равно оставался позади всех, даже позади тех, кто радостно проводил время, веселился с девушками и пил забористое, наполовину разбавленное пиво. Преподаватели из сострадания ставили мне четверки, но все на факультете понимали, даже уборщицы и кастелянши, что Слава Харченко занимает чужое место и зря ест пайку бесплатного образования.
Хуже всего было то, что университетская среда таким как я потакала. Профессора, ответственные секретари, доценты и младшие научные сотрудники кивали головами и говорили: «Ну и что, что способностей не имеешь. Зато ты с нами. Встанешь в наши ряды. Кандидатскую мы тебе выправим. Отправим в НИИ на Дальний Восток. Будешь преподавать математический анализ детям оленеводов. Ты только учись, грызи, борись, барахтайся, терпи». Терпел я ровно до третьего курса, а там покатился по наклонной плоскости от пересдачи к пересдаче, от хвоста к хвосту, потому что невозможно оставаться вечно последним. Душа требует устремления ввысь и борьбы за первые места.
И хотя я доучился до конца, но после получения диплома, когда все пошли в коммерческие банки, инвестиционные и страховые компании или уехали за границу, я остался у разбитого корыта и горько и безропотно смотрел в будущее, беспрестанно хлопая ресницами, как кукла Барби. Мне, конечно, удалось как-то устроиться и даже немного заработать на жизнь, но все равно спустя пятнадцать лет я не могу понять, как поступил и закончил математический факультет университета.
Проходя мимо его здания, я ревниво всматриваюсь в каждый камень и в каждый монумент. Не изменилось ли что с течением времени. Так ли веселы его студенты и так ли строги преподаватели? Вдруг на фоне реформ окончательно пал уровень знаний и теперь с моими способностями я бы мог блистать за кафедрой, читать лекции студентам и стажерам, посещать международные симпозиумы и руководить научными исследованиями.
Смотрю я на шпиль университета и ору в небо: «Ого-го-го. Я еще вернусь к вам каким-нибудь почетным гостем, чтобы честно посмотреть в глаза своих бывших сокурсников. Я никуда не ушел, я с вами, я готов грызть гранит науки до конца дней своих.

Футбольная квартира

Все мои друзья, закончившие университет, разбежались по банкам и софтверным компаниям. Иногда мы вместе собираемся и ходим на футбол, пьем пиво или играем в бадминтон на Ленинских горах.
Когда начался чемпионат Европы по футболу, мы не стали посещать спортивные бары для просмотра игр нашей сборной, а сняли на проспекте Вернадского в «сталинском» девятиэтажном доме пятикомнатную квартиру с четырехметровыми потолками. Окна квартиры выходили в квадратный двор, заставленный иномарками, детскими площадками и тополями, высотой до пятого этажа. С утра до вечера там голосили дети, старушки на лавочках щелкали семечки, таджики-уборщики везли свои четырехколесные тележки и собирали в картонные коробки мусор и пожухлые листья.
Из квартиры мы вынесли всю хозяйскую рухлядь, настелили в гостиной ковры, купили на стенки три плазменных телевизора, установили кондиционер, провели трубопровод с холодным пивом из ближайшего магазина, завесили все пространство триколорами, прибили к потолку герб, пустили красно-синюю подсветку.
Перед каждым матчем мы обзванивали друг друга, медленно и гордо в майках цветов национального флага шли от метро «Университет», кричали кричалки, пели песни, поднимались в квартиру, тщательно рассаживались, занимая все жилое пространство, и устремляли глаза на экран, чтобы ловить каждое движение российских футболистов. Они же в красных майках и в красных трусах бегали по изумрудной поляне, пинали пятнистый мяч, и он летел космической ракетой в ворота противника так сильно, что вражеские вратари падали наземь от чудовищного сотрясения. «Когда же ты придешь, победа!» — вопили мы и отхлебывали из пивопровода, но победа не шла, задерживалась. От этого мы входили в ступор, сидели болванчиками на коврах, смотрели на плазменные экраны и кивали головами в такт голосу телекомментатора.
Когда же русский бомбардир повел могучим плечом, со всей силы ударил в ворота греческого голкипера и свершился гол, радости нашей не было предела. Кричали, прыгали, обнимались, обливались пивом. Но прошло немного времени — и русский нападающий растоптал шведского вратаря, и визжали мы, словно резаные поросята. Из окон квартиры вывесили флаг и стали на нем висеть, болтая ногами, чтобы нас заметили все бабушки и внуки во дворе. Однако наши не успокоились и уничтожили голландцев так, мы встали в едином порыве и запели Гимн России, запив его пивом. А потом пришли испанцы, и стало, как всегда. Нас больно шмякнули и унизили.
Мы шли грустные по Ломоносовскому проспекту, опустив плечи. Песен не пели и флагами не махали, но квартиру решили снимать дальше. Пускай постоит до чемпионата мира.

Круто

Только к тридцати семи понимаешь, что профессор — это круто. Будучи студентом, когда седой, раскачивающийся в разные стороны старичок Марк Сигизмундович нудным гнусавым голосом читает с кафедры математический анализ, ты в глубине души понимаешь, что тебе преподают лекции лучшие умы мира, но само знание проскальзывает в песок, проходит мимо сердца, не хочет вмещаться в узенькой черепной коробке. А если что и получаешь, то не ценишь. Тебя сверлят мысли о твоей научной исключительности. Вот выучишься до пятого курса, поступишь в аспирантуру, защитишь кандидатскую, потянешь докторскую, станешь самым молодым профессором и будешь с кафедры пороть чушь. Заученным, менторским голосом, разглаживая пальцами шелковый галстук, вытягивая гласные и четко артикулируя согласные станешь как Марк Сигизмундович творить скорый и справедливый суд над твердолобыми студентами, которые протягивают в своих ладонях с погрызенными ногтями и заусеницами синие, шершавые зачетки.
Сладостны мечты неуча. А на самом деле влюбишься в восемнадцать лет в Нинку, распишешься в загсе района Люблино, и пойдут розовощекие дети, которых надо кормить и обувать. Устроишься на склад «сутки через двое». Тут уже не до учебы. Крутишься, как белка в колесе, и спишь на лекциях. Все время беспокойного семейного счастья будет преследовать тебя мысль о науке. О сияющих залах компьютеров, о мигающей тестовой аппаратуре, о лаборантках в белых халатах. Ведь я бы мог Марк Сигизмундович, но что-то не получилось, что-то не сложилось, что-то не стряслось. И только Нина поцелует в губы, и устроят веселую возню дети на ковре в гостиной. Ты посадишь младшего на шею и будешь долго ходить с ним по квартире, изображая африканского жирафа, раскачивая блестящие люстры в спальне, а старший выскочит из детской, сжимая учебник математики, и с силой захлопнет дверь.
Траханные реформы. Либо прозябай в нищете и одиночестве, либо уезжай на Запад. А уехать может не каждый. Вся же страна не может уехать. Досталась мне выбоина во времени, черная, искристая масляная дыра в пространстве, в которой вязнешь руками и ногами, как серая мышь, попавшая в клей, потянувшаяся за кусочком пошехонского сыра. Смена парадигмы привела к девальвации чина «профессор». Но мы то с Вами Марк Сигизмундович знаем, где скрывается истина. На маленьком смешном пароходике я плыву по мутной широкой реке периода половодья и жду, что сейчас сбудутся все мои юношеские мечты. Но все мои мечты обращаются в мусор, падают блестящими обертками за борт, их долго крутят водовороты и буруны, а когда бумага промокнет, обертки медленно и степенно уходят на дно в грязную тину к стремительным и хищным рыбам.
Когда мои дети вырастут, я построю их в ряд и скажу: «Папка прожил свою жизнь не зря, хотя мог бы прожить лучше. Но на все были разные силы, которые не позволили ему достичь звезд. Дети любите папку и достигайте звезд!»

Ночной звонок

В воскресенье, в два часа ночи ко мне позвонил Петров. Мы с ним не виделись два года с того случая, когда отмечали пятнадцатилетие университетского выпуска. Все изрядно выпили, и я попал на четыре месяца в психушку. Мне кололи галоперидол в вену и витамины в попу. Я долго думал, что у меня белочка, но оказалась шиза. Ко мне приходили в гости друзья, и Петров вместе с ними. Он приносил сок и цыпленка-гриль из «Ростикса».
С тех пор среди знакомых и родных я утвердился, как специалист по шизе. Мне часто звонят и спрашивают: «Что это за психическая болезнь?» Я внимательно слушаю пациента и ставлю диагноз.
Поэтому Лешин звонок хоть и был не вовремя и прозвучал посреди ночи, но содержал обычные сведения. Он говорил, что его тошнит, что его бросает то в жар, то в холод, что он, то смеется, то плачет, что он, то бегает по квартире голый, то лежит на постели, одетый в кожаное пальто. Иногда ему хочется умереть, но ненадолго, минут на десять, а потом Алексей открывает окна и пытается улететь к звездам, радостно хлопая крыльями.
— Послушай, Петров, а сколько ты выпил?
— Я не пью уже сутки.
— А до этого сколько пил?
— Три дня.
— Так у тебя обычная белочка, а не шиза?
— Ну какая же белочка, если я не сплю?
— Тогда у тебя может быть шиза или белочка. Ты купи снотворное и поспи. Когда проспишься, позвони мне.
— У меня нет снотворного и, как я дойду до аптеки?
Я полез в Интернет, нашел аптеки Бибирево, жена по GPS проложила маршрут и все это мы сообщили Алексею. Петров обещал сходить в аптеку, выспаться, позвонить мне утром и посетить психиатра.
В понедельник Петров не позвонил ни в девять часов, ни в десять, ни в двенадцать. Тогда я сам вышел на связь. Леша лежал дома в постели. Он не ходил в аптеку и уснул самостоятельно без лекарств. Он очень благодарил меня, но к психиатру не собирался. Навскидку мы решили, что у него была белочка, а не шиза. Белочка у него уже до этого проявлялась, поэтому Петров не испугался, а обрадовался. Смело направился в душ и собрался на работу. На работе он сел за свое место и сказал сослуживцам: «Здравствуйте».

10 Сменить фамилию

Сменить фамилию
 
Если честно, то до сих пор не знаю, как правильно писать фамилию жены: Демичева или Демечева. Много раз на этом попадался и получал втык то от супруги, то от представителей государственных органов, в которых заполнял многостраничные анкеты. Бывало, какая-то кадровичка встанет руки в боки и бросит мне в лицо заполненные листы: «Что же вы, господин Вячеслав Анатольевич, вводите нас в заблуждение? В графе 21 пишите «и», а в графе 1771 вставляете «е»? Не является ли вся предоставленная вами информация фиктивной, и не скрываетесь ли вы от заслуженного возмездия?»
Теперь я понимаю, почему мой отец, мой дед, моя мама и моя бабушка настаивали на том, чтобы жена сменила после свадьбы фамилию на мою. Просто очень сложно жить под разными фамилиями, можно запросто запутаться. Чтобы не говорили профеминистски настроенные элементы про равенство полов и возможность для женщины самой выбирать свою судьбу, но мы знаем мировую историю и понимаем: мужчина — главный защитник цивилизации, опора дома, и он должен быть спокоен за правильность написания фамилии. Чтобы мог не думать и не сомневаться. Вот в Тютютиной не запутаешься, и в Пак все понятно, а про Бюль-Бюль оглы и говорить не хочется. Или можно закрепить двойное написание фамилии, например: Демичева-Демечева. Очень удобно. Написал оба варианта и будь доволен.
А пока я при заполнении документов звоню жене и спрашиваю «и» или «е» и выслушиваю весь набор ее комплиментов про мою память и мои умственные способности.
 
Смерть
 
Сергей Петрович, сколько себя помнил, всегда задумывался о смерти. В молодости в меньшей степени, а в зрелом возрасте и в старости — каждый день. Страшила не столько смерть, сколько неверие в жизнь после смерти, в жизнь загробную, которую никто не видел, но религии обещали ее. К теологии, к религиозности Серей Петрович был равнодушен. Нет, он понимал, что существует целый мир, целая жизнь, мимо которой он проходит, но поверить, что бывают чудеса или иконы мироточат, он не мог в силу научно-технического образования и университетского воспитания. Хотя был крещен, носил на шее алюминиевый крестик на суровой нитке и иногда крестился на купола церквей и в присутствии икон.
Некоторые его друзья и сокурсники находили в близости к Богу цель своей жизни, но Сергея Петровича это поветрие обошло стороной, и даже как-то наблюдаемый обряд изгнания бесов (очистка) не убедил его, что надо что-то изменить в жизни. К тому же нарочитая религиозность в какой-то момент приняла в обществе умопомрачительные масштабы, а Сергею Петровичу в этих условиях доставляло удовольствие в противовес называть себя атеистом и слово «бог» писать с маленькой буквы.
Но очень часто он не мог для себя выбрать, как же относиться к смерти, будучи атеистом. Если предположить, что ты умрешь совсем, то есть жирные белые черви сожрут в земле твой мозг и сжуют якобы бессмертную душу, то какая цель в жизни кроме удлинения собственных дней? И даже цель продления рода смешна. Зачем род, если и ему уготована смертная дорога, ибо стоит ли заботиться об этих мерзавцах, если все конечно.
Поэтому приходилось думать о лекарствах, об их наличии, об их годности, об их современности. Каждое утро Сергея Петровича начиналось с чтения научных медицинских журналов на разных языках. Для этого при его транспортной фирме существовал штат переводчиков с английского, немецкого, французского, японского, с иврита и китайского. Они составляли аналитические записки, на базе которых во все концы мира рассылались денежные переводы на покупку дорогих и модных препаратов. Лекарства опробовались на низовых сотрудниках и после этого доходили до шефа, который, кряхтя и побаиваясь, принимал неведомые таблетки и порошки. Совершая свой обычный медицинский обряд, Сергей Петрович смеялся: «Вот мое причастие», — и радостно, широкими глазами смотрел в мир, словно впервые за восьмидесятидвухлетнюю жизнь нашел в ней если не смысл, то разумное зерно.
Когда ему вместо костей вставили титановые штыри, вместо сердца мотор на батарейке, вместо желудка пластиковый мешок с кислотой, он поверил, что обманул сущность. Что бытие только для того и породило его на свет, чтобы доказать, что жизнь догробная может плавно перетечь в жизнь загробную и на этом не остановиться, примеряя все новые сферы и пространства.
 
Попрошайка
 
Более жалкого — до слез — попрошайки я еще не видел. Он стоял в переходе с Курской радиальной на Чкаловскую, стеснительно выставив в поток пассажиров ладошку правой руки, напоминая деревянных гномиков, которых работники ДЭЗов в массовом порядке выставляют на детских площадках. Шестидесяти лет, без костылей и увечий, в опрятной отутюженной одежде, но до того несуразный, мелкий и плюгавый с несоразмерными туловищу руками и ногами. Это вызывало не то что сочувствие, а острое желание поучаствовать в судьбе: немедленно дать денег, погладить по голове, сказать что-нибудь младенчески-ласковое или завязать неторопливую беседу за кружкой пива. Казалось, что он попал в метро случайно, по злой воле, по нужде, которая заставила его заниматься ничтожным делом. Если бы я видел его один раз на этом месте, то так бы и думал, что он зашел просто так или не дотянул двух дней до пенсии, но так как он был каждый вторник и каждый четверг, то выходило, что попрошайка на работе. Занимается если не любимым, то выгодным делом и каждый вечер отдает свою долю работникам милиции и ребятам в кожаных куртках со стрижеными затылками.
В такой ситуации разговор о десятке или пятерке не идет, но рука сама по себе лезет в карман и выхватывает помятую бумажку. В конце концов — это меньше чем поездка на маршрутке, меньше чем заход в метро…
 
Воровство шуток
 
Я каждую субботу хожу в баню к восьми часам. Не для того чтобы посидеть в парилке, не для того чтобы отхлестать себя березовым веничком, упасть в снег на улице или выпить сто пятьдесят граммов водочки в компании мужиков с Люблинского литейно-механического завода, а чтобы послушать истории и шутки, которые рассказывают люди, собравшись за длинным, составным, накрытым клетчатой клеенкой столом после совершения всех обрядов и омовений. Когда холодное рыжее пиво «Толстяк» или «Арсенальное», посыпанное солью, пенится в угловатых стеклянных пол-литровых кружках, распространяя аромат дрожжей, когда порезанная тихоокеанская селедочка таится под горкой нашинкованного красного южного репчатого лука, когда московский хрустящий картофель рассыпан по белым столовским тарелкам с золотистой каймой по самому краю.
Сейчас, вот сейчас будет произведен в торжественной тишине первый глоток. В такт вливаемой жидкости заходят кадыки собравшихся. Послышится аханье и уханье, шепоток и радостные всхлипы. И вот, прорезая зависшую тишину, со всех сторон нарастает гул. Это два десятка человек ведут неторопливые разговоры, перемежая их анекдотами и шутками.
Сегодня верховодит Федор Иванович: «Понимаете, мужики, смотрю в субботу «Смехопанораму» по России, а там Петросян мой анекдот про эскимосов рассказывает. И все ему хлопают, зрители за кадром ржут. Ну — думаю — совпадение. Но про себя отметил и стал к телевизору чаще прислушиваться. Так и есть: за неделю они семь моих шуток произнесли. Стал я за собой следить, закрывать форточку и меньше говорить на работе в курилках».
Федора Петровича поддерживает Степан Ильич: «Эти юмористы совсем оборзели. Стали у простого народа последнее отнимать и ему же через экран и радио впаривать. Мол, на тебе, Боже, что нам не гоже».
Я сижу в сторонке, я задумался, потому что открытие моих истинных намерений никак не входит в мои интересы. Если эти простые работящие люди узнают, что я записываю их юмор и продаю за деньги, то навсегда мне сюда путь заказан, а я здесь познакомился с обладателем восточной мудрости Мустафой, с народным фольклористом из Мытищ Сердюковым. Здесь уборщица тетя Глаша сама мне рассказывает свои душещипательные истории. Здесь охранник Закуренко — ходячая энциклопедия и эрудит. Поэтому я говорю: «Может, Федор Петрович, совпадение», — доливаю остатки пива и бегу в буфет за беленькой, надеясь, что в привычном для русского человека процессе пития все само собой рассосется, и я займусь обычным для себя делом: записыванием анекдотов, шуток и юморесок.
 
Молодость, молодость…
 
Алексей Петрович стал директором муниципального завода в первые годы перестройки шестнадцать лет назад, когда избрали его друга Костю мэром Ихтиозерска. Костя отсидел два срока, потом его полномочия два раза продлял губернатор, но при новом президенте прошли выборы, и вновь избранный мэр города въехал в белое горкомовское здание, оставшееся со старых времен, облицованное мрамором, стоящее на центральной площади.
И сразу к Алексею Петровичу зачастили посланцы мэра, требующие добровольного ухода на пенсию и передачи всех властных полномочий молодому, тридцатитрехлетнему назначенцу. «Фиг вам», — думал Алексей Петрович и крутил в кармане жирную, мозолистую дулю. Он сидел в кабинете и вспоминал, как обустраивал и расширял завод, как, начиная с одного участка и сотни работающих, довел завод до двадцати трех участков и полутора тысяч сотрудников. Он строил жилье для людей, оборудовал дом отдыха в Дубках, ежегодно оплачивал отдых на юге, а теперь надо со всем расстаться, с самым кровным и дорогим, что самолично возвел, что из убыточного и зачуханного сделал предприятием областного масштаба с миллиардными фондами. Он носился как угорелый по объектам, он лично вникал в каждую деталь, он сам проводил собеседования с вновь назначенными сотрудниками, он превратил заводик в свою жизнь, в орган своего тела, да так, что теперь не вынуть его, не отдать чужому человеку.
Алексей Петрович сидел у окна, смотрел на детей, резвящихся в фонтане, и вспоминал, как с Костей пришел в 1991 году в обитый деревом кабинет и сказал тогдашнему директору-коммунисту «Уходи», как долго боролся за каждую единицу техники, как добывал печать и обхаживал бухгалтершу, а сейчас молодое дарование гонит его из дорогих стен, как будто он не заслужил почета и уважения. Грозит арестом расчетных счетов, машет приказом за подписью мэра, угрожает подключить комитетчиков. «Нет уж, фиг вам, фиг вам», — шепчет Алексей Петрович и покрепче сжимает дулю в кармане серого костюма в полоску, и думает про ушедшую молодость и незаметно подкравшуюся старость.
 
11 Чем больше пишу

Художник
 
Ферапонт Ферапонтович Балбекин — сорокалетний писатель средней руки, известный детективной серией «Месть в провинции» издательства «ЭКСМО». В доме отдыха «Гагра» на берегу Черного моря он проводит время, купаясь, выпивая и прогуливаясь в Приморском парке, имея отдых достойный и по средствам.
Так как Абхазия в туристическом плане из-за военных действий пустынна (на весь санаторий пять человек), то Ферапонт берет меня за локоток и ведет в ресторан «Гагрипш», усаживает напротив бутылочки «Лыхны» и ведет неторопливый монолог:
«Чем больше пишу, тем больше замечаю, что все люди превращаются в персонажей. И родственники, и знакомые, и незнакомые. Чтобы они ни сделали, чтобы ни совершили — ко всему ровное отношение. Вот насильник изнасиловал и убил, а я не ору и не звоню в милицию. Внимательно слушаю и все отмечаю. Вдруг пригодится.
Или близкий друг рассказал, как в детстве совершил подлость и всех сдал. Так я его историю один в один вставил в последний роман. Иногда доходит дело до жены и детей. Подсмотришь что-нибудь, а потом тащишь в норку».
Феропонт Феропонтович отпивает красное вино из винограда Изабелла и продолжает:
«Очень люблю мстить или спать с женщинами, которые в жизни не дают. Когда мстишь, то вспомнишь, кто тебя в реальности обидел, а потом выведешь героя с его характером и какую-нибудь гадость устроишь. Посадишь, порежешь, в психушку сунешь, или устроишь пакость, что ничто не спасет.
Женщин часто встречаешь просто на дороге или в метро. Вспомнишь — вот тебе и постельная сцена со всеми подробностями. Со всеми деталями. И неважно любит ли она, замужняя или девица. Я, Славик, понимаю одно. Нельзя писателя обижать и нельзя ему не давать».
На этом я встаю из-за стола, поднимаю бокал вина и говорю: «Да, Ферапонт Ферапонтович, Вы же художник».
 
Мишлен и елочки
 
Французский завод «Мишлен» стоит в рабочем поселке Демидово в ста километрах от Москвы по Ленинградскому шоссе и выпускает автомобильные покрышки, отчего семь тысяч жителей поселка дышат вредными выбросами.
Сережка активист движения «Наши». В 2006 году он ездил на Селигер на учения, и ему пожал руку Путин. Десять дней назад Сереже не понравилось, что завод портит экологию, и он собрал своих друзей по движению. Они приехали с плакатами, дымовыми шашками, не пускали рабочих на завод и проткнули отверткой шины джипа директора.
После двухчасового стояния активистов на морозе к ним вышел французский директор и пообещал по всему Демидово посадить метровые сосенки, чтобы дышать стало легче. Сережа посовещался с друзьями и потребовал письменно зафиксировать условия соглашения. Потом он крикнул: «Домой», — и радостные участники стояния зашагали по снежку к автобусам.
Через месяц французы привезли начальнику ЖЭКа деревца, и ошалевшие сантехники, электрики, плотники и диспетчеры на телефонах сажали на глубину пятьдесят сантиметров зелененькие сосны в мерзлый песок. По весне из тысячи красавиц принялось не больше ста. По всему Демидово торчали коричневые палки с иголками, напоминая кладбищенские кресты.
Теперь Сережа выходит из подъезда, смотрит на печальную картину и говорит: «Эх, басурмане, ответите вы за содеянное», — и поглаживает указательным пальцем свои молоденькие усики. Он ждет прихода лета, чтобы его соратники по движению «Наши» приехали на автобусах и закидали гнилыми помидорами завод «Мишлен».

Письмо
 
Я люблю писать письма самому себе. Чаще всего это происходит на работе. Набью что-нибудь обидное для руководства и пошлю на домашний компьютер или на почтовый адрес жены.
Сегодня я написал сообщение о том, как меня достали начальники, дресс-код и обязательный приход на работу за пятнадцать минут до начала рабочего дня, и послал на kharchenko_slava@yandex.ru. Но когда я пришел в свою квартиру, то в домашнем почтовом ящике письма не обнаружил.
Я сел за стол, схватился руками за голову и стал думать, не послал ли я по ошибке письмо генеральному директору Ивану Сергевичу, или главному бухгалтеру Нине Петровне, или начальнику отдела кадров Патрикееву. Мне представлялось, как они читают письмо, берут красный карандаш и вычеркивают меня из списков сотрудников банка. Я представил, как подкрадывается к моему горлу костлявая рука голода, от меня уходит жена, а детей власти сдают в приют. Я стал вспоминать, не написал ли я в письме еще чего-нибудь, что могло бы рассердить наше банковское начальство. Сидел, тер виски, драл волосы и стучал кулаком по лбу.
Потом пришла жена, и мы стали сокрушаться вдвоем. Она кричала: «Как же ты мог так забыть, что ты оплот семьи? Зачем ты написал это гадкое письмо? Почему тебе личные прихоти дороже детей?».
Наутро я шел на работу красный и вспотевший, у меня подгибались ноги. Я все ждал, что охранники заломят мне руки за спину и пнут меня с крыльца подальше от здания банка. На рабочем компьютере я дрожащими руками набил пароль и стал разбираться, куда ушло мое письмо. Оказалось, что оно лежало нетронутым в моем почтовом ящике, потому что я неправильно указал адрес своей личной почты. Я открыл письмо, еще раз перечитал, дописал, что у этих уродов через пень-колоду работает электронная почта, и послал его на свой домашний почтовый ящик.
 
Круиз
 
1.
Классная руководительница Надежда Сергеевна, сорокалетняя учительница английского языка, обладала буйным темпераментом. Она чаще всех из преподавателей ходила по школьным походам, спала на земле в туристической палатке и следила, чтобы мы тайком не пили пиво вместо безалкогольных напитков из жестяных блестящих фляжек. Когда устраивались конкурсы, она бегала наперегонки вместе с нами, играла веселые песни на красно-белом аккордеоне, тыкала классной указкой в изображение школы на зеленой доске и, выпячивая вперед язык, повторяла: «Зе скул, зе скул, зе скул».
Однажды Надежда Сергеевна вошла к нам, загадочно улыбнулась и сказала, что для нашего класса (победителя в областном соревновании) РАЙОНО выкупает четыре путевки в круиз Петропавловск-Камчатский — Владивосток на теплоходе «Виктория». Пять дней в пути. Заезд в бухту «Золотой Рог». Прогулки по городу по самым значимым местам. Поедут достойнейшие из достойных.
Мы сразу стали думать, кто же из нас поплывет. Само собой поедет Саша Калиниченко. Он сын завуча школы и идет на золотую медаль. Поеду я — победитель областной олимпиады по математике и ученик летней школы при МФТИ. Не забудут Эллу Воробьеву — чемпиона края в юношеском разряде по спортивному пятиборью. За четвертое место поборются Макс Сахно и Вика Лебедева, как активисты и участники слета молодых профсоюзных работников. Еще могло косвенно претендовать два-три человека, но их шансы на нашем фоне были столь малы, что даже и думать об этом не хотелось.
Чем ближе был день объявления счастливчиков, тем больше мы верили в наши предположения, так как даже и разговора на эту тему от Надежды не исходило. Бегала она без тени сомнения по коридорам школы и, как казалось, подмигивала нам своим левым, слегка косящим, глазом.
За две недели до круиза 25 сентября 1996 года Надежда организовала собрание класса. Мы сидели притихшие, в предвкушении радостного известия. Надежда Сергеевна объявила: «Степа, Костя, Вера и Люда». Это были самые обыкновенные, ничем не примечательные ученики нашего класса. Их объединяло то, что были они из бедных семей. У Степы и Кости не было отцов. Вера была из многодетной семьи. У Люды не было родителей, и ее воспитывали тетка с дядькой. Мы все очень расстроились.
Потом, вечером, на крыльце школы Надежда поймала меня за пуговицу пиджака притянула поближе и сказала, что тебя-то папа с мамой всегда по морю свозят, а они этот круиз будут всю жизнь помнить.
 
2.
У Ашота цветочная палатка на Киевском вокзале. Он продает длинные розы по сорок рублей штука, а короткие по тридцать. Упаковка бесплатно. Ашот приехал из Азербайджана. У него на родине осталась многочисленная семья. Отец, мать, жена и дети. Каждый месяц он высылает деньги домой, чтобы всех прокормить.
Торговля Ашота идет бойко. Чтобы призвать клиента, он посылает мальчиков к метро рекламировать товар. Дети кричат: «Розы, розы почти даром», — и хватают прохожих загорелыми руками за одежду.
Иногда Ашот устраивает бесплатную раздачу некондиционных цветов. Он сидит возле палатки на стуле и вручает проходящим женщинам по одной розочке. Вручает не всем, а только некрасивым.
Я как-то спросил Ашота, почему он не дарит цветы красивым женщинам. Ашот немного подумал и ответил: «Понимаешь, красивой женщине любой цветы подарит, а некрасивая женщина будет тебя до конца жизни помнить и благодарить».
 
Лишний вес
 
По утрам в девять часов я совсем не завтракаю, а мой непосредственный начальник съедает круглую мягкую, только с печи, узбекскую лепешку и запивает ее литром кока-колы или кефира «Домик в деревне».
Во время обеда в двенадцать часов мои сослуживцы берут по два салата, по стакану сметаны, двойное первое, двойное второе, по два компота и по булочке с повидлом, а я ограничиваюсь листком капусты и пшенной кашей с дольками тыквы.
В четыре часа дня все сотрудники идут в комнату отдыха, где выпивают сладкий чай и заедают его сникерсами или марсами. Я же остаюсь на месте и могу себе позволить только «Святой источник» без газов. Еще все мои соработники весь день пьют, сколько захотят, кофе с сахаром, а я ограничиваюсь ячменным кофейным напитком с сахарозаменителем.
Вечером я быстро спешу домой, чтобы успеть поужинать до 18-00, проходя эскалаторы в метро пешком и вместо лифта спускаясь по лестницам. На ужин я съедаю кусочек салата, волокно говядины и овсяную кашку из пакетика, а потом до сна могу себе позволить яблоко.
Мой же сосед съедает салат оливье с двойным майонезом, сковородку жареной картошки со шкварками, выпивает два литра пива «Стара Прамен», заедает ворохом воблы. Ночью сосед встает каждые два часа с постели, подходит к холодильнику, сопит, открывает его и съедает бутерброд с «Докторской» колбасой.
Еще я два раза в неделю играю в футбол по два часа, ежедневно тридцать минут бегаю на тренажере и езжу на работу только в метро, а не на автомобиле. И все равно во мне двадцать килограммов лишнего веса.
 

12 Бросить курить

Тост
 
Однажды рассказчик поведал людям историю о том, как он одинок в этом мире, словно морская песчинка, выброшенная на асфальтовое уличное плато многомиллионного города.
Тогда все слушатели встали и сказали рассказчику, что он врет, потому что каждый человек рождается одиноким и умирает одиноким, живя в одиночестве всю жизнь, поэтому его одиночеству они не сочувствуют.
Но встал старый, старый, старый старик и сказал, что если полюбить кого-нибудь, а он полю
 
Бетономешалки
 
Антону Федоровичу стало совсем неладно с женой. Нет, он Леночку любил, но ночью все шло наперекосяк. И было ему всего сорок два года, и пить он не пил, и физкультурой занимался, и никакого зла не держал, но вот нет ничего и все тут. Иногда он себя успокаивал, что все-таки двадцать четыре года в браке и всякое может быть, но где-то подсознательно понимал, что происходит что-то неладное. Потому что полного онемения у него не произошло — от журналов он заводился и на других женщин заглядывался, хотя сам факт возможной супружеской измены приводил его в ступор.
Когда они, наконец, обратились к медицине, то череда врачей стала предлагать различные таблетки и порошки, и от некоторых даже все происходило, но как-то без романтики и по-животному, и Леночка шептала: «Ну, это совсем без любви. Лучше уж никак, чем так».
В сентябре 2005 года мылся Антон Федорович в Люблинских банях и разговорился с обходчиком Иваном Петровичем, который посоветовал обратиться к психиатру N, который служил заведующим 3-го отделения в 15-ой психиатрической больнице. Антон Федорович две недели раздумывал, а потом позвонил по телефону и пришел на прием.
Врач — старый кудрявый грек — долго рассматривал Антона Федоровича и внимательно выслушал жалобы. Потом откинулся в кресле и сказал: «Понимаете, голубчик, любовь штука своеобразная. Я знавал пациента, который мог только в цементном цеху под гул бетономешалок и специально туда заманивал женщин. Другой мой пациент — спортсмен — возбуждался, если возлюбленная заходила с ним на стометровый трамплин, так сказать, на высоту птичьего полета. Поймите, химическое вмешательство в предмет любви, безусловно, вам поможет, но будет ли это именно то, что вы ищете? Любовь — мистическая тайна, покрытая мраком. Отчего и почему нет физического влечения, хотя духовная близость остается, никто не знает. Да и потом, так ли важно физическое влечение?»
— Так что мне теперь, искать свои бетономешалки?
— А почему бы и нет, а почему бы и нет?
 
Симбиоз
 
Ферапонт Ферапонтович Балбекин, в просторечье Ферапонт, писатель средней руки, кормящийся от тиражей детективов и заграничных литературных грантов, когда расслаблялся в компании близких и друзей, то за бутылочкой Коктебельского муската любил разоткровенничаться перед окружающими. Поднять вверх бокал с красным вином, значительно взглядом обвести всех вокруг и остановиться на девушке-ангелочке, в беленьком прозрачном платьишке с рюшами, чтобы начать слезную историю про читателей, которые забили весь электронный почтовый ящик письмами, про студенток литературного института, не дающих проходу и намекающих на интимные близости, про рабочих Люблинского литейно-механического завода, постоянно наливающих в бане сто грамм водочки, добавляя в граненую кружку пахучее пиво «Толстяк». Ферапонт при этом горбился и теснее закутывался в одежду, как бы говоря слушателю, что тяжести несет неимоверные и отдал бы полдома, красавицу-жену и суку лабрадора тому, кто избавит его от вселенского столпотворения и ежесекундного общения.
Потом он вздыхал, жадно пил мускат и добавлял: «Но все-таки я представить не могу, как можно прожить без истеричных хлопков читателей на встречах, без радостного пришепетывания в толпе «гений-гений», без робких розовых открыточек с запахом женских духов, без вороха восторженных комментариев в Живом Журнале, без пьяненьких, писательских поездок по провинциальным домам творчества и детским библиотекам. В какой-нибудь день так задушит меня тщеславие, что без одобрительного и почтительного слова в адрес моего таланта с постели встать не могу. Лежу на высокой подушке, смотрю в окно и жду, пока Катенька (жена моя) мне поможет».
Ферапонт горестно и тяжело дышал, а потом продолжал: «В общем, друзьям мои, попал я в чрезвычайную зависимость от читателя. Меня похвалят — я, окрыленный, пишу новые произведения, а скажут гадость — месяц не сажусь за стол, все копаюсь в себе, а вдруг в гадости было разумное зерно и надо мне подкорректировать свое письмо. Так и живу в симбиозе и очень боюсь, что однажды успех пройдет мимо меня и уже никто и никогда не прошепчет из толпы: «Гений,гений идет».

Искусство и нечистоты
 
Иван Петрович, работавший на заводе фрезеровщиком, был моим соседом и часто выходил на лестничную площадку покурить. Нас с ним ничего не связывало, но однажды я курил и читал С., а он спросил у меня про что книга, так как такого писателя он не читал. Мы разговорились. Оказалось, что несмотря на рабочую жилку, он до недавнего времени выписывал роман-газету и читал Толстого, Достоевского, Айтматова, Бондарева, Орлова, Новикова-Прибоя и множество других. Я был поражен его познаниями, так как не ожидал в хрущевке пролетарского района обнаружить отчаянного книгочея в век кино и телевидения. Единственный пробел в его знаниях составляли современные писатели. Видимо, финансовые возможности не позволяли покупать ему теперешние книги.
Я дал ему почитать С. Через два дня Иван Петрович книгу вернул со словами: «Зачем так подробно описывать пищеварительный процесс? Неужели это приятно?» Тогда я дал ему У. и М. Иван Петрович вернул оба произведения через три дня и заявил, что тексты про групповые оргии с даунами не его конек. Полностью обессиленный, я положился на П. и Б., но фрезеровщик заявил, что партийные разборки и масонские тайны его не интересуют.
В конце концов Иван Петрович, перечитав всю современную литературу, встал в курилке, скрестил руки на груди и пробасил, что раньше, в советское время, писатели тянулись к светлому, чистому и прекрасному, а сейчас ковыряются в нечистотах, как получившие волю червячки. Правильно их цензура отменяла и задерживала. Зачем нужен такой нефильтрованный поток, если идет сплошная чернуха. Надо вернуть на предприятия цензоров, запретить самиздат и отключить Интернет. Я задумался.
 
Очень завидую советским писателям
 
Очень завидую советским писателям, хотя знаю, что были и диссиденты, и те, кого мучили, пытали и высылали на ПМЖ.
Но был же и среднестатистический писатель, который входил в Союз писателей, держал там трудовую книжку, получал гонорар с тиража, ездил в творческие командировки в дома отдыха и писал по одному абзацу в день. Заходил утром в ресторан ЦДЛ и сидел в нем до вечера за кружкой пива.
Нет, я понимаю, что за это приходилось писать то, что говорят, но мы же живем в просвещенное время. Разве невозможно, чтобы жить писателю, как в советское время, а писать то, что ему хочется. Про какие-нибудь млечные дороги, историю Бобруйска или грубо насмехаться над властителями человеческих дум и власть предержащими. Чтобы эти издевательства они любили, ценили и прислушивались к писателю, как к рупору эпохи.
Ведь писателю, если подумать, что надо? Чтобы было сытно, чтобы не было никакой ответственности, немного славы, немного женского внимания, немного денег, немного лести. Дай писателю лести вагон, и он станет один за одним выдавать шедевры почище «Войны и мира». Дай писателю славы — и сотворит он детективную серию. Дай писателю денег — и наймет он литературных негров.
Тоскую я по советским временам. Очень мне хочется в тогдашний Союз писателей, чтобы ничего не делать и жить и работать в свое удовольствие.
 
Дни рождения жен
 
У моей первой жены день рождения первого февраля, а у нынешней — четвертого. Я разошелся с первой женой почти без скандала, то есть полюбовно. Развод сопровождался всего-то выбрасыванием вещей и мебели из окон квартиры, к счастью находившейся на первом этаже, небольшой дракой с ее тогдашним любовником-самбистом (будущим мужем) и месячными попытками вернуть все назад. С тех времен мы не виделись десять лет, хотя я и получал на дни рождения поздравительные открытки и регулярно высылал их сам на ее дни рождения, но мы ни разу не встретились и не поговорили по телефону.
Поэтому для меня было неожиданно ее приглашение на юбилей в ресторан Пекин. Там должны были собраться все друзья детства и юности, и я сразу же согласился и не заметил, что юбилей был назначен на день рождения моей жены нынешней.
Нынешняя жена меня спокойно выслушала и, с трудом скрывая обиду, стала советовать, какой лучше надеть костюм, какой к костюму подойдет галстук, какую надо постирать и выгладить рубашку. Когда же я разобрался в чем дело, то очень растерялся, потому что с одной стороны — уходить в день рождения жены нехорошо, а с другой — десять лет не виделись, друзья детства и халявная утка по-китайски.
Я долго думал и даже хотел убить двух зайцев сразу — посидеть до восьми с женой, а потом пойти к жене прошлой, но в итоге так ничего и не предпринял, находясь в перманентной прострации и в полном непонимании.
 
13 Зима

Мода
 
Не могу забыть прическу мамы из мира моды шестидесятых двадцатого века: взбитые волосы, башней вздымающиеся над пространством. Словно женщина с высоты своего положения хочет рассмотреть все вокруг: какие ее окружают мужчины, какие нынче в ходу наряды и как обрести вечную молодость.
Потом женщины стали завивать волосы в тугие, шелковистые локоны. Ходили в них, как дюймовочки, и всё норовили подставить их свежему утреннему ветру или вытащить из-под мотоциклетного шлема в момент стремительного обгона, чтобы обаять незадачливого инспектора ГАИ.
Потом были женщины-диско. В круглых, зачесанных назад прикидах, в мини-юбках и джинсах-варенках они подпрыгивали вверх-вниз на студенческих танцплощадках Альметьевска под «Чингисхан» и «Модерн Токинг», чтобы ощутить всю радость бытия и вкус приближающейся свободы, так редко опускавшейся на 1/6 часть суши.
И когда они узнали эту свободу, когда осознали ее последствия, то испугались до такой степени, что прически стали носить одинаковые с мужчинами: каре и боб-каре, дополняя их одеждой в стиле унисекс. Маленькими пажами скользили граждане по ресторанам и сборищам, чтобы удивить подруг или друзей новой внешностью, такой стандартной для нового времени. Из всех радиоточек разносился Укупник, похожий на стриженого пуделя.
Все закричали: «Мы хотим бизнеса, мы хотим бизнеса», — и очутились в деловых костюмах и зачесанных назад до боли, зализанных волосах. Женщины стояли с тяжелыми кожаными портфелями, выпячивали папки из крокодиловой кожи, прятали и с силой затягивали груди, их ноги торчали из «шестисотых» Мерседесов, а руки показывали факи конкурентам и соперникам.
Я сижу на остановке троллейбуса и думаю, что будет дальше. Вот прошло десять девушек с челкой до бровей. Наверное, это и есть новая мода. Я сижу и думаю, что самое страшное для старого человека — это мучительное желание заглянуть в завтра. Что будет завтра?
 
Кликуша
 
Возле Киевского вокзала живет раскосая, хрупкая, но горластая кликуша Алия. Она обитает в картонной коробке у цветочного рынка, напротив чайной палатки, в которой замерзшие пассажиры берут в пластмассовых стаканах черный или зеленый чай и закусывают его печеными булками с маком и творогом. Иногда пассажирам становится жалко грязную, простоволосую, худо одетую Алию, и они бросают ей в коробку остатки нехитрой трапезы. Надкушенные булочки прыгают, как пинг-понговые шарики, и бьются о стенки коробки, словно им обязательно надо выскочить наружу и оставить кликушу без какого-никакого обеда.
У Алии возле коробки две сумки с мусором, но имеется и безусловная ценность — радиоприемник размером с ладонь. Когда кликуша отведает сытных булок, то приставит его близко к уху и начнет слушать музыку, а потом наслушается и кричит в проходящую толпу: «Алла Пугачева, Филипп Киркоров, Иосиф Кобзон». Еще Алия кружится по тротуару в танце, и ее протертый, просвечивающий плащ развевается, как полотнище, и пугает слабонервных и эмоционально невоздержанных. Если вначале кликуша кричит различимые фразы, то под конец танца из ее горла вырываются хрипы и отдельные звуки, так что ничего невозможно понять и даже можно испугаться за ее душевное здоровье. Уж больно ее танец напоминает танец дервишей. Такое же бессмысленное и непонятное кружение, словно к нам в двадцать первый век в центр мегаполиса забрел представитель Древнего Востока.
Третьего декабря, на следующий день после выборов в Парламент, мы как всегда молча шли на работу, а Алия кружилась и кликушествовала, только кричала она, что всем, кто голосовал за Бобрикова, гореть в аду. Уже котлы почищены, дрова нарублены, а бензин разлит по канистрам.
 
Зима
 
Когда я жил на Камчатке, то зима длилась девять месяцев, а в середине июня в лесу в ложбинах лежал снег. Поэтому я всю жизнь мечтал уехать со своей родины куда-нибудь, где зима короткая и можно ходить в легкой одежде и не боятся пронизывающих ветров и угрюмого тошнотворного холода, который на Камчатке начинается в начале сентября и заканчивается в конце мая.
Поэтому когда я в шестнадцать лет приехал в Москву на учебу, то думал, что попал в экваториальный рай. Так мне нравилось, что в ноябре еще идут дожди, а в апреле уже все тает под лучами лупоглазого весеннего солнца.
Моя радость длилась недолго, потому что уже на десятый год проживания в столице я понял, что здесь, в сердце моей страны тоже очень длинная зима и очень короткое лето и я стал искать варианты своего отъезда в Крым, где наваливается на берег соленая морская волна, где яркое красное десертное вино размазывается по стенкам бокалов, лениво оседая на самое дно, где тонконогие, шоколадные мулатки бродят в коротких, клетчатых юбчонках в надежде найти принца на белом коне, где купаешься даже в октябре и влюбляешься даже в старости.

Старый друг
 
Как он меня нашел, я не знаю. Его бодрый оптимистичный голос прогудел в телефонную трубку давно забытое обращение «старичок», и я сразу получил приглашение на встречу в каком-то модном ресторанчике в центре Москвы, где можно и поесть вдоволь экзотической пищи, и наговориться всласть, даже если и говорить-то не о чем и не к чему. Я сразу почувствовал подвох. Во-первых, потому что не знаю никаких модных ресторанов, а, во-вторых, потому что не видел Павла уже десять лет. Мы вместе работали на бирже, расстались в день дефолта, и если мне за последние десять лет гордиться было нечем, то Павел мог приобрести вес в финансовых кругах, обзавестись квартирой на Рублевке или в Крылатском и жениться на длинноногой, полногрудой красавице с обложки глянцевого журнала для мужчин. На всякий случай я навел справки, и мои предположения подтвердились с небольшим отличием: жены, как таковой, не было, а вел Павел полубогемный образ жизни, меняя подружек одну за одной, оставляя бывшим пассиям богатые подарки — норковые шубы и японские автомобили последних моделей. «Ну, о чем, о чем я буду с тобой говорить», — думал я. О том, что последний раз я играл на бирже в 1998 году, что все это время проработал писателем и журналистом с переменным успехом? Нет, у меня даже было две изданных книги, три толстых литературных журнала опубликовали мои рассказы. Но как в обществе людей с самым престижным экономическим образованием, со степенью MBA, можно гордиться этим? Нет, в целом мне жаловаться не на что. У меня красавица жена и двое детей (девочка пяти лет и мальчик трех), я живу в квартире тещи и особо в ус не дую, но когда нам было по двадцать и мы только закончили университет, то все представлялось иначе.
И вот я слышу Павла, сокурсника, у которого все получилось, который проживает свою жизнь так, как должен ее проживать любой настоящий мужчина. Конечно, я ни в коем случае не пойду с ним на встречу. Во-первых, потому что я боюсь разувериться в том, что и моя жизнь имеет ценность, а во-вторых, потому что я не знаю, что мной движет: восхищение или зависть. Если зависть, то мне не хочется, чтобы Павел по моим взглядам, по моим резким, отрывистым движениям раскусил меня и поднял на смех. «Что Слава, кусай мой мозолистый кукиш финансиста, смотри на меня снизу вверх», — говорил бы Паша, в то же время приглашая меня прокатиться в своем крутом авто. Заикаясь и потея, ненавидя его и себя, я залез бы на переднее сиденье рядом с водителем, и мы катались бы всю ночь по Москве, пока последние звезды не растают в розоватом небе над шпилями красного кирпичного Кремля.
 
Сэр серый британский кот
 
У меня в доме живут два кота. Один рыжий и старый, а другой серый и молодой. Рыжий, старый кот нормально ходит в лоток, никогда не промажет и всегда за собой лапкой закапывает, а серый постоянно умудряется попасть мимо, причем как по малой нужде, так и по большому делу, а потом закапывает стены или унитаз, вместо собственных нечистот. Старый рыжий кот — обычный городской, а серый и молодой — породистый британец, очень редкого мраморного окраса.
Когда-то мы хотели только породистого кота. Шотландского, британского или сфинкса, но финансовые условия нам не позволяли, и мы взяли дворового подкидыша, которого дети нашли в метро мятущимся по рельсам. Кот оказался очень смышленым и ласковым, любил спать с нами в ногах и по утрам уморительно будил меня, вылизывая щеки и лоб, за что получал банку иностранных кошачьих консервов. Мы прожили вместе шесть лет, но как-то раз жена в Интернете увидела объявление, что приют отдает даром годовалого британского кота. В нас забурлили давно забытые мечты о породистом животном, и мы даже не подумали, почему столь ценный для заводчиков и всего человечества экземпляр отдается даром в первые попавшиеся руки. Что бы там ни было, но мы съездили за котом в Харьков и обрадовались, когда столь благородный индивидуум вылез из сумки-переноски у нас на кухне прямо под столом и, нимало не смутившись, начал бойко изучать окрестности: гостиную, спальню, ванну и туалет. С мягкой шерсткой, милый и обходительный, серый кот производил на редкость благостное впечатление, словно посланец старушки Англии проник в наше варварское жилище.
Проблемы обнаружились сразу. Во-первых, заболел старый рыжий кот. Он ничего не ел, не спал и не мяукал. Лежал половой тряпкой в прихожей на коврике и молчал. Ветеринар заставил у рыжего взять за немалые деньги анализы, поставил диагноз — кошачья депрессия и выписал Феназепам. Во-вторых, оказалось, что наш мраморный раздолбай, наш посланник европейской цивилизации, не может ходить в туалет. Точнее он может, но через раз, и никакие увещевания и рукоприкладство тут не помогают. Мы звонили в Харьковский приют, мы развешивали объявления об отдаче даром кота, мы обращались в общества по охране животных, но никому, никому такое горе оказалось не нужно. Я стал понимать своего деревенского деда, который отвозил неугодных кошек на смерть в лес, и даже стал подумывать, не выпустить ли кота на волю за МКАДом, и будь что будет.
Потерпев полгода, ранним осенним промозглым утром втайне от жены я погрузил британского породистого кота мраморного окраса в мешок и отвез его в Люблинскую рощу возле Нефтеперерабатывающего завода в Капотне. Я развязал мешок и быстро, не оборачиваясь, побежал к машине, словно боясь, что мои действия не так уж смелы и решительны. Всю дорогу мне было хреново, словно я убил маленькое беззащитное существо, пусть и зассанное и глупое.
Жена, узнав про мой поступок, сразу устроила истерику. Мы поехали обратно и обнаружили серого молодого кота на дереве, под которым какая-то нефтепроходчица кысыкала его на землю, но мы закричали, что это наш кот, а вредная проходчица не отдавала нам британца, считая, что это ее Кеша. Мы долго пререкались и силой отбили серого, но всю обратную дорогу не могли понять, зачем мы это сделали. Ведь представился прекрасный случай избавиться от кармы, от серого безмозглого чудовища, от мелкого гадливого существа. Но вместо этого мы ехали по скользкой, разбитой дороге на клацающем «хюндае», все время оборачивались на заднее сиденье и спрашивали: «Ну, как ты, сэр серый британский кот?»
 
Дрессировщик Сихнов
 
Дрессировщик Сихнов широко известен на всю страну, в СНГ и за рубежом. Его дрессированные смекалистые обезьяны в красных платьишках по гортанной раскатистой команде Игоря Ивановича выскакивают на цирковую арену и начинают перед достопочтенной публикой вытворять черт те что. Они синхронно прыгают по веревкам, жонглируют и перекидываются разноцветными пластмассовыми кольцами, поют песни на языке, приближенном к человеческому, и даже танцуют, выдавая фигуры из бальных танцев. Сихновы — это старинная династия дрессировщиков и свои тайны она скрывает аж с конца восемнадцатого века, когда дрессировщик ибн Синх был вывезен майором Платоном Прокопьевым из Индии и представлен при российском дворе. Все дамы, все офицеры, вся императорская фамилия с радостью приняли индийского гостя и оценили его мастерство, а Екатерина II отписала факиру деревушку в двести душ в Смоленской губернии.
Главной загадкой Сихновых являлся их особый подход к обезьянам. Те слушали дрессировщиков этой династии беспрекословно и выполняли самые невероятные трюки даже в присутствии огня и коварных и злобных хищников.
Октябрьская революция дрессировщиков пощадила. Оказалось, что отряды красных матросов такие же благодарные зрители, как и гимназисты с благородными девицами. Сихновы повязали красные банты и стали разъезжать по стране с представлениями.
С Яковом Сихновым я познакомился в 1988 году в Московском университете. Он был столь бездарен в цирковом искусстве, что на тайном семейном совете, сопровождавшемся массовыми слезами и активным вырыванием волос, было решено отдать Яшу в физики. Тоже нужная и модная специальность.
Когда Яков накуривался гашиша, то любил говорить общественности, что первым вырвался из вековой кабалы. Потом подпирал свою курчавую голову локтями и говорил, что знает страшную тайну рода Сихновых. Оказывается, чтобы обезьянка слушалась дрессировщика, с ней надо померяться членами. Но мы Яше не верили. Что можно взять с пьяного обкуренного физика.

14 Здравствуй, Юлечка!

Пионерское детство
 
Ничто так не прельщает человека, рожденного в начале семидесятых, как пионерское детство. В 7-30 в пионерском лагере разбудит тебя горнист для зарядки и утреннего построения возле административного корпуса. Под звуки гимна загорелые ручонки поднимут красный флаг, и старший вожатый отправит тебя в столовую на завтрак. Там уже сотни ложек бьют по дну фаянсовых тарелок с манной кашей. В ожидании сливочного масла с джемом оглядываются пионеры по сторонам, чтобы везде успеть и никуда не опоздать. Если тебе повезет, то отстанешь от отряда, идущего на политинформацию, и друзья за продуктовым складом в кустах благоухающего шиповника дадут тебе первую затяжку, чтобы был мужествен и больше походил на борца за великую идею.
Потом тебя хватятся, найдут и отчитают за отсутствие на уборке территории первого отряда, когда все от мала до велика с метлами и совками собирали мусор в черные полиэтиленовые пакеты и несли его на мусорку сжигать в длинных, вонючих кучах.
После обеда на футбольном поле Иван Кириллов ногой сорок пятого размера выбьет тебе большой палец на левой ноге, и ты весь тихий час проведешь в медицинском пункте, изувеченный марлями, бинтами и йодом. Милая добрая медсестра в хрустящем белом халате так близко наклонится над твоим лицом, что теплая волна накроет с ног до головы.
Вечером идешь, прихрамывая на дискотеку, радостно стоишь в сторонке, пока все скачут, и получаешь поцелуй Стюши, которая уже давно любовно смотрит на тебя и два раза в библиотеке передавала записки, написанные детским убористым почерком.
После отбоя надо хорошенько отдохнуть, потому что утром заступать на вахту у бюста вождя — поста номер один нашего пионерского лагеря.
 
Здравствуй, Юлечка!
 
Сейчас, когда друзья мои по стихотворной молодости стали большими поэтами, и я частенько в центральных литературных газетах нахожу статьи о них, мне кажется, что все что случилось с нами (встреча, чтения на бульварах и в подвалах, поэтический манифест и поездки по стране на фестивали) произошло не зря. Что существовало какое-то высокое предписание свести все в единое целое, чтобы смешались в котле наши гордыни, мнения и таланты для выявления поэтических и прозаических наклонностей. Должен же кто-то писать, если это делали предыдущие поколения. Не можем же мы взять и все бросить на полпути, от всего отказаться, да к тому же ходить, высоко задрав голову, как глупые и жирные гусаки.
А так зачтешь стишок А., процитируешь верлибр Б., вспомнишь рассказ С., и твоя незаметная жизнь прибавляет в весе. Был ты с ними рядом, поднимал бокалы, полные хмельной влаги, пел вакхические гимны, подавал листок бумаги и карандаш, чтобы записали они свои строки. Тебе оказывали почтение за милый нрав и славный характер.
И если сейчас судьба развела нас по разным высотам, то это не значит, что ты не можешь набрать телефонный номер и не крикнуть в трубку: «Привет, Борис! Э-ге-гей, Степан! Здравствуй, Юлечка!». Даже если они сошлются на занятость или головную боль, все равно что-то мягкое и теплое подползет к самому горлу так, что перехватит дыхание, и навернутся на глаза крупные соленые слезы.
 
Бить бутылки
 
В детстве наши бараки стояли возле березовой рощи, а между ней и лесом возвышались деревянные двухэтажные сараи. В них рабочие и работницы строительного комбината хранили пустые банки для консервирования, перевязанные кипы журналов «Техника молодежи» и «Вокруг света», старую детскую одежду и пустые бутылки из-под водки, которые нельзя было сдать, но выкидывать было жалко.
Мы с Юркой любили запасы пустых бутылок и вначале забирали бутылки у родителей, а потом без спроса залазили в соседские сараи, откуда тоже тащили водочные бутылки. Собрав штук тридцать или пятьдесят, мы шли на карьеры, в которых добывался щебень, и расставляли их по самому краю, чтобы от удара камнем о бутылку белые хрустальные осколки разлетались по всему склону колкими прозрачными льдинками. Мы набирали полные карманы щебня и кидали его в бутылки, подсчитывая, кто сколько разбил. Тот, кто выигрывал соревнование, до следующего раза считался главным по битью бутылок и ходил, высоко подняв голову.
Однажды мы били бутылки увлеченно и не заметили, как сторож дядя Вася нагрянул с ревизией и стал допытываться, кто нам разрешил бить бутылки, и где мы их взяли. И так как он выкручивал наши уши, то мы признались, что лазили по сараям, и с тех пор родители и соседи перестали нас подпускать к сараям. Даже зимой, когда дети прыгают с крыш в глубокие влажные сугробы, мы стояли в сторонке и не могли забраться на сарай. Просто смотрели издали и мучились.
 
Вылов
 
На Камчатке красную рыбу можно заготавливать по лицензии, но есть голец, которого ловят просто так. Когда начинается путина и горбуша или кета или чавыча поднимается по речкам на нерест, голец сопровождает ее и ест отложенную икру.
Поэтому рыбаки в высоких сапогах и гидрокостюмах ходят по ямкам и таскают его на удочки. Двадцатисантиметровые рыбки падают в свежий, ноябрьский снег и искристо танцуют в лучах яркого, осеннего, дальневосточного солнца. Смотришь на это и думаешь, что лучше бы отпустить гольца обратно в поток несущейся реки, питающейся от горных и вулканических ледников. Все равно он маленький, а икра у него оранжевая и невкусная. К тому же это единственная рыба, которая зимует в камчатских водоемах и хоть как-то разнообразит чахлую местную фауну. Без него бы нечего было мальчишкам по весне таскать из пустых ручьев, и не собирались бы ватаги для радостной и веселой ловли.
Подумаешь так, подумаешь и гонишь мысли прочь. Ведь не зря же голец считается сорной рыбой. Ест он икру ценных пород лососевых. Вот придет рыбнадзор Петр Петрович и скажет: «Спасибо за мужественный вылов».
 
Доказательства
 
У Сергея Петровича Тамара — вторая жена. Первая ушла от него в молодости, когда строишь обширные планы и думаешь, что всего добьешься, но в настоящем ничего не имеешь. Ни дома, ни зарплаты, ни уверенности в завтрашнем дне. Чувства наружу лезут скороспелые, дети рожаются суматошные, и не умеешь отделить зерна от плевел. Мечешься из стороны в сторону и пытаешься заниматься многим. Кажется тебе, что во всем можешь добиться успеха, а оказывается, что твоя дорожка такая узенькая и еле приметная, что надо пострадать и помучиться, чтобы отыскать ее на буйно заросшем травами пустыре. А пока найдешь, пока овладеешь всеми тайнами мастерства, уйдут годы. Близкие люди могут не выдержать и отойти, думая, что так будет правильнее и лучше.
Но так как расставание редко бывает добрым, то поневоле живешь и собираешь доказательства того, что противоположная сторона совершила ошибку. Вот у тебя родился сын. Пятак в копилочку. Вот у тебя появилась дочь — еще один пятак. Защитил диссертацию, статью опубликовали в «Науке и жизни», зарегистрировал патент, съездил на научную конференцию в Нью-Йорк — все меряешь по одной мерке: как бы твоя прошлая на это отреагировала. Не пожалела ли она о содеянном? Может, сидит в темной комнате, кусает локти и думает: «Какой Сергей Петрович молодец. Зря я не отдала ему свою молодость и красоту на всю жизнь». И вроде есть у Сергея Петровича Тамара, вроде любят они друг друга и прожили вместе немало лет, но все равно хочется ему думать, что своим процветанием досадил он жене первой.
Никому такое мучение не нужно. Сергей Петрович изводит себя смутными предположениями, Тамара подозревает мужа, что его рвение неподлинное, а первая жена даже не замечает Сергея Петровича. Вычеркнут он из ее жизни толстым красным маркером, и не интересуют ее успехи Сергея Петровича, как не интересует бушменов жаркой Африки предсказанный метеорологами снегопад в районе Средне-Русской возвышенности.

15 Петечка

Дракон
 
Сергей всю жизнь был против дракона. Как-то получилось, что в молодые годы драконы были не в чести, и он читал книги против драконов, смотрел кино против драконов, пел песни против драконов.
Когда же дракон победил и Сергей увидел, что дракон не так страшен, как казалось, то изменять что-либо было поздно. Ведь все его друзья были против дракона, все его жены настоящие и прошлые были против дракона, выросшие сыновья и внуки были тоже против дракона. Сергей вроде бы и хотел что-то сказать в защиту дракона, но так много его связывало с этими людьми, что слова сами собой застревали в горле, и если в молодости против дракона он был идейно, то сейчас, скорее, по инерции.
Кругом расцветала новая жизнь: стремились ввысь небоскребы, колосился хлеб на возделанных полях, молодые матери несли пухленьких младенцев на руках, кино показывало достижения дракона, а радио передавало симфонии о драконе. Страна поднималась с колен, каждый имел свой угол и свою пайку. Все хвалили дракона, и только Сергей сидел и не мог сказать ничего доброго. Хоть убеждения его давно пошатнулись, но вера в молодые годы и в людей, которые его окружали, навсегда заклеила его рот. Сергей пытался сорвать скотч со рта, но в последний момент пугался, что придется что-нибудь говорить, и оставлял попытки. В конце концов, что плохого в заклеенном рте и драконе.
 
Петечка
 
Вся проблема в том, что я предал свое предназначение. Когда я заканчивал математический факультет МГУ, то думал, что поеду по распределению на Дальний Восток, через три года, как молодой специалист, получу квартиру, через семь лет защищусь, а через пятнадцать стану профессором.
Жизнь распорядилась иначе. Я закончил университет в 1991 году в момент разгара реформ и вместо распределения пошел работать в водочный ларек — разгружать по ночам осетинские фуры. За это мне давали бесплатную похлебку и мизерную зарплату. Потом постепенно я сменил направление и попал в инвестиционные компании и банки, где занимался тем же, только в белой рубашке с галстуком и в сером шерстяном костюме. Я еще был рад своей судьбе, потому что сумел накопить на квартиру в кредит. Другие мои сокурсники так и остались к сорока годам на улице и живут в съемных квартирах с женами и детьми.
Недавно я рылся в Интернете и на сайте математического факультета обнаружил фотографию Петечки. Петечка в отличие от нас защитил кандидатскую диссертацию и преподавал теорию оптимального управления на кафедре волновых процессов.
Когда я смотрел на его фото, то думал: «Боже, как ты выжил, Петечка! Если бы я хотел от кого-то услышать, что не совершил, не претворил, не дотянул, то именно от тебя. Но боюсь, что такие люди, как ты, Петечка, не говорят ерунды».
 
Aut Caesar, aut nihil!
 
Женечку на работе три года подряд выбирали Мисс банка. Она сидела в приемной президента и отвечала на телефонные звонки, заваривала кофе и дарила подарки VIP-клиентам. Но в 2007 году в операционном отделе появилась Лидочка Головачева. Лида принимала платежи, поставленным актерским голосом разговаривала по телефону и широко улыбалась входящим в операционный зал.
Женечка, увидев Лидочку, заподозрила неладное. Была Лида блондинкой маленького роста с распущенными волосами и умела вырабатывать особую энергию, благодаря которой окружающие в нее влюблялись. Когда коротышка Головачева входила в помещение, все оборачивались, пытались сказать приветственное слово и одобрительно махали руками.
В декабре программисты запустили опрос, и хотя до 31 никто не должен был знать итоги, Женечка подговорила системного администратора показывать ей, как идут выборы. Она тревожно следила за растущей зеленой полоской напротив фамилии Лидочки, результат никак не устраивал Женечку.
В Новый год в клубе «Жара» претендентки начали конкурсный марафон согласно занятым в компьютерном голосовании местам, а Женечка участвовать отказалась. С тоской она следила из уголка, как ее соперница лучше всех продефилировала по подиуму в сверкающем платье, как она сварила самый вкусный борщ, спела самую веселую песню и станцевала лучше всех бальный танец с приглашенным профессиональным танцовщиком.
Через три часа борьбы президент банка увенчал голову коротышки диадемой с бриллиантами, и все стали скандировать «Лидочка, Лидочка», образовав вокруг сцены круг, а Женечка ушла на кухню, курила с молодыми официантами, плакала и слезы капали на длинные красные перчатки до локтей. Эти перчатки два года назад подарил ей президент за победу и дважды поцеловал в щеку.
Теперь Женечка не знала, как себя вести. С одной стороны работой она была —довольна и любила свое дело, но с другой — вернуться в банк не могла. Aut Caеsar, aut nihil!

16 Незнакомый человек

Фотографии
 
Мне сорок лет. Недавно я увидел свои фотографии, сделанные профессиональным фотографом. Глубокие поперечные морщины пересекали лоб. Старая дряблая кожа обвисла на щеках. Второй подбородок топорщился возле шеи. Бородавки и прыщики избороздили лицо. Каждый второй волос — седой.
А еще двадцать лет назад мои мускулы были упруги. Я мог прыгать и скакать до утра. Лицо имело розоватый оттенок, и все молодые девчонки были рады со мной познакомиться. Теперь я могу прельстить слабый пол только опытом и знаниями. Но кому нужны знания без розовой кожи. Но кому нужен опыт без мускулов.
Я поймал профессионального фотографа и забрал у него фотоаппарат. Может быть, так я остановлю время и смогу его победить.
 
Битие
 
Сосед часто бил жену и запирал в ванной. Она кричала на весь подъезд, и очумелые жильцы выскакивали на лестничную клетку, переглядываясь друг с другом: «Что случилось?».
Сосед был двухметровый слесарь с Люблинского литейно-механического завода. Он ходил по округе, выпятив грудь, и громко стучал доминошками по дворовому столу, выпучив глаза и оглашая: «Рыба». Когда у него было хорошее настроение, то он покупал трехлитровую банку пива и с дворником, таджиком Равшаном сидел на лавочке возле детской площадки. Соседка никогда не выходила к ним и употребляла в одиночку водку на кухне, подглядывая сквозь марлевые занавески за мужем, дворником и сыном Алешкой. Алешка учился в седьмом классе и получал от старшеклассников по лбу, но никогда не жаловался и ходил в синяках.
Когда соседка напивалась, то не выходила неделями на работу, и сосед драл ее нещадно, прятал водку и жаловался окружающим на свою судьбу. В конце концов, ему надоело бить соседку, и он с ней развелся, продал комнату в трехкомнатной квартире и уехал в Норильск на заработки, бросив сына Алешку на попечение пьющей матери.
Теперь в их квартире тишина, и всем очень страшно, потому что непонятно что соседка задумала. Вдруг она примет горькую и решит спалить дом или затопить нижние этажи, а некому ее отлупить и запереть в ванной. Слесарь-то уехал, а Алешка еще мал.
 
Незнакомый человек
 
При виде незнакомого человека мое настроение портится. Хорошо, если он пройдет мимо, не повернув головы, и наши взгляды не пересекутся. А если придет знакомиться? Эти потные рукопожатия, это заикающееся «здравствуйте», эти переминания с ногу на ногу, это глубинное непонимание зачем и о чем говорить. Еще хуже, если найдутся общие знакомые. Тогда на два часа обеспечены разговоры о чужих успехах и собственных неудачах. Если хочешь испортить кому-то настроение, то подбрось незнакомого человека.
Но все вышесказанное не относится к моей жене. Она может весь день простоять на Красной площади и проболтать с арабами по-арабски, с вьетнамцами по-вьетнамски, а с американцами по-американски, не зная никакого языка, кроме архангельского диалекта русского. Она радостно хлопает в ладоши, толкает незнакомых людей в плечо, целуется с ними и раздает комплименты, словно всю жизнь служила в дипломатическом корпусе. Наверное, моя жена тайный любитель незнакомых людей. Оденется в красное платье, повесит в уши и на шею золотые украшения и ходит по улицам, знакомится с незнакомыми людьми, как менеджер верхнего звена крупной капиталистической корпорации.
 
Аборт
 
Вчера я провела тест, который дал положительный результат. Я обо всем сказала Петрову. Он округлил глаза и потребовал сделать аборт. Его сестра делала аборт двенадцать раз — и ничего.
«И это ты всегда выступал против абортов», — кричала я, а Петров отпихивался руками и не хотел ломать свою жизнь.
«Я свободный человек, и каждой женщине перед близостью объясняю свои принципы», — сипел Петров и не смотрел в глаза.
«Ага. Это не тебе будут пихать внутрь блестящие железяки», — вопила я и царапала Петрову лицо.
В конце концов, позвонила мама Петрова и долго объясняла в трубку, как я не права, а Петров оставил пятьсот баксов и ушел.
Теперь я сижу в пустой квартире за обеденным столом и думаю, стоит ли убивать плод или надо рожать ребенка. Но как я его и на что воспитаю, если буду рожать? Но как мне тяжело будет жить, если сделать аборт?
 
Бабушка и кот
 
Таисии Генриховне восемьдесят шесть лет. Она живет в деревенском доме с внуками и котом. Она редко выходит на улицу, потому что с трудом двигается. Шагнет за калитку на десять метров, а потом сидит, запыхавшись, в кресле и причитает. Поэтому бабушка Тая ничего по дому не делает. Устроится напротив телевизора, слушает диктора и шепчет, что мать умерла в семьдесят шесть лет. В молодости ей казалось, что это большой возраст. Матушка осталась в памяти скрюченной старушкой, а тут сама пережила мать на десять лет.
Кот Ермошка обитал в кладовке и ни к кому не шел на руки, даже к Таисии Генриховне. По утрам приходил в постель к бабушке Тае, лизал щеки, но на колени не садился и с рук не ел. Месяц назад в доме появился внучатый племянник Сашка. Он пришел из армии в форме железнодорожных войск, и кот полез ему на бурые, засаленные штаны. Сашка прожил в доме две недели и уехал строить Бурейскую ГЭС, забрав с собой Ермошку, приговаривая: «Зачем старой бабке кот, который не идет на руки».
Теперь Таисия Генриховна начинает свой день с поисков кота. Она ходит по дому и говорит, что я так хотела умереть, а придется искать кота, ведь он был хоть и злой, но лизал щеки. Она выходит на крыльцо и кричит: «Внуки, внуки, ищите Ермошку!». А те в ответ: «Да его же Сашка забрал на Бурейскую ГЭС».
И так происходит каждый день.

17 Договор

Куда попаду после смерти

Я часто думаю, куда попаду после смерти. Оставив череп и скелет, не сгниет навсегда душа моя вслед за мягким, податливым телом, а получит обыденный выбор куда следовать дальше.
С одной стороны, я только один раз ходил на службу, исповедовался два раза, ставил свечки четыре раза, полностью не знаю ни одной молитвы. Был в церкви не более десятка раз, и то чаще по соображениям осмотра архитектурных достопримечательностей.
С другой стороны, я не убил ни одного человека, наверное, потому что не служил в армии и не участвовал ни в одной войне. Воровал всего пару раз в детстве из любопытства. Не изменял жене, хотя до свадьбы здорово повеселился. Не предавался унынию, потому что не попадал в ситуации, после которых впадаешь в уныние, а если следовал гордыне, то из соображений соревновательных и конкурентных. Не богохульствовал, потому что всегда верил в наличие чего-то высокого, ведущего ревностный счет проступкам каждого человека.
Мне, как индивидууму, знающему, что такое генетика, ядерная физика и звездные войны, хотелось бы надеяться, что высокое — это обширное всепрощение, которое будет судить меня не только по тому, что я сделал, но и по тому, что я не сделал. Имел возможность, но не сделал.

Договор

Шестидесятипятилетний Степан Петрович болел уже долгое время. Детей и жены у него не было, а пенсии на лекарства не хватало. Тогда к нему пришел из банка агент с предложением продать квартиру в рассрочку. Степан Петрович может продолжать жить и болеть в течение двадцати лет, а на его счет пятнадцатого числа каждого месяца будут приходить денежки из банка.
Степан Петрович посидел-подумал, вспомнил, что все его деды и бабки умерли до восьмидесятипятилетнего возраста, и согласился на все условия, даже на то, что по достижении этих самых восьмидесяти пяти лет из квартиры придется выселиться.
После подписания бумаг здоровье его улучшилось, и денег хватало на все: на поддержание старой «шестерки», на посещение универсальных магазинов, на увеселительные мероприятия в виде футбола и концертов и даже на заграничные поездки, но чем ближе наступал условленный год, тем настроение Степана Петровича становилось хуже и хуже. Не хотелось ему после отдачи квартиры банку дряхлым стариком идти на улицу, побираться и мыкаться.
И Степан Петрович за месяц до восьмидесятипятилетия решил свести счеты с жизнью. То попробует себя газом отравить, то повеситься на люстре, а то утонуть в Патриаршем пруду. Но ничего у него не получалось: соседи прибегали и перекрывали газ, люстра отваливалась с крюка вместе с телом, а из пруда доставали Степана Петровича осводовцы, которых много развелось в последнее время на водоемах.
В условленный день и условленный час в ожидании прихода агентов банка для изъятия квартиры Степан Петрович спускался по лестнице с третьего этажа на первый и поскользнулся на банановой кожуре, оброненной из мусорного ведра соседским мальчишкой. Ударился он затылком о бетонную твердь, и показался ему длинный тоннель со светом в конце, послышались ему громкие звуки труб, а его невесомое тело подхватили ангелы с крыльями на спине и потащили вверх на небо, чтобы вершить суд. Степан Петрович летел и думал: «Господи, большое тебе спасибо!»

Что понравится читателю

Старый редактор Петр Трофимович, получая от меня рукописи для правки, долго смотрит в глаза и спрашивает, все ли я отдал: «Понимаешь, Славик, не тебе решать, что хорошо, а что плохо. Говно мы всегда отсеем, но вдруг удачу пропустим».
Иной раз послушаешь его отзывы и задумаешься, потому что никогда не знаешь, что надобно читателю. Восемнадцатилетней студентке Настеньке понравился рассказ про королеву красоты, моему соседу, слесарю Ивану Петровичу, зарисовка про пиво в бане. Чиновнику Емельянову, работающему в мэрии, приглянулась заметка про движение «Наши». Профессор философии Сергей Алексеевич долго рыдал над новеллой про преступления режима. Поэтесса Забова зачла стишок из рассказа «Други мои» перед собратьями по перу, а художник Кондратий ржал над эссе про памфлеты и акции в среде творческой интеллигентции.
Поэтому я научился верить Петру Трофимовичу, хотя зачастую его вкус мне не только непонятен, но и загадочен.

Конфронтация

Если честно, то с властью Степан Петрович находился в конфронтации. Ему не нравилось, что посшибали щелбанами всех запечных сверчков, при чем некоторые погибли, не выдержав ударов о дубовые, половые доски, а некоторые переломали лапки и крылышки, став насекомыми абсолютно негодными для пения, а гораздыми до зловещего мычания и нудного попискивания. Теперь на кухне распространилась такая тишина, что хоть за стол не садись и ложку в рот не клади. Казалось, вот сейчас на плечи или того хуже на голову с воздуха обрушится тяжелая кладбищенская плита и придавит к земле, не дав свершиться погребальному обряду.
Еще Степану Петровичу не нравилось, что из всех радиоприемников, телевизоров, репродукторов, громкоговорителей, а иногда из кофеварок и утюгов славили Ислам-Герея за его благочестивый и демократический нрав, за волевое лицо и представительные манеры, за ласковые повадки и умение дать сдачи, даже когда этого не требуется. Нет, конечно, Степан Петрович, признавал достижения Ислам-Герея: он провел стабилизацию, не разворовал стабилизационный фонд и выплатил государственные долги, но уж больно методы достижения были медвежьи: то на лапу какому зверьку наступит, то задерет до смерти, то в объятьях задушит.
Из-за массового убоя сверчков и активного прославления Ислам-Герея у властей испортились отношения с внешним миром. Европейские вошки и букашки покусывали власть, забивались в уши и нос, зудели на все голоса, что, дескать, сверчков убили, культ личности развили, зверушек передушили, и от этого воя власть еще более зверела и давила почем зря людей абсолютно невиновных и в пакостях к ней незамеченных.
И все было бы ничего, но пригласили Степана Петровича на встречу с Ислам-Герем, а надо признать, что наш Степан Петрович был литератором и поэтому имел влияние на умы подданных, выпуская в народ книжицы, когда успешные, а когда не очень.
В просторном, светлом, искрящемся золотом и хрусталем зале при массовом стечении народа, теле и радиостанций, представителей общественных организаций говорил Ислам-Герей сладкие речи, пел, словно восточный соловей, гимны, упражнялся в схоластики и в остроумии, а под самый конец завел такую словесную карусель, что Степан Петрович совсем потерял голову и стал как все хлопать в ладоши, в такт подпрыгивать на стуле и протяжно подпевать, полюбив Ислам-Герея, как себя самого.
Когда же повели Степана Петровича на фуршет, налили фужер шампанского, надели на плечи пальто с волчьим воротником и посадили в авто, то он избавился от конфронтации окончательно и бесповоротно. Дальше всю жизнь ходил ягненком, пасся на тучных пастбищах, располагался в теплых хлевах, но до конца дней боялся, что задушат его по ошибке в объятиях или задерут насмерть по глупости.

Нырок

Я стоял на берегу Люблинского пруда с сыном Алешкой и Андреем Николаевичем и смотрел, как тетки прыгали в прорубь. Мы с Андреем Николаевичем пили пиво «Миллер», закусывали орешками, а мой сын сказал: «Папа, а ты тоже можешь прыгнуть в прорубь?». «Запросто», — ответил я и продолжил обозревать окрестности, которые покрыл первый снег, выпавший пятидесятисантиметровым слоем на крещение. Мы еще постояли полчаса и пошли домой, потому что стал сказываться морозец. Мы притоптывали и прихлопывали, но ничего не помогало. Спасало лишь то, что наблюдали за тетками. Как они прыгали в четырехградусную воду, окунались, вылезали обратно, с криком принимали грамм по сто пятьдесят и обтирались яркими, разноцветными махровыми полотенцами.
На фоне чужого мужества я совсем забыл о данных сыну обещаниях, но о них помнил Андрей Николаевич, разбудивший меня в восемь утра следующего дня. Андрей Николаевич оказался моржом, стоял в дверях, переминался с ноги на ногу и вдохновлял меня на подвиги. Алешка тоже суетился рядышком. Он всегда хотел быть похожим на папу. На такого мужественного, смелого, сильного папу.
«Не бойся», — поддерживал меня Андрей Николаевич — «ты для первого раза голову не мочи, окунись три раза до груди и вылезай». Я обычно собираюсь быстро, ну на работу или за пивом, а тут минут сорок пять провозился. Осматривал любимые вещи, обнял жену, подержал на руках сынишку. Всю дорогу до проруби оглядывался, хотел вернуться назад, но Андрей Николаевич держал меня под руку и вел сначала по сорок лет Октября, потом мы пересекли улицу Тихую, вошли в парк и добрались до домика моржей. Хотя домик не отапливался, но это лучше, чем на улице переодеваться.
Я думал, что первым войдет в воду Андрей Николаевич, но он знал, что если меня оставить одного, то я не прыгну. Он столкнул меня незаметно коленкой, и тысячи иголок впились мне в руки, в бедра, в грудь, в попу. Я заорал и полез по лестнице, но лестница обледенела, и я раза четыре сорвался с перил и окунулся по самые плечи. Все думаю, пропал, но Андрей Николаевич кинул мне петлю. Я обвязал ею талию, и он меня на пузе втащил в домик моржей, обтер полотенцем, дал полбутылки водки и спросил: «Понравилось?». Хоть я и сказал, что понравилось, но больше к проруби не ходил, как не звал меня Андрей Николаевич и не посылал сын Алешка.

18 Родимое пятно

Издать книгу

Все уже выпустили книги, а некоторые не по одной. Андрей Тюфяев за пять лет издал девять сборников стихов. Антон Чадилов за один сезон выпустил три альманаха. Лидия Степанова каждую повесть сопровождает рисунками, выполненными в монохромной манере. Артем Скоробогатько оформил обложку книги в гламурных тонах и вставил аудиодиск. Раиса Григорьевна, пенсионерка, шестидесяти лет, безработная мать семерых детей весной издала брошюру с эссе. Даже Сергей Зимин получил роман. Он ездил с агитбригадой по заводам и пел песни, а ему такой подарок. Еще я знаю авторов, которых печатают толстые журналы.
И только я ничего не издал за последние тридцать шесть лет. Я прихожу домой с работы и отдаю зарплату жене, с которой она платит: за квартиру в ЖЭК; проценты по кредиту за машину; проценты по кредиту за кухонный гарнитур; взнос в детский сад за младшего сына; учителю в школе за обучение старшей дочери; ветеринару в больнице за лечение собаки. Остатки уходят на одежду и еду.
Ночью мне снятся спонсоры. Они ходят в костюмах-тройках и поют приветственную песнь про русскую литературу. Каждый раз на третьем куплете я просыпаюсь, долго смотрю в зеркало и выхожу на улицу, чтобы взглянуть на звезды и вдохнуть холодный морозный воздух.
Еще мне могут помочь издательства, но они не печатают сборники рассказов. Всем нужна крупная форма, а я кроме миниатюр ничего писать не умею. Поэтому я сижу в коридоре на подоконнике, пускаю дым и наблюдаю, как внизу по тротуару спешат по своим делам люди. Некоторые из них поднимают головы и машут мне рукой, то ли приветствуя меня, то ли прощаясь со мною.

Родимое пятно

У Андрея было родимое пятно, которое краснело и чесалось. И у его брата Алексея Алексеевича было родимое пятно, и у его отца Алексея Алексеевича было родимое пятно, и у его деда Алексея Алексеевича было родимое пятно, и у прадеда Алексея Алексеевича было родимое пятно. У всех у них рядимое пятно краснело, чесалось и не давало спать по ночам, а в особо жаркие периоды, кода ночная духота давит и душит до потери сознания, зуд родимого пятна становился нестерпимым. Все эмоции и мысли занимало пятно, которое вползало в сознание, мешая совершать самые обыденные, привычные и необходимые поступки.
Андрей не знал почему, но никому из его рода не приходило в голову обратиться к врачу. Наверное, пятно, передававшееся из поколения в поколение, считалось божьим знаком или наказанием и поэтому бороться с ним силами обычной медицины не хотели. Андрей слышал, что монахи Ново-Егорьевского монастыря прадеду придумали молитву для борьбы с пятном, но уже дед ее плохо помнил наизусть, а отец потерял старательно записанный на тетрадном листочке текст. Молитва не сводила родимое пятно с кожи, и не убирало красноту, но зуд снимало, так что жить с пятном было возможно.
Когда Андрей собирался к врачу, то отец его отговаривал. «Как ты будешь гордость и отметину нашего рода отдавать в непонятные руки, как ты станешь подвергаться воздействиям, если это судьба», — говорил отец. Но Андрей Алексея Алексеевича не послушал и пошел к докторам, которые послали его на лечение и стали менять препараты, мази, порошки и присыпки, но ничего не помогало. Родимое пятно только бледнело, а зуд оставался. Если же пятно исчезало, то только на время, а потом с новой силой все возвращалось назад, и нестерпимый зуд не давал Андрею спать по ночам. На третий год мучений отправили Андрея к профессору в Магдебург, который сказал, что похожий случай был описан только один раз с пациентом в Пакистане. Его предок совершил страшное святотатство, и все его потомки были прокляты на ношение мучительной отметины. Потом Генрих фон Мебиус сказал, что наука здесь бессильна и посоветовал обратиться в церковь.
Андрей приехал в Москву, схватил папу и горячо повторял: «Где молитва папа, куда ты ее потерял?».

Удача

Карьера у Андрея не сложилась. В молодости он подавал надежды в точных науках, но в учении не преуспел и был вынужден заняться коммерцией, для которой не имел нужного склада характера. К сорока годам он не стал ни владельцем предприятия, ни руководителем высшего звена, а остановился на должности ведущего специалиста.
Неудачи преследовали его и в личной жизни. У него был скоротечный первый брак с Аленой, от которого родился сын Алешка. От второй жены детей не было.
С Алешкой Андрей встречался по первым субботам каждого месяца. Обычно Андрей приходил с подарком и забирал сына у Алены. Они шли в Парк культуры и отдыха кататься на каруселях, или в зоопарк посмотреть на обезьян, или стремительно плыли по Москва-реке на речном трамвайчике. Сын стоял в шапочке на носу катера, а ветер и брызги били в лицо.
Когда Андрей смотрел на сына, то понимал, что это единственная удача в его жизни. Алешка всем видом — цветом глаз, манерой держаться, осанкой — напоминал отца. Когда Андрей разговаривал с Алешкой, то ему казалось, что он разговаривает с уменьшенной копией самого себя. Зримое свидетельство собственной состоятельности. Когда он держал сына за руку или вел его переулками, то к нему возвращалась уверенность, что существует кто-то, кому он нужен. Жизнь виделась важной штукой и не грозила бессмыслицей.
Вечером Андрей отводил Алешку матери, вешал на стене календарь и обводил красным маркером день следующей встречи. Потом раздевался, выключал свет и засыпал ровно на тридцать дней, до следующей встречи с сыном.

Драгоценности внаем

Всегда хотел сделать жене дорогой подарок, но денег не хватает. Цветочек принесешь, в щечку поцелуешь — и все. Но тут иду по Кутузовскому и вижу магазин, который дает драгоценности внаем на неделю. Предоставляются они с дисконтом в двадцать процентов от суммы оценки. Я подумал, а потом взял кредит в банке и в ювелирную лавку. Набрал сережек 750 пробы с аметистами, колечек 995 пробы с алмазами, кулонов белого золота с топазами. Хватаю все самое лучшее, на фианиты не смотрю. Когда дело дошло до бриллиантов, то кинулся на Картье. Из бижутерии положил лучшие марки — Philippe Ferrandis, Ultime Edizone и Carlo Zini. Оставил деньги в залог и поехал с полной спортивной сумкой на метро домой.
Жена брюлики распаковала, обрадовалась, сидит, плачет. Кого ты убил, милый, и когда за тобой придет милиция. «Не, — я говорю — это дедушка-огранщик в Одессе умер». Марина поверила и стала наряжаться и вешать золото. Смотрит в зеркало — красота неописуемая. Вот могла бы пойти за Рокфеллера, а живем вместе. Маринка целую неделю каждый день драгоценности меняла. Мы по родственникам ездили, рассказывали, как начнем новую жизнь, купим алюминиевую фабрику, выучим сыновей в Англии и съездим в Париж на Эйфелевую башню.
Но под конец на восьмой день я проснулся утром, тихонько все украшения сгреб в целлофановый пакет и пошел в магазин, но там сказали, что есть царапины, забрали залог, а украшения мне оставили. Иду домой, плачу, потому что чем отдавать кредит не знаю, какая тут алюминиевая фабрика. Вернулся, тихонько золото положил на место, чтобы Маринка не заметила. Сижу на кухне курю. Ничего, зато сделал праздник.

Сдать книги в библиотеку

В 2000 году для написания статьи о физике Максе Борне я взял две книги в Некрасовской библиотеке. Миловидная восемнадцатилетняя девушка выдала их мне и предупредила, чтобы я вернул книги через две недели. Придя из библиотеки, я принялся за писательство, но к сроку возврата книг все сделать не успел. Но ничего не произошло, я продолжал писать статью о Максе Борне, а книги забросил в дальний угол.
В 2006 году мне по почте пришла открытка, в которой меня предупреждали, что если я не верну книги в библиотеку, то против меня возбудят уголовное дело. Открытка меня огорчила, и я попытался найти книги, но очень трудно отыскать утерянное шесть лет назад. Мне приходили открытки еще в течение двух лет, но я ничего не делал. Наконец жена купила книжный шкаф. Мы стали складывать в него книги, и жена в темнушке нашла книги о Максе Борне.
Я еще два месяца после обнаружения книг боялся отнести их в библиотеку. Мне представлялось, как работники библиотеки показывают на меня пальцами, как они унижают и оскорбляют меня, а ответить мне нечего. Потому что я задержал книги на восемь лет, а в довершение всего потерял читательский билет.
Однажды я собрался и поехал в Некрасовскую библиотеку. Меня встретили бабушки лет семидесяти. Они заваривали духмяный чай на травах и угощали всех входящих. Они звали меня «голубок» и радостно потирали руки, потому что библиотека была пуста. Во всех ее залах никого не было и трудно передать, как мне обрадовались вахтерши, библиотекарши и охранники. Они спрашивали: «Молодой человек, Вы посетитель? Вы будете брать наши книги?» Я был потрясен, я покраснел. Сдал книги, но новые брать отказался.
Со стеллажей на меня взирали книги разных авторов. Они как бы просили: «Возьми нас», — но я молча шел в одиночестве к выходу, потому в одну реку дважды войти нельзя.

Редактирование

Когда Ферапонт Ферапонтович Балбекин начинал писать, все ему давалось легко. Он искрометно и жизнерадостно один за одним сочинял рассказы, а публика его приветствовала: «Вау — и — У-у-у-у-у хорошо». Все друзья восторгались его талантом, и никаких сомнений и угрызений совести у Ферапонта не было.
Но тут пришли редакторы. Молодые мальчики с высшим гуманитарным образованием и старушки божьи одуванчики из Литературного института. Склонившись над рукописями Балбекина, рассматривая каждую закорючку через лупу, они стали пристально изучать творческое наследие Ферапонта Ферапонтовича и вносить в него редакции и правки. «Как, — кричали они, — Вы посмели писать хюрьма, когда во всех словарях хурма? Почему брунхильда пишете с маленькой буквы, когда правильно Изольда и с большой?»
Ферапонт сначала пытался отшучиваться, к тому же редакторы говорили много толкового и дельного, но, в конце концов, ушел в черную депрессию, сопровождавшуюся запоем. Ферапонт ставил на стол стакан, наливал в него водку, поднимал стакан на уровень глаз и произносил исповедальную речь про тяжелый труд писателя. Потом отправлял содержимое стакана в глотку, смачно занюхивал рукавом и бочком валился на кровать, поставленную им на чердаке дома № 13 по улице 40 лет Октября.
Пьянство и безделье Ферапонта Ферапонтовича продолжалось месяц, пока мы, поняв, что человек пропадает, не явились на чердак выше названного дома и не спросили прямо:
— Что же тебя гнетет, Ферапонтушка?
На что полностью измученный алкоголем писатель заявил:
— Понимаешь, Вячеслав, я раньше, когда писал, не задумывался, как я пишу, и все у меня получалось быстро, и брали мои опусы в солидные журналы, а издательства выпускали книги. На гора выдавал 20 авторских листов в месяц, что составляет четыре штуки зелеными. Нефигово. Теперь же после редакторов я над каждой фразой раздумываю, в словари лезу, имена и названия перепроверяю, и никак у меня больше одного авторского листа в месяц не получается, что составляет двести долларов. Разницу чуешь, Вячеслав Анатольевич.
Сказал Ферапонт и заплакал. Я, как мог, унял страдальца, накинул на его плечи пальто и произнес:
— Не боись, Балбекин. Пиши, как встарь. Пускай редакторы мучаются над твоими опусами сами.
Ферапонт повеселел, мы налили по стакану, двинули, и я отвез Ферапонта, радостного и одухотворенного, к жене и детям.

19 Устроиться на работу

Выходные
 
Ждешь, ждешь, ждешь выходные. Думаешь, что съездишь на строительный рынок за плиткой, начнешь ремонт в ванной. Заедешь в Кузьминки, в книжный — купить Пастернака из серии ЖЗЛ. Закажешь консервы котам. Помчишься на электричке за город к родителям. Зарегистрируешь в ГАИ автомобиль брата. Зайдешь в Булгаковский дом послушать друзей. Купишь в Детском мире племяннику раскраску. Вспомнишь, что не поздравил с днем рождения старого друга, и отстучишь телеграмму. Подаришь жене девять роз. Запрешься в кабинете и будешь всю ночь писать, писать и писать.
Но все наоборот. Лежишь в постели до 14-00, куришь на кухне, пьешь двойной кофе, медленно бредешь в душ, смотришь футбол, копаешься в Интернете, куришь на кухне, читаешь Памука, споришь с женой о Памуке, куришь на кухне, ложишься спать.
 
Устроиться на работу
 
Андрей Карапольский год назад закончил институт по специальности «бухгалтерия» и обитал у матери в рабочем поселке Алябьево. Жили они бедно — только на мамину пенсию. Вся промышленность в поселке не работала, одни продуктовые магазины и ларьки. Андрей не мог найти работу. Даже обращения на биржу труда не помогли. В конце концов, он пошел по окрестным предприятиям проситься хотя бы на должность грузчика. На МП «Мусоровоз» мимо проходил высокий крепкий человек, оказавшийся директором Иваном Сергеевичем. Он спросил: «Так ты молодой бухгалтер? Мне такие нужны. Зачем я буду человека с образованием брать грузчиком? Пусть пьянь и рвань контейнеры с мусором таскают. Пойдем, я тебя познакомлю с будущими сослуживцами».
В маленькой комнатке на втором этаже административного корпуса сидели четыре шестидесятипятилетних старушки. Они склонились к экранам компьютеров и вели бухгалтерию предприятия. Старушки, увидев Андрея, хором закричали: «А у нас мест нету». А одна, Лидия Тихоновна, наседала на Ивана Сергеевича с Андреем и угрожающе крутила кулаки.
— А ну-ка, ведьмы, обучите мальчонку уму-разуму, — сказал Иван Сергеевич.
— Да нечему нам его учить, пусть катится к чертовой матери, — ответили старушки.
— Тогда я, Тихоновна, тебя уволю, а Андрюшу возьму на твое место.
Стали старушки горевать и плакать, а Иван Сергеевич с Андреем залезли в мерседес. Директор возил Карапольского по объектам, показывал силу предприятия: повсюду гудели многотонные мусоровозы, пыхтели и дымили раскинувшиеся свалки, стояли рядами с лопатами наперевес мусорщики.
— Иди ко мне, — говорил Иван Сергеевич, — я тебя озолочу, сделаю заместителем главного мусорщика, квартиру дам трехкомнатную и пошлю на стажировку в Штаты. Я же не вечен. Придет, придет и за мной старуха с косой, лягу я в сырую землю, и тогда ты займешь мое место, станешь главным мусорщиком в районе, нет — в области, а то и в стране. Подгонять я тебя не буду, но и ты поторопись. Если не придешь в четверг третьего дня в отдел кадров, то я рассержусь.
Сначала Андрей воспринял слова директора радостно. Рассказал о предложении маме и родственникам. Они говорили, что надо идти на работу к мусорщику. Андрей тоже склонялся к этому, но мучила его судьба Лидии Тихоновны. Получалось, что выживал он ее с работы. Если он сам еще сможет устроиться, потому что молод, то старушка без работы помрет с голоду. Кто же ее возьмет старенькую. Ему виделось, как бабки и дедки поселка Алябьево из последних сил тащат гроб с Лидией Тихоновной по дорожке на саночках на кладбище, стоят, рыдают над свежевырытой могилой и костерят душегуба и злодея Андрюшу Карапольского.
Поэтому в четверг Андрей не пошел в отдел кадров, хотя его искали. Сначала позвонил Иван Сергеевич и назвал Андрея идиотом, потом связались родственники и подвергли Карапольского остракизму, а мама проплакала весь вечер, уткнувшись в подушку. Но Андрей Карапольский никого не слушал и на работу к мусорщику не вышел. То ли он законченный кретин, то ли народный герой. Ведь так и сидит без работы.
 
Парадокс
 
У поэта Олега Верхоглядова нет настоящего признания, хотя его стихи и прозу печатают «толстые журналы», книги выпускают солидные издательства «Эксмо» и «АСТ», а сам он является членом Российского Союза писателей. Но когда Верхоглядов выходит на сцену, никто его не зовет на бис и не требует повторения прочитанных стихов. «Ну почему так», — думает Олег. Вот Риту Полоунько хорошо принимают и цитируют, а меня никто не хочет слушать, словно не существуют мои стихи в мировой литературе. Иногда Олег садится вечером на подоконник, смотрит из окна вниз, курит и горюет, мечтая о полных залах, навязчивых поклонницах и всероссийской известности.
Риту Полоунько восторженно принимают слушатели. И в «Булгаковский доме», и в ОГИ, и в «Жести», и в «Театральном особняке». Везде толпы людей забрасывают ее цветами, повторяют ее строки, кладут ее стихи на музыку. Риту любит провинция. Она ездит по СНГ: Киев, Минск, Саратов, Калининград, Коктебель. Самые маститые критики Гульнов и Ширкобрёхов в газетах «Салют поэта» и «Рассвет поэзии» поместили заметки о ее творчестве. Всенародная известность бежит далеко впереди Риты. Недавно бурильщики Нефтьюганска подарили ей первый кубометр нефти из только что открытого месторождения.
Но Рита Полоунько не спит по ночам и ворочается в постели. Ее стихи не печатают «толстые журналы», солидные издательства «Эксмо» и «АСТ» не пускают Риту на порог, а Российский Союз писателей шлет в ее адрес проклятия.

Стадиончик
 
Старый, детский стадиончик расположился в Люблино на улице Тихой. Полуразрушенные, розовые трибуны, проломанные деревянные скамейки, закрытый на ключ туалет. Охранник сидит в будочке и смотрит, чтобы никто без спроса не ходил по полю. По выходным на стадиончике оживление. Дети разных городов проводят турнир по футболу. Они бегают в выглаженной форме, сильно бьют ногами по мячу, глаза их горят. Мамы на трибунах хлопают в ладоши, и кажется, что сейчас проходит Лига чемпионов. Вместе с родителями на скамейках сидят алкоголики и я. У меня пиво и рыба. Я люблю в выходной день вместо просмотра TV наблюдать, как дети гоняют мяч. Иногда на лавках поднимается волна, и все тянут руки вверх. Я радостно бью рыбиной о деревянные перекрытия.
Год назад на стадиончике турниры прекратились. Теперь пространство не оглашает детский смех и не слышны крики родителей: «Бей, пасуй, подавай». Стадиончик будут сносить, и начнут строить дома. Комитет по физической культуре возмущается, но его не слушают. Господи, какая же в Москве дорогая земля! Скоро, скоро сюда приедут оскаленные бульдозеристы в оранжевых шлемах и на желтых Катерпиллерах начнут долбить почву под сваи и фундаменты. Здесь встанут двадцатиэтажные дома, зазмеятся асфальтовые дорожки, тысячи автомобилей запыхтят выхлопами. Все вокруг забетонируют, чтобы распространить плоды цивилизации. Завтра на стройку придут мамы, папы и дети. Они будут размахивать флагами и плакатами, требуя прекращения работ. Возможно, им повезет, ведь очень дорогая в Москве земля.
Теперь я по субботам сижу в кресле в майке с жирными пятнами и смотрю в телевизор на ленивых футболистов. Они нехотя перекатывают мяч между собой. Моя жена орудует на кухне: чистит картофель и строгает мясо. Мне некуда пойти на улицу, потому что сносят стадиончик.
 
Пожар
 
В восемь часов вечера первого января с лестничной площадки закричали, и пошел дым. Я раскрыл дверь, закашлялся, прокричал жене: «Пожар», — и позвонил 01. Телефонистка записала мой адрес и сказала, что машина выехала. Мы взяли кредитные карточки, мобильные телефоны, паспорта, но не нашли наличные деньги и засунули двух котов в одну переноску. За дверью полыхало, и я дрожащими руками закрыл квартиру только на верхний замок, задержавшись на несколько секунд. Мне помогал неизвестный человек, лица которого я не разглядел, а жена кричала со двора: «Слава, Слава».
Все жильцы высыпали из квартир на улицу наблюдать, как пожарные расчеты открывают решетки на первом этаже, просовывают в 87 квартиру кишку с водой и борются с пламенем. Вот сейчас выведут погорельцев — полуголых поджигателей, из-за которых мы полуодетые топчемся на морозе, греясь в личных автомобилях. К нам то и дело подходят санитары, спрашивают, не пострадал ли кто. К машинам скорой помощи приводят детей, которых сняли с верхних этажей. Поневоле обрадуешься, что дом пятиэтажный, потому что лестницы короткие.
Когда смотришь на пожарников, то понимаешь, почему мы выиграли войну. Работают они как часы, перекликаются друг с другом на неведомом языке, чувствуешь к ним доверие. Мне так хотелось дать им денег за работу, но майор с рацией сказал: «Не принято».
Через час борьбы все нахлынули к крыльцу, потому что выносили погибшего. Закрытый ковром труп положили у ступенек, и стали возникать вопросы, можно ли было спасти старика и овчарку. Рядом в трусах и майках его соседи по коммуналке. Жмутся к людям, просят дать тулупы, ботинки и варежки, чтобы можно было согреться. Подъездные активисты проходят всех по кругу, чтобы собрать на помощь. Наши коты замерзли, мяукают и суетятся.
Когда пожар потушен, мы с женой с помощью бригады слесарей заходим в квартиру. Все в гари, спим не раздеваясь. Еще в течение двух недель восстанавливаем свет, телевизор, Интернет и домофон.


20 Через миллиарды лет

По течению
 
Вся моя жизнь проходит без цели. Я плыву по течению, сам того не замечая, хотя со стороны кажется, что преодолеваю препятствия. Я не могу ни за что уцепиться, и цели мне ставили родители или жены или обстоятельства. Когда нужно было поступать — я поступал, когда нужно было учиться — я учился. Когда нечего было есть — я работал. Когда стало получаться писать — я писал. Когда нужно было жениться — я женился. Когда нужно было зачинать детей — я зачинал детей. Ни к чему я не прикладывал сверхусилий. Греб чуть-чуть веслом и бормотал под нос песенки. Наверно, мне в жизни очень повезло. Ведь если бы я был смелым, сильным, уверенным и мужественным, то мне быстро накостыляли и я бы погиб. Лежал бы на холмике в могилке, а вокруг плакали родители, жены, дети и друзья.
 
Тяжелая вещь
 
Очень завишу от чужого мнения. После написания опуса я даю его прочитать жене и ее выслушиваю. С оценкой жены я обычно соглашаюсь. Потом несу рукопись редактору Пашутину, который внимательно все прочитывает и выносит свое мнение. С ним я обычно не соглашаюсь. Тексты лежат полгода, но потом я вношу правки Пашутина. Еще я вывешиваю тексты в Интернете и с нетерпением жду отзывов. Если отзывов очень много, то полагаю, что надо мной издеваются. Если отзывов нету, то впадаю в депрессию. Очень люблю хвалебные отзывы и душевно погибаю от отзывов злорадных и клеветнических. Еще я ношу тексты на массовые обсуждения, где мне в лицо, либо говорят гадости, либо славословят.
Вот есть люди, которым чужое мнение до лампочки. Они написали что-нибудь и сразу несут в журнал, где их радостно печатают. Я же если что-то написал, то страдаю. Я постоянно перечитываю то, что написал, даже если прошел год, два или пять, хотя ничего не меняю. Когда проходит лет семь я либо вещь выкидываю, либо смиряюсь с ее существованием.
Пока я вынес один вывод, что писательство вещь тяжелая.
 
Через миллиарды лет
 
Через 7,6 миллиардов лет Солнце так разогреется, что поглотит Землю. Пропадут вода и воздух. Но этого бояться не следует, потому что уже через миллиард лет человечество так изменится, что никто его не узнает. Я, например, могу превратиться в зеленого ежа, а мой сосед Антон в огромного жука-носорога. Моя жена обещала остаться без изменения, но я в это не верю. Станет она белкой-летягой и будет прыгать по веткам. Изменившись, мы сможем не дышать и не пить. Будем парить в кожаных мешках посреди звезд, всматриваясь в дали Вселенной. Может быть, где-то в центре Млечного Пути нам уготовано судьбой тепленькое местечко, где человечество продолжит творить свои пакости.
 
Поцелуй в темечко
 
Однажды Андрей Светлов решил написать книгу. Он приобрел ноутбук и сел за стол. Андрей выдавал по десять страниц в день, но никто не мог положительно оценить написанное: ни знакомые, ни родственники, ни жена. В Союзе писателей Светлову посоветовали прекратить мучения. В Союзе журналистов ему сказали бросить это дело. В издательстве ЭКСМО редактор поворотил нос, и потребовал удалиться.
С горя Андрей сел в Бауманском парке на лавочку, чтобы выпить с горла Старо Прамен, но тут к нему устремилась фея. Взмахнула палочкой над головой, повела рукой слева-направо, поцеловала в темечко влажными губами, и почувствовал Андрей силу, необходимую для писательского ремесла. Подняла его сила и понесла к рабочему столу. Через два месяца вышел из-под пера Андрея роман, а через четыре месяца второй роман увидел свет в Новом мире. Издательство ЭКСМО начало выпуск серии «Андрей Светлов и его видение». Стала к Андрею приходить слава, и чем больше она приходила, тем отчетливее Светлов ощущал зависимость от феи, что вызвало у него зуд. Не мог он дать ответ на вопрос, что случилось, если бы фея его в темечко не поцеловала? Достиг бы Андрей высот самостоятельно или нет? Является ли факт встречи с феей отрадным или надо его ото всех скрывать?
Однажды он сидел в ресторане ЦДЛ с критиком Криворыжским, поэтом Краснопольским и скульптором Нагоняйло. Они взяли по шашлыку из баранины с кинзой и помидорами, салат греческий, хачапури с адыгейским сыром, ессентуки 14 и Столичную ноль пять. Поначалу шла беседа про женщин, но чем больше общество прикасалась к горячительным напиткам, тем чаще разговор переходил в плоскость литературную. Стали собеседники рассказывать о жизни и оказалось, что каждый из них имел общение с феей, чем и тяготился. С одной стороны благодарность была огромная, но вдруг в какой-нибудь момент явится чародейка и потребует отдать долги. Полетят к чертям литфондовские дачи, поездки на фестивали, государственные заказы и сытная еда. Можно ли изловить фею и заставить не делать глупостей: ничего не отбирать и ничего не лишать?
Пошли они после возлияний в Бауманский сад, и когда мгла накрыла скамейки и деревья, среди звездного неба появилась фея, порхая радостно и беззаботно, переливаясь в темноте всеми оттенками радуги, напевая сладостную мелодию. Тогда Нагоняйло и Криворыжский из-за куста выскочили и схватили фею за крылья, а Светлов и Краснопольский привязали волшебницу к лавочке. Сразу же фея потухла, петь перестала, уставилась на них и говорит: «Что же вы сделали, разбойники? Если я не буду светиться и не стану петь, то никого лобызать не смогу. Если я целовать перестану, то зачахнет искусство».
Нагоняйло с Криворыжским переглянулись и отпустили крылья, Светлов и Краснопольский посмотрели и отвязали чародейку от скамейки. Расстроенные они пошли в ЦДЛ еще за Столичной. Были уверены, что фея лишила их силы. Но как оказалось впоследствии, ничего им волшебница не сделала — только запретила пить. Теперь при виде алкогольных напитков их мутит, и чешется место поцелуя.

21 Уходят люди

 
Уходят люди
 
Работа в больших корпорациях похожа на войну. Лица новых сотрудников мелькают ежедневно. Весь производственный процесс заточен на инструкции и бумагу. Каждый шаг расписан, чтобы не осталось тайного знания, и при потере бойца было кому встать к лафету нагретой пушки и дрожащей рукой пускать ядра в наступающего противника.
Если ты продержался полгода, то ты — лейтенант, если трудишься год, то майор. Всех, кто сумел выжить полтора года, вешают на доску почета возле лифтов на третьем этаже. Работающих больше чем три года в полуторатысячной корпорации десять человек — совет директоров, президент, главный бухгалтер и уборщица тетя Глаша. Пять лет работает охранник Потапенко. Со дня создания организации корпит только ее основатель — Алексей Петрович Иванов. Он приехал с Украины (где строил дома) в Москву (чтобы строить дома). Сейчас он возводит высотки по всему СНГ и заложил банк и страховую компанию.
Иногда он садится за стол в переговорной и говорит: «Эх, не с кем и былое вспомнить», — и посылает за пивом к торговому центру «Перекресток» охранника Потапенко. Потапенко приносит холодные, в капельках, бутылки «Миллер», они зовут секретаршу, которая достает стаканы. Желтый, вязкий напиток лениво переливается в них, и густая пена толщиной в полтора сантиметра стоит белой шапкой. Алексей Петрович и Потапенко делают глубокие глотки, смотрят друг на друга и говорят: «Помнишь, как начальница валютного отдела, прыгнула с третьего этажа; а был ведь конструктор-акробат, ходивший по вечерам по проволоке; а ты не забыл про шестипалого повара Попова; а как звали программиста, который с нашего компьютера завалил сервер ФСБ». Потом они аккуратно смахивают пену с усов, обнимаются и поют украинские песни.

Дворники
 
В моем дворе дворниками работают таджики. Наверное, сейчас во всех двориках Москвы они работают дворниками. Метут метлами асфальт, собирают мусор в кучи, подбирают его в четырехколесные тележки, моют подъезды. Все дворники — женщины, но иногда встречаются мужчины и дети.
Каждое утро в семь пятьдесят я выхожу на работу, а молодая красивая таджичка Айна скребет метлой крыльцо и поливает цветы на клумбе, которую развела соседка из 89 квартиры. С Айной я никогда не здоровался, но в один день жена попросила ее помыть входную дверь, заляпанную во время ремонта подъезда, и мы стали здороваться.
Однажды утром я вышел на улицу, сказал Айне: «Привет», — а на нее за это накричал молодой таджик в оранжевой форме, наверное, муж. Теперь Айна со мной не здоровается, а грустно смотрит в сторону. Я даже и не знаю, кто же в этом виноват.
Иногда мне кажется, что если дворники все разом уедут в Таджикистан, то Москва погибнет от мусора.
 
Как я люблю Москву
 
В Москве я люблю Люблино и Ленинские горы. В Люблино я живу, а на Ленинских горах учился. Хотя если меня спросить люблю ли я Москву в целом, то отвечу, что люблю. Хотя это будет обозначать, что люблю я Люблино и Ленинские горы. Если бы я вырос в Москве, а не приехал сюда, то любил бы что-нибудь другое. Центр, старые дворики, Водный стадион. Но я приехал на учебу и полюбил те места, где мне было лучше всего. А лучше всего мне было в Люблино и на Ленинских горах. На горах я встретил друзей, а в Люблино — любовь.

Литературные страдания
 
Вчера ко мне пришла жена и стала скандалить. Она учится в литературном институте и пишет стихи. Друзья говорят, что ее стихи лучше моих историй.
Наташа возмущалась, что встает со мной в семь утра и готовит завтрак, потом идет в магазин за продуктами, потом прибирается в доме, потом редактирует накануне написанные мной тексты, потом звонит мне на работу и спрашивает, что я хочу на ужин, потом готовит мне ужин, потом прихожу я и ем ужин, потом я пишу новые тексты, а Наташа их вычитывает, потом жена гладит мне рубашку и брюки и кормит котов.
За семь лет нашей совместной жизни этот распорядок так устоялся, что у нее нет времени для написания стихов. Вчера она била меня в грудь кулаками и плакала, что проходят лучшие литературные годы. Из-за меня нету подвижек. Я сел на пол и задумался, но честное слово никакого выхода из положения не увидел. Разве что перестать писать самому. Или пускай Наташа по ночам пишет? Под покровом ночи раздается удалой стук по клавишам. Это любимая жена пишет стихи.
 
 Верлибры
 
На поэтический конкурс Верхняя муза в категорию регулярного стиха было подано пятьдесят произведений, а в категорию верлибра — пятьсот. Это говорит о том, что людей, умеющих писать стихи, не осталось. Через поколение верлибристы объявят, что они и есть поэзия, потому что нормальные стихи никто накрапать не сможет. Уже сейчас текст к песни — набор звуков, потому что слова в рифму — проблема. Русскую поэзию спасают бухгалтерши и четырнадцатилетние девушки. Одни пишут поздравительные открытки в рифму к юбилеям, а другие стишки в альбомы. Пока живы бухгалтерши и девушки, верлибрам шиш что светит!
 
— Пойдем ко мне Вячеслав Анатольевич в рекламное агентство, будешь буклеты рисовать.
— Хорошо, я согласен, — сказал я и пошел к Вильяминову художником.
Теперь я встаю в семь утра, еду не на Мерседесе, а в метро, сижу весь день простым клерком, пишу картины на планшете, но я знаю, что это и есть счастье. Другого не надо.

Очищение дымом
 
Каждое утро возле Киевского вокзала, без десяти девять Зульфия ходит вокруг цветочных лотков, огуречных развалов, палаток с булочками и чаем, продавцов живых раков, ингушек, торгующих зеленью и лимонами, старух с белорусскими спортивными костюмами и носками. В мягком, байковом халате, в узбекских женских брюках, перехваченных у голени резинками, в парандже, так что видны только глаза, она несет в глиняной плошке тлеющую траву чудесного запаха, так что дым задевает каждого лоточника. Лавочники стараются ухватить краешек одежды Зульфии, вдыхают поглубже синие кольца, суют ей скрученные сторублевые бумажки и просят за них помолиться. Зульфия не оборачивается на речи и крики, с достоинством берет подношения, худой плоской ступней вышагивает по теплому августовскому асфальту, широко расставляя ноги.
И кажется что это какой-то средневековый десант. Живет в Москве Восток своей таинственной и загадочной жизнью. Работает на рынках, слушает в машинах заунывную, тарабарскую музыку, носит пеструю одежду и говорит на гортанном южном языке. У них свои молитвы и свои порядки. Наш мир никак с их миром не пересекается, Только иногда на рынке, когда берешь духмяную, ароматную дыню-торпеду, продавец прикоснется к твоей руке кончиками пальцев и перемежая русские слова с узбекскими скажет, что надо приходить еще.
Зульфия так стремительна, что всегда хочется ее остановить. Но ей надо успеть обойти все лавки, пока не погасла тлеющая трава, пока сладковатый запах, которым пропиталась ее одежда, не выветрился, пока слова молитв не стихли над головами московских мусульман. Потому что начинается трудовой день, новый трудовой день.

22 Комары

Человек с промытыми мозгами

В моей жизни мне три раза промыли мозги. Сначала в глубоком детстве это сделали коммунисты. Я ходил с красным флагом, с красной ленточкой и портретом генерального секретаря в руке. Меня трудно одобрить, но можно простить, потому что в то время с такими портретами ходили все, исключая диссидентов. Но они жили в Америке.
Потом пришли Горбачев и Ельцин, и я уверовал в перестройку и либерализм. Я читал Солженицына, хоронил Сахарова и радостно приветствовал расстрел парламента. Меня трудно понять, но легко простить, потому что в то время все верили в либеральные ценности, демократические преобразования, а воздух свободы витал над головами и обольщал неокрепшие сердца.
Но возник Владимир Владимирович Путин и я за семь лет выбросил из головы всяческие западные глупости и уверовал в исполнительную вертикаль, потому что на фоне утрат мое благосостояние росло. Я нашел успешную работу, прикупил небольшую квартирку, женился на любимой супруге и завел ребенка и собаку. Мне очень хорошо жить, но я не могу понять, почему мое мировоззрение так часто меняется. Наверное, я человек с промытыми мозгами.

Комары

24 августа 2008 года мы с Г.В. сидели в Конаково у водоема и ловили на червя и белый хлеб рыбу на донки. Комары так зудели и нападали, что не спасала толстая одежда, специальные мази и накомарники. Чесались руки, ноги, спина, шея, плечи и лоб. Мы постоянно хлопали ладонями по комарам, ругались, дрыгались и дёргались. Иногда казалось, что в воздухе стоит только комариный писк, из-за чего не было слышно голоса соседа, а проезжающие по заливу моторные лодки плыли беззвучно.
В конце концов, Г.В. подпрыгнул и возопил: «Если бы комары знали, что нас печатает «Знамя» и «Октябрь», то из уважения оставили бы нас в покое».
Я на это подтвердительно кивнул и поправил накомарник. Не налажена среди комаров разъяснительная работа. Потом я еще посидел и подумал: «А вот Пушкина комары кусали? А Толстого?»
 
Слава
 
Писатель А.С, очень любил в интернете искать упоминания о себе. В газетных статьях, в журналах или просто в блогах. Каждое утро он вбивал свою фамилию и имя в строку поиска системы Яндекс, а потом ходил по найденным ссылкам.
В начале творческого пути про А.С. писали хорошее, а если случались ругательные материалы, то он легко их переносил. Но со временем, когда его талант рос и рос, когда он приобретал вес в кругах литературных, когда толстые журналы стали носиться за каждым его рассказом, а издательства годами ждали новых романов, поток выуживаемых сведений из сети приобрел клеветнический характер. Ведь все, кто любили его давно перестали писать о нем хорошее. И правду, сколько можно писать о А.С. хорошее, если он всегда создает приятные вещи. Не будешь же постоянно хвалить плотника, что он делает отличные стулья. Ну, похвалишь раз, обрадуешься два, заметишь три, а потом примешь к сведению, что этот плотник мастер своего дела и будешь к нему обращаться при каждом удобном случае.
Со злопыхателями наоборот. Они растут и множатся с течением времени. Вот и получается, когда ты еще ничего из себя не представляешь или находишься в начале пути, то поют тебе дифирамбы, а когда пустил корни, то злят ненужными комментариями.
Сейчас А.С. больше о себе заметок в сети не ищет. Изредка наберет в Яндексе «А.С.», сидит, читает и плюется. То посоветуют укреплять стиль, то утвердить мажорный лад, то чаще употреблять глаголы