Содержание
Происхождение, детство и юность до поступления на службу …………….....…………………. 4
Участие в боях Отечественной войны 1812 года и заграничных походах
1813-1814 годов 6
Служба до 1822 года. Генерал Федор Талызин. Взаимоотношения с братом.
Генерал-майор Михаил Орлов ………………………………………………………………………………… 8
Братья Липранди и А.С. Пушкин в Кишиневский период.
«Дело» майора Владимира Раевского …………………………………………………………….......…… 1
Обстановка в местах расквартирования 2-й армии.
Характеристика командования ……………………………………………………….......................… 21
«Дело» майора Владимира Раевского или, все-таки,
«Дело» о военном заговоре в 16-й пехотной дивизии? .............................................. 31
Все те же и опять А. Пушкин ……………………………………………………………............………… 52
Влияние «Дела» Раевского на последующую службу
братьев Павла и Ивана Липранди 54
Служба братьев Липранди в 1823-1828 годах. Тирасполь, Одесса…
и опять А. Пушкин 57
Общение с контрабандистами, графами и графинями …………………........…………………… 60
Творческая деятельность А. Пушкина «под контролем» Ивана Липранди,
проблема денег и не только 65
Участие в Русско-турецкой войне 1828-1829 годов ………………………………...........……… 73
Участие в боевых действиях против польских мятежников ………….……………………….. 79
Осада и штурм Варшавы русскими войсками ………………………………....………………………. 88
Командование полками в мирное время …………………............…………………………………… 91
Участие в Венгерской кампании и Дунайской кампании 1853 года …………………………. 95
Участие в кампании 1854 года на Дунае ………………………………………......…………..……… 104
Действие Мало-Валахского отряда после перехода русских войск
через Нижний Дунай 109
«Дело» при Каракуле ……………………………………………………………………..................……... 121
Осада Силистрии …………………………………………………………………………………..................…..125
Выступление русских войск из Дунайских княжеств ……………………………...……………… 127
Руководство войсками в Балаклавском сражении.
«Дело» Липранди, 13-го октября 1854 года
Участие в Инкерманском бое …………………………………………………………............………….. 139
Участие в Чернореченском сражении …………………………………………………...........………… 150
Завершение обороны Севастополя и окончание Крымской войны …………………………. 177
Служба в послевоенное время, вынужденная отставка …………………………….........……… 179
А у нас опять валы мятежной Варшавы …………………………………………………..........…… 182
До последнего вздоха с родной армией ………………………………………………….........……... 197
Вместо эпилога …………………………………………………………………………….....................…… 200
ПРОИСХОЖДЕНИЕ. ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ
ДО НАЧАЛА СЛУЖБЫ
Случилось так, что основным и чуть ли не единственным биографом генерала от инфантерии Павла Петровича Липранди явился его сын, Генерального штаба генерал-майор в отставке Липранди Рафаил Павлович. Современники отца и сына Липранди, хорошо знавшие каждого из них и наблюдавшие их взаимоотношения, были убеждены в том, что лучшего биографа чем генерал Рафаил Липранди трудно пожелать для увековечивания памяти заслуженного генерала. Единственно, что вызывает сожаление – это то, что редакция «Военного сборника», любезно предоставившая страницы своего журнала для публикации биографического очерка, ограничила размеры публикации 23-мя страницами. Это ничтожно мало для иллюстрации боевой биографии такого выдающегося генерала и патриота России, каковым являлся Павел Петрович Липранди. Печально и то, что двухсотлетняя годовщина со дня его рождения прошла незамеченной и никоим образом не отмеченной военными историками. По сей день основным источником информации о боевой деятельности Павла Петровича Липранди является страничка в Русском биографическом словаре, изданном под наблюдением А.А. Половцова и три странички из Военной энциклопедии, изданной в Петербурге в 1913 году Товариществом И.Д. Сытина. И это при том, что имя этого благородного воина, отважного офицера и в высшей степени талантливейшего военачальника неизменно фигурирует практически во всех мало-мальски серьезных исторических исследованиях и мемуарах, начиная с 1813 и заканчивая 1855 годом.
Как следует из биографического очерка, предки Павла Петровича Липранди были испанцы с примесью мавританской крови. Переселившись в половине 17-го столетия в Пьемонт., отец Павла Петровича, Петр Иванович, имел в городе Мондовии собственные фабрики, производящие редкие по качеству шелковые и шерстяные ткани. Во второй половине царствования Екатерины Второй Петр Иванович по приглашению русского правительства приехал в Россию. По утверждению Рафаила Павловича, по принятии русского подданства, Петр Иванович был назначен директором всех русских казенных фабрик. Это не совсем так. В последние годы 18-го столетия Петр Иванович (Пьетро Липранди), пользуясь покровительством графа Зубова, создал и руководил Александровской мануфактурой в Москве. Уже в тот период, казенные фабрики в России производили исключительно большой перечень продукции, начиная от парусины и сукна, заканчивая орудиями и ружьями. В последствии, в ведении Петра Ивановича находились государственные мануфактуры, специализировавшиеся по выделке различных тканей. По получении Владимира 4-й степени, в соответствии со статутом этой степени ордена, Петр Иванович сделался потомственным русским дворянином. Петр Иванович Липранди был трижды женат, но, не смотря на это, дожил до 106 лет!
Первым браком Петр Иванович был женат на баронессе Кусовой. Судя по всему, отцом баронессы был известный негоциант Иван Васильевич Кусов. От этого брака был рожден в 1790 году сын Иван. От брака Петра Петровича Липранди с девицей Варварой Яковлевной Бибиковой 15 января 1796 года родился в Екатеринославле сын Павел. Далее, Рафаил Липранди отмечает, что по рождении, «наравне со всеми потомственными дворянами» того времени, Павел Петрович был записан в лейб-гвардии Конный полк. Это утверждение требует некоторого уточнения. Дело в том, что на всех сыновей природных потомственных дворян не хватило бы гвардейских полков, не говоря уже о дворянах, ставших таковыми по «выслуге» или «за отличия» своих отцов. Только женившись сначала на баронессе Кусовой, а затем на Варваре Бибиковой, и объединив свои капиталы с именем и положением их отцов, получил право негоциант и инородец Петр Липранди полноправно войти в круг родовитого российского дворянства со всеми его полномочиями и привилегиями. Кстати, по воцарении на престоле императора Павла Петровича практика «начинать службу» с рождения, нарабатывая тем самым к 25 годам полную выслугу для сыновей родовитого российского дворянства, была прекращена так что на государевой службе «прослужил» младенец Павел Липранди только полгода. Старшему брату Павла, Ивану, в этом отношении повезло больше. Родившись в 1790 году, числясь на службе в том же лейб-гвардии Конном полку, он к 1797 году «дослужился» до звания сержанта гвардии, что давало ему право с 15 лет начать службу подпрапорщиком в армейском полку, а пройдя курс обучения в так называемой школе «колонновожатых», он уже в звании прапорщика гвардии продолжил службу по квартирмейстерской части. Матушка Павла умерла в 1800 году, когда мальчику было всего четыре года. Проживая с отцом в Петербурге, как большинство сыновей состоятельных родителей, Павел получил неплохое домашнее образование. Воспитывал и обучал юношу француз-гувернер Мори, о котором на всю жизнь Павел Петрович сохранил самые теплые воспоминания. В 1808 году Павел Липранди был определен пенсионером в Горный корпус, но по смерти отца в 1810 году вынужден был покинуть это привилегированное учебное заведение, так как нечем было платить за обучение. Молодая мачеха, несмотря на наследуемые капиталы, отказалась помочь пасынку завершить образование. Старший брат в это время был на службе и реально помочь младшему не мог. Сжалившись над бедным сиротой, Павла приютил в своей семье приятель его покойного отца, богатый негоциант Михаил Иванович Кусовников, в доме которого и предстояло юноше прожить ближайшие два года. Дальнейшее образование Павел Петрович получил, обучаясь совместно со своим однолеткой, сыном Кусовникова. Пребывание в доме Кусовникова оставило тяжелые воспоминания. Оно и понятно, быть без гроша в кармане и на чужих хлебах из милости – дело не сладкое. То, что Петр Иванович оставил своих детей без средств к существованию, Павел Петрович объяснял только тем, что отец его, женившись в очередной раз, был под полным влиянием своей молодой жены и все средства, которыми располагал, оставил своей новой семье.
УЧАСТИЕ В БОЯХ В ХОДЕ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ
1812 ГОДА И ЗАГРАНИЧНЫХ ПОХОДАХ 1813-1814 ГОДОВ.
В 1812 году с началом боевых действий против войск Наполеона, вторгшихся на территорию России, молодой Кусовников поступил на военную службу; примеру его последовал и Павел Петрович. Не имея еще 17 лет, он собрал все необходимые документы и, воспользовавшись материальной помощью М.И. Кусовникова, отправился к действующей армии, надеясь поступить в Ахтырский гусарский полк.
В конце сентября 1812 года Павел Петрович добрался до Тарутина и разыскал своего старшего брата, Ивана Петровича, в тот период исполнявшего должность обер-квартирмейстера 6-го корпуса генерала Дохтурова. Вид изнуренного, ослабленного долгой дорогой юноши был столь плачевный, что принять его на службу в военное время в гусарский полк было бы, по меньшей мере, не гуманно, но, не желая обидеть юношу, генерал Дохтуров, не допустив Павла Петровича к строевой службе, оставил его при своем штабе в качестве волонтера. В этой-то роли в свите генерала Дохтурова Павел Петрович участвовал в сражениях при Тарутине, Малоярославце и Красном, выполняя обязанности делегата связи, передавал разные приказания генерала.
Исключительной была роль корпуса генерала Дохтурова в сражении под Малоярославцем. После своего исхода из Москвы именно сюда устремились францукзские войска, стремясь проложить путь отступления всей своей армии по новой Калужской дороге. По указанию Кутузова, переданного генералом Ермоловым, Дохтуров решительно двинул свой 6-й корпус наперерез авангардным французским частям. «Наполеон хочет пробиться, – сказал Дмитрий Сергеевич, – но не успеет, или пройдет по моему трупу». При поддержке корпуса генерала Раевского, Дохтуров весь день 12 октября сражался за Малоярославец. Городок восемь раз переходил из рук в руки, но французы так и не смогли пробиться через порядки русских войск, и вынуждены были свернуть на разоренную Смоленскую дорогу, что предопределило печальную участь кампании для армии Наполеона 1812 года. То, что оба брата Липранди, – Иван и Павел находились рядом с генералом Дохтуровым и участвовали в процессе управления войсками, было большой для них удачей. Генерал Дохтуров был один из немногих генералов русской армии, которого не гипнотизировал военный гений Наполеона, и который на равных неоднократно сражался е его маршалами и, зачастую выходил победителем…
Несмотря на известный комфорт, который был только возможен в зимнем походе в условиях штаба корпуса, неокрепший организм молодого волонтера не выдержал и, достигнув Щучина, Павел Петрович заболел сильнейшим тифом, которым от него заразился и его старший брат. Своею жизнью братья были обязаны умелому лечению и сердечному попечению местного врача Вернера. Едва оправившись от болезни, братья пустились догонять армию. Достигнув Плоцка, по приглашению командира Псковского мушкетерского полка, Дмитрия Петровича Ляпунова, Павел Петрович поступил, наконец, на службу в Псковский полк подпрапорщиком.
Начиная от сражения при Кацбахе, за выдающуюся храбрость в котором подпрапорщик Липранди был произведен в офицеры, и до Парижа включительно, в течение 14-ти месяцев, Павел Петрович участвовал в 17 серьезных боях. Особенно напряженным и кровопротлитным было сражение под Лейпцигом, в октябре-ноябре 1813 года, блокада Магдебурга, а в январе-мае 1814 года – осада Гамбурга.
СЛУЖБА С 1816 по 1822 ГОД. ГЕНЕРАЛ ФЕДОР ТАЛЫЗИН.
СЛУЖБА В 16-Й ДИВИЗИИ. ВЗАИМООТНОШЕНИЯ С БРАТОМ.
ГЕНЕРАЛ-МАЙОР МИХАИЛ ОРЛОВ.
В 1816 году Павел Петрович был назначен адъютантом к начальнику 16-й пехотной дивизии Федору Ивановичу Талызину. Учитывая тот факт, что через семнадцать лет подполковнику Липранди будет суждено стать зятем генерал-лейтенанта Талызина, то вернемся в 70-е годы предшествующего XVIII столетия для уточнения отдельных моментов в биографии генерала. Боевая биография Федора Талызина была характерна для многих его сверстников из семей родовитого российского дворянства.
В 2-летнем возрасте он был записан рядовым в лейб-гвардии Преображенский полк, в следующем году переписан в лейб-гвардии Измайловский полк и в 1789 году вступил в этот полк сержантом. 1 января 1790 года произведен в прапорщики. Полковником Измайловского полка стал 18 сентября 1798 года; 4 ноября 1799 года произведен в генерал-майоры и назначен шефом Селенгинского мушкетерского полка. 27 августа 1800 года в самый пик «чистки» армии императором Павлом Петровичем был уволен в отставку, но вернулся на службу уже 13 июля 1801 года. 5 ноября того же года назначен шефом Бутырского полка и оставался таковым до 17 января 1802 года. 30 января назначен шефом Севастопольского мушкетерского полка. Участвовал в боевых действиях с горцами на Кавказе в 1804 году, отличившись во многих сражениях. 14 октября 1804 года выдержал бой с многочисленным персидским отрядом в Абаранском ущелье, был ранен двумя пулями в правую ногу и сабельным ударом в голову. 18 ноября того же года вышел в отставку из-за ран.
14 августа 1812 года был принят в Московское ополчение шефом 3-го ополченческого егерского полка, затем назначен командиром 3-й дивизии Московского ополчения. Храбро действовал при Бородине в бою около Утицкого кургана. 31 августа был принят в регулярную армию командиром 2-й бригады 7-й пехотной дивизии. Участвовал в бою у Чириковой переправы, в Тарутинском сражении, в бою под Малоярославцем, где отличился при отражении атаки итальянской гвардии.
В 1813 году сражался под Калишем, Люценом и Бауценом, в арьергардных боях у Рейхенбаха и Швейдница, где отразил атаки французов и вынудил их прекратить преследование отступавших союзных войск. После Плесвицкого перемирия назначен командовать 7-й пехотной дивизией и храбро действовал в сражении под Дрезденом, где занял Нейштадтское предместье и отбивал атаки французов до начала отхода союзных войск. Сражался под Лейпцигом, после чего участвовал в блокаде Майнца. 20 декабря 1813 года под сильным огнем переправился через Рейн и приступом взял редут Рейншанце, за что удостоен 20 декабря 1813 года ордена Святого Георгия 3 класса за № 351. В наградном рескрипте сказано: «В награду за отличное мужество и храбрость, оказанные против французских войск при взятии штурмом батарей в ночь с 19 на 20 декабря…».
11 января 1814 года взял штурмом город Линьи, затем под Бриенном успешно атаковал неприятеля в центре позиции, 20 января под Ла-Ротьером захватил батарею в 10 орудий и прорвал линию обороны французов. Под Монмирайлем, будучи окружен французской кавалерией и гвардией, пробился штыковой контратакой и вывел свою дивизию и все орудия. В сражении под г. Мери переправился через Сену, захватив неприятельский мост, и обеспечил наступление Силезской армии. Храбро действовал под Краоном, Лаоном и при взятии Парижа.
После окончания боевых действий в Европе командовал различными бригадами 18-й пехотной дивизии. 9 апреля 1816 года назначен командиром 16-й пехотной дивизии. 14 ноября 1817 года переведен начальником в 4-ю пехотную дивизию.
30 мая 1824 года назначен начальником 11-й пехотной дивизии. 27 марта 1820 года произведен в генерал-лейтенанты. В 1828 году был обвинен в неправильном расходовании казенных сумм; 16 сентября был освобожден от занимаемой должности и определен «состоять по армии», а 18 декабря 1828 года по решению суда отставлен от службы «без мундира, с запрещением впредь служить». В 1839 году во время смотра войск на Бородинском поле был прощен Императором Николаем I и ему дана отставка «с мундиром и пенсионом в 3000 рублей в год». По заслуживающим доверие источникам, «прощению» генерала Талызина во многом способствовали несомненные боевые заслуги его зятя, генерала Павла Липранди.
К этой кратенькой выписке из послужного списка генерал-лейтенанта Федора Талызина мы еще вернемся, анализируя отдельные этапы его участия в войне с французами, а сейчас я только обращаю внимание читателя на то, что, несмотря на значительную разницу в возрасте и в служебном положении, Павла Липранди и Федора Талызина связывали исключительное уважение и многолетняя дружба, которую не нарушила скандальное судебное расследование и последовавшая за ним многолетняя опала, которой был подвергнут заслуженный военачальник. Более того, именно во время судебного расследования над Талызиным был заключен брачный союз между дочерью опального генерала и Павлом Липранди. Союзу этому предшествовала многолетняя дружба и доверительные отношения. Еще будучи адъютантом у командира 16-й дивизии генерала Талызина, поручик Павел Липранди занимался воспитанием и обучением малолетней дочери Федора Ивановича и поддерживал с семьей Талызиных дружеские отношения все последующие годы. Начиная с 1817 по 1820 год, перемещаясь по службе вслед за Талызиным, – в 11-ю пехотную дивизию, затем в 4-ю, исполняя обязанности по прежней должности адъютанта командира дивизии, Павел Липранди получил очередные звания штабс-капитана и капитана. Для того, чтобы представлять служебный уровень и объем работы адъютанта начальника дивизии в те времена, следует иметь в виду, что по кругу обязанностей они были сопоставимы с должностью помощника начальника штаба дивизии после введения этих должностей. Значимость этих должностей всячески подчеркивалась военным руководством. Так, исполняя эту должность в армейской пехотной дивизии, штабс-капитан Павел Липранди был причислен тем же чином штабс-капитана к лейб-гвардии Гренадерскому полку, что автоматически повышало служебную категорию офицера на две ступени, в данном случае до армейского подполковника, с учетом всех положенных льгот и привилегий.
В 1820 году Павел Петрович перешел в армию майором и продолжил службу в 32-м пехотном полку 16-й дивизии 2-й армии, расквартированной в Бессарабии. В течение длительного времени Павел Липранди служил офицером штаба 16-й дивизии, командиром которой был генерал-майор Михаил Орлов.
Описывать период службы Павла Липранди в Бессарабии в 1820-х годах невозможно вне связи с личностью его старшего брата, Ивана Петровича, служившего там же в описываемый период. В течение последних 150 лет читающая публика имела возможность, знакомясь с кишиневским периодом в жизни А.С. Пушкина, постоянно встречать имя Ивана Липранди. Заметки Ивана Липранди о пребывания Пушкина в Кишиневе, опубликованные П.И. Бартеневым в «Русском Архиве» 1866 года, до самого последнего времени пользовались репутацией наиболее достоверного и полного источника для уточнения отдельных эпизодов этого периода в биографии Пушкина и установления историко-бытового фона ряда произведений поэта. В этой связи несмотря на то, что главным фигурантом нашего исследования по-прежнему остается Павел Липранди, кратенько познакомлю вас с основными этапами непростой биографии его старшего брата Ивана Петровича. Как уже говорилось, Иван Петрович Липранди был рожден в семье Петра Липранди от брака с баронессой Кусовой 17 июля 1790 года. Имея хорошее домашнее воспитание и, получив, в отличие от большинства сверстников, основательное военное образование, в 1807 году он вступил в военную службу колонновожатым в свиту Е.И.В. по квартирмейстерской части. Участвуя в войне со Швецией на территории Финляндии в 1808-1809 годах, состоял в штабе начальника Сердобольского отряда генерала Долгорукого, а после его гибели при генерале Алексееве. Служба по квартирмейстерской части, в конкретном случае, для Ивана Липранди давала возможность в полной мере реализовать его способности и наклонности. Военно-топографическое обеспечение операций, сбор и доставление сведений, в том числе и разведывательного характера, в полной мере соответствовало его способностям и характеру. Именно разведка, в своем первобытном виде, еще не разделенная на агентурную, политическую и диверсионную, станет для Ивана Петровича основным и непосредственным занятием на ближайшую четверть века. Нахождение при штабе князя Долгорукого позволят ему участвовать в разработке отдельных операций. Молодость и храбрость, замешанная на авантюре, бросает молодого офицера в решительные схватки с противником. 15 октября 1808 года в сражении при Иденсальми князь Долгорукий, бросившись поднимать залегший под огнем противника отряд, погибает от прямого попадания шведского ядра. Рядом с ним в момент гибели находился его адъютант поручик Федор Толстой, успевший уже получить почетное наименование и скандальную известность как «Федор-Американец», и прапорщик Иван Липранди. За этот бой молодой офицер был награжден почетной боевой наградой - серебряным крестом Военного ордена. В декабре 1808 года Иван Липранди был произведен в подпоручики «за храбрость». За отличие при взятии крепости Торнео производится в поручики. Оставаясь после заключения перемирия со шведами в Або, летом 1809 года вызывает на дуэль известного шведского бретера капитана барона Блома. Поединки строжайше запрещены, но по удали и остроумию вызова, переданного через газету, и, наконец, по отваге и благородству схватки, принесшей ему победу, Липранди становится кумиром всей армии. «Отличившийся» поручик в качестве наказания срочно отправляется на юг, к армии, готовящейся к войне с Турцией, но навсегда приобретает репутацию отъявленного бретера и авторитетного эксперта в поединках чести.
Войну с французами Иван Липранди встретил в должности обер-квартирмейстера в корпусе генерала Д.С. Дохтурова, участвуя в боевых действиях с 5 августа 1812 года. Основные сражения, в которых он принимал участие: 26 августа – Бородинская битва, 6 октября – сражение при Тарутине, 12 октября – сражение при Малоярославце, 3-6 ноября – сражение при Красном. В процессе заграничного похода 1813-1814 годов, участвуя практически во всех основных сражениях в составе штаба корпуса, 9 февраля 1813 года производится в штабс-капитаны, 2 февраля 1814 года – в подполковники. Это звание он получит за взятие Соассона. Позже об этом деле и о собственном в нем участии Иван Липранди напишет в пяти статьях на разных языках – только потому, что некоторые историки попытаются приписать заслугу во взятии этой французской крепости тогдашнему генерал-адъютанту, а позднее военному министру Александру Чернышеву, отняв славу двойного взятия крепости у храбрейшего, но уже покойного к тому времени, генерала Винценгероде. За участие в боях Иван Липранди был награжден одиннадцатью орденами, включая иностранные. Находясь во Франции в составе штаба оккупационного корпуса М.С. Воронцова, он создает и руководит военной полицией Отдельного оккупационного корпуса. Однако, как оказалось, разведка на оккупированной территории неотделима от контразведки, а политический сыск – от криминального розыска. Позднее Иван Липранди упомянет, что по заданию Воронцова он расследовал дело тайного роялистского заговора («Общество булавок») и для чего входил «в сношения с французскими руководителями высшей тайной полиции в Арденнах и Шампани». В частности, в поисках острых ощущений Иван Липранди не упустил случая познакомиться с уже прославленным в то время сыщиком Видоком. Молодой русский разведчик впервые увидел изнутри криминальный мир, осваивал практику слежки, допроса, вербовки и т.п. Видимо, уже тогда он усвоил прописную истину, что в «полицейской профессии» и в разведке нравственная брезгливость неуместна. И в этом направлении Иван Липранди в значительной мере преуспел: в 1815 году он казначей, а в 1816 году – госпитальер масонской ложи Иордана. Иван Липранди покинул Францию несколько раньше того, как русский оккупационный корпус возвратился на родину. Причиной столь поспешного возвращения послужила очередная скандальная дуэльная история. Вместо столицы с ее блестящими перспективами по службе при штабе гвардии он очутился в Бессарабии, сменив при этом гвардейский мундир на мундир скромного Камчатского полка в составе 6-го корпуса, служа в котором он когда-то начинал свою военную карьеру. Ничуть не стыдясь своей скандальной репутации, он очутился на новом месте службы в привычной для него обстановке. Дикая окраина, поздно присоединенная в Российской империи, Бессарабия, привлекала большое количество международных бродяг и авантюристов, политических эмигрантов, бежавших преступников всех мастей. На таком своеобразном бытовом фоне, находясь в непосредственной близости с Турцией и Австрией, Бессарабия сделалась в 20-х годах 19-го века ареной крупных политических и военных событий. На ее территории размещались войска 2-й российской армии, в составе которой, в силу известных причин, служило большое количество офицеров иностранного происхождения – греков, сербов, молдаван, французов. Немало там находилось в те годы штрафованных офицеров, а среди солдат – и разжалованных в рядовые за порочащую офицерскую честь проступки. Последним серьезным «вливанием» в состав этой армии была большая группа офицеров и практически весь рядовой состав проштрафившегося гвардейского Семеновского полка... Таким образом, армейский состав в армии был в достаточной степени и пестрым, и не слишком надежным в свете политической лояльности, причем, такая своеобразная специфика была характерна и для всей армии в целом, и для ее личного состава, начиная с офицеров штаба, не исключая при этом даже бессарабского наместника генерала Ивана Инзова. И даже на фоне такой армейской специфики в условиях бессарабского «приволья» подполковник Камчатского полка Иван Липранди все же поражал умы вновь прибывавших молодых офицеров своей загадочностью и таинственностью.
То, что армейские пути братьев Липранди пересеклись в Бессарабии была и своя закономерность. Павел Липранди до 1820 года служил в штабах дивизий, перемещаясь по своей должности вслед за генералом Талызиным, и к службе в столице не стремился. Как это часто бывает с братьями, даже и не обязательно близнецами, служащими друг рядом с другом, очень часто и достоинства и недостатки одного из братьев ошибочно приписываются другому. Даже в самых последних исследованиях, посвященных А.С. Пушкину; рассматривая так называемые кишиневский и одесский периоды, в жизни и творчестве поэта, упоминая о его контактах с братьями Липранди, их безбожно путают. Особенно это характерно для 1822-1824 годов, когда братья были в одном звании – подполковниками. Особенно часто подобное явление случалось и случается с людьми яркими, заметными, общительными. А то, что подполковники Иван Липранди и Павел Липранди были не просто заметными, а яркими личностями, способными к службе офицерами, которых ценили и начальники и подчиненные, – это очевидный факт. Но были у них и черты, делавшие их, по сути своей, разными людьми, имевшими совершенно разные жизненные принципы…
В 1860-1870-х годах, когда в широких общественных кругах дебатировался с разных позиций так называемый «восточный вопрос», Иван Петрович Липранди начал печатать отдельные выдержки из своего обширного сочинения о Турции, при этом, уже по ходу событий, анализировал, систематизировал и публиковал полупублицистические-полунаучные заметки, очерки и статьи. Одна из них, написанная в канун русско-турецкой войны, давала представление о методах и способах ведения военной разведки и шпионажа в предыдущих войнах и подводила к мысли о необходимости создания эффективной структуры разведки и контрразведки в России. В большом примечании к своему несколько специфическому «труду» Иван Липранди подробно перечислил все свои прежние «опыты», отметил несомненные «заслуги» в области не только военного, но и чисто политического сыска.
Несмотря на явное преувеличение своих заслуг и попытки романтизации своей многотрудной деятельности, сочинение Ивана Петровича Липранди дает возможность перенестись в эпоху 10-20-х годов XIX столетия, познакомиться с первыми попытками создания русской разведывательной сети в Европе. Поскольку, нас с Вами интересует, прежде всего, «кишиневский» период cлужбы братьев Липранди, то вернемся в штаб 16-й пехотной дивизии 6-го пехотного корпуса 2-й армии, в январские дни 1822 года.
А. ПУШКИН И БРАТЬЯ ЛИПРАНДИ В КИШИНЕВСКИЙ
ПЕРИОД. «ДЕЛО» МАЙОРА ВЛАДИМИРА РАЕВСКОГО
Назначенный начальником штаба 2-й армии генерал-адъютант П.Д. Киселев, призванный императором Николаем Павловичем навести порядок во всех армейских структурах, с конца 1821 года пытался организовать в армии настоящую, по его представлению, тайную полицию. Подыскивались люди, на которых можно было бы возложить обязанности военно-политических агентов. Начальник штаба 6-го корпуса генерал Вахтен, интригуя против своего непосредственного начальника, командира корпуса генерала Сабанеева, пытался выдвинуть кандидатуру подполковника Ивана Липранди на должность начальника обычной жандармской команды при главной квартире корпуса в городе Тирасполе. «Сколько я знаю, – писал Вахтен Киселеву 26 ноября 1821 года, – и от всех слышу, что Липранди один только, который по сведениям и способностям может быть употреблен по части полиции; он даже Воронцовым по сему делу был употреблен во Франции; а лучше о нем Вам скажет Михайла Федорович (Орлов. – Н.Б.) который уже давал ему разные поручения; другого же способного занять сие место не знаю». Вахтен, выдвигая Ивана Липранди, не столько был озабочен подобрать подходящего кандидата, сколько интриговал против Сабанеева, который не терпел в эти годы Ивана Липранди, как «либералиста», активного участника ненавистной ему кишиневской «шайки». Уже 20 января 1822 года Сабанеев писал Киселеву (очевидно в подтверждение уже высказанного при личном общении мнения): «Я буду просить молодова Липранди себе в адъютанты. Это законно и без приказа, – редкий молодой человек, совершенно непохожий на братца своего». Весьма примечательно, что взгляды Сабанеева на Ивана Липранди разделял и Киселев, когда 27 апреля 1822 года писал своему приятелю, влиятельному дежурному генералу при Главном штабе А.А. Закревскому: «У нас в армии служат два брата Липранди, один подполковником, другой майором, и один на другого вовсе не похожи; последний офицер прекраснейший, и я буду его просить в старшие адъютанты». Так что, при очевидной популярности в армии обоих братьев, младший, Павел, был, что называется, нарасхват.
А.С. Пушкин, находящийся в этот период в Кишиневе, в большей степени поддерживал дружеские отношения с Иваном Липранди. Из письма А. Пушкина к Вяземскому: «Он мне добрый приятель и (верная порука за честь и ум) не любим нашим правительством и в свою очередь не любит его». Письмо датировано 2-м января 1822 года. Пушкин был слишком молод для того, чтобы объективно в полной мере оценить столь «многогранную» личность Ивана Липранди. Иван Липранди привлекал молодого поэта своей легендарной военной биографией, отчаянным характером, с явными признаками авантюризма. Пушкин, общаясь с Иваном Липранди, «срисовал с натуры» наиболее впечатляющие черты своего кишиневского приятеля, послужившего (как считают многие исследователи и в чем я имею основания сомневаться) прототипом героя «Выстрела» и соединяющего, по его выражению, «ученость истинную с отличными достоинствами военного человека».
В период активного общения с Пушкиным Иван Липранди действительно был «нелюбим правительством», если за «правительство» числить командование армии и корпуса…Радикализм в манере поведения и высказаваниях Ивана Липранди в молодости явно просматривается. В послужном списке Ивана Липранди в этой связи указывается, что из Белостока он был «послан для обозрения области в Гродненской губернии».. Когда в 1814 году корпус Дохтурова, в котором служили братья Липранди, стоял в Белостоке, с Иваном познакомился артиллерийский офицер И.Ф. Радожицкий, давший любопытную характеристику своего нового знакомца: «Другой капитан Л., горячий итальянец, называющий себя мартинистом, обожатель Вольтера, знал наизусть философию его и думал идти прямейшею стезею в жизни. С пламенными чувствами, острым, хотя не всегда основательным умом, он мог вернее других отличить хорошее от дурного, благородное от низкого; презирал лесть, он смеялся над уродами в нравственном мире. С веселым нравом, большой начитанностью и знанием света, он был весьма любезен в обществе; но пылкость его характера заводила его часто в безрассудства. Бывши в Або, он вызывал на дуэль одного из врагов своих через газеты; два месяца учился колоться; наконец встретился с противником и дал ему смертельный штос». О том, что здесь упомянут именно Иван Липранди, свидетельствует он сам, («Русский Архив», 1866 год, стр. 1475) исправляя неточность в рассказе о последствиях своей дуэли. Радожицкий очень красочно описывает всех товарищей Ивана Липранди, занимавшихся в то время черчением карт Гродненской губернии: « В обществе подобных людей никогда не было пустого разговора. Вошедши первый раз к ним и прислушиваясь к беседе, я подумал, что нахожусь среди университетских профессоров. Часто речь заведется от безделицы и распространится на все области наук: о математике, о физике, об истории и литературе или о военной науке, о политике или о философии и богословии. Каждый чертит или рисует в своем углу на длинном столе, слушает оратора, опровергает, противоречит, переходит в другую материю и сам ораторствует. В свободное время, после занятий и чертежей, по вечерам ходили мы к добрым знакомым своим на бостон, иногда влюблялись и волочились. В воскресенье и праздничные дни, в Казино или в доме Благородного Собрания, участвовали на бальных вечерах и танцах». (Походные записки артиллериста, с 1812 по 1816 год. Артиллерии подполковника Ивана Радожицкого», ч.111, М., 1835, стр. 353-354.)
Судя по ранней характеристике Ивана Липранди, среди образованных офицеров гвардии его заметно отличала только потребность острых ощущений, замешанная на безграничном авантюризме, любовь же к философии Вольтера, была не более как дань моде…
В 1820-1822 годах, числясь офицером штаба 16-й дивизии, подполковник Иван Липранди создает агентурную сеть в приграничном районе, в зоне ответственности дивизии, и снабжает своего начальника М.Ф. Орлова сведениями в этом направлении. Уже в те годы он, как офицер штаба, выполнял ряд следственных дел в полках дивизии. Так, в декабре 1821 года, во время своей совместной поездки с Пушкиным в Измаил и Аккерман, Иван Липранди производил расследования в 31-м и 32-м Егерских полках, а затем вел расследование и в Охотском полку. Официально расследования эти касались случаев жестокого обращения командиров полков и батальонов с солдатами. В эти годы в армии вводился церемониальный шаг, отработка которого выматывала солдат, нервировала командиров всех степеней, зачастую применявших принятые в армии телесные наказания. Все эти поручения исходили непосредственно от командира дивизии, генерал-майора, графа Михила Орлова. О своих доверительных отношениях с Михаилом Орловым Иван Липранди говорил слишком много и слишком открыто, что в значительной мере, в последствии, повредило им обоим. В это время кишиневская квартира Ивана Липранди становится местом вечеринок с непременным застольем. Завсегдатаями этих «посиделок» становятся майор Раевский Владимир Федосеевич, капитан Охотников, прапорщики Горчаков и Вельтман. Очень часто эти вечеринки посещал Александр Пушкин. Молодые офицеры смело спорили, затрагивая самые злободневные и часто весьма «свободные» темы. Криминального в этом, ровным счетом, ничего не было, но информация о том, что Иван Липранди – ближайший помощник и сторонник политики демократических, гуманных преобразований в армии, проводимой Михаилом Орловым в своей дивизии, постоянно доходила до командира корпуса, генерала Сабанеева. Все это было бесконечно далеко от действенного участия в каком бы то ни было тайном революционном обществе, тем более в качестве активного его члена. Как покажут дальнейшие события и подтвердят последние исследования, Иван Липранди никогда не был официально причастен к декабристскому движению. Либерально настроенных офицеров, проявлявших в этом направлении значительно большую энергию, было в армии немалое число, и из них лишь незначительная часть вошла в Союз Благоденствия и в другие «тайные» организации. Тому, что Иван Липранди являлся членом Союза Благоденствия имеются всего два свидетельства – и оба они совершенно не заслуживают доверия. Первое – это свидетельство, представленное в ходе следствия полковником Н.И. Комаровым. Перечислив несомненных членов «Союза», Комаров прибавил к списку всех тех, о деятельности которых он только слыхал – и среди ряда других имен находим и «полковник Липранди, отставной, квартирмейстерской части, жил в Кишиневе». Впервые об этом поведал читателю со ссылкой на конкретные документы М. Довнар-Запольский в изданных в 1906 году в Киеве «Мемуарах декабристов» на стр. 30. Комаров, находясь в глухой ссылке, не мог даже правильно указать служебного положения Ивана Липранди, состоявшего во время функционирования Союза Благоденствия на действительной службе в штабе 16-й дивизии и вышедшего в отставку только в конце 1822 года. Да и выйдя в отставку, Иван Липранди уже через несколько месяцев был принят на службу чиновником «по особым поручениям» к графу М.С. Воронцову. Тем не менее, по оговору Комарова Иван Липранди был арестован, но скоро выпущен, так как «все главнейшие члены Южного и Северного обществ утвердительно отвечали, что Липранди не только не принадлежал к Обществу, но не знал о существовании оного и ни с кем из членов не имел сношений. Сам Комаров не подтвердил своего показания, сделав оное гадательно. …Иван Липранди был освобожден после кратковременного ареста, «с аттестатом», как и другие оговоренные Комаровым. Вместе с Липранди были освобождены: братья Исленьевы, Стояновский, Фурнье. Из Материалов по восстанию декабристов, опубликованных в Ленинграде в 1925 году, (т.8, стр.89, 114, 189), следует, что в ходе следствия о причастности к Обществу Ивана Липранди расспрашивали самого Пестеля и он этот факт не подтвердил, хотя других фамилий назвал предостаточно.
Все освобожденные получили аналогичные «аттестаты», поэтому факт выдачи оправдательного документа Ивану Липранди не следует рассматривать как вознаграждение за какие то особые, данные им будто на следствии показания. То же следует сказать и о полученных им 5 мая 1826 года 2000 рублях – все те, кто сумел в ходе следствия доказать свою непричастность к заговору, также получали подобные суммы в качестве компенсации, соответствующей должностям и званиям подследственных. К примеру, Грибоедов, сидевший во время ареста на гауптвахте Главного штаба вместе с Иваном Липранди, не только получил подобный «аттестат» и годовое «не в зачет» жалование , но был еще и произведен в следующий чин.
Итак, первое свидетельство о принадлежности Ивана Липранди к Союзу Благоденствия - отпадает. Второе мы находим в записках старого сослуживца Ивана Липранди и активного члена Южного общества декабристов, князя Сергея Волконского. По словам последнего, Иван Липранди «был – в уважение его передовых мыслей и убеждений – принят в члены открывшегося в 16-й дивизии отдела тайного общества, известного под названием «Зеленой книги». При открытии в 20-х годах восстания в Италии, он просил у начальства дозволения стать в ряды волонтеров народной итальянской армии и по поводу неприятностей за это, принятое, как дерзость, его ходатайство, он принужден был выйти в отставку и, выказывая себя верным своим убеждениям и званию члена тайного общества, был коренным другом майора, сослуживца его по 32-му Егерскому полку, Владимира Федосеевича Раевского….
Волконский писал свои воспоминания не для печати, уже в глубокой старости, по свидетельству его сына, «не желая пользоваться никакими печатными или рукописными материалами» и основываясь «исключительно на указаниях своей памяти». Вполне естественно, что он допустил в своих воспоминаниях ряд фактических ошибок, переиначивая фамилии хорошо ему знакомых, казалось бы, людей, а в рассказах об участниках южного отдела Союза Благоденствия и затем Южного общества – допуская явные хронологические неточности и зачисляя в число заговорщиков лиц, в тайные общества не входивших и известных только своими «свободными» суждениями в кругу офицеров Тульчина, в том «юном тульчинском обществе», которое ярко обрисовал в своих воспоминаниях другой декабрист, Н.В. Басаргин. Так, в воспоминаниях С. Волконского, граф Олизар превратился в «Оливера», К.Ф. Клейн, никогда не принадлежавший к тайным обществам, числится у него активным членом оных… (Записки С.Г. Волконского, стр. 402, 404, 409. – Н.В. Басаргин. «Записки», стр. 2-6.)
Относительно Ивана Липранди Волконский дал совершенно неверную информацию. Положившись на свою память, ориентируясь в основном на слухи, так как после заграничного периода своей совместной службы в корпусе Винценгероде, он, по всей видимости, с Иваном Липранди не встречался, он не мог иметь о нем более позднюю, достоверную информацию. Более того, поддавшись естественному чувству «праведного» негодования, узнав о дальнейшей деятельности Ивана Липранди в качестве настоящего сотрудника Третьего отделения, Сергей Волконский уже окончательно спутал биографии двух братьев Липранди в одну, основательно запутанную и трудно объяснимую. Такое глубокое недоразумение позволило легковерным и не особо пытливым исследователям, не говоря уже о рядовых читателях, не только запутаться самим, но и тиражировать чужие ошибки… Суть недоразумения многократно усугублялась тем, что на виду у читателей и общественности, находился Иван Петрович Липранди, а в тени, его более рассудительный и всецело отдавшийся своей воинской службе, Павел Петрович Липранди. Более того, этой путанице особенно не препятствовал и сам Иван Петрович, так как элементы биографии Павла только облагораживали его, скажем так, сложную и противоречивую биографию.
Итак, в силу известных теперь обстоятельств я был вынужден несколько отвлечь внимание читателя на личность брата нашего основного фигуранта, Павла Петровича, Ивана Петровича Липранди. Как уже говорилось, с ноября 1817 года Павел Липранди продолжил службу в должности старшего адъютанта штаба 4-й пехотной дивизией при командире Федоре Ивановиче Талызине. В конце 1819 года командир дивизии был временно зачислен «состоять по армии», что по современной военной терминологии соответствует нахождению «за штатом». В этой связи штабс-капитан гвардии Павел Липранди, переименованный в майоры армейской пехоты, продолжил службу в одном из полков дивизии, а в январе 1820 года вернулся в 32-й Егерский полк 16-й пехотной дивизии. В течение нескольких месяцев майор Павел Липранди являлся сослуживцем по полку майора Раевского Владимира Федосеевича, заслуженного офицера, награжденного за участие в Бородинском бою Золотой шпагой с надписью «За храбрость». Владимир Раевский, незадолго перед этим, вернулся на службу из отставки. В последствии майор Раевский возглавляя в Кишиневе дивизионную учебную команду, организовал в полку ланкастерскую школу. Многие источники указывают на его членство с августа 1821 года в масонской ложе «Овидий», в которой «по молодости» некоторое время числился А.С. Пушкин. Серьезные исследователи масонства не относят «Овидий» к числу масонских лож, но, так или иначе, отдельные элементы масонской этики присутствовали и в поведении членов этой организации. Так, именно А. Пушкин, рискуя своей репутацией, 5-го февраля 1822 года предупредил майора Раевского о грозящем ему аресте. Несмотря на незначительный армейский чин, Владимир Раевский с 1819 года состоял членом Союза благоденствия, активно участвовал в деятельности Кишиневской управы тайного общества. После ареста в Кишиневе 6 февраля 1822 года содержался в крепостях Тирасполя, Петропавловска, Замостья и после рассмотрения его дела в особой комиссии под председательством В. Левашова был приговорен к лишению чинов, дворянства и ссылке в Сибирь на поселение.
Так вот, у майора Раевского весьма доверительные отношения существовали с Павлом Липранди, но оба они не особенно распространялись на этот счет. Что же касается Ивана Липранди, то никаких отношений, кроме служебных у него с Раевским не было. А какие служебные отношения могут быть у командира обычной строевой роты в одном из батальонов, одного из полков дивизии с офицером штаба дивизии, выполняющим особые, толком никому не ясные распоряжения командира дивизии? Все последующие слухи, на которые легли дополнительным грузом страсти, вызванные арестами, с последовавшими репрессиями против одних, освобождением от ареста других., переплелись в такой сложный клубок, что многие из наших фигурантов, кто перешагнул через трагическую для многих, грядущую четверть века, и встретился уже в 60-х годах, вполне могли уже перепутать и праведное с грешным. Единственная нить, которая могла связывать все эти годы Ивана Липранди и Владимира Раевского – это их членство в масонских ложах, да и это в нашем, конкретном случае , маловероятно.
В конце 1820 года начальником 16-й дивизии становится генерал-майор Михаил Федорович Орлов. Сразу же за этим последовал перевод в штаб дивизии майора Павла Липранди. Это очередное перемещение по службе, приведшее к тому, что в составе штаба дивизии служили уже оба брата,- подполковник и майор Липранди, еще в большей степени способствовали «пожизненной» путанице. На флоте для упорядочения подобных ситуаций родственников и просто однофамильцев «нумеровали», исчисляя порядок нумерации в зависимости от выслуги фигурантов в офицерских чинах. Если бы и в армии следовали этому принципу, то Иван Липранди числился бы под № 1, а Павел под № 2. И звучало бы это так: Липранди-первый, Липранди-второй. И тогда, даже без имен каждому было бы ясно, кто есть кто. Как это часто бывает, образцовые офицеры редко задерживаются на одной должности. По своей должности в штабе дивизии, Павел Липранди часто бывал в штабе корпуса, в Тирасполе, в Одессе. Командир 6-го пехотного корпуса генерал Сабанеев, который и раньше знал по службе Павла Липранди, стал настойчиво добиваться его перевода в штаб корпуса. Как мы уже знаем, определенные «виды» на Павла Липранди имел и начальник штаба армии, генерал-майор Киселев. Для начала, майор Павел Липранди был прикомандирован к штабу корпуса, числясь на своей должности в штабе 16-й дивизии. Это был своеобразный испытательный срок, в ходе которого Павел Петрович произвел на командование корпуса такое благоприятное впечатление, что уже в начале 1822 года он был назначен на штатную должность в штаб корпуса и приступил к обязанностям старшего адъютанта штаба корпуса генерала Сабанеева. В этой должности Павел Липранди своей потрясающей работоспособностью и выдающимися организаторскими способностями снискал доверие и уважение офицеров штаба и чуть ли не отеческое отношение со стороны генерала Сабанеева. Генерал Сабанеев, не имея своих детей, очень тепло, по-отечески, относился в Павлу Петровичу. В ноябре 1823 года Павел Липранди уже был подполковником с причислением «по гвардии», что давало ему значительные служебные преимущества, о которых мы уже вели речь. Некоторую сложность представляло теперь то, что столь блестящее служебное положение стало вызывать зависть сослуживцев. К счастью, эта зависть не переходила в открытую вражду. Имея исключительно мягкий характер и относясь доброжелательно к окружающим, Павел Липранди практически не имел врагов. Основанием для некоторого беспокойства служили, с некоторых пор, отношения с братом. Старший Липранди, имея звание подполковника гвардии с 1814 года, но переведенный в армейский пехотный полк в январе 1820 года прежним чином, т.е. с явным понижением, теперь, после присвоения брату очередного звания, чувствовал себя особенно ущемленным и стал поговаривать об отставке.
Братьев Липранди различала не только внешность и черты характера. Сдержанность, тактичность и скромность Павла Липранди на фоне диковатой внешности и резких манер Ивана Петровича часто подчеркивал злоречивый Ф.Ф. Вигель, столь не любивший Ивана. Так, в своих «Записках», изданных в Москве в 1892 году на стр. 102-103, подчеркивая, что явное «фанфаронство» старшего Липранди будто бы «вселяло некоторый страх» в его противников. Вигель в другом месте, уже по поводу своего посещения Павла Липранди в Тирасполе в 1823 году, говорит: «Братья были схожи между собою точно так же, как день походит на ночь и зима на лето».
Попутно возникает вопрос о взаимоотношениях братьев Липранди с офицерами, членами Союза благоденствия. Поведем речь лишь о тех, кто входил в круг общения с братьями, и впоследствии был в той или иной мере репрессирован. Это, прежде всего: генерал-майор П.С. Пущин, полковник Бистром, командир 32-го Егерского полка полковник А.Г. Непенин, майор Раевский, майор Юмин и капитан Охотников. Обратимся к документам. То, что близких, товарищеских отношений между Владимиром Раевским и Иваном Липранди не существовало – это следует из письма Раевского к Охотникову от 23 ноября 1821 года: «Кланяйся от меня почтенному Липранди, всем вашим и Федор Федоровичу мое истинное почтение скажи». Совсем иной оттенок искреннего огорчения носит упоминание от 14 января 1822 года о его брате Павле, когда прошел уже, очевидно, слух о том, что его прикомандировывает к себе, в штаб корпуса в Тирасполь, генерал Сабанеев: «Как сожалею, о потере Липранди! Я писал к нему». Сам Владимир Раевский в ближайшее время должен был по приказу М.Ф. Орлова переехать в Кишинев для преподавания в дивизионных военных школах и рассчитывал поэтому очутиться вновь в кругу друзей и единомышленников.
Дальнейшие обстоятельства сложились так, что в самом конце 1821 года Павла Липранди направили расследовать претензии солдат в Камчатском полку. В ходе следствия проявились признаки солдатского бунта, вызванного жестоким обращение к ним некоторых офицеров полка. Выявление этих фактов явилось одной из причин вынужденной отставки Михаила Орлова, основного покровителя Ивана Липранди. Успех в ходе данного расследования способствовал укреплению авторитета Павла Липранди в глазах генерала Сабанеева. В своих письмах генерал характеризует его как «весьма благомыслящего», хотя и «молодого человека». Именно после описываемых событий Павел Липранди назначается адъютантом командира корпуса. Активно включившись в работу по своей новой должности, Павел Липранди не прерывает своих дружеских отношений с Раевским и Охотниковым. Более того, Раевского он уполномочил получать свою корреспонденцию и посылки, приходящие по своему старому месту службы в Аккермане. Когда же, наконец, Сабанеев примет решение арестовать Владимира Раевского, то Павел Липранди предпримет все ему доступные меры, чтобы смягчить и облегчить этот удар.
ОБСТАНОВКА В МЕСТАХ РАСКВАРТИРОВАНИЯ 2-Й АРМИИ
ХАРАКТЕРИСТИКА КОМАНДОВАНИЯ АРМИИ
Для того, чтобы объективно оценить обстановку во 2-й армии и конкретно - ситуацию в полках 16-й дивизии на момент ареста майора Раевского, необходимо пристально взглянуть со стороны на командование армии. Командующий 2-й армией генерал граф Витгенштейн, начальник штаба армии генерал Киселев, командиры корпусов генералы Сабанеев и Рудзевич.
Генерал Витгенштейн был назначен на смену уволенному в отставку генералу Беннигсену в 1817 году после инспектирования армии флигель-адьютантом полковником Киселевым. Причиной смены командующих армией были большие беспорядки по интендантской части и слабая строевая подтянутость всех категорий военнослужащих армии. После смотра армии, подготовленного и проведенного Киселевым, щадя самолюбие генерала Беннигсена, Император с видимым почетом проводил его в отставку. 6 октября 1817 года Киселев производится в генерал-майоры, 22 февраля 1819 года назначается начальником штаба 2-й армии.
Положение Киселева в штабе армии оказалось весьма сложным, так как он был назначен на должность без ведома командующего армией. Генерал Витгенштейн расценил подобный акт, как проявление недоверия к нему императора, и обратился по этому вопросу к царю. Более опытные, заслуженные генералы армии считали себя обойденными, большинство офицеров неприязненно смотрели на Киселева, как на человека, присланного для борьбы с беспорядками и злоупотреблениями. По сути дела, так оно и было. Это не помешало Киселеву энергично приступить к делу, заручившись предварительно надежными, на его взгляд, помощниками. Среди лиц, близких к нему в это время, находим несколько человек, принимавших активное участие в тайных обществах и пострадавших впоследствии после декабрьского бунта в столице и на юге.
Да, непростая ситуация складывалась в руководящем звене 2-й армии. В исследуемый нами период на всю армию было 24 генерала. Взять, к примеру, трех, наиболее нам приглянувшихся генералов: начальника штаба армии генерал-майора Киселева Павла Дмитриевича, командира 16-й дивизии генерал-майора Орлова Михаила Федоровича, командира бригады 19-й пехотной дивизии генерал-майор князя Волконского Сергея Григорьевича. Выбор именно этих генералов, сразу скажу, не случаен. Все они родились в 1788 году. Все они на начало 1806 года офицеры Кавалергардского полка: Волконский – поручик, Орлов и Киселев – корнеты. Киселев и Орлов переведены в гвардию из Коллегии иностранных дел. Стартовые условия, казалось бы, у всех одинаковые, старт звездным карьерам был дан.
Михаил Орлов в корнеты произведен в январе 1806 года за отличие в сражении под Аустерлицем. В 1807 году сражался под Гутштадтом, Гейльсбергом и Фридландом, награжден Золотой шпагой. В 1812 году, поручиком Кавалергардского полка сопровождал генерал-адъютанта А. Балашова в Вильно к Наполеону, за что 2 июля был назнапчен флигель-адъютантом Императора. Участвовал в обороне Смоленска, в сражениях при Шевардине и Бородине, находился в партизанском отряде генерала И. Дорохова и за отличие при освобождении Вереи награжден орденом Святого Георгия 4-го класса. За сражения под Малоярославцем, Вязьмой и Красным получил чин ротмистра.
В 1813 году находился в «летучем» отряде и за отличие под Калишем произведен 25 марта в полковники. После Плесвицкого перемирия прикомандирован к отряду генерала Тидемана и участвовал при осаде и взятии Магдебурга и в Лейпцигском сражении. В 1814 году, будучи в отряде генерала В. Орлова-Денисова, сражался при Шампобере, Труа, Арси-Сюр-Обе. При взятии Парижа заключил конвенцию с французским командованием о сдаче города союзникам, за что 2 апреля 1814 года пожалован в генерал-майоры. Затем был послан в Данию для урегулирования конфликта между Норвегией и Швецией, в 1815 году участвовал во втором походе во Францию.
В этот же период, Сергей Волконский участвовал практически во всех сражениях с французами 1806-1807 годов. В 1810—1811 годах воевал с турками и за отличие произведен в ротмистры и пожалован флигель-адъютантом. В 1812 году находился в свите Императора, а затем состоял в отряде генерала Ф. Винценгероде. За отличие в защите переправ через реку Москву у с. Орехово 20 октября получил чин полковника, а за бои на Березине награжден орденом Святого Владимира 3-й степени.
В 1813 году за храбрость под Калишем удостоен ордена Святого Георгия 4-го класса, а за отличие в сражениях при Гросс-Беерене и Денневице пожалован в генерал-майоры. Отличился под Лейпцигом и был награжден орденом Святой Анны 1-й степени. За отличие при Лаоне удостоен ордена Красного Орла 2-й степени.
Дмитрий Киселев побывал под огнем в ходе сражения под Гейльсбергом в 1807 году. За участие в Бородинской битве награжден орденом Святой Анны 4-й степени. В течение полутора лет с Бородинской битвы до взятия Парижа, получил четыре награды, высшими из которых был Орден Анны 2-й степени и Золотая шпага с надписью «За храбрость». Закончил войну в звании ротмистра.
Из кратких приведенных данных, даже не искушенный в военной истории читатель легко поймет, насколько несоизмеримы были боевые и служебные заслуги Орлова и Волконского с Киселевым. Первые два генерала являлись общепризнанными героями Отечественной войны 1812 года, их портреты были помещены в Военной галерее Зимнего дворца и находились там до 1826 года; Киселев же, как следует из его послужного списка, закончил войну в скромном звании ротмистра. Даже Иван Липранди в это время был уже подполковником…
Не стану брать греха на душу, скажу откровенно, практически все, кто общался с Павлом Дмитриевичем Киселевым отмечали привлекательную, располагающую к общению внешность, разностороннюю образованность при отличной памяти. Большая работоспособность при известном уровне военных знаний и определенного опыта были так же отмечены современниками. Все, кто знал в эти годы Киселева, отмечали его несомненные организаторские способности. Но достаточно ли было перечисленных качеств для эффективного руководства и командования армейской группировкой, располагавшейся на стратегически важном для России направлении, в условиях сложной и взрывоопасной международной обстановки? То, что Павел Киселев был назначен на должность с полного согласия и по настоянию Императора, было очевидно. Вполне естественным было и то, что назначение это было болезненно встречено всем генералитетом армии. Но не прошло и полгода, как отношение к Киселеву резко изменилось, о причинах этого мы еще поведем речь. Известный шарм и обаяние придавала всему окружению и всей деятельности Киселева его жена, красавица и умница Софья Потоцкая.
У императора Александра Павловича были все основания тревожиться за обстановку во 2-й армии и в, целом, за обстановку на юге империи. Он сам и его кабинет своими недальновидными решениями способствовали созданию такой тревожной обстановки.
С 1820 года исполняющим обязанности наместника в Бессарабской области стал генерал Инзов Иван Никитич. Это был один из заслуженных генералов периода войн с Наполеоном. Начав службу кадетом в 1785 году, участвовал в турецком, польском и итальянском походах, в 1805 году являлся дежурным генералом армии Кутузова. В Отечественной войне 1812 года, командуя 9-й пехотной дивизией в составе 3-й обсервационной армии Тормасова, участвовал в сражениях под Кобрино, Городечной, Борисовым, на реке Березина и в преследовании неприятеля до Вильно. В 1813 году за отличие при осаде и взятии Торна награжден орденом Святого Георгия 3-го класса. Участвовал в сражениях у Кенигсварта и при Бауцене. Позднее стал дежурным генералом Польской армии Бенигсена, участвовал в сражениях под Дрезденом и Лейпцигом, а также при осаде Магдебурга и Гамбурга. Иван Петрович Липранди утверждает, что генерал Инзов в 1813-1814 годах фактически возглавлял штаб армии Бенегсена. Такая богатая боевая биография при известном уме и отличном образовании вполне позволяла заслуженному генералу занимать посты губернаторов, наместников в любой части империи… Известную сложность в нынешнем служебном положении генерала составляла тайна о его происхождении. Существует версия, что Инзов был незаконным сыном тогдашнего наследника престола великого князя Павла Петровича. На мой взгляд, эта версия очень маловероятна, так как если ей следовать, то получается, что великий князь стал отцом чуть ли не в тринадцать лет. Судя по ряду субъективных и объективных признаков, матерью Инзова вполне могла быть императрица Еватерина, а отцом Григорий Орлов. Если Бобринского, рожденного в 1762 году, Екатерина, хоть и не гласно, но признавала, то с учетом фактического разрыва отношений с Григорием Орловым и своего благорасположения к Григорию Потемкину, признаться о рождение еще одного сына в 1768 году, она уже не решилась. Исследователям екатерининской эпохи хорошо известно письмо Екатерины с «чистосердечным признанием» князю Потемкину о том, как она «разошлась с князем Орловым еще в 1772 году по возвращении его в Петербург с Фокшанского конгресса», но не говорит, что Орлова отстранили со служебных постов и он больше не присутствует при дворе императрицы. Камер-фурьерские журналы этого времени документально подтверждают факты частых встреч императрицы с Орловым на официальных торжествах. Так или иначе, но к князю Ю.Н. Трубецкому, проживающему в своем имении в Пензенской губернии, приехал старый его друг и сослуживец – граф Яков Брюс и привез с собой маленького мальчика. Граф горячо и настойчиво просил князя оставить у себя ребенка и дать ему самое лучшее образование и воспитание, не беспокоясь о затратах. Дальнейшая участь приемыша князя не должна была волновать, так как она заранее обеспечена. Я. А. Брюс, якобы, не рассказал князю кто этот ребенок, объяснив, что сможет раскрыть тайну только перед смертью. Вскоре граф скончался, князь Трубецкой так и не узнал ничего о происхождении ребенка, которого, выполняя просьбу старого друга, он воспитывал вместе со своими детьми, не делая каких-либо различий.
Посмотрим на эту историю несколько пристальней. Князь Юрий Никитич Трубецкой – друг и ближайший соратник Николая Ивановича Новикова, писателя и издателя, масона с 1775 года, посещавшего ложу «Урании», одного из 9 членов, составивших ложу «Астрея»; входил в ложу «Латоны»; в 1780 году организовавшего ложу «Гармонии», с 1782 года члена Капитула Восьмой провинции и президента в Директории теоретической степени, посещавшего ложу «Пламенеющей Звезды», оратора теоретического градуса в Москве. С секретной миссией к Трубецкому прибывает, опять-таки, его коллега по деятельности в ложах Яков Александрович Брюс, действующий масон ложи «Священный Союз» и член Капитула ложи «Восток С-Петербурга». Он же, генерал-губернатор С.-Петербурга и доверенное лицо императрицы Екатерины. В этой связи, можно легко себе представить в каких традициях получил воспитание Иван Инзов в семье Трубецкого. Когда Ивану Инзову исполнилось 17 лет, Екатерина II дала распоряжение о выделении юноше большой суммы денег и принятии его на службу в Сумской легкоконный полк. Молодой офицер назначается адъютантом к князю Н.В. Репнину. Николай Васильевич Репнин, прославленный полководец, фельдмаршал, при этом, видный масонский функционер, член многих лож, в том числе и перечисленных в масонском списке Новикова. Кроме того, он являлся членом самого изуверского ордена Иллюминаторов, секты «Новый Израиль», руководил военно-масонской ложей шведской системы, являлся членом Капитула Феникса, имел теоретический градус, состоял в непосредственном сношении с руководством мирового масонства. Вы скажите, а какая связь между масонской деятельностью фельдмаршала с выполнением адъютантских обязанностей при нем молодым поручиком Иваном Инзовым? На первый взгляд, вроде бы и никакой, если считать случайностью тот факт, что правителем канцелярии фельдмаршала Репнина являлся надворный советник Новиков Михаил Николаевич, сын ранее упоминавшегося «типографщика» Николая Ивановича Новикова, впоследствии член «Союза благоденствия», член Ордена русских рыцарей», ближайший приятель Михаила Орлова, активный участник подготовки декабристского путча. Вот и получается, что основательный масонский шлейф тянется за уважаемым Иваном Никитичем с момента рождения до исследуемого нами периода – 20-х годов XIX века.
Оставим для более въедливых исследователей уточнение деталей в родословной и специфике воспитания Ивана Инзова, для нас важно лишь то, что известная загадочность происхождения генерала на фоне его масонских связей и возможная связь его с правящей династией создавала вокруг него некоторую нестабильность и предполагала нежелательные толки. Да и сам Иван Никитич в некотором роде способствовал этим толкам. Ложа «Эвксинского Понта» тоже числила его в своих членах. То, что он активно сотрудничал в ячейке ложи «Золотого Шара», по тем временам не являлось криминалом, но в мае 1821 года он объявил себя учредителем, а затем и покровителем ложи «Овидия». Кстати, закрытие ложи, последовало сразу после ареста Владимира Раевского. Такая повышенная активность Ивана Никитича была явно неспроста. Проживая в доме генерала Инзова, 22-летний А. Пушкин вступает в ложу «Овидий» и на первых же ее собраниях знакомится с многими будущими декабристами, а в ту пору – активными членами «Союза благоденствия». Ложа «Овидий» не была официально инсталлирована Великой директориальной ложей-матерью Астрея, но не исключено, что инсталляция эта не состоялась из-за поспешного ее закрытия. Так или иначе, но в списках членов ложи имени А. Пушкина не оказалось. Знаменитые «масонские тетради» поэта, предназначенные для записи ритуальных текстов ложи, остались незаполненными. Слова поэта «С Орловым спорю» и другие свидетельства его несогласий и столкновений с «южными» масонами показывает, что орден снова молча отверг Пушкина, выразил ему свое скрытое недоверие. В 1818 году в Петербурге А.С. Пушкин уже пытался стать членом ложи и также не был принят.
Попытка всесторонне оценить личность первого должностного лица в крае генерала Ивана Никитича Инзова только внесла большую неопределенность в обстановку…
Теперь, попробуем объективно оценить командование 2-й армии, начав с ее командующего.
Командующий армией – генерал Витгенштейн Петр Христианович, опытный военачальник, заслуженный ветеран, «спаситель Петербурга». Был момент, когда Наполеон бросил свои главные сил вслед отходившим на Смоленск армиям Барклая и Багратиона, двинув в северо-восточном направлении корпуса маршалов Удино, Макдональда и Сен-Сира, с задачей обхода корпуса Витгенштейна с севера , с последующим оттеснением его к главным силам своей армии и уничтожением. Разгадав замысел противника, Витгенштейн принял решение идти навстречу Удино и отбросить его к Полоцку. 19 июля 1812 года у деревни Клястицы произошел ожесточенный бой, в котором войска Удино потерпели поражение, потеряв девятьсот человек пленными и почти весь обоз, и отошли к Полоцку. Макдональд, не очень полагаясь на свои войска, состоявшие в основном из пруссаков, саксонцев и вестфальцев, а также опасаясь русских войск, прикрывавших рижское направление, активных действий не предпринимал. Успех Витгенштейна под Клястицами был омрачен тем, что на следующий после сражения день его авангард под командованим Кульнева, преследуя противника, нарвался на главные силы Удино, был разбит и, потеряв около двух тысяч человек, отошел обратно к Клястицам. В свою очередь авангард Удино, увлеченный преследованием отряда Кульнева, натолкнулся на главные силы корпуса Витгенштейна и понес серьезные потери. В русский плен попало около двух тысяч пленных. В этот день Витгенштейн был ранен, но не покинул поле боя. Впечатление в России, и особенно в Петербурге, от клястицкой победы было огромное. В расчет не бралось даже то, что Удино и Макдональд не располагали достаточными силами, чтобы создать серьезную угрозу Петербургу. Для столичных обывателей, наблюдавших накануне эвакуацию архивов и ценностей Эрмитажа, победа у Клястиц представлялась очевидным спасением. Впечатление от этой победы усиливалось и тем, что армии Барклая и Багратиона продолжали отступать, уклоняясь от решительной встрече с противником. Витгенштейн был провозглашен «спасителем Петербурга» и награжден орденом Святого Георгия 2-й степени.
В первых числах августа войска Витгенштейна вели под Полоцком упорные бои с корпусами Удино и Сен-Сира, который принял после ранения Удино командование над обоими корпусами. Бои эти не принесли ни одной из сторон решающего успеха, но соотношение сил за время боев изменилось в пользу русских войск. К театру военных действий подошел корпус генерала Штенгеля, переброшенный на судах из Финляндии. В ряды войск Витгенштейна влились дружины Петербургского и Новгородского ополчений. 6 октября, в день Тарутинского сражения, командуя объединенной группировкой войск, Витгенштейн перешел в наступление и 7 октября штурмом овладел Полоцком. Преследуя отступавшего противника, войска Витгенштейна нанесли ему поражение под Чашниками, а 26 октября заняли Витебск. Затем, выполняя стратегический план командования по окружению наполеоновской армии на Березине, они двинулись к Борисову, сближаясь с армией Чичагова, подходящей с юга. В чрезвычайно сложной и быстро меняющейся обстановке, сложившейся в районе переправы через Березину, он проявил нерешительность и подошел к переправе, когда Наполеон с основной частью войск, еще сохранивших боеспособность, уже перешел на правый берег реки.
После изгнания Наполеона из России и перенесения боевых действий на территорию Германии Витгенштейн действовал на правом фланге, занял Кенигсберг и 27 февраля вступил в Берлин. После смерти Кутузова Витгенштейн, имя которого после победы под Полоцком было очень популярно в армии, был назначен главнокомандующим союзными русскими и прусскими войсками. Однако пробыл он на этом посту недолго, так как несостоятельность его как главнокомандующего была слишком очевидна. Лично храбрый, умеющий увлечь за собой войска, с успехом командовавший соединениями до корпуса включительно, он не обладал ни достаточно крупным полководческим талантом, ни административным опытом, чтобы успешно управлять огромными армиями, тем более, при ведении крупномасштабных боевых действий. В этой связи, любопытна характеристика, данная Витгенштейну-командующему одним из участников событий 1813 года: «Беспечность его относительно внутреннего управления армии привела ее в расстройство до такой степени, что иногда не знали расположения некоторых полков. Главная квартира его походила на городскую площадь, наполненную вестовщиками. По доброте души своей, он не воспрещал к себе свободного доступа никому; комнаты его наполнены были всегда праздными офицерами, которые разглашали сведения о всех делах…». В мае 1813 года после неудачного сражения под Бауценом, Витгенштейн без видимого сожаления уступил место главнокомандующего Барклаю де Толли.
Во время осенней кампании1813 года на территории Германии и кампании 1814 года на территории Франции Витгенштейн успешно командовал корпусом. Последнее сражение, в котором он участвовал, произошло 15 февраля 1814 года у Бар-Сюр-Об. Французскими войсками командовал здесь старый противник Витгенштена – маршал Удино. В разгар сражения Петр Христианович встал во главе Псковского кирасирского полка и повел его в лихую атаку, чтобы остановить перешедших в наступление французов. После продолжительного и упорного боя Удино отдал своим войскам приказ об отступлении. Под Бар-Сюр-Об Витгенштейн был тяжело ранен, но продолжал руководить войсками до конца сражения. По своей характерной, примечательной внешности, по характеру и манерам, Петр Христианович напоминал средневековых швейцарских ландскнехтов – безрассудно смелых в бою, великодушных и безалаберных в быту.
Об обстоятельствах назначения командующим 2-й армией генерала Витгенштейна и о роли Павла Киселева в процессе смены командующих, мы уже вели речь. Памятуя о тех проблемах, что существовали в армии и послужили основной причиной смены ее командования, нам предстоит теперь ответить на вопрос: мог ли генерал Витгенштейцн в полной мере оправдать доверие императора и действительно навести порядок в войсках 2-й армии? Навести порядок, в строевом, административном, в смысле организации воинского быта того времени. Военный профессионал, имеющий даже незначительный опыт строевой службы, не долго думая, скажет, что, даже учитывая крайне нежелательные для военачальника высокого уровня качества, генерал Витгенштейн вполне мог оправдать доверие императора по наведению порядка в армии и поддержанию его на требуемом уровне, при выполнении одного условия. Это назначение начальником штаба армии офицера, имеющего способности к командной и штабной деятельности, с большим опытом службы, прошедшим все ступени строевой службы особенно полкового звена, хорошо образованного, имеющего хорошие организационные способности и известные навыки штабной культуры, умеющего и любящего работать с людьми, желательно имеющего боевой опыт как минимум на уровне полка. А теперь попытаемся по изложенным требованиям оценить пригодность генерал-майора Павла Киселева успешно выполнять возложненные на него обязанности начальника штаба армии.
Блестяще образованный, с большими природными способностями, высокой работоспособностью, хорошими организационными способностями, характер неровный, с резкими перепадами настроения, воинские обязанности выполнял эпизодически и в основном на адъютантских должностях, по своему боевому и командному опыту не поднялся выше командира эскадрона и звания ротмистра. О навыках офицера-оператора штаба и речи не было, все ограничивалось уровнем офицера связи командиров бригад и дивизий с вышестоящим командованием. До назначения на должность специализировался на выполнении разовых поручений флигель-адъютантского уровня. Весь период предыдущей и последующей службы активно опирался на поддержку своих могущественных покровителей из числа бывших сослуживцев по кавалергардскому полку. Обладая приятной внешностью и хорошими манерами, пользовался известным успехом в свете, уважением и доверием сослуживцев. Необычайно самолюбив и, в известной мере, самоуверен. Несмотря на явную неподготовленность к исполнению ответственной должности начальника штаба армии, в сравнительно короткие сроки, войдя в курс дела, отработал взаимодействие штаба армии со штабами корпусов и дивизий, добился высокого уровня отработки штабных документов по повседневной и боевой организации, наладил рабочие контакты с командирами и начальниками штабов корпусов и дивизий. Достиг полнейшего доверия со стороны командующего армией и сделал все для того, чтобы все нити руководства армии держать в своих руках. Пытаясь наладить контроль, в том числе и агентурный, создал при штабе армии отдел для контразведывательной деятельности в приграничном с армией районе и для внутриармейского контроля за деятельностью различных категорий военнослужащих армии.
Скоропостижная смерть императора Александра Павловича в ноябре 1825 года не позволила ему в полной мере оценить эффективность деятельности на своих постах командующего армией и его начальника штаба. С большой долей уверенности можно утверждать, что, оценивая декабрьскую трагедию на Сенатской площади и особенно печальные события января 1826 года в Тульчине, деятельность командования 2-й армией могла быть оценена только на «неудовлетворительно». Развитие событий в местах расквартирования 2-й армии в январе – феврале 1822 года, уже дало повод императору усомниться в соответствии командующего и начальника штаба армии занимаемым ими должностям. Но прежде чем перейти к описанию конкретных событий, позвольте читатель вкратце познакомить Вас еще с двумя фигурантами нашего исследования, без которых невозможно завершить логическую цепочку событий, в центре которых было суждено оказаться нашему главному герою - Павлу Липранди со своим братцем, Иваном.
Вести речь о событиях в армии, обсуждать степень компетентности ее командования по широкому спектру вопросов и не ознакомиться с командирами армейских корпусов, было бы просто нелогично. Тем более, что одним из них командовал генерал, который своими грамотными и решительными действиями, в некотором роде, спас репутацию, оказавшихся не на высоте своего положения командующего и начальника штаба армии.
Итак, корпусами во 2-й армии в описываемый период командовали: Иван Сабанеев и Александр Рудзевич. Более опытный и более заслуженный – генерал Иван Васильевич Сабанеев происходил из рода татарских мурз. Его предок мурза Сабан Алей пришел на службу к князю Василию Темному, однако креститься не пожелал, и еще несколько поколений упорно держались мусульманства, не прельстившись княжеским званием. Лишь при царе Алексее Михайловиче прапрадед Ивана Васильевича принял православие и сделался ярославским дворянином Сабанеевым. Родившись в 1772 году и числясь чуть ли не с рождения в гвардейском полку, отсиживаться дома не стал и, прежде чем явиться в полк, прошел курс обучения в Московском университете. Среди студентов университета примерно в эти же годы «отметятся» Инзов, Ермолов, Жуковский, несколько раньше там побывал Григорий Потемкин. После трех лет обучения в университете, 19-ти летний сержант Иван Сабанеев начал службу в гвардейском полку. Репутация образованного и толкового молодого человека способствовала быстрой военной карьере. В 1791 году подпоручик гвардии Сабанеев переведен капитаном в Малороссийский гренадерский полк. Участие в войне с Турцией, Мачинский бой, участие в процессе заключения Ясского мира. В 1794 году участие в Польской кампании под командованием Суворова. В 1799 году участие в Швейцарским походе Суворова. Иван Сабанеев смело и решительно действует в сражении под Миланом. За эти бои он награжден званием майора. Выполняя сложнейшие обязанности начальника передового отряда при движении в Альпах, был ранен. Суворов посылает на молодого майора представление о присвоении звания «подполковник». По соглашению Суворова с генералом Массена остается на излечении во Франции и возвращается в Россию после заключения мира с Наполеоном. Находясь во Франции, Иван Сабанеев внимательно присматривался к военному и гражданскому устройству потенциально враждебной державы. В частности, тщательно изучив новый рассыпной строй стрелковой цепи, он по возвращении на родину представляет по команде проект о применении нововведения в условиях нашей армии. За Швейцарский поход подполковник Сабанеев награжден орденом Святой Анны 2-го класса с алмазами. Дальше была служба на Кубани и на Кавказе, командование 12-м егерским полком, награждение орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом и выход в отставку в звании полковника. Возвратившись в армию накануне очередной войны с наполеоном, принял под командование 3-й егерский полк, отличился в сражениях при Гейльсберге, решительном сражении под Фридляндом. Генерал Барклай-де-Толли оценил военный талант молодого полковника Сабанеева. Его имя было отмечено наряду с именами Ермолова, Раевского, Бистрома, Вуича и Эриксона. После окончания второй войны с Наполеоном участвует в боевых действиях в Финляндии, затем под командованием графа Каменского -2-го в войне с Турцией. За славное участие в кампании 1809 года на Берегах Ботнического залива Сабанеев награжден орденом Святого Георгия 4-го класса. На 37-м году жизни он становится генерал-майором. В очередной Балканской войне, в сражении при крепости Шумле, проявляет свою обычную энергию и сообразительность. За участие в Турецкой кампании генерал-майор Сабанеев награжден золотой саблей с надписью «За храбрость» и тысячью наградными рублями.
В мае 1812 года Военный совет в присутствии императора обсуждал кандидатуры на должности командующих армиями звучала и фамилия генерала Ивана Сабанеева. «Доброхоты» отметили склонность Ивана Васильевича к спиртному и его кандидатура царем не была утверждена. В летних сражениях 1812 года генералу Сабанееву участвовать не пришлось. Командующим Южной армией становится адмирал Чичагов, а генерал Сабанеев назначается к нему начальником штаба. Далее, как известно, происходило малопонятное и трудно объяснимое маневрирование армий генерала Витгенштейна и Чичагова, на которых, видимо, магически давил ореол непобедимости военного гения Наполеона… Искусное маневрирование маршала Удино и самого Наполеона привело к тому, что наиболее боеспособная часть французской армии успела переправиться через Березину. Генерал Сабанеев, грамотно оценивая ситуацию, настойчиво требовал у Чичагова поспешить с маневром, но безуспешно. Освободившись от порочного дуэта с Чичаговым, Сабанеев – правая рука у Барклая. В его послужном списке победа при Торне, за что пожалован орден Александра Невского, Бауцен, Кульм. Снова, как в 1800 году, Сабанеев в Нанси. По окончании кампании во Франции, он получает звание генерал-лейтенанта и 30 тысяч рублей. Его портрет одним из первых вывесят через несколько лет в Военной галерее Зимнего дворца.
Что же касается второго командира корпуса - генерала Рудзевича Александра Яковлевича, то родился он в 1775 году в семье статского советника, крымского татарина, много сделавшего для присоединения Крыма к России. Получил основательное военное образование. Закончил Греческий кадетский корпус, где проучился шесть лет. Числясь с десяти лет на службе в Преображенском полку, по окончании кадетского корпуса, в 1792 году, в звании капитана направлен в Польшу, где в это время шли боевые действия с польскими повстанцами. В ходе боевых действий был ранен в правую руку. Как квалифицированный штабной офицер занимался топографическими съемками различных регионов России. По личной просьбе в 1801 году переведен в Троицкий пехотный полк, действовавший против горцев на Северном Кавказе. С декабря 1804 года – полковник. За штурм Арбского укрепления награжден орденом Святой Анны 3-й степени. За отличие в походе на Большую Кабарду в 1805 году награжден орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом. Успешные действия отдельного отряда под командованием полковника Рудзевича на Кавказе в 1810-1811 годах были отмечены орденом Святого Георгия 4-го класса и званием генерал-майора.
В ходе Отечественной войны 1812 года он со своим 22-м егерским полком был переброшен из Крыма в Дунайскую армию и участвовал в изгнании неприятеля от Березины до Немана, удостоившись ордена Св. Анны 1-й степени. Будучи в 1813 году командиром егерской бригады, отличился при осаде Торна, в сражении при Бауцене и во всех делах после заключения перемирия,- отмечен прусским орденом Красного Орла 2-й степени и чином генерал-лейтенанта. За участие в Битве народов под Лейпцигом удостоен награждения орденом Святого Александра Невского и шведского ордена Меча 2-й степени. Кампанию 1814 года закончил штурмом крепости Монмартра за что награжден орденом Святого Георгия 2-го класса и прусским орденом Красного Орла 1-го класса. В исследуемый нами период командовал 7-м корпусом 2-й армии. Штаб корпуса располагался в Херсоне, его дивизии в близлежащих селениях.
Верно говорят, что поскреби любого русского и обнаружишь в нем татарские черты. В нашем же случае скребка не требовалось – Сабанеев на четверть, а Рудзевич на половину были татарами, что в значительной степени и определяло их характер.
Мы ознакомились с послужными списками командиров корпусов 2-й армии для того, чтобы представить себе степень самоуверенности, замешанной на какой угодно протекции, даже в нашем случае, императорской, чтобы считать себя законным и полномочным начальником этих воистину заслуженных генералов, именами которых гордилась вся Россия! И как же нужно было императору не любить свою армию и презирать своих генералов, недавних победителей наполеоновских маршалов, чтобы им в начальники назначать пусть даже гениального администратора, но абсолютно не признанного в военной среде офицера, не имеющего никаких особых заслуг, кроме выполнения отдельных фискальных поручений… Такими непродуманными действиями император Александр Павлович способствовал формированию военно-политической оппозиции в войсках, агрессивному настрою заслуженных ветеранов к своему ближайшему окружению. И насколько твердо нужно было стоять на охранительных государственных позициях, оставаясь истинным патриотом своей Родины, чтобы в этих условиях объективно оценить обстановку и принять единственно правильное решение по наведению порядка в своем корпусе… Генерал Сабанеев оказался именно таким патриотом.
«ДЕЛО» ВЛАДИМИРА РАЕВСКОГО, ИЛИ, ВСЕ-ТАКИ, «ДЕЛО»
О ВОЕННОМ ЗАГОВОРЕ В 16-Й ДИВИЗИИ 2-Й АРМИИ?
Вспомним кадры из прекрасной экранизации пушкинского «Выстрела» и перенесемся мысленно в жарко натопленные молдаванские мазанки и штабные флигеля Аккермана, Тирасполя и Кишинева декабря 1821 года.
Возвращаемся к аресту майора Владимира Раевского. О существовании «тайного»? общества среди офицеров 2-й армии давно было известно командиру корпуса генералу Сабанееву. Особенно тревожила генерала ситуация в 16-й пехотной дивизии. По возникшим проблемам Сабанеев неоднократно информировал начальника штаба армии генерала Киселева, но конкретных указаний от него не получал. Основной источник информации по этим событиям представляют воспоминания Ивана Петровича Липранди. Правда, пользуясь этим «первоисточником», не следует забывать, что, учитывая свое далеко не последнее и совсем не простое участие в событиях, уважаемый мемуарист сознательно, планомерно и весьма правдоподобно «наводит тень на плетень». То, что Иван Липранди был в курсе всех событий, предшествовавших разгрому так называемой «кишиневской ячейки», ни у кого из серьезных исследователей не вызывает сомнения. Но эта его осведомленность совсем не гарантирует его откровенности. В своих воспоминаниях Иван Липранди, по существу, продолжил развивать версию, пущенную им в оборот еще в 1822 году, т.е. в самый момент разгрома кишиневской ячейки. В разговоре с С.И. Тургеневым, содержание которого сразу же стало, что называется, достоянием общественности, он сводил все дело только к «неблагоразумию» Орлова, который «мог избежать многих хлопот», а Владимира Раевского характеризовал как «редкого болтуна». Впрочем, тогда же, подчеркивая свою непричастность к событиям, Иван Липранди говорил Тургеневу о том, что «подозревает многих в том, что они агенты Орлова в армии». Тактика, выработанная Липранди – мемуаристом, вполне логичная. Несколько позднее описываемых событий, во время своего пребывания в марте 1826 года, в подвале гауптвахты Главного штаба, куда совершенно явственно проникал запах казематов Петропавловской крепости и «веяло сибирскими ветрами», прожженный авантюрист и умный человек Иван Липранди на допросах убедительно доказавал свою непричастность к событиям и, по большому счету, никому не навредил; – Орлову с его связями особенная опасность уже не грозила, а Владимир Раевский сам давно и усиленно напрашивался на крупные неприятности, поэтому представить его «болтуном» было самым безобидным вариантом…
Итак, генерал Сабанеев, фиксирут в дивизиях своего корпуса группы офицеров, деятельность которых, по меньшей мере, дестабилизирует обстановку в полках и дивизиях. Пределом терпения генерала стал момент, когда от теоретических «измышлений» офицеры-реформаторы перешли к демократическим экспериментам в казармах. Наиболее явно проявлялась деятельность ячейки «общества» в 16-й дивизии, входящей в корпус генерала Сабанеева. Особенно тревожным фактом генералу представлялось то, что во главе этой ячейки находился сам командир дивизии, генерал-майор Михаил Орлов. В деятельность ячейки были вовлечены многие офицеры штаба дивизии и полков. Как следует из переписки между Сабанеевым и Киселевым, командир корпуса неоднократно информировал начальника штаба армии о тревожной обстановке в 16-й дивизии и о необходимости принятия решительных мер по наведению там порядка. Группу наиболее радикально настроенных членов «Союза благоденствия» генерал открытым текстом называл «кишиневской шайкой». При всей решительности своего характера, Сабанеев отлично представлял с кем он вступает в конфликт, и чем этот конфликт может для него кончиться. Ведь даже император Александр Павлович так до конца не решился выкорчевать с корнем экстремистки настроенные масонские группировки в армии. А что же Киселев? Как он реагировал на тревожные сообщения Сабанеева? А как мог на подобные сигналы реагировать молодой генерал, получивший свой столь высокий пост не столько напряженной службой и выдающимися боевыми заслугами, сколько чиновничьей услужливостью и связями при дворе. В лице генерал-адъютанта Алексея Федоровича Орлова, ближайшего сотрудника царя, Киселев имел постоянного ходатая и заступника перед лицом Императора. Именно благодаря доверительным отношениям с ним «все представления Киселева получали ход…». Киселев поддерживал прямые контакты с генерал-адъютантом Закревским – дежурным генералом Главного штаба; был в отличных отношениях с князем А.С. Меншиковым, заведующим канцелярией начальника Главного штаба князя П.Н. Волконского. С самим князем П. Волконским Павел Киселев тоже умудрился поддерживать самые хорошие, доверительные отношения. В этой связи, только и можно было объяснить терпимое отношение ко всем «новациям», проводившимся в 16-й дивизии генерал-майора Михаила Федоровича Орлова, брата Алексея Федоровича. Но как при этом можно объяснить внеслужебные контакты Киселева с Пестелем? Близкие отношения с Пестелем выглядели вызывающе, при том, что многие источники, включая Петербург, неоднократно предостерегали Киселева, указывая на крайне подозрительный образ мыслей «мятежного полковника». Но Киселев писал, что «из всего здешнего синклита он один, и совершенно один, могущий с пользой употреблен». Даже большую часть своего свободного времени Киселев проводил с Пестелем. Среди лиц, близких к Киселеву в это время, находим еще несколько человек, принимавших активное участие в деятельности «Союза благоденствия», и пострадавших впоследствии после декабрьского путча. … Близок был он с другим декабристом, Бурцевым, а также с Басаргиным, искренне утверждая впоследствии, что о существовании заговора узнал лишь после бунта и совершенно несправедливы все слухи о принадлежности его к союзу благоденствия. В этой связи остается только поражаться лицемерию Киселева, потому как заподозрить его в наивности и тем более в глупости никто не решился бы. Остается предположить, что Павел Киселев, делая ставку на свои многочисленные придворные связи, занимал выжидательную позицию, тонко заигрывая с заговорщиками. С Павлом Киселевым на данном этапе определились. Генерала Витгенштейна мы пока оставим в покое, – он действительно, всецело доверившись Киселеву, не вникал в тонкости обстановки в армии.
Итак, генералу Ивану Сабанееву становится ясно, что в вопросах наведения порядка в частях корпуса помощи от командования армии ему ждать не приходится, и он принимает трудное, но единственное верное в его положении решение – арестовать наиболее активных заговорщиков. Если бы знал боевой, заслуженный генерал, что даже в самом его ближайшем окружении присутствуют офицеры, мягко скажем, сочувствующие заговорщикам…
Как уже говорилось, обязанности офицера штаба корпуса не стали для Павла Липранди препятствием в привычных для него контактах с майором Раевским и капитаном Охотниковым. Подтверждением тому было поручение Раевскому получать корреспонденцию Павла Петровича по месту его прежней службы в Аккермане. И когда генерал Сабанеев решил, наконец, арестовать Раевского, то именно Павел Липранди сделал все возможное, чтобы облегчить удар, помешать полному разоблачению кишиневской ячейки «Союза благоденствия» и отвести опасность разгрома создающегося в Тульчине Южного тайного общества.
Обстоятельства ареста Владимира Раевского, в общем, известны по многим источникам, в том числе и по его воспоминаниям. Раевский был предупрежден, да и сам он предчувствовал возможность ареста. Аресту предшествовал обыск, так что Владимир Федосеевич сумел уничтожить некоторые «преступные доказательства». Последнее предупреждение было сделано А. Пушкиным, который услышал разговор генерала Инзова с Сабанеевым, настаивавшим на задержании Раевского. Этот опубликованный отрывок воспоминаний «первого декабриста» заканчивается словами: «Спасибо, – сказал я Пушкину, – я этого почти ожидал, но арестовать офицера по одним подозрениям – отзывается турецкой расправой; впрочем, что будет. Пойдем к Липранди, только ни слова о моем деле» («Вестник Европы», 1874, июнь, стр. 857). Второй отрывок повествует уже о самом моменте обыска: «В квартире моей был шкаф с книгами, более 200 экземпляров французских и русских. На верхней полке стояла «Зеленая книга», статут общества «Союза благоденствия»; в ней 4 расписки принятых Охотниковым членов и маленькая брошюра «Воззвание к сынам Севера». Радич (адъютант Сабанеева) спросил у Липранди, брать ли книги? Липранди отвечал, что не книги, а бумаги нужны. Как скоро они ушли, я обе эти книги сжег и тогда был совершенно покоен» (П.Е. Щеголев. «Владимир Раевский. Первый декабрист», стр. 30).
Попробуем уточнить отдельные детали. Пушкин «прибежал» в Раевскому вечером («в 9 часов пополудни») 5 февраля 1822 года, немедленно после отъезда Сабанеева от Инзова, и говорил Раевскому впопыхах, в большой тревоге – «весьма торопливо и изменившимся голосом». Действительно, времени, очевидно, терять было нельзя – и, тем не менее, оба они отправились к «Липранди», причем Раевский запретил Пушкину говорить о своем «деле». Но Раевский хорошо давал себе отчет в своих поступках; он знал, конечно, что «Липранди 1-й, Иван Петрович» уже уехал из Кишинева в длительный отпуск еще накануне, 4-го февраля, так как отъезд этот предполагался еще давно. О Выезде Ивана Липранди знал и Пушкин, пересылавший с ним письма в Москву и Петербург. Получив разрешение на отпуск 30 января, Иван Липранди, указывает, что выехал он из Кишинева 4 февраля. («Русский Архив», 1866, стр. 1481). В упоминавшимся же нами «аттестате», выданном подполковнику Ивану Липранди после освобождения из-под ареста в марте 1826 года, было указано, что он был в отпуске с 30 января 1822 года на три месяца». Идя в квартиру «Липранди», Раевский поэтому явно рассчитывал там застать именно Павла Липранди, от которого, как от лица теперь уже близкого к Сабанееву, думал получить наиболее точную и ясную информацию. Судя по всему, они не застали Павла Петровича, и Пушкин отправился домой, а Раевский к себе – дожидаться решения своей судьбы. Запрещение Раевского Пушкину касаться в беседе с Павлом Липранди своего «дела» вполне естественно, противное значило бы посвящать не члена «Союза» во многое, что могло бы только повредить и Пушкину, и всему «делу» – разговор должен был происходить только с глазу на глаз. Пушкину, все время, как отмечает П. Щеголев на стр. 30 своего исследования «Декабристы», «дело» Раевского казалось «таинственным, важным и страшным», но он не знал, в чем же оно, в сущности, состоит и только мучился догадками. Это следует из воспоминаний И. Пущина, из письма Пушкина Жуковскому от 20-х чисел января 1826 года. (ПСС, 1937. т.13, стр.257, № 240). Очень возможно, что Раевский, представляя всю сложность своего положения, решил не подвергать опасности Пушкина, порекомендовав ему поскорее вернуться к Инзову – узнать там что-либо новое. Во всяком случае, это было последнее свидание Пушкина и Раевского. Рекомендуя Пушкину поскорее вернуться к Инзову, Владимир Раевский надеялся, что Александр Сергеевич поделится последней информацией с Иваном Никитичем, и тот попытается как-то повлиять на ситуацию. Основания для такой надежды у Раевского были весьма основательные – в мае 1821 года он одним из первых был посвящен в члены ложи «Овидия», уважаемым генералом…
Можно себе представить, как генерал Сабанеев, своей попыткой «искоренить крамолу» в масштабах своего, отдельно взятого корпуса, руководствуясь своей прямолинейной, солдатской логикой, нарушил стройную структуру масонского заговора, заставил столичные власти несколько насторожиться в преддверии грядущих событий декабря 1825 года…
Подполковник Павел Петрович Липранди явился к майору Владимиру Раевскому через несколько часов, но уже в качестве официального лица, командированного Сабанеевым, в сопровождении адъютанта генерала, капитана Я. Радича, впоследствии кишиневского полицмейстера, который и должен был произвести самую процедуру обыска.
Через несколько лет, 16 февраля 1827 года, отвечая в качестве подсудимого перед комиссией военного суда при войсках Литовского корпуса в крепости Замостье, Раевский на вопрос членов комиссии: «Какие именно бумаги находились у Охотникова непозволительные и не было ли у него в то время книги, которую читал полковник Непенин и майор Юмин, ибо вы сказали, что ссылка Непенина на полковника Бистрома была только предлогом к его оправданию – вновь рассказывал, как и когда происходил у него обыск:
«1) Когда приказано было г. корпусным начальником опечатать бумаги мои и сам я был арестован, то для взятия бумаг моих был послан адъютант его подполковник Радич (ныне полицмейстер в г. Кишиневе) и забрал оные в присутствии подполковника Липранди, ныне адъютанта его высокопревосходительства.
2) Когда я объявил, что в шкафе или в бюро находятся бумаги капитана Охотникова, то г. Радич их не взял, а на другой день уже прислан он был опечатать и забрать бумаги капитана Охотникова». Раевский при этом вполне резонно указывает своим судьям, что если бы знал, что бумаги Охотникова, «заключают что либо … вредное, то имел бы 24 часа, дабы их вынуть», – умолчав о том, как Павел Липранди сбил с толку недалекого Радич. («Ответные пункты майора Раевского по черным его бумагам». Архив Пушкинского Дома, 3168. 16. в. 44. Из бумаг П. Щеголева).
Упоминаемый в показаниях Раевского А.Н. Непенин – командир 32-го Егерского полка, принятый в члены Союза Благоденствия полковником Бистромом, майор Юмин – офицер того же пока; его роль как доносчика на Раевского, а возможно и человека, внедренного в союз по заданию Сабанеева, еще всплывет в нашем расследовании.
По мнению П. Садикова, только являясь членом «Союза Благоденствия», Павел Липранди мог так хорошо ориентироваться в ситуации и не допустить возможности попадания самых опасных документов в руки следователей. Такое утверждение требует более основательных, документальных подтверждений. В то же время, Н.В. Басаргин, писавший свои воспоминания еще при жизни Павла Липранди, не скрывая его роли в описываемых событиях, рассказывая о временной приостановке «действий» Тульчинской управы из-за опасений разоблачения, когда в Кишиневе разразилось «дело» Раевского, поясняет: «Стали допрашивать его самого, но твердости его характера Общество было обязано тем, что оно не было открыто прежде. Все то, что делалось по этому следствию с Раевским, передавал нам бывший адъютант Сабанеева (после известный генерал), коротко с нами знакомый». Басаргин не называет здесь Павла Липранди членом тайного общества и это серьезное свидетельство не в пользу версии Садикова. В отличие от брата своего, Ивана, Павел Петрович не попал и в знаменитый «алфавит декабристов», куда были занесены для памяти Николаем I все подозрительные по «происшествию 14-го декабря» лица. Кстати, П. Щеголев, редактор «Записок» Басаргина, упорно, вопреки прямому указанию текста, путал Липранди Павла с Иваном…
В то время как в Кишиневе разворачивались события вокруг Раевского, подполковник Иван Липранди ехал в свой отпуск, направляясь в Москву. Спокойно он оставался в Херсоне несколько дней пока туда не проникли слухи из Кишинева, и не был получен им вызов Михаила Орлова срочно заехать к нему в Киев. Орлов был уже в курсе разворачивающихся событий. В Киеве Иван Липранди получил от Орлова соответствующие наказы и письма к влиятельным людям в Петербург и направился в столицу, минуя Москву. Верно оценивая резко меняющуюся обстановку, генерал-майор П. Пущин, остававшийся за командира 16-й дивизии, направлял Орлову просьбы о быстрейшем возвращении в Кишинев. Следом за тем в Киев прибыл капитан Охотников «просить дивизионного командира, чтобы он приехал скорее». Орлов, просчитав все возможные последствия развивающейся ситуации, не спешил возвращаться в Кишинев; Охотников, надеясь на защиту влиятельного командира, тоже решил «задержаться» в Киеве. Тем временем, подполковник Иван Липранди выполнил все поручения Михаила Орлова и благоразумно оставался в Петербурге, ожидая развязки событий. Вскоре стали известны перемены в 16-й дивизии: командир дивизии генерал-майор Михаил Орлов фактически был отстранен от командования; командир бригады генерал-майор П. Пущин уволен в отставку, штаб-офицеры, близкие к М.Ф. Орлову, были переведены в разные полки. Иван Петрович Липранди получил назначение в 33-й Егерский полк, которым командовал его старинный сослуживец полковник Н.С. Старов, получивший известность по своей дуэли с А. Пушкиным. Известную проблему составило то, что полк этот входил в 17-ю дивизию, которой командовал известный своей суровостью и жестокостью генерал С.Ф. Желтухин. Очутиться на положении обычного полкового офицера с громкой славой «либералиста» и ярого сторонника опального Михаила Орлова, зная отношение с себе генералов Сабанеева и Киселева – все это грозило полным крахом дальнейшей служебной карьеры и по меньшей мере лишало служебной перспективы. Пользуясь своими старыми, не малыми связями, Иван Липранди всячески затягивал свое возвращение на юг, нюхом старого разведчика он чувствовал, что опасность не миновала… Будучи в Москве он общался с С.И. Тургеневым, родным братом известного «заговорщика» Н.И. Тургенева. И вот, неожиданно, С. Тургенев узнал, общаясь с П.Я. Чаадаевым и М.А. Фонвизиным о каком - то тайном политическом «обществе», в начале 1821 года уже ликвидированном. Более того, он принес информацию о том, что «арестованные во 2-й армии офицеры Непенин и Раевский объявили на допросе о каком то вовсе несуществующем обществе». Московские слухи все это связывали с историей отставки Михаила Орлова. Понятно, с какой жадностью стал расспрашивать Тургенев недавно приехавшего с юга Ивана Липранди, интересуясь кишиневскими событиями и степенью участия в них близкого друга семьи Тургеневых - Пушкина. Зная общительность и словоохотливость С. Тургенева, Иван Липранди вел себя с ним очень осторожно, больше слушая, чем говоря…
Выдержки из этих разговоров, занесенные С. Тургеневым в свой дневник, и послужили основанием для С. Я. Гессена сделать вывод об «особых» преднамеренно-лживых, якобы показаниях «провокатора» Ивана Липранди. Дневниковым записям С. Тургенева, человека сугубо штатского, о событиях в специфической военной среде не стоило бы придавать серьезного значения, тем более, что Иван Липранди старался давать информацию, которая не могла бы ему повредить в будующем. Прежде всего, Иван Петрович сообщил Тургеневу об офицерском «разгроме», при котором и сам оказался пострадавшим. Затем он передал «по секрету» о ряде «происшествий» во 2-й армии, подобных «историям» с солдатскими протестами в Камчатском и Охотском полках – «кучу подобных и боле нелепых историй (так квалифицировал эти рассказы уже сам С. Тургенев), которые, однако, не хотел делать гласными и в коих начальство вело себя весьма слабо и податливо». Осудил Иван Липранди и поведение Михаила Орлова, слишком в этом отношении «неблагоразумное» – он мог бы избежать «многих хлопот, по случаю коих пострадали кроме и более его». Более точную характеристику действиям Михаила Орлова Иван Липранди, по понятным причинам, дать не мог. Хорошо представляя родственные и дворцовые связи Орловых, Иван Липранди, даже по прошествии многих лет мог сожалеть, что не были осуществлены планы Михаила Орлова, в реализации которых, наверняка, он отводил себе далеко не последнюю роль…
Нас настойчиво приучали видеть в декабристах «рыцарей без страха и упрека», первыми поднявшими знамя свободы в борьбе с царской тиранией, принявших мучения и страдания в борьбе за идеи «свободы, равенства и братства»… Думается, что среди рядовых декабристов, таковых было большинство, что же касается их идеологов и руководителей, то картина представляется несколько иная…
Даже по самому поверхностному анализу - на базе 16-й пехотной дивизии созревали все исходные условия для самостоятельного военного заговора. Во главе заговора стоял командир дивизии - генерал-майор граф Михаил Орлов.
Перенесемся в штабной флигель 16-й дивизии поздней осенью 1821 года. Командир дивизии генерал-майор Михаил Орлов, 33-х лет. Внебрачный сын графа Федора Григорьевича Орлова. Блестяще образован, умен, решителен, смел, обладает многими несомненными достоинствами Узаконен в правах вместе с двумя братьями после смерти отца указом Екатерины II в 1796 году. Блестяще прошел сражения с Наполеоном, его дивизия первой вошла в Париж, и он участвовал в переговорах о сдаче французской столицы. В июне 1817 года назначен начальником штаба 4-го пехотного корпуса, в июне 1820 года принявший под командование 16-ю дивизию. С 1817 года коротко знаком с А. Пушкиным; член литературного общества «Арзамас». Служа в Киеве начальником штаба 4-го корпуса под командованием генерала Н.Н. Раевского, близко сошелся с семьей генерала, оказывал известное влияние на его сыновей. В 1821 году женился на дочери генерала Раевского - Елене Николаевне. Был очень популярен среди офицеров и чиновников, служивших в Киеве, возглавлял там Библейское общество. Не ограничиваясь руководством Кишиневской управой «Союза благоденствия», создал и возглавил «Орден русских рыцарей». Разрабатывал широкую программу либеральных реформ (конституцию, отмена крепостничества, суд присяжных, свобода печати и пр.), сочетающихся по английскому образцу с властью аристократии и нарождающейся буржуазии. Пользуясь своими обширными связями и авторитетом в военной среде, в кратчайший срок окружил себя офицерами-единомышленниками, поддерживающими его идеи и мероприятия и, в известной степени, лично ему преданными.
Представьте себе, полноценную пехотную дивизию, укомплектованную на 80% ветеранами длительной, кровопролитной и победоносной войны. Офицерский состав от командиров полков до командиров рот – заслуженные, отмеченные многими наградами ветераны, сплоченные недавним боевым прошлым и нынешними жесткими корпоративными обязательствами («Союз благоденствия», «Орден русских рыцарей», ложа «Овидия»); возглавляемый молодым красавцем генералом, героем войны – графом Орловым. И, если учесть, что у этого генерала с его родственными и дворцовыми связями на фоне проведения ряда «чисто гуманных, гуманитарных мероприятий по улучшению солдатского быта» имеется и своя программа, включающая конституцию, призванную реформировать Россию, и негласно курирует весь процесс всеми глубокоуважаемый генерал Иван Никитич Инзов со всеми своими тайными и явными достоинствами, о которых мы уже говорили, то несложно просчитать возможные последствия такой деятельности.
Теперь оценим личности тех, на кого реально мог опереться Михаил Орлов, вынашивая свои честолюбивые планы.
Генерал-майор Бологовский Дмитрий Николаевич – командир 1-й бригады 16-й дивизии. Родился 1775 году, по другой информации в 1780 году. Имел исключительно богатую биографию. На действительной службе с 1797 года, прапорщиком л-гв. Измайловского полка. Несмотря на молодость и чин поручика участвовал в заговоре и последующем убийстве императора Павла Петровича. Убийц была целая толпа, но именно он умудрился особо отличиться, приподняв за волосы мертвую голову убитого, и ударил ее о землю. «Вот тиран!» – сказал он и спокойно, брезгливо обтер об мундир свои пальцы. Он стоял в карауле в ту памятную ночь, 11-го марта, но, наверно, был сильно выпивши «для куражу». Обратите внимание, начальник дворцового караула, призванного охранять и защищать монарха, – в первых рядах убийц Павла Петровича. В 1802 году, против своего желания, уволен в отставку капитаном. Вернулся в армию чином армейского капитана, восстановлен в звании «по гвардии». Замешан в скандале, связанном с «делом» Сперанского. Арестован и сослан на поселение в Сибирь. Прощен Императором еще до прибытия к месту ссылки. Восстановлен в правах и возвращен на службу с прикомандированием к Московскому пехотному полку. Присвоено звание полковник. После Бородинского сражения заменил раненого начальника штаба 6-го корпуса генерала Монахтина и, оставаясь в этой должности управлял штабом 6-го корпуса, а затем корпуса генерала Дохтурова. Кстати – должность обер-квартирмейстера (начальника оперативного отдела – Б.Н.) в штабе корпуса в это время занимал капитан Иван Липранди. Именно в это этот период произошло их знакомство и сближение, которое поддерживалось, как мы видим, и позже. Участвовал в сражениях: при Бородине, Малом Ярославце, Лейпциге, Магдебурге и Гамбурге, то есть, с полным основанием мог считать братьев Липранди своими боевыми побратимами. В генеральном сражении под Лейпцигом он был ранен и за отличие награжден орденом Святого Георгия 4-й степени. С производством 19 февраля 1820 года в генерал-майоры был назначен командиром 2-й бригады 22-й пехотной дивизии, но уже в сентябре того же года, по просьбе Михаила Орлова и по протекции Дмитрия Киселева, принял 1-ю бригаду 16-й пехотной дивизии. Принят в «Союз русских рыцарей». Вот вам, пожалуйста, фигурант, имевший не только опыт заговорщика, но и практику цареубийцы…
Генерал-майор Павел Сергеевич Пущин. Командир 2-й бригады 16-й дивизии. 1789 года рождения. Герой войн с Наполеоном, награжден пятью боевыми орденами. Активный член «Союза благоденствия» и «Ордена русских рыцарей». Кроме того, он совместно с генералом Инзовым основал в мае 1821 года масонскую ложу «Овидий», и являлся ее гроссмейстером. Большая часть военной карьеры Павла Пущина связана со службой в гвардейском Семеновском полку с его традициями и его «мятежной трагедией» 1820 года. Его большой военный опыт и выдающиеся способности позволяют его роль в описываемых событиях рассматривать особо. После событий января-февраля 1822 года просил у императора отпуск для «поправки здоровья», но вместо отпуска, с учетом деятельности «вредной для здоровья», получил полную отставку.
Полковник Непенин Александр Григорьевич – командир 32-го Егерского полка, боевой соратник Ивана Липранди по кампаниям 1812 и 1815 годов. Являлся адъютантом у легендарного генерала Щербатова. Награжден шестью боевыми орденами, в том числе, орденом Святого Георгия 4-й степени. Незадолго перед описываемыми событиями женился на девице Арсеньевой, дочери тульской помещицы. Наследники Непениных-Арсеньевых и Липранди в будущем породнятся. Принят в «Союз благоденствия» лично полковником Бистромом. Член «Ордена русских рыцарей». После ареста и дачи показаний по «делу» Раевского уволен в отставку без права проживания в столицах. Прощен с правом проживания в Москве в 40-х годах. Вскоре умер.
Майор Раевский Владимир Федосеевич, начальник учебной команды при 16-й дивизии. 1795 года рождения. Получил отличное образование, закончив пансион при Московском университете. Активный участник сражений последней войны с Наполеоном, награжден многими орденами и «Золотым оружием». Член «Союза благоденствия», «Ордена русских рыцарей» и ложи «Овидия». Был арестован 5 февраля 1822 года по подозрению в антиправительственной деятельности. Дерзко вел себя в ходе следствия по отношению к генералу Сабанееву.
Капитан Охотников Константин Алексеевич – адъютант командира 16-й дивизии. Прошел кампанию 1812 года и заграничные походы, награжден четырьмя боевыми орденами. Член «Союза благоденствия» и «Ордена русских рыцарей». Ближайший помощник и доверенное лицо Михаила Орлова. Давал показания по «делу» Раевского. Ранняя смерть от скоротечной чахотки сберегла его от неминуемых репрессий 1826 года. Умен, энциклопедически образован, обладал выдающимися организаторским способностями. На фоне последовавших грозных и трагических событий декабря 1825 года роль Охотникова при Михаиле Орлове, как и вся история с «делом» Раевского не получила должного освещения и исследования. По своему происхождению Константин Алексеевич принадлежал к старинной российской знати. Его матушка, урожденная княжна Вяземская, была родной сестрой известной в те годы графини Марии Григорьевны Разумовской. В обеих семьях традиционно культивировался местнический и бунтарский дух. В этой связи пребывание Константина Охотникова при Михаиле Орлове наполнялось особым смыслом…
Перечень офицеров 16-й дивизии в Кишиневе, штаба 4-го корпуса в Киеве, в той или иной степени, задействованных Михаилом Орловым в своих планах, можно было бы продолжить, но поскольку их имена не фигурировали в событиях января-февраля 1822 года, смысла в этом не вижу. Для иллюстрации масштабов заговора, его уровня и размаха - достаточно назвать имя Новикова Михаила Николаевича, надворного советника, начальника канцелярии малороссийского генерал-губернатора, а по совместительству, члена «Союза благоденствия», члена Южного общества и, что для нас особенно важно, члена «Ордена русских рыцарей» и одного из ближайших друзей Михаила Орлова. Мы уже его упоминали в той связи, что по своей прежней службе и по масонским связям он пересекался с нашим уважаемым генералом Иваном Инзовым.
Михаил Орлов, вынашивая, готовя заговор, мог рассчитывать с полным на то основанием, на поддержку Киева. В самый узкий круг его единомышленников входили: граф Густав Олизар, киевский губернский предводитель дворянства, польский поэт, член лож «Совершенной Тайны» и «Увенчанной Добродетели», председатель ложи «Соединенных Славян», впоследствии активный участник подготовки декабристского путча. Станислав Шаверновский, чиновник губернской канцелярии, губернский секретарь, Валевский и Ромер – члены ложи «Соединенных Друзей».
Кстати, что касается деятельности членов ячеек «Союза благоденствия» а затем и управ Южного общества, то в других дивизиях 6-го корпуса картина была аналогичной, разве что заговорщики вели себя поскромнее… К примеру, князь Волконский Сергей Григорьевич, генерал-майор, ровесник Михаила Орлова и боевые заслуги имел ничуть не меньшие. В 1819 году вступил в «Союз благоденствия», в 1821 году стал активно сотрудничать в Южном обществе. В 1821 году был назначен командиром 19-й пехотной дивизии. С 1823 года он возглавил Каменскую управу этого общества, куда в основном входили офицеры дивизии.
Был активным участником декабристского движения. 5 января 1826 года арестован по делу о восстании Черниговского полка. Несмотря на свою заметную роль в декабристском движении, Волконский, в отличие от Михаила Орлова, не претендовал на первые роли в заговоре, а тем более на личное лидерство. А ведь, кроме прочего, Волконского и Орлова связывало родство – они были женаты на дочерях генерала Раевского – Екатерине и Марии.
В приведенном выше перечне лиц, как, кстати, и во всех прочих, последующих списках и протоколах, отсутствует фамилия Липранди. Это притом, что роль подполковника Ивана Липранди была ключевой в масштабах заговора в 16-й дивизии. Будучи офицером штаба, а по сути дела, являясь первым доверенным лицом командира дивизии, он активно и настойчиво готовил почву для предстоящего мятежа. Выполняя «особые» задания Михаила Орлова, официально расследовал злоупотребления командования в полках, прикладной целью которых было судебное преследование с последующим удалением из полков офицеров, не «вписывающихся в схему» предстоящего мятежа. По ходу дела убеждал солдат в особой роли и миссии их командира дивизии…и своей лично. О своих близких отношениях с генералом Орловым он говорил часто и открыто, убеждая солдат, проходящих свидетелями по фактам злоупотреблений их командиров: «Не утаивайте от меня, кто вас обидел, я тотчас доведу до дивизионного командира. Я ваш защитник. Молите бога за него и за меня. Мы вас в обиду не дадим…». Особая роль подполковника Ивана Липранди в штабе дивизии была очевидна и для окружающих. Даже то, что он постоянно «столовался» у Михаила Орлова, вызывало известное недоумение и раздражение у командиров бригад, генералов Дмитрия Бологовского и Павла Пущина, не говоря уже о командирах полков, старых, заслуженных полковников. Вспоминая об одном из таких обедов, Иван Петрович повествует: «Так, например, не помню, по какому случаю обедал у Михаила Федоровича Инзов; но помню, что никакого торжественного дня не было. За столом было человек двадцать; из них один Пушкин был не военный. Пред концом обеда, хозяин предложил выпить за здоровье Ивана Никитича и, окинув глазами присутствовавших, сказал ему, что довольно замечательно, что после семи лет как война кончилась из находившихся за столом три четверти Георгиевских кавалеров. У Инзова одного был этот знак на шее (орден Святого Георгия 3-й, 2-й степени. – Б.Н.), а потому приказано было налить еще по бокалу, чтобы еще выпить за его здоровье. Речь пошла: как и где каждый получил этот крест и какое он имеет значение. Вдруг Пушкин, обратясь к Орлову, и указывая на меня и на есаула, сказал, что наши Георгиевские (я не имел еще 4-й степени, а только серебряный), имеют более преимуществ, нежели все другие. «Это откуда ты взял? Спросил его Орлов. – «Потому, отвечал Пушкин, что их кресты избавляют их от телесного наказания!». Это вызвало общий смех, без всяких других явных последствий; но тотчас после стола, Пушкин сознал всю неловкость этого фарса. Эта выходка вместе с тою, что Пушкин сделал за столом у Бологовского, было одно, где язык его говорил без участия ума; других в таком роде не было, и напрасно много подобного ему приписывается» («Из дневника и воспоминаний», И.П. Липранди. «Русский Архив», 1866 год, стр. 1259-1260). Этому отрывку, одному из подобных, требуется несколько пояснений. Застолья, об одном из которых упомянул Иван Петрович Липранди были системой в воинском быту офицеров того времени и сохранялись, практически до конца существования Российской армии. Все военачальники от командира полка и выше, обязаны были «держать свой стол» для подчиненных им офицеров. Для этого им отпускались казной, так называемые «столовые» деньги. Другое дело, что не все начальники, использовали эти деньги по прямому назначению. Так, командиры полков, обычно, приглашали офицеров на подобные обеды не чаще одного раза в месяц… Другие, подобные П. Пущину, явно экономили на «столовых» деньгах. Так что обеды у командира дивизии генерал-майора Михаила Орлова не были признаком его особого хлебосольства, а вполне вписывались в обычную, армейскую систему. Другое дело, что непроизвольно отметил Иван Липранди, и что действительно стало системой у Орлова – это то, что за обеденным столом у Михаила Орлова регулярно присутствовали не те, кому по «штату» офицеров штаба дивизии полагалось присутствовать за обедом у своего начальника, а друзья-единомышленники, связанные отношениями не только служебными. Не лишне, при этом обратить внимание, что генерал Иван Инзов по своей должности наместника края, был бы желанным гостем за обеденным столом любого из генералов 2-й армии, но сам имея, как неоднократно отмечалось, исключительно хлебосольный дом, посещал застолья исключительно у Михаила Орлова. И то, что за столом из более чем двадцати присутствовавших, более 75% было Георгиевских кавалеров, т.е. имеющих исключительные военные заслуги генералов и старших офицеров, тоже для нашего анализа немаловажно. Тем более что, как утверждает Иван Петрович, «никакого торжественного дня не было, т.е. это был обычный обед после совещания или подведения очередных итогов. Вопрос только, каких? Очевидно здесь и то, что Пушкин, как уточнено, являясь единственным штатским из присутствующих и приглашен был только к обеду.
Ну, и чтобы не оставлять за собой, по ходу повествования, явных «темных» пятен, придется пояснить и суть реплики Александра Пушкина по поводу особого отличия серебряной Георгиевской награды от золотой. Офицеры, проявлявшие мужество в бою, награждались офицерским орденом Святого Георгия, начиная с 4-й степени. Все же воины, не имеющие офицерского звания до подпрапорщика включительно, за выдающиеся воинские подвиги награждались Военным орденом, впоследствии по разделении его на 4 степени, получившим название «солдатских» георгиевских крестов. Кроме прочих привилегий солдаты из числа «георгиевских» кавалеров не подвергались телесным наказаниям…
Сам Иван Липранди получил эту награду за бои со шведами в Финляндии в 1808 году восемнадцатилетнем возрасте, в звании подпрапорщика гвардии. В ходе кровопролитного сражения при Роченсальми он неоднократно отличился, исполняя обязанности младшего офицера «по квартирмейстерской части» при командире отдельного отряда князе Долгоруком. В бою, в ходе которого князь Долгоруков был поражен шведским ядром, Иван Липранди был рядом с князем. По случайному стечению обстоятельств в ходе Шведской кампании Иван Липранди подружился и впоследствии поддерживал отношения с графом Федором Толстым, к тому времени уже успевшему получить скандальную известность и наименование « Федор Американец», с которым у него было очень много общего… Кстати, сам Иван Липранди, в ходе многих военных кампаний, получивший 10 боевых наград, с особой гордостью на мундире носил именно этот «солдатский» Георгиевский крест и по праву им гордился. Эта награда на груди даже исключительно храбрых и заслуженных офицеров и генералов всегда вызывала уважение и обращала на себя внимание, в том числе и «понимающих толк в жизни» женщин, в силу специфики своего мышления, видевших в этом «особый шарм…». Но, очень уж очевидно, что в ходе застолья, о котором мы сейчас вели речь, сам Иван Липранди остро завидовал тем у кого на груди были офицерские Георгиевские награды и тут же поспешил нас, читателей, успокоить тем, что в скором времени и он стал кавалером ордена Святого Георгия 4-й степени… Но, даже по прошествии сорока лет с момента описываемых событий, достопочтенный Иван Петрович явно продолжает «комплексовать» и по ходу дела слегка «темнить» по поводу этой награды. Дело в том, что орден Святого Георгия 4-й степени он получил, но только в 1848 году и не за боевые заслуги, а «за выслугу 25 лет в офицерских чинах». А это, как до сих пор говорят в Одессе – «очень две большие разницы»…
Что же касается «особых обязанностей» и «особых поручений» подполковника Ивана Липранди при командире дивизии генерал-майоре Михаиле Орлове. Конкретный пример, приведенный самим Иваном Петровичем, а посему особенно очевидный.
«В декабре 1821 года, по поручению генерала Орлова, я должен был произвести следствие в 31-м и 32-м егерских полках. Первый находился в Измаиле, второй в Аккермане. (Кстати, оба полка входили в бригаду генерал-майора Павла Пущина. – Б.Н.). Пушкин изъявил желание мне сопутствовать, но по неизвестным причинам Инзов не отпускал его. Пушкин обратился к Орлову, и этот выпросил позволение…. В Аккермане мы заехали прямо к полковому командиру Андрею Григорьевичу Непенину (старому моему соратнику и поспели к самому обеду, где Пушкин встретил своего петербургского знакомца подполковника Кюрто, кажется, бывшего его учителем фехтованья, и месяца за два назначенного комендантом Аккерманского замка на место полковника фон Троифа. Обед закончился поздно, идти в замок было уже незачем, к тому же было и снежно, дождливо. Вечер проведен очень весело. Старик Кюрто, француз, был презабавен. Об Овидие не было и помину. Кюрто звал всех на другой день к себе обедать. Рано утро я отправился по поручению по ротам….». («Русский Архив», 1866 года. Из дневника воспоминаний И. Липранди, стр. 1271-1272.).
В марте 1822 года Иван Липранди рассказывал С.И. Тургеневу о последних событиях декабря 1821-февраля 1822 годов на юге и, кроме всего прочего, упоминал о своих служебных, инспекторских поездках. В рассказе Ивана Петровича Тургенев нашел столько для себя непонятного и не логичного, что усомнился в психическом здоровьи Липранди. Позднее, такая реакция Тургенева была объяснена тем, что будучи человеком сугубо штатским , он не был в состоянии объективно оценить специфические проблемы воинской службы и проблем воинского быта… На самом же деле, тогда, общаясь с С. Тургеневым, Иван Липранди был в смятении от ожидания возможного ареста и был не в состоянии логично построить все те «схемы», которые в последствии он приводил в свое оправдание, и более того, в подтверждение своей непричастности к «делу» Раевского.
Что же касается только что упомянутой инспекторской поездки в 31-й и 32-й полки, то не нужно было быть большим военным профессионалом, чтобы догадаться, как Тургенев, что не должен инспектор в ранге подполковника и офицера штаба, прибывая для разбора жалоб и заявлений по фактам грубейших нарушений и злоупотреблений, пировать с командиром того полка, в котором предстоит произвести «строжайшее» расследование. Что эти «инспекции» были дешевой инсценировкой, имеющей целью на фоне действительного наведения порядка по строевой и хозяйственной части удалять из полков офицеров, «не вписывающихся» в схему предстоящего военного мятежа… Более того, эти «инспекторские» поездки, видимо, предусматривали работу на местах организаторов заговора с будущими фигурантами этого заговора. Так, пообщавшись с полковником Андреем Непениным, Иван Липранди посетил генерала С. Тучкова, коменданта крепости Измаил, находящегося в «сильной опале», что не отрицает и сам Иван Липранди. От себя добавлю, что «почтенный старец» Сергей Алексеевич Тучков, кроме своих несомненных боевых заслуг и достоинств являлся масоном 3-го градуса в ложе «Избранного Михаила» и числился задушевным приятелем генерала Ивана Инзова… После посещения Измаила Иван Петрович с Пушкиным отправились в Болград. Переезд занял всего пять часов. В Болграде «ревизоры» посетили управляющего болгарскими колониями бывшего адъютанта генерала Инзова майора Малевинского. Здесь уже роль ревизора в известном смысле принадлежала А.С. Пушкину, так как он числился чиновником при Инзове, – по своей основной должности,- попечителя переселенцев. Со слов Ивана Липранди: «Малевинский, видевший как относится Инзов к Пушкину, оказал приехавшим всякую предупредительность». Здесь, уважаемый Иван Петрович, опять лукавит, как, кстати, и в прочих местах своих воспоминаний. Майор Малевинский, к которому Инзов относился как к родственнику, являлся членом ложи «Овидия» и наверняка был посвящен в прочие замыслы уважаемого генерала… По «контактерам» Ивана Липранди в ходе поездки становится понятным нежелание генерала Инзова отпускать с ним А. Пушкина.
Не нужно большой проницательности, что бы сделать вывод о том, что заговор существовал, что он не ограничивался рамками одной дивизии, заговорщики активно общались, проводили профилактическую работу с солдатами, делились «оперативной информацией» и готовились к решительным действиям.
Приводя все эти факты и фактики, я не делаю никакого открытия. Так, еще в 1937 году С. Гессен в своем исследовании «Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников» на стр. 587-588 отмечал: «Занятый… политической реабилитацией не столько Пушкина, сколько себя самого, Липранди совершенно искажает характер кишиневских революционных связей Пушкина и вовсе умалчивает о собственной заговорщицкой деятельности. Но так как факт принадлежности Липранди к кишиневской ячейки все-таки оставался непреложным, мемуарист сознательно снижает значение кишиневских событий начала 1820-х годов». Здесь все верно, кроме того, что факт принадлежности Ивана Липранди к кишиневской ячейке не был доказан ни тогда, ни после…
Не смотря на известную свою отвагу и способность не теряться в сложнейших ситуациях, в феврале-марте 1822 года Иван Петрович Липранди пережил немало волнений за свою дальнейшую судьбу, не говоря уже о карьере… Как уже говорилось, в столицу Иван Липранди прибыл с поручениями и письмами от Михаила Орлова к его сестре и к брату. Значит, он непосредственно общался с генерал-адъютантом императора, Алексеем Орловым и с Анной Алексеевной Орловой-Чесменской. Не зная содержания писем, можно было надеяться на откровенность Михаила Федоровича при общении его с самыми близкими ему людьми, тем более, что речь шла о его судьбе. Но и здесь не все оказалось так просто… Для гарантии конфиденциальности и оперативной доставки своих посланий, Михаилом Орловым был использован еще один канал связи с могущественным братом. За несколько дней до прибытия Ивана Липранди в столицу, у обоих адресатов уже побывал курьер, доставивший им письма от Михаила Орлова. Посланцем этим был чиновник киевского градоначальства – Винцкевич.
Прежде чем познакомить Вас с содержанием письма Михаила Орлова к Алексею, требуется дать некоторые пояснения. Письмо это публикуется по автографу из собрания П. Бартенева и позволяет судить о своем происхождении по карандашной пометке рукой Бартенева «отец Ник. Михайловича женат на О.П. Кривцовой», что дает основание предположить, что автограф попал в руки Бартенева от Ольги Павловны Орловой, – урожденной Кривцовой, вдовы сына Михаила Орлова – Николая Михайловича, много делавшей для опубликования фамильного архива. Для нас содержание этого письма представляет особый интерес и дает возможность ответить на ряд вопросов.
«Любезный друг и брат, посылаю к тебе важнейшую выписку из всего моего дела. Ты увидишь, что один только враг мой мог придраться к таким пустякам и сделать из мухи слона; важного ничего нет. Вот тебе слово честное и рука честного человека.
Сабанеев думал, что одним ударом меня сшибет. Ударил и подул в пальцы. Сам себя ушиб. Он надеялся, что при первом случае я отклонюсь от командования дивизии и испугаюсь, но я сам требовал исследования, и он взялся за клевету.
Я удивляюсь, как поверили человеку, которого жизнь состояла из низкого раболепства к правителям и дерзкого негодования на правительство. Конечно, что Раевский говорит о Семеновском деле, не может сравниться с тем, что врал сам Сабанеев. Это раз. Конечно – мои приказы не могут дойти до его приказов. Это два. Конечно, мои слова не были никогда, даже в молодости, ни столь резки, ни столь дерзки, как его. Это три. Поверишь ли, например, что он официально мне писал, что занятия фрунтовые ничто иное , как вздор, один вздор без всякой пользы? Я имею честь его знать семь лет и тогда и теперь все один человек. Кричит за глазами и дрожит перед глазами. Говорит о чести и пользе общей – ищет денег, аренду и пользу собственную. Гонит самолюбие в других, а сам самолюбивей всех на свете.
Впрочем, оставь все сие для себя. Будет время для всего. Пускай он хлопочет, и ежели Государь передал сие дело рассмотрению, я совершено покоен. Ты читал все, что написано в газетах. Консулы в Одессе писали к их Министрам. Везде поднялся голос клеветы и раздались слухи о деле. В чужих краях возродили недоверие к положению России, внутри невыгодные толки о тайных обществах, которые бы никогда не должны дойти до народа, – все это – последствия одной ненависти ко мне. Но я надеюсь, что возмездие будет хорошо, когда узнал не только, сколько надписал вздору и вреда, но сколько еще раз он перешел данную ему власть. Еще раз, я это докажу, но ничего не говори никому. Я взял средство умеренности.
Отвечай с курьером, как, когда и где увидимся. Я на все готов.
Прощай, твой брат Михаил.
Сего 14 Ноября 1822, Киев.
Р.S. Прими хорошо подателя сего письма г. Винцкевича».
Обратите внимание, Михаил Орлов, упоминая о Сабанееве, подтверждает его верноподданнические чувства к Императору генерала и честное, но принципиальные отношение к деятельности его ближайшего окружения. А, ведь лучшей характеристики для заслуженного военачальника и быть не может. Именно преданность престолу, смелость и принципиальность к любым проявлениям крамолы и проявил генерал Сабанеев при наведении порядка в заведуемом им корпусе… И это при том, что Сабанеев прекрасно знает, что начальник штаба армии, генерал Дмитрий Киселев и командир дивизии генерал Михаил Орлов с юности дружат, общаясь в великосветских салонах столицы, что у них могущественные покровители, но, тем не менее, он решительно отстаивает свою позицию, проявляя при этом твердость и настойчивость. При том, что о всей глубине заговора в 16-й дивизии генерал Сабанеев не мог себе и представить… К сожалению, как и предполагал Сабанеев, его осознанные и решительные действия по наведению порядка встретили не скрываемое раздражение и «непонимание» у командования армии и тем более в ближайшем окружении императора Александра Павловича. Одна только часто повторяемая реплика царя: «Я им не судья…», когда речь заходила о деятельности тайных обществ, говорит об очень многом. В этой связи, казалось бы, нелогичная и нескладная фраза о Сабанееве в письме Михаила Орлова: «сам себя ушиб…», оказывается и складной и более чем логичной в складывающейся ситуации. Михаил Орлов, как командир дивизии, что называется «со всеми своими потрохами» отвечающий за ситуацию: за Раевского, за «тайный союз», за свои новации в дивизии; но не спешит появиться в Кишиневе. Он появляется в Тульчне у командующего армией, и Витгенштейн извещает Киселева о нелегком разговоре; Киселев, конечно, информирует Сабанеева, и тот без особого удовольствия узнает слова Орлова, что «он» (Орлов) совершено оправдывается и что более никто дисциплины не нарушает, как господин Сабанеев. Что он не сумневается, что сия история ему повредит в мнении государя, но не меньше того он очень спокоен». Орлов только просит, чтобы и Киселева подключили к расследованию, ибо «если только одному Сабанееву оставить, то он будет стараться всякими домогательствами его очернить».
В известной мере, волнуясь за свое служебное положение, карьерист и приспособленец, Дмитрий Киселев шлет тревожное письмо своему другу, генерал-адъютанту Закревскому, с просьбой повести расследование таким путем, чтобы избавить его от «посредничества» между Сабанеевым и Орловым. И в столице, проигнорировав заведенную со времен Петра Великого систему служебных расследований, приняли было «соломоново» решение – кто заварил кашу, пусть тот ее и расхлебывает. Более того, негласно все делалось для того, чтобы вывести Михаила Орлова из под удара. Майора Владимира Раевского пытаются выставить, как нарушителя воинской дисциплины, фанатика пагубных идей и «совратителя солдат». Кстати, все эти обвинения не лишены оснований; главное, здесь не звучит обвинение в заговоре. Следственный комитет был создан на базе штаба 6-го корпуса, в составе презуса (председателя) подполковника Албычева, и членов: «малосимпатичного» начальника штаба генерал-майора Вахтена, склонного к полицейскому сыску генерал-майора Черемисинова. Не доверяя никому из членов суда, проклиная все на свете, допросы арестованного приходится вести самому Сабанееву и это его бесит более всего. В неприглядной роли судьи своего же подчиненного, заслуженный генерал, принципиальный администратор, невольно определил себе роль «унтер-офицерской вдовы, которая сама себя высекла», уподобившись героине бессмертного произведения Салтыкова-Щедрина.
Отбросим эмоции, тем более, что все эти страсти давно были с пристрастием исследованы Натаном Эйдельманом и иже с ним… Обратимся к конкретным фактам.
Судя по всему, защитить генерала Орлова даже его всесильному брату, любимцу императора, было сложно и Михаил Федорович был отстранен от командования дивизией, а с июня 1822 года уже «числился по армии». Ближайшие «сподвижники» Михаила Орлова, Охотников и Липранди, оставаясь в тени своего высокородного покровителя, были наказаны «в общем порядке». Генерал-майор П. Пущин и полковник А. Непенин были отправлены в отставку. Что же касается главного, точнее «крайнего виновника» событий, то благодаря исключительной порядочности и силе характера майора Владимира Раевского, принявшего весь удар на себя, репрессии были «заморожены», что называется, в самом зародыше. Волна репрессий и расследований, вызванных событиями декабря 1825 года, коснулась в известной мере и наших фигурантов, но, опять таки, не в полной мере… Но об этом немного попозже.
Алексей Востриков в своем историческом исследовании «Липранди. Особые поручения», опубликованные в журнале «Сеанс» и кратко изложенном на одноименном сайте, усилено пытается убедить нас в том, что в основу воспоминаний Ивана Липранди положена «абсолютно достоверная информация». В подтверждение этого он приводит тот аргумент, что автор воспоминаний пользовался своим легендарным дневником, который им велся с юных лет и до самой смерти. «Названия частей и подразделений, фамилии командиров, кроки местности и планы передвижений, копии приказов и записи устных распоряжений; характеристики знакомых офицеров, привычки, нравы, мнения, разговоры, одежда, еда, погода, пустяки… Драгоценнейшие пустяки! Липранди записывает все, что происходит с ним вокруг него, чуть не поминутно. Страсть к коллекционированию фактов, доходящая до мании и помноженная на страсть к анализу: тезисам и антитезисам, аргументам и контраргументам, обобщениям и выводам. Идеальные пристрастия для разведчика…». Я готов разделить чувство восхищения автора качествами исследователя и аналитика, присущими Ивану Петровичу Липранди, но при этом добавить, что еще немаловажным качеством разведчика является способность к дезинформации, умение так ее преподнести, чтобы ни у кого не зародилось и тени сомнения в ее правдивости. Особенно, если от этой дезинформации зависит карьера, а возможно и жизнь самого разведчика. По ходу событий, в процессе своего исторического исследования, я аргументировано доказываю, что Иван Петрович Липранди многие факты, относящиеся к событиям 1821-1822 годов сознательно стушевал или изменил «вплоть до наоборот»… Я считаю, что в его положении, когда на него явственно «повеяло холодом каземата», это было вполне естественно. Это относится и к периоду ареста Владимира Раевского, и отставки Орлова и Непенина, а особенно к периоду своего ареста и показаний в Следственной комиссии в марте 1826 года. Все же последующие его «воспоминания» по этому периоду уже были лишь вариантами «изложения» событий на единожды заданную тему и выполняли задачу обоснования его «абсолютной непричастности» к делу Раевского, не говоря уже ни о чем более серьезном…
По прошествии 40 лет, наш уважаемый Иван Петрович Липранди, описывая события и отдельные сюжеты из 1821-1822 годов, к сожалению, нисходит до известной профанации. Так, первоисточником всех бед он обозначил карьерный конфликт между начальником штаба 6-го корпуса генералом Вахтенным и командиром корпуса генералом Сабанеевым. Вспоминает о явно малозначительных нарушениях в ходе открытия крытого манежа при учебном батальоне 16-й дивизии, о нарушениях с расходованием подотчетных денежных сумм в одной из рот, выявленных в ходе инспекторского смотра 2-й бригады… и о не проведенном вовремя расследовании по этому факту… И, как бы, между прочим, упоминается о «глухой молве, что существует какой-то «союз благоденствия», изложенный в какой-то «зеленой книге», в которую вписались многие из военных лиц, но кто именно и в чем это состоялось – ходили самые неопределенные толки. Вдруг, ни с того, ни с сего, 32-го егерского полка майор Юмин подал рапорт корпусному командиру, что, по присяге, обязан объявить, что два года тому назад, во время лагеря в Крапивне, приезжал из Киева артиллерийский полковник Бистром «с зеленой папкой», которую подписал полковой командир Непенин и другой полковой командир, полковник Кальм, но что написано было в книге, ему неизвестно. Опрошенный Непенин отвечал тоже, что не знает ее содержание, что полковник Бистром сказал ему, что это общество для вспоможения бедным, и он тотчас подписал вслед уже многих лиц, но не посмотрел, кто именно. Из главной квартиры настоятельно требовали открытия мнимого «заговора». Начальник штаба 6-го корпуса генерал-майор Вахтен, при инспектировании полка, когда Раевский был еще ротным командиром, нашел, что он много говорит за столом при старших и тогда, когда его не спрашивают, что он, на свой счет, сшил для роты двухшевные сапоги, что он часто стреляет из пистолета в цель. Ко всему этому донесли, что он в Ланкастерской школе задабривает солдат, давая им на водку, и, наконец, что прописи его включают в себя имена известных республиканцев: Брута, Кассия и т.п. В этом последнем нетрудно было убедиться, и Раевский 5-го февраля был арестован и отвезен в Тираспольскую крепость, где и назначена была следственная комиссия…» (стр. 1431-1437 «Русского Архива». «Из дневника воспоминаний» И. Липранди.). Если учесть, что читали эти, с позволения сказать, «воспоминания» современники и непосредственные свидетели описываемых событий, то следует признать, что наш уважаемый Иван Петрович был не очень высокого мнения о своих бывших сослуживцах. Далее, мы читаем: «Враги Орлова и люди бессмысленные много говорили о двухлетнем командовании дивизией благороднейшим из людей, Михаилом Федоровичем, приписывая ему, зря то, чего никогда не входило ему и в голову. Думали видеть в нем лицо, что-то не доброе замышлявшее, во время командования дивизией, и потом, в 1826 году, когда имя его оказалось в известном Донесении, они торжествовали уверенностью в свою проницательность. Они не обратили внимания на то, что Орлов не заместил ни одного из командиров людьми, которые могли бы содействовать приписываемой ему цели, а с теми, которых он нашел и которых он оставил, всякая реформа была бы не мыслима. Но прекратим все эти, ни на чем необоснованные предположения: факты, и факты несокрушимые, доказывают совершенно противное». На этом бы и остановиться Ивану Петровичу, но он и дальше продолжает нас и себя убеждать в том, что: «В то время, когда из половины 2-й армии и именно в 7-м корпусе обнаружились бригадные генералы, несколько полковых командиров и множество офицеров в известном заговоре; когда с весьма малым исключением главная квартира принимала участие в оном, почти все адъютанты главнокомандующего и начальника главного штаба принадлежали этому тайному обществу, в тоже время в другой половине армии – в 6-м корпусе (а потому и в дивизии Орлова) не оказалось ни одного участника, ни одного отправленного в Петербург…».
Читая подобные «выводы» уважаемого Ивана Петровича, становятся очевидными причины, по которым большинство его бывших боевых соратников и сослуживцев настороженно относились к нему. Основной тому причиной была не столько его последующую деятельность в государственных охранительных структурах, сколько явное и упрямое искажение более чем очевидных вещей и событий… Да если бы генерал Сабанеев своими решительными и продуманными профилактическими мерами не сделал отчаянную попытку навести порядок в дивизиях и полках корпуса, не «вправил бы мозги» некоторым болтунам и специалистам по выполнению «особых» поручений, то и 6-й корпус не отстал бы в этом отношении от 7-го… Хотелось бы верить, что сам Иван Петрович неуютно себя чувствовал, когда писал эти строки, но что не напишешь ради сохранения единожды выбранной и неоднократно отработанной версии прикрытия.
С известным усилием заставляю себя прервать «ревизию» по, так называемому, «делу» Владимира Раевского, ну а читателей, проникшихся здоровым интересом ко всей этой несколько замороченной истории я отсылаю… к повести Натана Эйдельмана «Первый декабрист», последний раз опубликованной издательством политической литературы в 1990 году.
Роль в описываемых событиях подполковника Павла Петровича Липранди, как мы уже отмечали, была значительно скромнее, а главное, незаметнее, чем его не в меру инициативного и словоохотливого брата. Но, именно, благодаря его «скромной» и незаметной деятельности, как уже говорилось, были спасены от неминуемого разгрома все прочие, кроме Кишиневской, управы Южного общества…
И ОПЯТЬ, ВСЕ ТЕ ЖЕ И ПУШКИН
Исследуя период службы Павла Петровича Липранди во 2-й армии, можно было бы прикинуться простачком и не задерживаться на контактах братьев Липранди с Александром Сергеевичем Пушкиным, но учитывая громадный интерес ко всему что связано с именем поэта, я кратенько изложу свое дилетантское представление по отдельным сюжетам, обратив ваше внимание на малоизученных, а вернее сказать, малоозвученных моментах из биографии великого поэта, в той или иной степени связанных с нашим героем – Павлом Петровичем Липранди. При этом придется смириться с тем, что информацию по этим «сюжетам» оставил в своих воспоминаниях старший брат Павла Петровича, Иван Петрович, который, как уже говорилось, чрезмерной объективностью в изложении событий не страдал…
То, что Иван Петрович Липранди оберегал А.С. Пушкина от разных случайностей, вызываемых пылким и несдержанным его нравом, в это поверить можно. Хотя, доверить подобные охранительные функции отъявленному дуэлянту и скандалисту, каким себя зарекомендовал к тому времени Иван Петрович, я бы поостерегся. Профессиональные психологи, возможно, могли бы меня в этом и переубедить. То, что молодой поэт, пытливо изучающий быт и нравы окружающего его разношерстного кишиневского общества обратил свое внимание на Ивана Липранди, в этом я не вижу ничего особенного. Пушкин в этот период общался с очень многими, интересными ему людьми. Утверждение же многих исследователей-пушкинистов в том, что Александр Сергеевич увековечил своего временного покровителя и друга в образе Сильвио в «Выстреле», я бы взял под сомнение. Вернее, я согласился бы с мнением тех исследователей творчества Пушкина, которые считают, что прототипом образа Сильвио явилось несколько персонажей, и в их числе – братья Липранди одни из первых. Слишком очевидно и то, что многие качества и черты характера, которыми Пушкин наделил своего героя, присущи в большей степени Павлу Липранди, а не Ивану. Л. Гроссман обращает внимание на указание Пушкина, что «Выстрел» был сообщен Ивану Петровичу Белкину «подполковником И.П.Л.» (что, между прочим, является опечаткой 1882 г., перешедшей во многие позднейшие издания; у Пушкина – «И.Л.П.»), а Белкин сделан был тезкой И.П. Липранди. Продолжая то же внешнее сравнение, можно добавить, что Белкин вступил «в службу в пехотный егерский полк… в коем и находился до самого 1823 года». В первоначальных замыслах Белкин помещался Пушкиным в один из других полков, стоявших также в Бессарабии, в 16-й дивизии – в «Селенгинский». (А.С. Пушкин, ПСС, т.8-2, 1940. стр. 582). Однако, все эти детали, свидетельствующие лишь о реальных бессарабских воспоминаниях, но не о доказательстве конкретного прототипа героя повести «Выстрел». Вполне объяснима заинтересованность А. Пушкина рассказами Ивана Липранди о событиях 1812-1815 годов и деятельностью греческих повстанцев-гетеристов, информацию о которых братья Липранди анализировали по специфике своих должностных обязанностей в штабе приграничной дивизии. Привлекала поэта и романтическая, боевая юность рассказчика и его брата, но и это вовсе не является основанием считать собеседников поэта основными прототипами героя его будущей повести. То же, что касается характеристики героя повести, соединявшего, по выражению автора, «ученость истинную с отличными достоинствами военного человека», то такие качества можно было наблюдать у многих кишиневских друзей А. Пушкина но, прежде всего, это стоит отнести к обоим братьям Липранди. Что же касается строчек из письма из Кишинева А. Пушкина Вяземскому от 2 января 1822 года: «Он мне добрый приятель и верная порука за честь и ум, не любим нашим правительством и в свою очередь не любит его». Эти строки, вне всякого сомнения, относятся к Ивану Липранди, но кроме как о дружеских отношениях с последним, другой информации нам не дают. В то же время, Н. Лернер достаточно убедительно показал явное сходство образа Сильвио с героем повести А. Бестужева-Марлинского «Вечер на Кавказских водах в 1824 году», которую Пушкин, судя по всему, успел прочитать в августе 1830 года в «Сыне Отечества» перед своим отъездом в Болдино, где им и был написан «Выстрел». Небезынтересна и гипотеза, выдвинутая Лернером о сходстве судьбы Сильвио с судьбой товарища Пушкина графом Сильверия Броглио при всем своем остроумии показывает лишь, что искать для прототипа Сильвио непременно одно, реальное историческое лицо – едва ли плодотворно (Н. Лернер. «К генезису «Выстрела». «Звенья», т.5. М-Л, 1935, стр. 125-133).
Если не быть особенно пристрастным, и решительно отбросить контакты Пушкина с юными девами и молодыми дамами, то вполне можно утверждать, что А.С. Пушкин в период своего пребывания в Бессарабии, в Одессе, Крыму и на Кавказе поддерживал знакомства с теми, кто ему был интересен, от кого он мог получить важную для него информацию. Кстати, известную долю полезной информации Пушкин получал и от своих знакомых женщин. Это тот случай, когда поэт успешно совмещал приятное с полезным. Так, не вдаваясь в подробности, можно утверждать, что сюжет «Бахчисарайского фонтана» был подсказан Софьей Киселевой (Потоцкой) – знакомой поэта еще по петербургским салонам с 1817 года, к которой он на долгие годы сохранил восхищение и любовную привязанность. Сюжет для повести «Метель» был подсказан поэту генералом Иваном Васильевичем Сабанеевым. После длительных полночных разговоров с Иваном Липранди, с полковником Алексеем Петровичем Алексеевым Пушкин создает свои бессмертные произведения: «Черная шаль», «Дочери Карагеоргия», «Братья-разбойники». Отражением личных тревог и волнений, на фоне поездок с Иваном Липранди по местам предполагаемой жизни в изгнании Овидия, явилось на свет стихотворение «Узник». Несомненно, и то, что по кругу своих тогдашних интересов, Пушкин активно пользовался библиотекой Ивана Липранди, владевшим отличным собранием этнографических и географических источников по Балканам и Турции.
Среди событий, произошедших в период общения Пушкина с братьями Липранди и нашедших отражение в памятных рукописях поэта, упоминалась смерть жены Ивана Липранди. Об этом же факте упоминали Данзас и Владимир Раевский в своих воспоминаниях. Данзас, служивший с 1820 года в 6-м пионерном батальоне, расквартированном в Бессарабии, вспоминал: «Липранди часто бывал с Пушкиным. Он был тогда подполковником Генерального штаба, потерял жену-француженку и выстроил ей богатую часовню, в которой часто уединялся». В. Раевский в своих воспоминаниях записал: «Подполковник Иван Липранди был женат на француженке в Ретеле. Жена его умерла в Кишиневе. У нее осталась мать». Документы Архива внешней политики России называют имя жены Ивана Петровича. В 1818 году подполковник Иван Липранди женился на девице Томас-Розине Гузо, законной дочери покойного господина Джессона Дидье Гузо и вдовы его госпожи Марии – Франциске Бушерон. Проведя несколько лет в городе Кишиневе, в Бессарабии, где госпожа Липранди и скончалась. Последние от них известия получены из Тульчина Подольской губернии от 18 января 1836 года. Тогда полковник Липранди был произведен в генералы. Теща его, госпожа Гузо управляла его домом. С того времени родственники генерала Липранди, находящиеся во Франции, неоднократно писали к нему, но не получали ответа.
В том же деле сохранился и ответ И. Липранди, в котором он сообщил следующее: «… мать моей жены, моя теща Мария Гузо, урожденная Бошерон, жила со мной до 1837 года; после продолжительной болезни она скончалась 5 августа того же года в Тульчине, где после причащения была похоронена на католическом кладбище согласно обычаям ее религии». Остается загадкой, почему смерть Томас-Розины так поразила воображение поэта, что он и через десять лет вспоминал о ней и собирался об этом писать в своих автобиографических записках.
ВЛИЯНИЕ «ДЕЛА» РАЕВСКОГО НА ПОСЛЕДУЮЩУЮ
СЛУЖБУ БРАТЬЕВ ИВАНА И ПАВЛА ЛИПРАНДИ
Мы уже вели речь о том, что после ареста в Кишиневе Владимира Раевского и назначения по этому случаю Следственной комиссии, обстановка в гарнизонах 2-й армии накалилась до предела. К моменту завершения трехмесячного отпуска подполковник Иван Липранди анализирует полученную с юга информацию: майор Владимир Раевский дает показания следственной комиссии, находясь под арестом в Тираспольской крепости; по фактам, выявленным следственной комиссией, генерал-майор Михаил Орлов отстранен от командования дивизией; командир бригады генерал-майор Павел Пущин и командир полка полковник Андрей Непенин отправлены в отставку без производства в следующие чины в своем стремлении выявить корни заговора, члены комиссии поголовно опрашивают всех офицеров и солдат полков 16-й дивизии…
Оценив складывающуюся ситуацию, зная отношение к нему генерала Сабанеева, Иван Петрович убеждается в том, что возвращение в Кишинев грозит ему, скажем так, крупными неприятностями. Оформить медицинское свидетельство не составило большого труда. Старая контузия правой стороны лица, и раньше беспокоящая его, теперь уже проявлялась значительно чаще, придавая ему злой, свирепый вид. Если раньше, в кругу друзей, это вызывало незлобные шутки, то теперь пришло время воспользоваться этим явлением. Получив у столичных врачей основание для продления отпуска, Иван Петрович завизировал их в Главном штабе. Больших проблем и это не составило – начальник канцелярии Военного министра генерал-адъютант князь Меншиков, – его старый боевой товарищ и близкий приятель. На этом можно было бы и остановиться и временно затаиться… Но это было не в характере Ивана Петровича – подвела его испано-мавританская кровь, так роднящая его по натуре с его «другом» – Александром Пушкиным. Вести с Кишинева приходили одна тревожнее другой: в ходе следствия появились свидетельство о существовании тайного общества и более того, о существовании тайного военного союза; после неоднократных «бесед» с членами следственной комиссии, покончил с собой майор Вержейский – один из главных свидетелей обвинения; аудитор суда Круглов за «непочтительность» к члену суда генералу Черемесинову предан суду и, пребывая под арестом, покончил с собой…
Впервые за последние три месяца смрадный запах тюремного каземата явственно дохнул в лицо Ивана Липранди, и он совершил явно непродуманный шаг. Не ограничиваясь правом на продление отпуска, Иван Петрович стал хлопотать об оформлении права на лечение за границей. Это был уже явный перебор, когда генерал-адъютант Закревский – друг и ближайшая «крыша» Михаила Орлова, понес документы Липранди на утверждение генералу Волконскому, то в результате, вместо «вида» для выезда в Германию наш соискатель получил выписку из приказа о немедленном откомандировании к новому месту службы командиром батальона в один из полков 7-го пехотного корпуса. Это был для Ивана Петровича, что называется, удар ниже пояса… Здесь ему уже не смог бы помочь и сам Господь Бог. С командиром корпуса генералом Рудзевичем у Ивана Липранди отношения не сложились еще с военной поры, а при нынешних обстоятельствах перевод под его начало мог означать лишь последний шаг к рубежу, за которым следовало неминуемое крушение карьеры. Иван Липранди был из той категории людей, что находят выход из, казалось бы, безвыходных ситуаций. Большой боевой опыт и солидная практика оперативно-разведывательной работы, способность объективно оценивать ситуацию и принимать оптимальное решение и на этот раз помогли ему. На прощальное застолье в офицерском собрании Семеновского полка были приглашены не только старые боевые товарищи , но и надежные друзья, готовые оказать помощь в нужное время и на требуемом уровне. Когда гости достигли требуемой для откровений кондиции, хозяин, описывая на правах очевидца героическую борьбу греческих повстанцев против турецких поработителей, предложил тост за здоровье князя Ипсиланти – предводителя повстанцев, а затем – в память лорда Байрона, павшего в ходе неравной борьбы. Намекая о своей возможной отставке не уточняя причин, Иван Петрович дал понять, что и он был бы счастлив повторить подвиг Байрона…
Таким ненавязчивым способом, в известных кругах, была запущена «легенда прикрытия», которой можно было воспользоваться в случае непредвиденных обстоятельствах, а в конкретных условиях готовилась благоприятная почва для почетной отставки…
Учитывая крайне неблагоприятную ситуацию в Кишиневе, подполковник Иван Липранди сначала заехал в штаб армии в Тульчин, и подал рапорт на увольнение в отставку «по состоянию здоровья», и только потом направился к месту службы, в Херсон. К рапорту на Высочайшее имя было было приложено заблаговременно полученное свидетельство о состоянии здоровья…
В это время в естественный ход следствия активно вмешивается Киселев. Он откровенно дает понять Сабанееву и Витгенштейну, что не стоит слишком замешивать в эту историю Михаила Орлова. Естественно, при таком раскладе из под прямого удара выводились те, кто был непосредственно «завязан» на Орлова – Иван Липранди и Охотников. Тем самым, конечно, положение Владимира Раевского осложняется – все обвинения направляются исключительно в его адрес. С другой же стороны, при таком повороте событий – с повестки дня снимается тема заговора, тайных обществ, союзов: не может же тайный военный союз состоять из одного злоумышленника!
Сабанеев после долгих препирательств с Киселевым соглашается вывести Михаила Орлова, казалось бы, из-под неминуемого удара, но как обязательное условие ставит удаление его с должности командира дивизии. Условие принято; Орлов окончательно отстраняется от командования дивизией, зачисляется «по армии», что равносильно отставке. Первое время его еще настигают вопросы следователей, на которые он с вызовом отвечает, что все его действия соответствовали духу приказов командира корпуса генерал-лейтенанта Сабанеева...
Ожидая Указа об отставке, Иван Липранди дважды был вызван на заседания следственной комиссии. Чтобы грамотно и аргументировано построить свою защиту, Ивану Петровичу требовалось получить исчерпывающую информацию по ходу следствия. Он решается на весьма рискованный шаг – изыскивает возможность свидания с Раевским, чтобы получить сведения по ходу следствия из «первоисточника»… Для этого Иван Петрович приезжает в Тирасполь к брату и держит с ним совет. Как сам Иван Липранди, в последствии писал, что брат ему советовал: «Просить мне позволения у самого Сабанеева, который близко знал меня со Шведской войны, и отказа, может быть, и не было бы; но я, знавши, как Раевский дерзко отделал в лицо Сабанеева на одном из допросов в следственной комиссии, не хотел».
Удалось договориться с комендантом крепости, и рано утром, в то самое время, когда Раевского повели на прогулку, Иван Липранди вышел ему навстречу. Иван Петрович пишет в воспоминаниях: «Я вышел из экипажа и провел с ним полчаса, опасаясь оставаться долее. Он дал мне пиесу в стихах, довольно длинную, под заглавием «Певец в темнице», и поручил сказать Пушкину, что он пишет ему длинное послание, которое впоследствии я и передал Пушкину, когда он уже был в Одессе». Передача поэтического послания узника – это благородное дело, но не стоило бы, право, убеждать читателей, для которых предназначались воспоминания, что в течение получасового свидания двое коллег-заговорщиков общались только на темы поэзии…
Содержание «Длинного послания» осталось неизвестным для потомков; по нему строятся разные догадки; а «Певец в темнице» через два дня был вручен Пушкину.
Столичные друзья Ивана Липранди способствовали быстрейшему прохождению прошения об отставке и в сентябре 1822 года он отправлен в отставку с присвоением звания «полковник» и с правом ношения военного мундира, т.е. без какого либо поражения в правах. Не имея других средств к существованию, кроме службы, Иван Липранди оказался в довольно стесненных материальных условиях. После смерти жены-француженки, теща Ивана Петровича, мадам Гизо, продолжала жить с ним, ведя нехитрое домашнее хозяйство. До июня 1823 года отставной полковник Иван Липранди продолжал жить в Кишиневе, поддерживая дружеские отношения со своими бывшими сослуживцами и значительно больше времени уделяя своему юному другу – Александру Пушкину. Судя по всему, именно этот промежуток времени и описан поэтом в первой части повести «Выстрел». Зимой от чахотки умирает Охотников, незадолго перед смертью перебравшийся в Москву следом за Орловым. В процессе проведенных правительством оргмероприятий по наведению порядка в Новороссийском крае, от исполнения дел наместника был отстранен генерал-лейтенант Иван Инзов. У милейшего Ивана Никитича, похоже, проблемы были не только с правительством, но и со Святейшем синодом. Благодаря «утечки» информации, этой серьезной инстанции стала известна роль генерала в учреждении ложи «Овидия». Непосредственным виновником в эпизоде с этой ложей был «назначен» и наказан отставкой генерал-майор Павел Пущин. Ложа эта стала первой в длиннейшем списке запрещенных в России сообществ «вольных каменщиков».
СЛУЖБА БРАТЬЕВ ЛИПРАНДИ В 1823-1827 ГОДАХ.
ТИРАСПОЛЬ, ОДЕССА… И ОПЯТЬ ПУШКИН
В 1823 году на должность генерал-губернатора Новороссии и полномочного наместника Бессарабии был назначен генерал-лейтенант, граф Михаил Семенович Воронцов. Детство и юность он провел в Англии, где его отец граф С.Р. Воронцов прожил 40 лет. Получив в Англии образование, достойное юного английского лорда, Воронцов в 1801 году вернулся в Россию, чтобы поступить на службу. С 1802 года принимал участие в русско-турецких и русско-французских войнах, в Бородинском сражении. С 1815 по 1818 годы командовал оккупационным корпусом во Франции. В Париже граф познакомился с графиней Елизаветой Ксаверьевной Браницкой, свадьба с которой состоялась 20 апреля 1819 года в Париже. Прожив некоторое время во Франции, молодожены отправились в Англию навестить отца и сестру Воронцова, леди Пембрук. В 1823 году Михаил Воронцов, возвратившись в Россию, с присущей ему энергией и знаниями приступил к исполнению обязанностей губернатора Новороссийского края и наместника Бессарабии.
Для нас совершенно не удивителен тот факт, что первым же чиновником, назначенным в аппарат нового наместника, был отставной полковник и кавалер Иван Петрович Липранди. Мы уже говорили о том, что в период 1815-1818 годов подполковник Иван Липранди, являясь офицером штаба оккупационного корпуса под командованием графа Воронцова, успешно выполнял «особые обязанности, и осуществляя полицейские и охранительные функции в районах Франции, занимаемых нашими оккупационными войсками». Примерно те же функции предстояло выполнять Ивану Петровичу в составе администрации наместника. После длительного перерыва, благодаря поддержки и доверия графа Воронцова Иван Липранди получил солидную, хорошо оплачиваемую должность и возможность проявить на ней свои природные и приобретенные по избранному профилю качества. Начиная с июля 1823 года чиновник по «особым поручениям», статский советник Иван Липранди активно участвовал в формировании структур управления наместничеством: непосредственно канцелярии и органов управления отдельными территориями – Крымом, Кавказом, Бессарабией и Херсонской губернией. Нам доподлинно известно, что Александр Пушкин, числясь чиновником при генерале Инзове, по его основной должности «попечителя переселенцев Новороссийского края», именно с момента назначения на должность Липранди, стал усиленно стремиться перевестись в Одессу. Перевод ссыльного и поднадзорного чиновника, каковым по службе числился Пушкин, мог быть осуществлен только по решению министра Нессельроде при согласии местной администрации. Функции ходатая перед министром взял на себя друг Пушкина Александр Тургенев – фигура влиятельная и в светских салонах и в правительственных кругах. Ходатаем за Пушкина перед графом Воронцовым выступил Иван Липранди, знавший особенности характера своего юного друга, но в полной мере, должно быть, не учитывая, какую этим он себе готовит «головную боль». Самое любопытное то, что граф Воронцов, давая согласие на перевод Пушкина под свое начало, писал: «…беру к себе молодого поэта, дабы спасти его нравственность и дать таланту досуг и силу развиться». Как показали дальнейшие события, графу не только не удалось «спасти нравственность поэта», но и уберечь от известного влияния поэта нравственность собственной жены…
В наши планы не входит описания любовных увлечений поэта за время пребывания его в Одессе, тем более, что исследователей этой области «творчества» великого поэта было более чем предостаточно. Мы же коснемся только сферы общности интересов и увлечений Александра Пушкина и братьев Липранди. Это, прежде всего, рассказы братьев о сражениях последней войны, участие в поездках по местам сражений времен Петра Великого и Екатерины Великой, сбор легенд и баллад местных народов…
Так, уже осенью 1823 года Пушкин едет в служебную поездку в Бессарабию вместе со статским советником Иваном Липранди.
Как быстро изменилась обстановка, еще полгода назад подполковник Иван Петрович Липранди был готов на край света бежать от судебного преследования всех причастных к «делу» Раевского, инициированного генералом Сабанеевым, а теперь – статский советник, чиновник по особым поручениям, полномочный представитель администрации наместника, Иван Липранди, с почетом и уважением встречается все с тем же командиром корпуса генерал-лейтенантом Иваном Сабанеевым. И это еще не все. Генерал Сабанеев, принимая посланцев графа Воронцова, зная о добрых отношениях между Александром Пушкиным и Владимиром Раевским, предлагает поэту повидаться с заключенным в Тираспольской крепости его кишиневским приятелем. Пушкин, посоветовавшись с Иваном Петровичем, отказывается от предложенного свидания под предлогом необходимости попасть в Одессу к определенному часу. Но какова была истинная причина? По мнению Тынянова, Пушкин отказался от предложенного свидания в тюрьме с Раевским, просто испугавшись провокации. Резонно предположил, что свидание это, как минимум, привлечет к его персоне внимание, а это было совсем нежелательно в его условиях. Я же считаю, что, чисто по человечески, сочувствуя Раевскому, но, не разделяя его крайне левых убеждений, Пушкин не был готов стать в ряды его сторонников, а тем более – соратников, а лицемерить было не в характере поэта.
При анализе переписки Пушкина с братом Львом, становится ясно, что письмо, полученное адресатом между 13 января и началом февраля 1824 года, миновало перлюстрацию. В этом послании имеются два сообщения, требующие пояснений.
«Ты знаешь, что я дважды просил Иван Ивановича о своем отпуске через его министров – и два раза последовал всемилостивейший отказ». В данном случае нет никакого сомнения – Иван Иванович- это император Александр Павлович. Даже в письме, посланном не по почте, Пушкин не рискует называть царя открытым текстом. Здесь имеются в виду два прошения о выезде за границу, поданные Пушкиным через министров Каподистриа и Нессельроде. На оба прошения поэт получил отказы. В свое время на это обстоятельство уже обратил внимание М. Цявловский. Что же оставалось делать Пушкину? «Оставалось одно, поясняет далее Пушкин брату, – писать прямо на его имя – такому-то, в Зимнем дворце, что против Петропавловской крепости…». Иван Иванович, как мы видим, получает точный адрес. Этого третьего прошения Пушкин посылать не стал. Предыдущие отказы названы «всемилостивейшими», значит, мнение самого Ивана Ивановича почтительно спросили и он не соизволил разрешить. Значит, устраивая свою судьбу, следует рассчитывать только на себя и своих друзей. И делать это надо, не привлекая к своей персоне особого внимания начальства. Именно выбор такой линии поведения не позволил поднадзорному поэту встретиться с тем же Владимиром Раевским.
В голове Пушкина постепенно вызревают планы побега за границу Империи. Это навязчивое желание поэт высказал в конце 1823 года.
Для неба дальнего, для отдаленных стран
Оставим берега Европы обветшалой;
Ищу стихий других, земли жилец усталый;
Приветствую тебя, свободный океан.
(А. Пушкин. Из черновых набросков).
ПУТЯМИ КОНТРОБАНДИСТОВ
Если весь одесский период в жизни Пушкина плохо документирован, то это еще в большей степени относится к фактам, которые поэт сознательно скрывал от чужих глаз. Пушкин в этот период особо опасается перлюстрации своей почты. Близкий круг общения поэта ограничивается в этот период людьми, которым он доверял и которые, по его разумению, могли ему помочь в реализации его далеко идущих планов. Отправку своей корреспонденции и готовых к публикации произведений Александр Сергеевич доверял Ивану Липранди. При нынешней должности и при его профессиональных навыках это не составляло проблемы для Ивана Петровича. Так, доподлинно известно, что по просьбе Пушкина «Гаврилиада» и «Братья-разбойники» были Липранди переправлены сначала в Киев, к Орлову, а затем уже – в Москву.
Причины, по которым Пушкин так настойчиво стремился попасть из Кишинева в Одессу, многие исследователи советского периода объясняли тем, что на берегу моря, в Одессе «он надеялся стать свободным». Не станем предаваться лирическим отступлениям – для ссыльного, поднадзорного поэта «стать свободным» могло означать только прекращение ссылки…
Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! – взываю к ней…
Но далее следуют строки, не оставляющие сомнения в его конечной цели. Они важны для нашего анализа, и я их привожу полностью по публикации Дружникова.
Брожу над морем, жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь, с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне неприязненной стихии,
И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей,
Вздыхать о сумрачной России,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.
Пушкин размышляет о побеге в своих фантазиях, стихах, в письмах… Сначала его мысли устремляются на южное побережье Средиземного моря, в Африку. В этот период, Александр Тургенев - столичный куратор и благодетель поэта, зовет его в письмах «африканцем», и Пушкин подыгрывает ему, словно хочет оправдать свое прозвище. Африку сменяет мысль о южной Италии.
Адриатические волны,
О Брента! Нет, увижу вас…
«Нет» в этих строках явно несет полемическую нагрузку. Поэт спорит с теми, кто считает, что он Адриатическое море и реку Бренту не увидит, а может быть, с теми, кто не выпускает его туда. В этом «нет» звучит упрямство и вызов, вера в возможность вырваться из страны-тюрьмы.
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле…
Потом, в письме, посланном с очередной «оказией», Пушкин говорит, что собирается в Турцию, в Константинополь. О Константинополе Пушкин размышлял еще и потому, что от рожденья был с ним породнен. Его нарекли Александром в честь Александра, архиепископа Константинопольского, о чем писал еще Бартенев.
От фантазий и лирики Пушкин переходит к конкретным проектам. Пушкин поддерживает дружеские и деловые отношения с Иваном Липранди. Но Иван Петрович из отчаянного скандалиста и дуэлянта, неудавшегося заговорщика, опального и отверженного властью офицера, вдруг превратился в ответственного, образцового чиновника, стоящего на страже закона и правопорядка… По сути он остался прежним, но, оценив поддержку и доверие графа Воронцова, поставил перед собой задачу ревностной службой оправдать это доверие.
В этот период бывший генерал-губернатор Одессы Александр Ланжерон, который был почти втрое старше, становится приятелем Пушкина. Смещенный с поста в связи с изменением внешнего и внутриполитического курса русского правительства и потому обиженный на императора Александра Павловича, Ланжерон нашел в Пушкине сочувствие и понимание. Несколько усложняло отношения то, что графоманские сочинения Ланжерона приводили Пушкина в ужас, но это не мешало им вести откровенные взаимоинтересные беседы. Ланжерон, обрусевший француз, эмигрировал в юности в Америку и, будучи весьма левых взглядов, участвовал в борьбе за независимость Америки. Ко времени знакомства с Пушкиным взгляды Ланжерона стали несколько умереннее, романтический восторг молодости сохранялся лишь в рассказах о стране, где он провел несколько столь необычных лет. Пушкин легко поддавался влиянию и, может быть, под впечатлением рассказов Ланжерона у него и возникла идея направиться в Новый Свет, что и отразилось в черновом наброске, уже нами приводимом… Не исключено, что мысль Пушкина о побеге Ланжерон одобрял и еще совсем недавно, обладая реальной властью, мог бы и помочь поэту покинуть Одессу. Похоже, что воспоминания молодости, навеянные общением с молодым поэтом, разбудили в душе стареющего сановника страсть к путешествиям, и он уехал за границу. Впоследствии Ланжерон вернулся, умер от холеры в Петербурге и был похоронен в Одессе.
Для начала Пушкину надо было искать пути не для того, чтобы добраться в заманчивый заморский край, а хотя бы для того, чтобы выбраться из России. Поэт неоднократно жалел, что не обладает такой физической силой как Байрон, неоднократно переплывавший Геллеспонт.
С появлением в Одессе новой администрации, только порт с примыкающей к нему территорией все еще оставался вольным. Упомянутая таможенная черта порто-франко была чем-то вроде границы, отделяющей город от империи. Процедура выезда из Одессы в мемуарной литературе того времени описана была неоднократно.
Для выезда из Одессы морем за границу Одесский городской магистрат выдавал «Свидетельство на право выезда за границу причисляющемуся в…(название учреждения) господину … (имя) с семейством … (состав, включая слуг)». Однако часто бывали случаи, когда уезжали за границу без всякой бумажки.
Как раз в это время Пушкин завязывает знакомство с начальником Одесской таможни Плаховым. Это был весьма интересный человек. В доме статского советника Плахова собиралось местное общество, и он сам был вхож в лучшие дома. У него в гостиной бывали и будущие декабристы, и лидеры этерии и контрабандисты. К сожалению, младший брат Александра Пушкина, Лев, позже служивший в Одесской таможне, воспоминаний не оставил, а он застал там многих старожилов, помнивших и Плахова и Пушкина.
Иван Липранди знакомит Пушкина с начальником Одесского таможенного округа князем Петром Трубецким. Александр Сергеевич стал частым гостем у племянницы Жуковского Анны Зонтаг. Ее муж Конт-адмирал Егор Васильевич Зонтаг был капитаном «над Одесским портом».
Карантинная гавань, где суда отстаивались в ожидании окончания чумного карантина, отделялась от остального порта Платоновским молом. В конце этого мола была площадка, «пункт», куда светская знать съезжалась дышать свежим воздухом и общаться. Неподалеку от «пункта» были построены купальни. К ним подъезжали в коляске. Пушкин стал чаще бывать в порту, иногда по несколько раз в день.
Бывало, пушка зоревая
Лишь только грянет с корабля,
С крутого берега сбегая,
Уж к морю устремляюсь я.
Потом за трубкой раскаленной,
Волной соленой оживленный
Как масульман в своем раю,
С восточной гущей кофе пью.
Вспоминая об этом периоде своей жизни, поэт все заботы в порту сведет к гастрономическим интересам:
Но мы, ребята без печали,
Среди заботливых купцов,
Мы только устриц ожидали
От цареградских берегов.
В порту под видом гульбы заводились знакомства, велись серьезные разговоры. «Иногда он пропадал – вспоминала княгиня Вера Вяземская, жена его друга. – Где вы были? – На кораблях. Целые трое суток пили и кутили». Такими отлучками Пушкин приучал свое ближайшее окружение не беспокоиться попусту…
Теперь Пушкину требовался человек, способный свести все его контакты в единую систему и организовать побег. Иван Петрович Липранди знакомит Пушкина с поистине легендарной личностью Али, он же Морали, или мавр Али. Я так полагаю, что Али был под контролем у Ивана Липранди, иначе бы он не решился способствовать такому знакомству. Именно Али сводил Пушкина с деловыми людьми, способными реализовать план побега. Думаю, что даже при соблюдении всех условий плана, Липранди не позволил бы поэту бежать.
Прежде всего, потому, что Иван Петрович, не смотря на известную склонность к авантюре, не стал бы подвергать Пушкина очевидному риску, а самое главное, не стал бы рисковать своей служебной репутацией, которой на данном этапе очень дорожил. Мавр Али по всем параметрам был неординарной личностью. Могучая фигура, косая сажень в плечах, бронзовая шея, черные большие глаза на обветренном лице, черная вьющаяся борода, важная походка, в осанке нечто монументальное. От этого тридцатипятилетнего настоящего мужчины веяло экзотикой дальних странствий и пиратских страстей. «Одежда его состояла из красной рубахи, поверх которой набрасывалась красная суконная куртка, роскошно вышитая золотом. Короткие шаровары были подпоясаны богатой турецкой шалью, служившею поясом; из ее многочисленных складок выглядывали пистолеты». Ходил Али с тяжелой железной палкой на случай драки, как и поэт.
Пушкин говорил, что Морали – египтянин, «сын египетской земли», и считал, что по африканской крови они друг другу родня. По более поздним данным, Али был полунегр-полумавр из Туниса. Липранди их познакомил в кофейне грека Аспориди, неподалеку от оперного театра. Морали любил там сидеть на бархатном диване вишневого цвета, потягивая дымок от кальяна. По воспоминаниям Ивана Липранди, Али часто захаживал в канцелярию наместника края, где у него были кое-какие дела. Любил он просто поболтать с чиновниками. Анализируя воспоминания Липранди, невольно делаешь вывод, что Иван Петрович не очень то уважительно относился к будущим читателям своих, заведомо «изготовленных» для них, мемуаров. Ведь, по всем признакам очевидно, что Али был видным представителем портовой мафии и, что его с Иваном Липранди связывали весьма специфические отношения… По легенде, пущенной самим Али, и поддержанной Липранди, Морали был шкипером своего судна, негоциантом, купцом, набобом, а теперь посредничает в торговых операциях. Последнее, видимо, было ближе к истине. Вокруг Али роились легенды, ходили самые невероятные слухи. Если обратиться к легендам, то из них можно узнать, что Али был капитаном пиратского судна, во время пребывания в Архипелаге русской эскадры оказывал какие то услуги русским морякам и решил посетить северные края… «Корсар в отставке», по выражению Пушкина, фантастически богатый, он в один прекрасный момент влюбился в местную красотку, бросил рискованное ремесло и пришвартовался в Одесской гавани. Где точно жил Али, не известно; у него в Одессе было несколько домов. Поскольку великому поэту и демократу не приличествует дружить с бывшими пиратами и явными мафиози, в советской пушкинистике Али был превращен в «капитана коммерческоо судна».
Завидую тебе, питомец моря смелый,
Под сенью парусов и в бурях поседелый!
Спокойной пристани давно ли ты достиг-
Давно ли тишины вкусил отрадный миг?
И вновь тебя зовут заманчивые волны.
Дай руку – в нас сердца единой страстью полны.
Более сведущие, серьезные люди говорили, что бывший корсар, которому море по колено, поддерживает старые связи и участвует в каких-то аферах, встречаясь с прибывающими ниоткуда и отбывающими никуда сомнительными личностями. Еще болтали, что он – поставщик в гарем турецкого султана: присматривает ему подходящие кадры, прячет их в пещерах, а затем люди султана переправляют их через море. Что здесь соответствует действительности, теперь проверить сложно, но очень похоже, что все эти слухи были не беспочвенны…
Старейший одесский литератор и директор библиотеки де Рибас полвека спустя утверждал, что он помнит Али, ведь тот глубоким стариком бывал у них в гостях. На тот момент от многих выдающихся достоинств этого человека оставались три: аферист, картежник и выпивоха. Он приносил две золотые табакерки и хотел их продать за 30 тысяч.
По сведениям другого, не менее осведомленного одессита, в восьмидесятые годы, т.е. в возрасте за девяносто, Морали еще жил в Одессе припеваючи. Он передал капиталы сыновьям и удачно выдал замуж дочерей. Последнее, что слышали одесситы, будто более умелые картежники обыграли Али в пух и прах, и он исчез из города. Скрылся ли он, уехал ли за границу, умер или был убит, остается загадкой. Исчез Али так же таинственно, как и появился.
В январе-феврале 1824 года Али становится неразлучным компаньоном Пушкина. По свидетельству Ивана Липранди, заходя к Пушкину домой, он часто заставал их вместе, но не препятствовал столь странному общению. Тумаеский – приятель и сослуживец Пушкина по канцелярии Воронцова, отговаривал поэта от столь странной дружбы: упаси Бог, наживете беду! А Пушкин привязался к нему, как ребенок, веселился, играл с ним в карты, хохотал, сидя у Али на руках, когда тот щекотал его. Пушкин называл его братом. Али водил Пушкина по самым сомнительным притонам во дворах Греческого базара. Вместе они проводили время на кораблях, в блатных кампаниях и ночных публичных местах для моряков, вместе играли в карты. Пушкин говорил с ним по-французски и, отчасти, по-итальянски и хохотал с ним от души, когда Али пытался сказать что-нибудь по –русски: тот до неузнаваемости коверкал слова.
Помятуя о том, что во время службы во Франции, Иван Липранди по специфике своей служебной деятельности общался с главой парижской мафии, не приходится удивляться и его контактами с Али. Можно предположить, что Липранди был заинтересован и в нынешнем увлечении Пушкина. Тем более, что в этот период у Али с Пушкиным были более серьезные занятия. Али свел Пушкина с греками, членами общества этеристов, а их деятельностью поэт заинтересовался еще в Кишиневе. Заседания этого общества проходили в одном из домов, принадлежащих мавру. Али пользовался их доверием, снабжал отъезжающих в Грецию оружием и снаряжением. Однажды Пушкин рассказал Туманскому, что Али водил его ночью в катакомбы, где с факелом в руках показывал склады оружия, приготовленного для этерии. Если верить красивой легенде, то Али ссужал греков деньгами, но, скорее всего, греки платили Морали немалые суммы за нелегальные партии оружия и за организацию доставки этого оружия, да и самих греков в Элладу. Все говорит за то, что дружба с Али и планы побега у Пушкина были взаимосвязаны. Наверняка, имея такого друга, у Пушкина не возникало сомнений в реальности побега и, по-видимому, Али дал поэту определенные гарантии. Пушкин запасся адресами возможных партнеров по маршруту бегства в Европу. Среди них было озвучено имя Якова Толстого, и речь шла о том, что Яков, столичный друг Пушкина и его коллега по литературному обществу «Арзамас». Насчет старых столичных и литературных связей трудно что либо сказать, а то что Яков Толстой, бывший боевой соратник Ивана Липранди по Шведской войне 1808 года и по Парижу 1815-1818 годов, – это факт очевидный. И, учитывая особенности скандального пребывания Якова в Европе, координаты его на тот мемент мог сообщить поэту только Иван Петрович. Выйти же на контакт с Федором Толстым Александр Пушкин мог и самостоятельно…
Поскольку по ходу нашего повествования второй раз «всплывает» фигура Федора Толстого, нелишне уточнить, что с Пушкиным его связывали многолетние и совсем непростые отношения. Как отмечает Татьяна Цявловская, комментируя рисунки А. Пушкина, – Граф Федор Иванович Толстой, был известен своим умом, оригинальностью, но больше – безудержными страстями и полнейшим пренебрежением к моральным нормам, принятым в обществе. Человек дикого самолюбия, вызывающе дерзкий в отношениях с людьми, отчаянный бретер, он постоянно участвовал в дуэлях и регулярно убивал свих противников. Дважды был разжалован за дуэли в солдаты. Участник первого кругосветного плавания 1803-1806 годов, он был высажен за недостойное поведение на берег русской колонии в Северной Америке. Два года провел на Алеутских островах. Колоритная фигура Толстого не оставляла равнодушным никого, с кем сводила его судьба. Достаточно откровенный портрет его дал Грибоедов в «Горе от ума»:
Но голова у нас, какой в России нету.
Не надо называть,
узнаешь по портрету:
Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был,
вернулся алеутом,
И крепко на руку нечист.
Одна из лучших характеристик Федора Толстого – умная и поэтическая – принадлежит Вяземскому:
Американец и цыган!
На свете нравственном загадка,
Которого, как лихорадка,
Мятежных склонностей дурман
Или страстей кипящих схватка
Всегда из края мечет в край,
Из рая в ад, из ада в рай!
Которого душа есть пламень,
А ум – холодный эгоист!
Под бурей рока – твердый камень,
В волненьи страсти – легкий лист!
Беззаветной храбростью во время Отечественной войны 1812 года Федор Толстой вернул себе, в очередной раз, офицерский чин и заслужил Георгиевский крест.
Пушкин, знакомый с Толстым с 1819 года, «с жаром защищал» его всякий раз, когда представлялся тому случай. Круто изменилось все, когда, попав с ссылку, поэт узнал, что распространившуюся дикую клевету о том, что Пушкина высекли в полицейском участке, пустил Федор Толстой. Доверяя своим друзьям безгранично, Пушкин с трудом верил их измене. Тому, что клевету из Петербурга пустил Федор Толстой, Пушкин поверил сразу. Он ответил на клевету эпиграммой, которая в 1820 году дошла до Толстого:
В жизни мрачной и презренной,
Был он долго погружен,
Долго все концы вселенной
Осквернял развратом он.
Но, исправясь понемногу,
Он загладил свой позор,
И теперь он – слава богу –
Только что картежный вор.
Толстой ответил Пушкину грубейшей эпиграммой, в которой клевету отрицал. Единственным выходом, который видел Пушкин в этих обстоятельствах, была дуэль. Но Пушкин был в Кишиневе, Толстой – в Москве. Пока же Пушкин перенес свою характеристиу Толстого из рукописной эпиграммы в послание к «Чаадаеву», которое отправил в печать в 1821 году. Там поэт назвал своего врага
«…философом,
который в прежние лета
Развратом изумил четыре части света,
Но, просветив себя, загладил свой позор:
Отвыкнув от вина и стал картежный вор».
Первое, что сделал Пушкин, оказавшись в Москве, – поручил друзьям разыскать Толстого и передать ему вызов на дуэль. А затем общие друзья их помирили. С тех пор дружеские отношения их ничем не омрачались. Пушкин избрал Федора Толстого своим сватом, когда делал предложение Н.Н. Гончаровой. (Теперь становится понятным, почему первое предложение Пушкина было отклонено – Б.Н.).
«ТВОРЧЕСКАЯ» ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ А. ПУШКИНА ПОД КОНТРОЛЕМ ИВАНА ЛИПРАНДИ. ПРОБЛЕМА ПОИСКА ДЕНЕГ
Оставалось выполнить последние, «простенькое» условие – достать деньги на переезд в Константинополь и последующие пребывание в Европе. Ну а пока, без денег никто и пальцем не шевельнет. Платить надо вперед. Если заплатить мало, перевозчики могут выдать беглеца, чтобы отомстить за скупость. Али сказочно богат, но не настолько, чтобы оказывать бесплатные услуги. Итак, все будет сделано, – осталось достать требуемую сумму денег, «... не то взять тихонько трость и шляпу и поехать посмотреть на Константинополь. Святая Русь мне становится невтерпеж. Ubi bene ibi patria. А мне bene там, где растет трын-трава, братцы. Были бы деньги, а где мне их взять?» (Пушкин – брату, между 13 января и началом февраля 1824 года, не по почте).
«Где хорошо, там родина». Латинская поговорка, которую Пушкин привел в письме к брату, стала его девизом на том жизненном этапе. Обращает внимание в приведенной выше цитате из письма слово «тихонько». Шляпа и трость у Пушкина были. Для того чтобы попасть в заморские страны, и тем более «тихонько», необходимо было раздобыть немалые деньги.
У Пушкина было до сего времени три источника дохода: собственное жалованье, материальная помощь родителей и редкие гонорары от издателей. Денег от этих поступлений было явно недостаточно при весьма легкомысленных расходах. Если при этомт учесть, что особого рвения на службе он не проявлял и повышать его в должности было не за что, то естественнее было бы с благодарностью получать те 700 рублей в год, что ему выплачивало казначейство, а не говорить,- что это «паек ссыльного невольника».
Старший сын непрактичных родителей, всю жизнь он остро нуждался в деньгах, но мало что делал для того, чтобы привести в порядок помещичьи дела и получать больший доход. Восемнадцатилетним юношей он во время прогулки на лодке по Неве в присутствии отца бросал в воду золотые монеты, любуясь их блеском. Это уж потом, этот свой экстравагантный поступок он приписал Евгению Онегину, чуть журя его…Ничто не указывало на то, что в 24 года Пушкин стал в этом отношении серьезнее. Впоследствии он принял от отца управление Болдиным, вел деловую переписку с приказчиком, но этого было явно недостаточно, чтобы что-либо существенно улучшить. Пушкин, если и читал Адама Смита, экономистом был не более глубоким, чем его герой Евгений Онегин, и его занимал в хозяйственном процессе лишь конечный результат в денежных купюрах. Родители внимали его просьбам с осторожностью, недоверием и с трудом скрываемым раздражением.
Итак, Пушкин постоянно нуждался в деньгах, но теперь к обычным расходам, с учетом срочных долгов, предстояло добавить еще две статьи. Во-первых, требовалась сумма в несколько тысяч на проплату нелегальной операции – вывоз беглеца в трюме корабля за пределы России. И, во-вторых, требовалась не меньшая сумма в запас, для безбедной жизни на новом месте, в «свободной» Европе…Размер этой суммы также волновал поэта, поскольку, как он гордо заметил, «ремеслу же столярному я не обучался; в учителя не могу идти…». Упоминание в письме навыков в столярном мастерстве не случайно: граф Воронцов по настоянию отца выучился столярному делу.
В обычном, стандартном случае, отъезд за рубеж служащего дворянина мало что менял в его статусе. Он и за рубежом оставался подданным Российской империи, числясь на государственной службе, получал денежное содержание по своей должности и званию. Поступали также проценты с банковских счетов и доходы от поместий. В зависимости от его поведения за границей, император мог лишить любого из перечисленных поступлений. От царя зависело, поручать ли ему какие-либо оплачиваемые миссии, или дать возможность вольно прожигать жизнь. Этот взаимовыгодный альянс, с небольшими изменениями, действовал до декабристского путча 1825 года, т.е. до тех пор, пока император доверял своим подданным, дворянам. Так, уже упоминавшийся нами Яков Толстой, пребывая в Париже, после декабрьских, 1825 года, событий не явился по вызову Следственной комиссии, поставив себя вне закона. За этим последовало увольнение его со службы, и перестало поступать жалованье. Вскоре, Толстой, не будучи приспособлен к какому-либо труду, оказался в крайней нищете. Находясь в столь стесненном материальном положении, Толстой пытается заслужить у царя прощение. Генерал Бенкендорф дает Толстому возможность вернуть доверие царя на службе тайного агента русского правительства во Франции. Впоследствии Толстой дослужился на этом поприще до чина действительного тайного советника.
Рассчитывать на жалованье в случае бегства за рубеж империи, естественно, Пушкин не мог. К тайному сыску от склонности не имел. Надеяться за границей на помощь родителей не приходилось. Было желательно получить от них побольше денег именно сейчас. Вот почему из месяца в месяц весь 1823 и 1824 годы он в каждом письме просит прислать ему денег. «Изъясни моему отцу, – втолковывает он брату, – что я без денег жить не могу… Все и все меня обманывают – на кого же мне, кажется, надеяться, если не на ближних и родных». Пушкин жалуется: «Мне больно видеть равнодушие отца моего к моему состоянию, хоть письма его очень любезны». К весне 1824 года просьбы поэта становятся все настойчивее. Не получая денег от родных, он обращается к друзьям: «Прости, душа – да пришлите мне денег».
Денежные проблемы становятся вопросом жизни и свободы. Публикации в столицах волнуют поэта, прежде всего, размером гонорара. Даже деятельность цензоров его возмущает не как таковая, а как инструмент, не позволяющий получать в требуемый срок большие гонорары: «Жить пером мне невозможно при нынешней цензуре…». Вопросы честолюбия, всегда для него актуальные, теперь отбрасываются в сторону. «Печатай скорей, – торопит он Вяземского насчет «Бахчисарайского фонтана», – не ради славы прошу, но ради Мамона». Этот бог богатства древних сирийцев все чаще упоминается поэтом. Поэт пытается подвести основу, найти известное оправдание столь резкому изменению взгляда на суть своего творчества. «Что до славы, – втолковывает он брату в уже упомянутом нами письме о подготовке бегства в Константинополь, – то ей в России мудрено довольствоваться. Русская слава льстить может какому-нибудь Козлову, которому льстят и петербургские знакомства, а человек немного порядочный презирает и тех и других. Но почему ты пел? – На сей вопрос Ламартина отвечаю – я пел, как булочник печет, портной шьет, Козлов пишет, лекарь морит, – за деньги, за деньги, за деньги – таков я в наготе моего цинизма». Проблема гонорара усугублялась тем, что в России, в отличие от основных европейских стран, авторские права в должной мере не соблюдались, и это не способствовало более пылкой любви поэта к основам государственного законодательства на родине. Кстати, информацию по проблемам независимости писателя Пушкин почерпнул , читая в личной библиотеке графа Воронцова труды Пьетро Аретино – итальянского борца за большие гонорары и реальную оценку труда писателей, поэтов, художников. «Впрочем, – говорит он в другом письме о том же стихотворении, – я писал его единственно для себя, а печатаю потому, что деньги были нужны».
Издатели платили Пушкину от 11 до 25 рублей ассигнациями за стихотворную строку. Пушкин написал в Одессе чуть больше тридцати стихотворений. Из них в 1824 году было опубликовано три, а при жизни поэта, семь. За поэму «Кавказский пленник» Пушкин получил от книгоиздателя 500 рублей, а за «Руслана и Людмилу» ему платили частями, причем книгоиздатель вернул часть суммы в виде изданных книг. Такой режим оплаты, естественно, не позволял собрать требуемый капитал. Основную сложность составляло то, что все договоры с издателями велись через родных и друзей, а издатели, пользуясь путаницей, обманывали и посредников, и автора. В этот период Пушкин пытается издавать и работы, созданные ранее. Что же касается большой новой работы, начатой еще в Кишиневе, в название которой были положены имя и фамилия героя, то автор с самого начала работы предназначал ей особую роль и назначение. «Вроде «Дон Жуана», – объясняет он в письме к Вяземскому, – о печати и думать нечего; пишу спустя рукава». Как следует из последних исследований, серьезных, основательных пушкинистов, «спустя рукава» – это своеобразная шифровка, часто встречающаяся в письмах Пушкина, означает вовсе не небрежность, не работу кое-как, а написанное свободно, без самоограничений, без оглядки на возможную цензуру.
Традиционный образ Пушкина-оптимиста, усиленно создававшийся пушкинистами советского периода, все больше и больше тускнеет. Оговаривается проблема соотношения бытовой безысходности с перепадами творческой активности, отражение биографических моментов в конкретных творческих проявлениях… В пример приводится «Евгений Онегин», где, казалось бы, самая жизнерадостная, оптимистическая вторая глава написана в наиболее сложные дни жизни поэта в Одессе. Здесь лучше узнать мнение на этот счет самого автора: «На досуге пишу новую поэму, «Евгений Онегин», – говорит он Александру Тургеневу, – где захлебываюсь желчью. Две главы уже готовы». Если и вести речь об оптимизме поэта в этот период, то, отбросив мелочи, он мог формироваться только вокруг идеи убытия за пределы империи. Отражением именно такого отчаянного или вымученного оптимизма и является состояние поэта, особенно остро ощущавшего свое состояние ссыльного и поднадзорного, но не потерявшего надежды на возможное скорое освобождение…
В оглавлении, составленном самим поэтом семь лет спустя, когда он дописывал роман, первой главе дано название «Хандра». Совершенно резонно отметил публицист Дружников в своем исследовании, что если причина этой хандры – тоска по загранице, то явственно ощущается, что тоска автора усиленно навязывается герою, – лентяю и домоседу, едва ли способному на побег… Отсюда ощущается и просматривается несовместимость, некое отторжение авторских отступлений от основного сюжета романа… Пушкин уже ощущал себя Чайльд-Гаральдом, которому, как писал Байрон, родина казалась тюрьмой, и хотел подражать Байрону, который покинул родину за четыре года до этого. Юрий Лотман, отмечая, что часть первой главы посвящена замыслу побега, пишет: «Маршрут, намеченный в XLIX строфе, близок к маршруту Чайльд-Гарольда, но повторяет его в противоположном направлении».
В первой главе Пушкин часто отвлекается на осаждающие его мысли о радостях свободной жизни за границей. Мелькают европейские названия, имена, проскальзывают отголоски европейских будней, чем-то похожих на яркий праздник…
Возможно, состояние это передалось Пушкину от друзей часто посещавших Европу, особенно благодаря свежим впечатлениям сверстника и петербургского приятеля Туманского – чиновника канцелярии Воронцова, только что вернувшегося из Парижа, где два года он был вольнослушателем Коллеж де Франс. Рассказы Туманского о Европе были образны и интересны и Пушкин слушал их с завидным терпением и интересом, не скрывая печальной зависти и тихой иронии. Лишь в тридцатые годы ХХ века появились подтверждения того, что Пушкин уничтожил части первой главы «Евгения Онегина. Не исключено, что там было значительно больше информации о проблеме бегства из Одессы.
Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разлучены.
Далее, Пушкин сообщает читателю, что его герой собирается ехать за границу вместе с автором. По авторскому моделированию события, описываемые в первой главе романа происходили, когда автор познакомился с Онегиным в Петербурге, явно до ссылки Пушкина, т.е. до весны 1820 года. Автор невольно признается о своем желании покинуть Россию сразу после окончания лицея. Планам «совместного» заграничного путешествия не суждено было совершиться даже в виртуальном варианте, – Онегин получил извещение о болезни дяди, а автору пришлось против воли менять маршрут и отправиться на юг, в ссылку.
Нет большого оптимизма и во второй главе «Онегина», писавшейся в Одессе и позже названной «Поэт». Она по сюжетному построению представляет как бы альтернативу первой, моделирование, наиболее вероятный, по мнению автора прогноз того, что произойдет с поэтом, который вырвавшись в Европу, решает вдруг вернуться обратно. Об онегинской строфе исписаны сотни исследований, не будучи специалистом в этой области, хорошо бы вообще не затрагивать этот момент, рискнем лишь повторить мнение Дружникова, что сложно соотносится столь легкий жанр повествования с мрачной историей русского интеллигентного юноши «с душою прямо геттенгентской», который неизвестно зачем вернулся из Европы в родную деревенскую глушь и здесь был вскоре убит. Пушкин как бы убеждал читателя в том, что натуре одаренной, поэтической и тонкой очень тяжело в России, ну а уж возвращение в Россию из Европы, так уж точно смерти подобно…
Словно предвидя, что начало «Евгения Онегина» может толковаться не однозначно, Пушкин в беловой рукописи добавил эпиграф на английском языке, который весьма многозначителен, но до печатного варианта он не дошел: «Nothing is such an enemy to accuracy of judgment as a coarse discrimination». Итак, «ничто так не враждебно точности суждения, как недостаточная проницательность». Эдмунд Берк, которому принадлежит это утверждение, был крупным правительственным чиновником, оратором и публицистом в Англии XVIII века. Скорее всего, Пушкин ознакомился с его произведениями в библиотеке графа Воронцова.
Пушкин писал роман вольно, для себя, будто и не собирался иметь дело с цензурой, а если и вносил смягчающие обстановку корректуры, то, все равно, не оставлял надежды на достаточную проницательность читателя. Какого ж читателя имел в виду поэт? «Я из Онегина переслал бы что-нибудь, да нельзя: все заклеймено печатью отвержения». На попытки вернуться в этой теме: «Об моей поэме нечего и думать – если когда-нибудь она и будет напечатана, то верно не в Москве и не в Петербурге». Где же в таком случае он собирался издавать свою новую поэму? Остается предположить, что рукопись своего нового романа в стихах поэт собирался взять в свое «путешествие» в Европу.
Одновременно с этим, Пушкин пытается вызволить из Петербурга и другую свою рукопись, которую когда-то неосмотрительно проиграл в карты приятелю Никите Всеволожскому. Параллельно с этим процессом Пушкин открытым текстом доводит до Вяземского, что предисловие, которое тот написал для «Бахчисарайского фонтана», тоже лучше было бы попридержать для других условий: «Знаешь что? Твой «Разговор» более написан для Европы, чем для Руси».
Но денежные проблемы все еще не дают Пушкину возможность резко изменить свою жизнь, и он начинает прорабатывать варианты продажи неоконченного романа в стихах издателям здесь, в России. «Теперь поговорим о деле, т.е. о деньгах, – обращается он к Вяземскому. «Сленин предлагает мне за «Онегина», сколько хочу. Какова Русь, да она, в самом деле, в Европе – а я думал, что это ошибка географов. Дело стало за цензурой, а я не хочу, потому что дело идет о будущей судьбе моей, о независимости – мне необходимой…»
Вопрос о том, что это – лишь начатый кусок неоконченной вещи, не обсуждается. Быстро с публикацией также не выходит, хотя в принципе никто не говорит «нет», и Пушкин расстроен: время-то не ждет! «Онегин» мой растет, – сообщает он приятелю. – Да черт его напечатает – я думал, что цензура ваша поумнела при Шишкове – я вижу, что и при старом по-старому». Пушкин в обсуждении проблем цензуры оговаривается, величая ее «ваша», – он уже, должно быть, видит себя гражданином Франции, хочется написать и продать побольше. Но никто не спешит платить.
Его расходы все время превышают поступления, а мысль настойчиво ищет средство решить проблему, неожиданно, в один присест разбогатеть. В карты он поигрывал еще в Петербурге, а в Кишиневе становится азартным игроком. Надежда вдруг выйти из-за стола с состоянием делается прямо-таки навязчивой теперь, когда деньги нужны до зарезу, срочно, и судьба просто обязана смилостивиться и помочь ему. «Страсть к игре, – говорил он приятелю Алексею Вульфу, – есть самая сильная из страстей». В рукописи второй главы «Евгения Онегина», появилась строфа, которую Пушкин после убрал:
Страсть к банку! Ни дары свободы,
Ни Феб, ни славы, ни пиры
Не отвлекли б в минувши годы
Меня от карточной игры;
Задумчивый, всю ночь до света
Бывал готов я в эти лета
Допрашивать судьбы завет:
Налево ляжет ли валет?
Уж раздавался звон обеден,
Среди разорванных колод
Дремал усталый банкомет.
А я, нахмурен, бодр и бледен,
Надежды полн, закрыв глаза,
Пускал на третьего туза.
Но много выиграть не удавалось, чаще карты отнимали последнее. Ксенофонт Полевой, брат пушкинского издателя, писал об этой страсти поэта: «Известно, что он вел довольно сильную игру и чаще всего продувался в пух! Жалко было смотреть на этого необыкновенного человека, распаленного грубою и глупой страстью!». Играл Пушкин и в бильярд. Но тут шансы внезапно разбогатеть были значительно меньше, чем в карты. Как уже говорилось, в Кишиневе, кампанию Пушкину за карточным столом часто составлял Иван Липранди, а в Одессе, дорожа своей должностной репутацией, он все чаще в походах по карточным притонам доверил мавру Али.
Денежные проблемы настолько захватили Пушкина весной 1824 года, что казалось, что ничего более важного на свете не существует. Интересно то, что именно в это время начальство было им довольно. Граф Воронцов, который еще совсем недавно советовал Пушкину заняться чем-нибудь путным, теперь его хвалил. «По всему, что я узнаю на его счет, – писал Воронцов в Петербург, – и через градоначальника Гурьева и через правителя канцелярии Казначеева, и через полицию, он теперь очень благоразумен и сдержан». Анализируя одесский период жизни и деятельности Пушкина, не отрицая важность решения денежных проблем, осмелюсь заметить, что на последнем этапе одесского периода любовная страсть к Елизавете Воронцовой затмила все прочие проблемы – и планирование побега, и финансовые…
Чтобы в какой-то мере завершить описание эпизодов, в ходе которых братья Липранди в той или иной степени общались с Александром Пушкиным, нельзя обойти молчанием поездку Пушкина с Павлом и Иваном Липранди в Бендеры на встречу с «казаком Искрой». Вернувшись после одной из своих многочисленных поездок по Новороссийскому краю, Иван Липранди рассказал Пушкину о том, что на одном из хуторов вблизи Бендер проживает старик-казак, который помнит период Прутского похода Петра Великого и лично видал Карла XII. Пушкин, которого в это время исключительно интересовала история предательства Мазепы, загорелся идеей встречи с таким интересным свидетелем. Граф Воронцов, узнав от Ивана Липранди «историю казака Искры», изъявил желание участвовать в поездке. В самый последний момент неотложные дела не позволили наместнику съездить в Бендеры, и Пушкин отправился с Иваном Липранди. В ходе поездки к ним присоединился и подполковник Павел Липранди.
Поездка была исключительно интересной. В Бендерах друзья познакомились с могучим опрятным мужчиной, по виду лет 65-ти. Этот «старец» подробно рассказал приезжим о том, что, будучи молодым хлопцем, привозил в ставку шведского короля продукты, хорошо запомнил и был готов показать расположение основных укреплений, т.е. вполне достоверно воспроизвел обстановку военного лагеря, чем убедил приезжих в своей искренности. Со слов Ивана Липранди, Пушкин все допытывался о месте возможного захоронения гетмана Мазепы, но на этот счет наш «долгожитель» ничего определенного сказать не мог. Одарив «очевидца» изрядной суммой денег, очень довольные результатом поездки, путешественники вернулись в Одессу. Если прикинуть реально возможный возраст, так называемого, «Искры», то получается, что ему было на момент встречи не менее 135 лет. По мнению многих пушкинистов, наши любители древней старины, имели возможность пообщаться с проходимцем, грамотно выдававшим себя за свидетеля знаменательной эпохи 115-летней давности. Существует мнение, что Пушкин признал в «старце» бродягу по кличке «Полифем», знакомого еще по Кишиневу, но не стал разочаровывать своих легковерных друзей, и поддержал их в рассказе о поездке графу Воронцову.
Теперь, самое время сказать, что в самое ближайшее время у Пушкина произошел конфликт с графом Воронцовым, и поэта «откомандируют» в псковскую деревню под надзор местных властей и попечение отца, статский советник Иван Липранди, воспользовавшись отличными рекомендациями графа Воронцова вернется на военную службу прежним чином «подполковника», а Павел Петрович Липранди продолжит службу уже в качестве старшего адъютанта начальника штаба армии генерала Дмитрия Киселева. Но такая, откровенно простоватая концовка главы не удовлетворит даже нынешних школьников, изучающих творчество Пушкина. Это вполне естественно, так как они вынуждены знакомиться с его жизнью и творчеством по тому псевдоисторическому венигрету, старательно замешанного «литературоведами», зачастую не постигшими всей гениальности, сложности и противоречивости творческой личности русского гения. Так, легендарная информация о том что, основной причиной, прервавшей пребывание А. Пушкина в Одессе, был его бурный роман с женой намесника – Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой, не выдержала испытание временем.
Кстати, при жизни Михаила Сергеевича Воронцова, никто не счел возможным обвинять его в гонениях на Пушкина. В. Тен в своем очерке «Кто решил судьбу Пушкина в 1824 году» резонно подметил, что уже в 1847 году хорошо информированный историк Д. Бантыш-Каменсий по повоу ссылки поэта утверждал, что тот «сам подготовил приговор резкими суждениями и чересчур вольными стихами». В 1854 году К. Зеленецкий объяснял причиной изгнания Пушкина в деревню его «шалостями и разными знакомствами».
Более осторожный на критические суждения П. Анненков в «Материалах для биографии Пушкина» в 1855 году объяснял причину перемещения поэта из Одессы в псковскую деревню «малой способностью к деятельности чиновничьей». Мнение на этот счет Ивана Петровича Липранди, уже по только потому, что он является второй по значимости фигурой нашего исследования, тоже мне не безразлично. Тем более, что он, фактически, единственный, непосредственный свидетель одесского периода жизни Пушкина, оставивший подробные воспоминания. Так Иван Липранди, в целом, характеризует отношение Воронцова к поэту как доброжелательное. А по своей должностной специфике, именно Иван Липранди был основным посредником в отношениях Александра Пушкина и Воронцова. И по его свидетельству, даже после того, как в списках по Одессе разошлись четверостишья с «полумилордом» и «полуподлецом» князь по-прежнему приглашал поэта к обеду, по-прежнему обменивался с ним несколькими малозначащами фразами. А ведь согласитесь, даже признавая в коллежском секретаре величайшего поэта, Воронцову по своему рождению, боевым заслугам, и административному таланту, заслуженно вознесенному на самый высший государствееный уровень, терпеть подобные выходки было нелегко. По анализу исследователя творчества Пушкина Бориса Модзалевского («Пушкин и его современники» СПб., 1999), первым негативно высказался против Воронцова М. Гершензон в книге «Образы прошлого», вышедшей в 1912 году. Он писал об «острой ненависти к Пушкину, заставившей надменного и выдержанного «лорда» унизиться до жалкой мести человеку, стоявшему неизмеримо ниже его по общественному положению». Вывод однозначен: «Воронцов из ревности устраняет ненавистного ему человека при помощи доноса, направленного в Петербург». При этом, поскольку прямых доказательств связи Пушкина и Елесаветы Воронцовой не имелось, Гершензон высказал предположение о том, что существовала некая другая дама, в которую были влюблены поэт и наместник. Как могла сия дешовая «утка» выйти из-под пера серьезного ученого?
Во-первых, «серьезным» его признали только в советское время. Был бы он действительно серьезным исследователем, то, по крайней мере, выяснил бы, что эта таинственная дама, была младшей сестрой Сифии Потоцкой-Киселевой – Ольгой, которая, кстати, из своего широкозахватного флирта не делала никакой тайны. Для того, чтобы хоть как-то угомонить эту явную нимфоманку, ее 1 ноября 1823 года с необыяайной поспешностью обвенчали со Львом Александровичем Нарышкиным, кузеном М. Воронцова, при этом она осталась жить в Одессе, не особенно меняя свой стиль жизни. Мало того, что эта любвеобильная особа морочила голову Михаилу Воронцову, Александру Пушкину, она умудрилась не только влезть в постель к мужу своей старшей сестры, Сифии, Павлу Киселеву, но и «увлечь» на всю оставшуюся жизнь этого, исключительно осторожного и как было принято говорить в не столь далекие времена, исключительно «морально-устойчивого» человека. Но, что касается Пушкина, то он был увлечен Ольгой Потоцкой зачительно меньше чем прочими «фигурантками» своего донжуанского списка. Так что оба варианта «научной версии» Михаила Гершензона абсолютно не аргументированы. А сама личность Гершензона интересна только тем, что он был первенцем из числа новорощенных местечковых пушкиноведов, которые впоследствии усиленно примеряли свои ущербные психологические схемы, на фольсифицированные ими же факты…
Я полностью поддерживаю мнение В. Тона в том, что в условиях продолжающихся протестных акций против евреев, активно поставлявших боевиков и провокаторов в ходе антиправительственных акций 1905-1907 годов, признать тот факт, что основным недоброжелателем и гонителем Пушкина являлся выкрест из австрийских евреев – министр иностранных дел граф Нессельроде, было совершенно неприемлимо по убеждению бывшего местечкового еврея Гершензона. Пушкин к тому времени уже стал одним из ключевых символов русской нации и, по логике Гершензона, сообщение о виновности в гонениях поэта еврея Нессельроде могло всколыхнуть в обществе антиеврейские настроения. Отводя обвинения от Нессельроде, Гершензон целенаправленно «перевел стрелки» на Михаила Воронцова, который по своему уму, воспитанию и служебному положению, никогда бы не опустился до такого низкого поступка, который приписывается ему «известным» пушкиноведом Гершензоном. Если бы даже пылкая и эмоциональная Елизавета Ксаверьевна и изменила бы Воронцову с Пушкиным, то он нашел бы более достойные варианты решения возникшей проблемы. Что он, кстати, и предпринял. Министр иностранных дел, граф Нессельроде, по ведомству которого весь этот период числился поэт, получил от Воронцова весьма конкретное письмо с просьбой о переводе Пушкина из Одессы.
«Никоим образом я не приношу жалоб на Пушкина, справедливость даже требует сказать, что он кажется гораздо сдержаннее и умереннее, чем был прежде, но собственный интерес молодого человека, недостаточность которого происходит, по моему мнению, скорее от головы, чем от сердца, заставляют меня желать, чтобы он не оставался в Одессе» – писал Воронцов Нессельроде 28 марта 1824 года. И в других последующих письмах не прослеживался какой-либо «компромат» на поэта. При этом следует учесть, что очернить Пушкина Воронцов мог без труда. Достаточно было обратить внимание на полное пренебрежение поэта службой. О его пьяных дебошах судачила вся Одесса. Государь же по докладу Нессельроде повелел Пушкина отставить от службы и послать на постоянное жительство в отцовскую псковскую деревеньку. Да и сам Пушкин «приписывал козням Михаила Воронцова только сам факт удаления из Одессы, но не ссылку в Михайловское.
Вот так незамысловато и складывались легенды, при том, что до известных пор, ни у кого даже из числа явных недоброжелателей этого отважного воина, деятельного, успешного администратора и благородного человека не поднималась рука обвинить его в гонениях на поэта.
Что же касается статского советника Ивана Липранди, то, как ходатай, а затем, и в определенной степени, гарант пристойного поведения поэта перед Наместником, воспользовался отличными рекомендациями Воронцова, дающими ему право вернулся на военную службу, и поспешил покинуть Одессу. В это же время, наш основной фигурант – подполковник Павел Петрович Липранди, по предложению генерала Павла Киселева примет должность старшего адъютанта штаба 2-й армии.
УЧАСТИЕ В РУССКО-ТУРЕЦКОЙ ВОЙНЕ 1828-1829 ГОДОВ
В очерке о своем отце генерал Рафаил Павлович Липранди пишет: «…Скоро Павел Петрович стал известен начальнику штаба Южной армии графу Киселеву и новороссийскому генерал-губернатору графу Воронцову. Постоянное общение с такими выдающимися деятелями значительно расширило кругозор Павла Петровича, который в то же время обогащал свои знания изучением истории разных войн, чему не мало способствовали основательные знания Павлом Петровичем иностранных языков и богато снабженная библиотека графа Воронцова». Без пояснений здесь не обойтись. Как уже говорилось, с февраля 1822 года Павел Липранди был назначен старшим адъютантом штаба 6-го пехотного корпуса генерала Сабанеева. По кругу своих обязанностей и по качеству их исполнения, он был сразу же замечен и отмечен в штабе Южной армии, и в канцелярии генерал-губернатора. Практически весь период до 1825 года, организуя работу канцелярии штаба корпуса, подполковник Липранди, был связующим звеном между своим корпусным командиром с начальником штаба армии генералом Киселевым и правителем канцелярии графа Воронцова, действительным статским советником Казначеевым.
Генерал Киселев знал Павла Петровича еще с военного периода и все эти годы ревниво наблюдал за его деятельностью в штабе корпуса, выжидая подходящий момент, чтобы «забрать» его в свой штаб. В тоже время, Иван Липранди, являясь чиновником по особым поручениям и доверенным лицом генерал-губернатора Воронцова, ввел брата в ближайшее окружение наместника, чему не противился и генерал Сабанеев. Нужно отдать должное графу Воронцову, при его врожденных и приобретенных качествах, он всю свою сознательную жизнь учился и поддерживал это стремление в других. Павел Липранди получил право неограниченного использования богатейшей библиотеки графа, состоящей преимущественно из военно-исторической, политической и специальной литературы, преимущественно на английском и французском языках. Прибывая по служебным надобностям в Одессу, Павел Петрович брал очередную подборку книг, и так продолжалось в течение пяти лет. Плюс к этому, в распоряжении Павла Петровича была богатейшая библиотека брата. Заслуженно гордясь своей уникальной библиотекой, Иван Петрович не скрывал, что основу ее составили книги, взятые в качестве «военного трофея» из библиотеки французских королей. Как уже говорилось, в это книжное собрание входили рукописи и книги по географии, этнографии и истории Балкан и Турции. Умный, инициативный, постоянно занимающийся самообразованием, Павел Петрович активно использовал и эту литературу. С учетом постоянно тлеющего военного конфликта на Балканах, опасности войны с Турцией и Персией, эта специальная литература была в высшей степени востребована. Кстати, библиотекой Ивана Липранди пользовался и Пушкин. Как мы знаем, специального военного образования Павел Петрович не получил - учебу в военно-инженерном училище ему пришлось оставить после смерти отца и, тем не менее, по признанию современников, уже в описываемое нами время он входил в число самых образованных и подготовленных в военном отношении офицеров русской армии.
Занимаясь исключительно вопросами службы, подполковник Павел Липранди безболезненно миновал события, связанные с декабристским путчем на Сенатской площади и бунтом Черниговского полка. Не так гладко прошли эти события для подполковника Ивана Липранди. Его имя фигурировало в памятном «календарике» императора Николая Павловича, звучало на допросах арестованных в южной армии декабристов, в том числе и Пестеля. Мы уже говорили о том, что, вернувшись в армию 6 октября 1825 года, уже 17 января 1826 он был арестован по Кишиневскому делу декабристов, 1 февраля доставлен в Петербург. Содержался он на гауптвахте Главного штабы в столице и, предъявив доказательства своей непричастности к известным событиям, 26 февраля был отпущен с оправдательным аттестатом, без каких-либо ограничений по службе и с выплатой годового оклада.
Практически единственный источник информации по этому тревожному событию в жизни Ивана Липранди – это его воспоминания. По причинам его ареста особых вопросов в тех условиях не возникало, арестовывали многих, основные вопросы в последствии, касались его «неожиданного» освобождения. Многие источники, не приводя никаких доказательств, связывали факт освобождения Ивана Липранди с его якобы провокаторской деятельностью в среде южных декабристов. В расчет при этом не бралось и то, что даже среди «однокамерников» Ивана Липранди было много офицеров и чиновников, как и он, освобожденных с выплатой все той же денежной компенсации. Кстати, в их числе был надворный советник Грибоедов… Я же, основываясь на анализе объективных и субъективных фактов и большого количества документов, уверен в том, что освобождению Ивана Липранди из-под стражи способствовали его обширные связи в столице, особенно «посредники» его с генералом Михаилом Орловым. Кстати, Орлов в марте 1826 года также арестовывался по обвинению в причастности к декабристскому движению и уже окончательно отправлен в отставку.
Вернувшись к исполнению своих обязанностей штаб-офицера квартирмейстерской части 2-й армии, 6 декабря 1826 года, подполковник Иван Липранди, был произведен в полковники. В том же 1826 году подполковник Павел Петрович Липранди становится старшим адъютантом штаба армии. Последующее пятилетие – период самой активной деятельности Ивана Липранди на военном поприще и очередной, немаловажный этап в военной карьере Павла Петровича. Судя по всему, с воцарением Николая Павловича романтические проекты в поддержку «свободолюбивых греков», геополитические мечтания о Византийской славянской империи и реформаторские армейские прожекты - уступили место серьезной подготовке к войне с Портой.
Последствия декабристского путча еще долго лихорадили штаб 2-й армии. Генералу Киселеву, легкомысленно окружившему себя заговорщиками, демонстративно приблизившему к себе Пестеля, теперь пришлось отчаянными усилиями подтверждать свою преданность молодому монарху. В этой обстановке производились большие перемены в штабе армии и братья Липранди очень удачно «вписались» в штабную структуру. Старшему был поручен пограничный контроль и вскрытие оперативной обстановки в районах, примыкавшим к турецкой границе; младшему – те же функции, но уже вдоль границы с Австро-Венгрией. Иван Петрович в своих мемуарах всячески превозносит свои заслуги на этом поприще накануне войны, совершенно не упоминая о деятельности брата. Ни в коей мере не принижая его заслуг, так подробно расписанных в дневниках, предположу, что деятельность его брата была не менее продуктивной. Разница лишь в том, что, действительно, в ходе предстоящей войны с Турцией, была в полной мере востребована работа Ивана Петровича. Это вербовка и засылка агентов, сбор информации о характере местности в районах предстоящих боев, состояние крепостей, дорог и портов, расположение войск, их вооружение, снабжение и прочая информация о вероятном противнике. Через подкупленных чиновников приобретались секретные фирманы Порты, контролировалась переписка иностранных консулов. Вся эта информация доставлялась в штаб армии, обрабатывалась и в аналитических записках докладывалась начальнику штаба армии для последующих решений и действий. К примеру: «Настоящее состояние турецкой армии в приграничных районах»; «Анализ состояния и вооружения приграничных крепостей» и пр.…
Конец 1826 года и весь 1827 год были посвящены приготовлению армии к ожидавшейся войне с Турцией. Накануне открытия военных действий генерал Киселев был вызван в столицу для обсуждения плана военной кампании. 12 апреля штаб армии выступил из Тульчина в поход. Главнокомандующим на театре военных действий был назначен командующий 2-й армией фельдмаршал Витгенштейн. Незадолго перед началом боевых действий были произведены серьезные замены в командовании войск. Так, вместо нашего старого «доброго» знакомого – начальника 6-го корпуса генерала Сабанеева был назначен генерал Рот, в командование 7-м корпусом вступил великий князь Михаил Павлович, а генерал Рудзевич принял 3-й корпус.
Перед началом боевых действий с Турцией подполковник Павел Липранди по своей должности адъютанта начальника штаба действующей армии по приказанию главнокомандующего отправился в турецкую крепость Исакча для передаче паше известия об объявлении войны. Выбор парламентера был сделан не случайно – Павел Липранди должен был осмотреть укрепления крепости и получить представление о степени осведомленности турок по нашим действиям. Блестяще выполнив это поручение, он был направлен в Галац с целью сбора сведений по наличию судов, пригодных для перевозки войск в районе Исакчи. Это поручение было исполнено им также успешно. Перед армией стояла задача занять Молдову, Валахию и Добруджу, а также овладеть Шумлой и Варной.
8 мая русские войска форсировали реку Прут в районе Исакчи и двинулись в сторону Добруджи. Во время переправы войск под Сатуновым в присутствии Государя, подполковник Павел Липранди находился на турецком берегу и координировал прохождение войск. После переправы наших войск через Дунай был направлен к командиру 3-го корпуса генералу Рудзевичу с приказанием обложить Исакчи и блокировать дороги к Браилову, Бабадагу и Тульчи. 12 июня капитулировала Исакча. С 15 мая Павел Петрович участвовал в организации осады и занятия крепости Браилова. 8 июля за распорядительность, проявленную в сражении при крепости Шумла, подполковник Павел Липранди был награжден орденом Святого Владимира 4-й степени с бантом.
Русские войска захватывали один турецкий город за другим. Но, достигнув Варны, у наших войск возникли серьезные проблемы. Варну защищала 40 000 турецкая армия, которая в отличие от наших войск не испытывала проблем со снабжением. Остававшиеся в тылу и блокированные нашими войсками турецкие крепости Шумла и Силистрия продолжали яростное сопротивление. Острая нехватка продовольствия и страшные эпидемии лихорадки и тифа обескровили русские полки, замедлили их продвижение. Лазареты были переполнены больными и ранеными. Начался падеж лошадей. Осада Варны затягивалась. В этой сложнейшей ситуации большую помощь армии оказал Черноморский флот под командованием адмирала Грейга. Генеральный штурм приморской крепости был начат 8 октября, а 11 октября Варна капитулировала. В процессе блокады и борьбы за Варну мы встречаемся с новым для нас персонажем, начальником Главного Морского штаба генерал-адъютантом Меншиковым. Нам еще предстоит с ним встретиться в ходе Крымской войны. В ходе боев под Варной, Меншиков был тяжело ранен ядром и покинул театр военных действий, а заменил его наш старый знакомый – генерал-адъютант граф Воронцов. Организовав плотную блокаду крепости с моря и с суши, генерал Воронцов усилил артиллерийскую атаку, а затем решительным штурмом овладел ей. В плен было взято более семи тысяч человек. За грамотные и решительные действия граф Воронцов был награжден золотой шпагой с надписью «За взятие Варны».
Взятие Варны было наибольшим успехом, достигнутым русской армией в кампании 1828 года. Осаду Шумлы и Силистрии в октябре пришлось снять. Отступление из под Шумлы превратилось в трагический исход. Наши войска при переходе постоянно подвергались атакам турецкой конницы, при условии, что своей конницы мы лишились из-за падежа лошадей. Чтобы оторваться от настойчивых атак конных турок, пришлось бросить обозы.
Обстановка складывалась критическая. Потери умершими от эпидемии превышали все разумные пределы. За исключением отдельных отрядов все войска были отведены за Прут на зимние квартиры, больные и раненые эвакуировались в тыл. Главная квартира армии была переведена в Яссы. Усиленно шла подготовка к кампании 1829 года. Узнав о смерти сына-офицера, раненного под Варной, от инсульта умирает генерал Рудзевич. Под видом предоставления возможности командованию принятия самостоятельных решений театр военных действий покидает Император.
В феврале 1829 года Витгенштейн, осторожность которого в ходе принятия решений граничила с робостью, был заменен более энергичным и решительным И. Дибичем. Дибич принял армию в исключительно сложной обстановке. Австрия была крайне встревожена активностью России на Балканах и стягивала свои войска к нашим границам. За зимний период, благодаря исключительной энергии начальника штаба армии Павла Киселева, в порядок были приведены армейские тылы. Дибич разработал и утвердил в столице план летней кампании. Киселеву пришлось снова погрузиться в хозяйственную и административную деятельность, и кроме того бороться со страшным врагом – чумою, участвуя в то же время в разработке плана летней кампании. В преддверии открытия боевых действий он не оставлял надежды о перемене штабной должности на самостоятельную – строевую, о чем неоднократно просил Императора. На этот раз хлопоты Павла Киселева увенчались успехом: 9 февраля 1829 года он был назначен командиром 4-го резервного кавалерийского корпуса. Свою прежнюю должность он передал барону Толю, который прибыл в Яссы со своим адъютантом, и у Павла Липранди возникли некоторые сложности в его должностном статусе.
С марта 1829 года подполковник квартирмейстерской части штаба Павел Липранди исполнял секретное задание по сбору и анализу информации в приграничных районах Австрии. Угроза военного вмешательства со стороны Австро-Венгрии сохранялась до конца 1829 года. Аналитические «записки», составленные им, касались, прежде всего, состава австрийских войск и их дислокации.
7 мая русская армия под командованием Дибича повторно пересекла Дунай, в мае осадила Силистрию, взяла Праводы. Когда великий визирь Оттоманской империи Рашид-паша повел свои войска из Шумлы к Праводам, Дибич, оценив ситуацию, решительным маневром перерезал 40-тысячной турецкой армии пути отхода к Шумле, которая была ее главной базой. Горное дефиле Кулевчи было перекрыто русскими войсками. Осознав сложность положения, Решид-паша решил вернуться к Кулевче, где 30 мая и состоялось главное сражение войны. 30-тысячная армия Дибича была к нему готова и первой атаковала противника. В ходе сражения русский главнокомандующий умело руководил боевыми порядками своих войск, своевременно усиливал боевую линию свежими резервами, направлял действия артиллерии, которая быстро доказала свое превосходство над турецкой. В результате сражения армия великого визиря перестала существовать, она была рассеяна, потеряв всю артиллерию и обоз.
18 июня сдалась осажденная ранее Силистрия. Когда остатки турецких войск подтянулись к осажденной Дибичем Шумле, он предпринял маневр, оцененный вскоре как выдающийся. Держа турок в предположении, что русские войска собираются штурмовать Шумлу, он двинул свои главные силы вперед – в переход через Балканы. За пять дней с боями он перешел эти горы, считавшиеся ранее непроходимыми для войск, и перенес боевые действия во внутренние области Турции. При поддержке черноморской эскадры Дибич овладел важнейшей гаванью европейской Турции – Бургасом и другими территориями турецкой Болгарии, продвигаясь к Адрианополю, второму по значению городу Оттоманской империи, в 70 километрах от Константинополя. Из- за больших потерь от болезней в строю у Дибича оставалось не более 17 тысяч человек, но турки об этом не знали. В Константинополе началась паника, так как для защиты столицы у султана войск почти не было. После капитуляции Адрианополя, состоявшейся 7 августа, турки начали мирные переговоры, завершившиеся Адрианопольским миром. Российской империи позволялось занять Молдавию и большую часть Валахии до тех пор, пока турки не оплатят оговоренные контрибуции.
Как уже говорилось, генерал Киселев, командуя 4-м резервным кавалерийским корпусом, принял под свое командование все войска, находившиеся по левой стороне Дуная и предназначенные прикрывать правый фланг армии, в случае движения турецких сил из Боснии и Герцеговины. Кроме того, Киселев должен был контролировать турецкие гарнизоны в Журже, Рущуке и Никополе. Киселев предложил план по овладению этими крепостями, но эти действия оказались излишними по дальнейшему ходу событий. Когда же нашему правому флангу стала угрожать армия паши Скордского, то Киселев получил предписание перейти Дунай, атаковать и разбить армию паши. Скорое заключение мира не позволило Киселеву войти в боевое соприкосновение с неприятелем. Дойдя до Шипкинского перевала без битвы, он получил известие о подписании мира и приказ вернуться за Дунай.
14 сентября 1830 года генерал Киселев был назначен полномочным представителем диванов Молдавии и Валахии. На ближайшие 18 лет главной задачей в этом регионе было поддержание мира и стабильности. В это же время подполковник Павел Липранди возглавил деятельность Сатуновского карантина, района главной переправы через Дунай и основного пограничного пункта.
Осенью 1830 года появились предвестники холеры по всему Новороссийскому краю. В этой связи, было необходимо повысить организацию контрольно – пропускного режима и караульной службы в приморских крепостях. Подполковник Павел Липранди назначается главным воинским начальником крепостей Кинбурна и Очакова. Нужно отдать ему должное – в этих крепостях был обеспечен образцовый карантинный режим, в отличие от Севастополя, где, как известно, произошел, так называемый, «холерный бунт», сопровождавшийся беспорядками с человеческими жертвами.
А что же братец Павла Петровича – Иван Петрович? Находясь в распоряжении генерала Киселева, как обычно, – «по особым поручениям», не только активно работает по своему основному профилю, но и изобретает для себя особую должность, оговаривая и особую инструкцию: «Генерал-Полицмейстер Придунайских княжеств должен… иметь за собой заслуги, известность отваги, потому что могут представляться такие случаи, где эта последняя увенчает предприятие, а притом он должен будет иметь часто дело с такими людьми, как упомянуто выше, которых лишь известность его отваги подчинит ему безусловно, как бы они не были буйны, ибо в понятии этих людей она одна составляет право власти. Он должен быть характера энергического, а вместе с тем и кроткого, свойств вкрадчивых и общительных, ибо нигде более, при подобной должности , это не представляется до такой степени необходимым, как в обоих княжествах. Образ жизни его не должен быть роскошный, но неотменно открытый каждый вечер, где бы он ни случился во время переездов своих. Он должен собирать вокруг себя разнородные кружки, чтобы вести с ними веселые и откровенные беседы. В этих беседах и, в особенности, при неодолимой страсти Бояр к карточной игре…».
Читая подобную специфическую инструкцию, становится понятным «некоторое охлаждение» генерала Киселева к деятельности полковника Ивана Липранди. Похоже, в мирное время, оставаясь на военной службе, ему было сложно найти должное применение своим «особым» навыкам и познаниям. 27 января 1832 года Иван Липранди выходит в отставку с присвоением очередного, долгожданного звания – «генерал-майор».
УЧАСТИЕ В БОЕВЫХ ДЕЙСТВИЯХ
ПРОТИВ ПОЛЬСКИХ МЯТЕЖНИКОВ
Начиная с 20-х годов XIX столетия, с подачи пресловутой «передовой» европейской общественности, оценка прогрессивности или реакционности российского государственного или общественного деятеля оценивалось, в числе прочего, и с точки зрения его отношения к так называемой «польской проблеме». Это особенно проявилось в преддекабристский период, и с небольшими изменениями и дополнениями прослеживалось до момента развала Российской империи в 1917 году. Даже в период гражданской войны степень демократичности того или иного деятеля Белого движения рассматривалось с позиции отношения его к проблем Польши и Финляндии…
Не хотелось бы глубоко «вскрывать» польскую проблему и ограничиться только теми боевыми эпизодами, в которых принимал непосредственное участие Павел Петрович Липранди, но при желании сохранить целостное восприятие важнейших исторических этапов, вряд ли это возможно. Бои с польскими повстанцами были более сложными и жестокими, чем боевые действия с персами, с турками, со шведами, или даже с таким серьезным противником каким являлись армия Наполеона. Нынешние противники были гражданами некогда обширной и могучей Речи Посполитой, после трех разделов между Австрией, Пруссией и Россией, распавшейся на области, отошедшие к перечисленным державам. На протяжении нескольких столетий поляки рассматривали Россию как своего традиционного противника, а после участия в разделах Польши – и как угнетателя и душителя свобод… В ходе последней войны с Наполеоном поляки активно участвовали в боевых действиях против российской армии и не понесли за это посути никакого наказания.
После наполеоновских войн, по решению Венского конгресса, на территории Польши, отошедшей к России, было создано Царство Польское – государство, находившиеся в личной унии с Россией. Государство это представляло из себя конституционную монархию, управлявшуюся двухгодичным сеймом и королем (царем), которого в Варшаве представлял наместник императора России. Последнюю должность занимал соратник Костюшко генерал Зайончек, при главнокомандующем польской армией великом князе Константине Павловиче. После смерти Зайончека в 1826 году Константин Павлович становится и наместником. При Александре Павловиче полякам была дарована либеральная конституция, отдельные положения которой изредка нарушались с ведома императора. Так, в 1819 году была введена предварительная цензура, которой до тех пор Польша не знала. Нарушались сроки созыва сеймов, отменялись отдельные результаты голосований. Царским указом была отменена публичность заседаний сейма (кроме первого). В такой обстановке третий сейм беспрекословно принял все законы, представленные в него царской администрацией. Последовавшее затем назначение на должность наместника брата царя – Великого князя Константина Павловича, всерьез встревожило поляков, опасавшихся ужесточения режима.
С другой стороны, нарушения конституции были не единственной и совсем не главной причиной недовольства поляков, тем более, что поляки в остальных областях бывшей Речи Посполитой, т.е. в Литве и Руси (так называемые «восемь воеводств»), не имели никаких конституционных прав и гарантий. Как, кстати, не имели подобных прав и гарантий и жители всей остальной Российской империи, исключая, разве Финляндию, имевшую свой Сейм и ряд других привилегий… Нарушения конституции накладывались на обостренные патриотические чувства и особенности национального характера поляков, особенно польской знати, протестовавшей против чужеземной власти над Польшей вообще, а против российской и русской – в частности. Кроме того, так называемая «конгрессовая Польша», занимала лишь небольшую часть исторических земель Речи Посполитой, поляки же, со своей стороны, продолжали воспринимать свою родину в границах 1772 года (до первого раздела) и мечтали о ее восстановлении.
Еще в 1819 году майор Валериан Лукасиньский, князь Яблоновский, полковники Кржижановский и Пронзинский основали Национальное масонское общество, членами которого стали более 200 человек, в основном офицеров. После запрета масонских лож по всей России, это объединение было преобразовано в глубоко законспирированное Патриотическое общество. Одновременно существовали тайные общества и за пределами конгрессовой Польши: патриотов, друзей, променистов (в Вильно), тамплиеров (на Волыни) и пр. Содействовало движению и католическое духовенство. Перечисленные патриотические объединения пытались установить конструктивные связи с декабристами, но переговоры к конкретным результатам не привели, так как поляки выговаривали для себя слишком большие привилегии и свободы, ставя в основу независимость Польши.
После открытия заговора декабристов и обнаружения связи с ними некоторых лидеров поляков, дело о последних было передано на решение Административному совету, выполняющему правительственные функции. После долгих совещаний было принято решение освободить обвиняемых.
Заговорщическая деятельность поляков резко активизировалась после объявления войны между Россией и Турцией. Обсуждались планы выступления, в той связи, что значительные военные формирования России были направлены на Балканы и Кавказ. Сдерживающим фактором послужил тот аргумент, что такое выступление может помешать процессу освобождения Греции. Подпоручик Высоцкий, представлявший левое крыло заговорщиков, вошел в сношение с членами других объединений и назначил сроком восстания конец марта 1829 года, когда, по имеемой информации, планировалась коронация императора Николая Павловича короной Польши. Было решено убить императора, причем, Высоцкий вызвался лично осуществить акцию. Как известно, коронация прошла без инцидентов в мае 1829 года.
Вот такая, непростая, и взрывоопасная для России обстановка складывалась в царстве Польском и в западных губерниях на канун 1830 года. Июльская революция 1830 года во Франции привела польских патриотов в крайнее возбуждение. Движение охватило почти всех армейских офицеров, шляхту, женщин, ремесленные цехи, студенчество. Был принят план Высоцкого, по которому сигналом для восстания должно было послужить убийство великого князя Константина Павловича и захват казарм русских войск. Выступление было назначено на 26 октября. Константин был предупрежден об опасности своей женой-полькой (княгиней Лович) и не покидал дворца. Опубликование царского манифеста с намерением Николая Павловича использовать польский корпус в авангарде войск против восставших бельгийцев, взорвало ситуацию. Восстание было окончательно назначено на 29 ноября. Заговорщики реально располагали 10 000 солдат против примерно 7000 российских воинов, из которых многие были уроженцами западных губерний.
По ходу восстания и боевых столкновений восставших с российскими войсками можно отметить крайнюю жестокость восставших не только по отношению к русским офицерам, солдатам и чиновникам, но и к членам их семей; к полякам, не поддержавшим восставших. Эмиссары восставших с успехом организовали партизанскую борьбу, направленную против правительственных войск. Восставшими неоднократно проводилась мобилизация, в том числе и принудительная. Повстанческое движение охватило Литву и Волынь.
Для русского правительства восстание было неожиданным. Русская армия была расположена частью в западных, частью во внутренних губерниях и имела организацию, соответствующую мирному времени. Численность войск, которые могли быть использованы для подавления восстания, доходила до 183 тысяч, но для их сосредоточения требовалось не менее 3-4-х месяцев. Главнокомандующим группировки войск был назначен граф Дибич-Забалканский, а начальником полевого штаба – граф Толь. К моменту выдвижения группировки русских войск на варшавское направление восставшие реально могли ей противопоставить около 55 тысяч регулярных войск.
К началу 1831 года русское командование на угрожаемое направление смогло выдвинуть 6-й (Литовский) корпус, имевший до 45 тысяч штыков. Польское командование расположило свои главные силы эшелонами, оседлав дороги из Ковна и Брест-Литовска к Варшаве. Отдельные отряды Серавского и Дверницкого стояли между реками Вислой и Пилицей; отряд Казаковского наблюдал Верхнюю Вислу; Дзенковский формировал новые полки в Радоме; в самой Варшаве под ружьем было до 4 тысяч национальных гвардейцев.
Под впечатлением первых известий о военных приготовлениях России, сейм отнял диктаторские полномочия у генерала Хлопицкого, обоснованно утверждавшего, что Европа Польшу не поддержит и восстание обречено, категорически настаивавшего на компромиссе с Петербургом. Сейм был готов сохранить за Хлопицким командование армией, но он отказался и от этих полномочий, заявив, что намерен служить только простым солдатом. 20 января командование было поручено князю Радзивиллу, совершенно лишенному военного опыта.
Стремясь нанести противнику решительный удар, Дибич не уделил должного внимания тыловому обеспечению, что вскоре болезненно отразилось на боеспособности русской армии.
5-6 февраля войска 1-го и 4-го пехотных корпусов несколькими колоннами вступили в пределы Царства Польского с востока. 4-й резервный кавалерийский корпус форсированными маршами выдвигался от Ясс в направлении на Владимир-Волынский. 5-й резервный кавалерийский корпус генерала Крейца выдвигался в направлении Ковно - Либлин.
Мы уже вели речь о том, что подполковник Павел Липранди до ноября 1830 года выполнял особо важное задание в Очакове и Кинбурне по недопущению холеры в прибрежных районах Новороссийского края. При выдвижении дивизий 4-го резервного корпуса из Ясс к Каменец-Полольску, Липранди добился назначения в Орловский егерский полк и во главе 1-го батальона полка принял участие в боевых действиях против мятежников.
В первых числах февраля 5-й резервный корпус генерала Крейца выполнял марш для занятия Люблинского воеводства, с задачей подавления повстанцев и блокады Варшавы с юго-восточного направления. Неожиданно наступившая распутица резко изменила планы русского командования. Движение основной нашей группировки в направлении Чижево-Замбров-Ломжа было признано невозможным, так как пришлось бы втянуться в лесисто-болотистую полосу между Бугом и Наревом. Вследствие этого, 11 февраля Дибич перешел Буг у Нура и продвинулся в сторону Брестского шоссе, против правого крыла поляков. При изменении ранее назначенного движения войск, крайняя правая колонна князя Шаховского, двигавшаяся к Ломже от Августова, слишком отдалилась от главных сил, и Шаховскому была предоставлена свобода действий. 14 февраля бригада конноегерей генерала Гейсмара, находясь на марше, подверглась атаке польской кавалерии генерала Дверницкого и понесла значительные потери. Это первое боевое столкновение, оказавшееся удачным для поляков, чрезвычайно подняло их боевой дух. Основная группировка польских войск заняла позиции при Грохуве, прикрывая подступы к Варшаве, а генерал Дверницкий во главе подвижной кавалерийской группы продолжил дерзкий рейд из Пулав через Люблин для занятия крепости Замостье. Целью рейда Дверницкого был разгром русских войск, находящихся на Волыни с последующим оживлением повстанческого движения в крае.
19 февраля началась первая битва при Грохуве. Первые атаки русских полков были отбиты поляками, но 25 февраля после ранения генерала Хлопицкого они оставили свою позицию и отступили к Варшаве. В ходе этого сражения поляки потеряли 10 тысяч против 8 тысяч русских (по более достоверной информации – 12000 против 9400).
20 февраля поляки заняли и вооружили укрепления Праги – пригородного укрепления Варшавы. Для атаки этого рубежа обороны нужна была артиллерия крупных калибров, чем группировка Дибича не располагала. Группировка барона Крейца переправилась через Вислу у Пулав и двинулась по направлению к Варшаве, но подверглась нападению конницы генерала Дверницкого и отступила за Вислу.
В этой ситуации, Дибич прекратил активные боевые действия под Варшавой и отвел войска на зимние квартиры по окрестным городкам и деревням. Войска генерала Гейсмара расположились в Вавре, а группировка 6-го корпуса барона Розена – в Дембре-Вельке. Генерал Скржинецкий, от имени сейма, начал вести переговоры с Дибичем. Под прикрытием этих переговоров руководители мятежников послали отдельные группы войск в польские провинции с целью активизировать повстанческое движение. Конный корпус Дверницкого начал рейд в направлении Подолии и Волыни; корпус Серавского – в Люблинское воеводство.
3 марта конница Дверницкого в составе 6,5 тысяч при 12 конных орудиях переправилась через Вислу у Пулав, опрокинув мелкие русские отряды и направилась через Красностав на Войсловице. Дибич, получив донесение о движении конницы Дворницкого, силы которого в донесениях были очень преувеличены, выслал к Вепржу
3-й резервный кавалерийский корпус и Литовскую гренадерскую бригаду, а потом еше усилил эту группировку, поручив начальство над ней своему начальнику штаба – графу Толю. Узнав о его приближении, Дверницкий благоразумно укрылся в крепости Замостье.
В первых числах марта Висла очистилась ото льда, и Дибич начал приготовления к переправе, пунктом для которой был намечен Тырчин. При этом Гейсмар оставался в Вавре, барон Розен – в Дембе-Вельке (Демблин), для контроля ситуации на подступах к Варшаве. Со своей стороны начальник польского штаба генерал Пронзинский разработал план разгрома русской армии по частям, пока Розен и Гейсмар не соединились с главными силами русской армии. Несмотря на то, что генерал Скроженецкий потерял на размышлении две недели, план был принят. В ночь с 31 марта 40-тысячная армия поляков скрытно перешла через мост, соединяющий Варщаву с Прагой и, достигнув полной неожиданности, напала на войска генерала Гейсмара и рассеяла их менее чем за час, захватив два знамени, два орудия и до 2000 пленных. Затем поляки повернули к Демблину и атаковали войска барона Розена. Несмотря на тревогу в русском лагере, левый фланг русской позиции был «сметен» блестящей атакой польских улан под предводительством Скржинецкого, правый фланг успел отступить, сам Розен чудом избежал плена. 1 апреля поляки настигли отступающую колонну Розена у Калушина и в жарком бою нанесли ей серьезные потери, захватив два знамени. Медлительность Скроженицкого, которого Прондзинский тщетно уговаривал немедленно атаковать группировку Дибича, привела к тому, что барон Розен успел получить сильные подкрепления. Тем не менее, 10 апреля при Игане войска Розена вновь понесли поражение, потеряв 1000 человек выбывшими из строя и до 2000 пленными. По совокупности в последних боях русские войска потеряли 16 000 человек, 30 орудий и 10 знамен. Розен отступил за реку Костржин; поляки оставались у Калушина.
Сначала Дибич сомневался в правдивости донесений от Розена и Гейсмара, но объективно оценив создавшуюся остановку, отменил планировавшееся наступление на Варшаву, и перевел свою группировку войск к городу Кельце на соединение с Розеном.
При сравнительном анализе событий 180-летней давности невольно вспоминаются проблемы с которыми столкнулись наши войска при покорении Кавказа, позорнейший разгром двух советских армий под Варшавой осенью 1920 года…. Становятся более понятными и объяснимыми те проблемы, с которыми столкнулись наши войска в Афганистане, и тем более – в Чечне… Эта извечная проблема войны не просто с армией, а с народом, болезненно, отчаянно и часто безнадежно, отстаивающим свою независимость…
В то время, как под Варшавой с обеих сторон разворачивались бои регулярных войск, на Волыни и в Подолии разгоралась партизанская война. Кавалерийская группа генерала Дверницкого, базируясь на крепость Замостье, угрожала тыловым коммуникациям русских войск. В начале марта, прибыв во Владимир Волынский, генерал Ридигер привел в боеспособное состояние полки 11-й пехотной дивизии, с которыми ему предстояло действовать, и двинулся с ними к г. Дубно, но не смог удержать Дверницкого от переправы через Буг, и отошел сам через Локачи в Красное, не желая рисковать и намереваясь подтянуть свои войска. Генерал Дверницкий решительно выступил из Замостья и нацелил свой рейд южнее Владимир-Волынского, но был встречен у местечка Боремля полками генерала Ридигера. Ридигер перевел свои полки через реку Стырь и атаковал Дверницкого. Во встречном бою конница Дверницкого была разгромлена и остатки расстроенных эскадронов отступили к Брест-Литовску и, перейдя реку Стырь, устремились в Подольскую губернию. Местные жители были агрессивно настроены по отношению к польским повстанцам и оказывали посильную помощь правительственным войскам в поиске и преследовании мятежников. Ридигер организовал преследование противника, оттесняя его в болотистые районы реки Сбруч.
15 апреля большая часть поляков была окружена у села Москалевки и у Люлинской корчмы, перешла границу с Австро-Венгрией и была разоружена. В результате разгрома конной группы генерала Дверницкого мятежники потеряли 24 эскадрона отборной кавалерии, большое количество снаряжения и артиллерию. И, самое главное, была пресечена попытка Дверницкого развернуть партизанское повстанческое движение против правительственных войск на Волыни и в Подолии. За грамотные и смелые действия в ходе операции по разгрому конницы генерала Дверницкого подполковник Орловского полка Павел Липранди был награжден орденом Святого Владимира 3-й степени.
Если внимательно и беспристрастно проанализировать ход событий в охваченной мятежом Польше то следует признать, что это была первая реальная победа русских войск, а до этого момента русские войска преследовали сплошь одни поражения. Тем отраднее, что в сражении у Боромеля была разгромлена самая мобильная и одна из самых успешных в Европе – кадровая польская кавалерия. За грамотные и решительные действия против поляков 27 апреля 1831 года генерал-лейтенант Ридигер был пожалован званием генерал-адъютанта. Уничтожив конный корпус Дверницкого, Ридигер направился к Луцку и Владимир-Волынску, чтобы уничтожить образовавшиеся там многочисленные группы повстанцев. Он перешел реку Вепрж вброд и занял позицию у Мончина, чтобы иметь возможность контролировать отряд Хржановского, укрывшегося в крепости Замостье. Основной задачей генерал-адъютанта Ридигера являлась борьба с повстанцами и недопущение разрастания и объединения повстанческих группировок на обширной и трудно проходимой территории Волыни и Подолии.
А теперь, представьте себе целый край, покрытый дремучими лесами и непроходимыми болотами, имеющий слаборазвитую систему дорог, с большим количеством местечек, городков, замков, фольварков и селений, со смешенным польским, украинским и еврейским населением. Все населенные места, в том числе и города, имели владетельных хозяев, – польских аристократов. В большинстве своем польские дворяне имели солидный боевой опыт, участвуя в боях в составе Польского корпуса армии Наполеона; многие из них продолжили затем службу в составе Польского и Литовского корпусов, расквартированных в царстве Польском и в западных губерниях Российской империи. Сразу же после начала мятежа в Варшаве большое число польских дворян-помещиков вооружили свою дворню и во главе этих импровизированных отрядов находились в полной готовности, либо, в зависимости от обстоятельств, принимали участие в повстанческой деятельности. Отдельные польские магнаты вооружили и привели в стан восставших целые дружины «косаньеоров». Мелкие мелкие польские шляхтичи, в центральной России их бы называли, «однодворцы», составили мобильные, хорошо вооруженные конные отряды, активная деятельность которых создавала серьезную угрозу тыловым коммуникациям наших войск, не говоря уже о крупных повстанческих соединениях, возглавляемых опытными офицерами-фронтовиками… Хорошо уже то, что деятельность таких повстанческих групп обычно не выходила за пределы волости или уезда.
Осталось много воспоминаний участников тех событий, как офицеров русской армии, так и бывших повстанцев. Рафаил Липранди, со слов отца, приводит характерный пример, когда штаб 9-й пехотной дивизии квартировал в фольварке графа Смульского, отставного полковника армии Наполеона. Приветливый, хлебосольный хозяин не скрывал того очевидного факта, что его старший сын, штабс-ротмистр ушел вместе с Дверницким в Австрию, а два младших сына – студенты, находятся в мятежной Варшаве. За столом сидели две дочери полковника, женихи которых были среди повстанцев. Большая половина дворовых людей, со слов хозяина, «разбежалась по лесам, испугавшись русских солдат». Следом за нашими полками, в поисках скрывающихся мятежников, следовали эскадроны жандармерии, но законы офицерской чести не позволяли строевым офицерам злоупотреблять гостеприимством хозяина усадьбы. Со слов очевидцев, такая обстановка наблюдалась на всей территории края, и отголоски этих событий еще долго будоражили Польшу. О чем здесь говорить, если даже в 1845 году, великосветская красавица Софья Потоцкая, в число безнадежных поклонников которой, в свое время, входили Пушкин и Вяземский, Паскевич и Горчаков, продолжая числиться супругой генерала Павла Киселева, могла себе позволить дерзко ходатайствовать перед императором Николаем Павловичем об освобождении своего брата Мечислава Потоцкого, арестованного и сосланного за активное участие в деятельности польских повстанцев. Не все было так просто, как зачастую пытались представить польские события проправительственные источники информации.
В задачу генерала Ридигера входило, «используя все доступные средства, удерживать от мятежа Люблинскую губернию и пространство между реками Вислой, Бугом, Вепржем и Замостьем». Насколько задача эта была важна можно судить уже из того, что, сосредотачивая основные воинские силы мятежников под Варшавой, генерал Скржинецкий отдал приказ о немедленном окружении и уничтожении корпуса Ридигера.
Генерал Ридигер, усматривая угрожавшую ему опасность, форсировал вброд реку Вепрж у местечка Лисобок и атаковал польский отряд генерала Янковского, находившийся у Будиска. В ходе упорного боя, понеся значительные потери, Янковский отступил, оставив артиллерию и обоз. В числе пленных был захвачен адъютант Скриженецкого – ротмистр князь Сангушко. Воспользовавшись рейдом русских полков против Янковского, из Замостья, для борьбы на наших тыловых коммуникациях вышли драгуны Хржановского. Узнав о поражении Янковского, Хржановский начал отход к Пулавам и переправился через Вислу. Оставив мобильные гарнизоны в Подолии, Ридигер, преследуя Хржановского, с основными силами корпуса направился в сторону Вислы. Пока русские саперы устраивали мост через Вислу в районе Юзефова, на перехват частей корпуса устремились польские корпуса генералов Скржинецкого и Ромарино. В создавшейся ситуации Ридигер отказался от переправы и совершил переход к Коцку для соединения с войсками генерала Головина, для последующих совместных действий против мятежников. Ромарино, узнав об этом, отвел свои войска к Праге. Войска Ридигера заняли наблюдательную позицию у Маркушева, с целью контролировать постройку моста и отражать возможные попытки мятежников со стороны Праги. Сооружение этого моста было замечательно уже тем, что оно было выполнено на быстрой реке, при ширине ста восьмидесяти сажен, без привлечения саперной техники и понтонеров, с использованием подручных средств. 20 июля 1831 года, несмотря на противодействие поляков, войска генерала Ридигера перешли по мосту на левый берег Вислы и нанесли поражения полякам, защищавшим южные подступы к Варшаве. Своими активными действиями Ридигер блокировал южные подступы к польской столице, прервав сообщения с Краковом, являвшимся на тот момент основным источником поступления вооружения и снаряжения восставшим. После этого Ридигер спустил мост по реке от Юзефова к Казимиржу для восстановления прямого сообщения с Люблинским воеводством.
В то время как генерал Ридигер обеспечивал тыл основной группировки русских войск, разгромив корпус генерала Дверницкого, нанеся значительный урон генералу Янковскому, успешно противодействуя генералам Скржинецкому и Раморино; основная группировка русских войск под командованием Дибича действовала не столь успешно. Только к концу апреля, с большим трудом, Дибичу удалось организовать охрану коммуникаций и обеспечить удовлетворительное обеспечение войск, прежде всего продовольствием. Император был крайне недоволен ходом боевых действий против мятежников, и активно вмешивался в руководство армейской группой. 9 мая отряд генерала Хршановского, направленный в поддержку Дверницкому, был близ Любартова атакован генералом Крейцем, но успел отойти на Замостье. В это же время Дибич получил информацию о намерении генерала Скржинецкого атаковать левый фланг русских войск с выходом на Кельце. Для упреждения маневра противника Дибич во главе усиленного корпуса двинулся навстречу полякам и оттеснил их до Янова и дальше к самой Праге. Во время 4-недельного пребывания русских войск у Кельца под влиянием скверных гигиенических условий в русских полках быстро распространилась холера, резко снижая боеспособность войск.
Генерал Скржинецкий предпринял отчаянную и вместе с тем продуманную операцию по атаке лагеря российской гвардии. Наши гвардейские дивизии были расположены между Бугом и Наревом, в деревнях вокруг Остроленки. Силы гвардии составляли более 27 тысяч человек. В расчет Скржинецкого входило не допустить соединение войск гвардии с группировкой войск Дибича. Выслав в район Сельдце в режиме заслона войскам Дибича дивизию в 8 тысяч человек, сам Скржинецкий с 40 тысячами решительно двинулся против гвардии. При появлении авангарда польских войск, Великий князь Михаил Павлович и генерал Бистром, возглавлявшие войска гвардии, отдали приказ о спешном отступлении. Накануне рейда Скржинецкого, для создания сумятицы в тылу русских войск, в интервал между войсками Дибича и войсками гвардии, была послана конная группа генерала Хлаповского с задачей активизации борьбы литовских повстанцев. Немедленно атаковать гвардейскую группировку Скржинецкий не решился, а счел целесообразным сначала овладеть Остроленкой, занятой отрядом генерала Сакена, чтобы обеспечить себе возможные пути отступления. 18 мая к Остроленке была направлена польская дивизия, но Сакен успел спешно отойти на Ломжу. Преследуя войска генерала Сакена, повстанческая дивизия Гелгуда, продвигаясь к Мясткову, очутилась в тылу войск гвардии. В это же время генерал Лубенский занял Нур и вынудил великого князя Михаила отойти на Белосток и закрепиться у деревни Жолтки, прикрывшись Наревом. Попытки поляков форсировать Нарев успеха не имели. Между тем, Дибич долго не верил столь успешному наступлению поляков против войск гвардии, и убедился в точности донесений, лишь получив очередное известие о занятии Нура сильным польским отрядом. Войска Дибича спешным маршем были направлены в сторону Остроленки. Отряд русских войск вытеснил из Нура войска генерала Лубенского и преследовал их до Замброва, где поляки соединились со своими главными силами. Скржинецкий, узнав о приближении войск Дибича, стал поспешно отступать, преследуемый русской кавалерией. 26 мая последовало сражение под Остроленкой; польская армия, имевшая 40 000 против 70 000 русских, потерпела жестокое поражение.
С остатками разгромленных войск генерал Скржинецкий поспешно отступил к Варшаве, а дивизия Гелгуда, преследуемая осмелевшими гвардейцами, отступила с боями в Литву для поддержки тамошних повстанцев.
В начале июня наша армия располагалась между Пултуском, Голымином и Маковом. На соединение к ней шел корпус генерала Крейца и войска ранее контролировавшие Брестское шоссе. Генерал Ридигер, оставив часть войск своего корпуса в распоряжении генерала Дибича, с полками конных егерей устремился в район Люблина, как и раньше, обеспечивать тылы русской группировки… В июне подвижная группа генерала Ридигера начала преследование в районе Кунавских лесов крупного польского отряда под командованием Ружицкого. Настигнув и разбив его аръергард, он нанес окончательное поражение всему отряду у местечка Липск. К этому сроку Ридигером было получено известие о заключении главнокомандующим князем Паскевичем перемирия с мятежниками в Варшаве, вследствие чего он прекратил активные военные действия. Между тем, один из командиров отрядов мятежников, ранее входивших в корпус Раморино, не признал условий перемирия и, продолжая военные действия, пошел на прорыв в сторону Люблинского воеводства с намерением перебраться на правый берег Вислы. Ридигер выступил из Родома против Ромарино и у местечка Ополье загнал его в пределы Галиции, а затем направил свой рейд на соединение генерала Ружицкого, также не сложившего оружия. 10 августа у местечка Лагово повстанцы Ружицкого были настигнуты Ридигером и разгромлены. Последние разрозненные группы этого отряда были уничтожены в районе Кракова. В конечном итоге, полки Ридигера вошли в Краков, окончательно завершив на этом боевые действия.
Как уже отмечалось, начиная с апреля русские войска несли большие потери от эпидемии холеры. Потери в отдельных полках достигали 50% боевого состава. Император Николай Павлович, раздраженный задержкой окончательного разгрома польских мятежников, считал основной причиной неудачного ведения кампании, слабое руководство армии генералом Дибичем. Для решения вопроса с командованием на месте, в войска с широчайшими полномочиями прибыл генерал-адъютант граф Алексей Орлов. Фельдмаршалу Дибичу было предложено подать в отставку. В столь решительных действиях императора по отношению к недавнему герою войны с Турцией, прослеживалась интрига графа Паскевича, ненавидящего Дибича. На предложение выйти в отставку, Дибич ответил Орлову: «Я сделаю это завтра». Сказано это было 9 июня, а 11 числа прославленный фельдмаршал скоропостижно скончался от холеры… На место командующего армией в Польше был тут же назначен граф Паскевич.
Подводя промежуточный итог боевых действий частей корпуса генерала Ридигера, остается уточнить, что в составе 9-й дивизии корпуса успешно сражался Елецкий полк под командованием Павла Липранди, в июне утвержденного в командовании полком с присвоением очередного звания - «полковник».
25 июня новый главнокомандующий, граф Паскевич, прибыл к основной группировке войск, силы которой достигали 50 тысяч. В число полков, переданных из корпуса генерала Ридигера, был и Елецкий полк под командованием полковника Павла Липранди. Кроме этих войск, ожидалось прибытие на Брестское шоссе отряда генерала Муравьева в числе 14 тысяч. Поляки к тому времени стянули для обороны Варшавы до 40 тысяч войск и для усиления средств обороны объявили поголовную мобилизацию в ополчение. Руководители восставших не могли навести должного порядка в Варшаве, попытка мобилизации желаемого результата не дала. Кроме поляков на защиту «свободной Польши» собрался весь европейский революционный сброд, люто ненавидящий Россию, но не спешащий подставлять свои умные головы под русские пули…
Готовясь к решительному штурму Варшавы, пунктом переправы через Вислу Паскевич избрал местечко Осек, близ прусской границы. Скржинецкий, зная о выдвижении войск Паскевича, ограничился выставлением против них небольшого заслона, да и тот вскоре возвратил на исходный рубеж, решившись, основные свои силы бросить на уничтожение отряда генерала Муравьева, стоящего особняком на Брестском шоссе для демонстрации против пражских укреплений. 1 июля началось устройство мостов у Осека, а между 4 и 8 июля совершилась переправа русской армии через Вислу. Между тем, Скржинецкий, не сумев нанести поражение русскому отряду в районе Брестского шоссе, возвратился к Варшаве и, уступая «общественному» мнению, решился выступить всеми наличными силами к Сохачеву и дать там сражение русским войскам. Рекогносцировка, произведенная 3 августа, показала, что русская армия находится уже у Ловича. Опасаясь маневра Паскевича на Варшаву через Болимов, Скржинецкий 4 августа направился к этому пункту и занял Неборов. 5 августа поляки были оттеснены за реку Равку. На этих позициях обе армии находились до середины августа. За это время Скржиневский был смещен с должности, и на его место временно назначен генерал Дембинский, сразу отведший свои войска к Варшаве.
Известия о поражениях армии вызвали волнения среди населения Варшавы. Первый мятеж возник еще 20 июня, при известии о поражении генерала Янковского войсками генерала Ридигера. Под давлением толпы власти отдали приказ об аресте генерала Янковского, его зятя генерала Бутковского, еще нескольких генералов и полковников, заподозренных в измене. Среди арестованных оказались и совершенно случайные люди: камергер Феншау, заподозренный в шпионаже, жена русского генерала Базунова и пр. Арестованные были помещены в подвал королевского замка. При известии о переходе русских войск через Вислу, волнения в Варшаве вспыхнули вновь. Генерал Скржинецкий подал в отставку, Варшава осталась без военного руководства и была охвачена мятежом. 15 августа разъяренная толпа ворвалась в подвалы Замка и растерзала содержащихся там арестантов, включая и генеральшу Базунову. Затем началось избиение арестантов по остальным тюрьмам. Всего было убито 33 человека. На следующий день генерал Круковецкий, по праву коменданта крепости, рассеял мятежную толпу с помощью войск, закрыл заседания Патриотического общества и назначил следствие над виновниками беспорядков. Правительство подало в отставку. Сейм назначил главнокомандующим генерала Дембинского, но затем и он был обвинен в присвоении себе диктаторских полномочий и сменен генералом Круковецким. Круковецкий, по вступлении в должность, тут же приказал повесить основных виновников беспорядков.
ОСАДА ВАРШАВЫ РУССКИМИ ВОЙСКАМИ
19 августа началось обложение Варшавы русскими войсками. Со стороны городка Воля против городских укреплений были размещены основные русские силы; со стороны пражского предместья подступали войска корпуса барона Розена.
В Варшаве не прекращалась правительственная чехарда – генерал Дембинский был заменен Малаховским. Главари повстанцев собрали военный совет, на котором Круковецкий предложил дать бой русским войскам перед Волей, используя все наличные силы; генерал Уминский предложил ограничиться защитой города и крепости; генерал Дембинский предложил прорываться в Литву. В конечном итоге, было принято предложение Уминского. Между тем, мобильный конный отряд Лубенского, в количестве 3000 сабель, был послан в Плоцкое воеводство, для сбора запасов и создания угрозы мостам у Осека, а корпус Ромарино в 20 000 сабель – на левый берег Вислы против корпуса Розена.
С нашей стороны генерал Ридигер, находящийся в Люблинском воеводстве, еще 6-7 августа переправился с отрядом в 12,5 тысяч сабель при 42 конных орудиях через Верхнюю Вислу и для подкрепления главных сил 30 августа направил к Надаржину 10-ю пехотную дивизию. При присоединении ее к основной войсковой группировке русские силы возросли до 86 тысяч. На этот момент на защите Варшавы оставались до 35 тысяч польских войск, не считая ополчения. 31 августа генерал Раморино решительными действиями оттеснил войска корпуса Розена к Бресту, но, после двукратного приказания не удаляться от Варшавы, отошел к Мендзыржику, а Розен, следуя за ним, занял Белу.
С запада Варшава была защищена двумя линиями укреплений. Первая представляла собой ряд редутов в 600 метрах от городского рва, тянувшихся от укрепленного предместья Чисте до деревни Мокотов. Вторая линия, в километре от первой – опиралась на форт «Воля» и укрепленную деревню Раковец. Первую линию защищал генерал Генрих Дембинский, вторую – Юзеф Беем. С последним нам еще предстоит встретиться в 1849 году в Валахии. Генерал граф Ян Круковецкий, реально оценивая ситуацию, вступил в переговоры с Паскевичем. Паскевич предложил некоторые гарантии и амнистию, которая не распространялась, однако, на поляков «восьми воеводств». Со своей стороны, Круковаецкий выставлял требование возвращения Литвы и Руси, заявив, что поляки «взялись за оружие для завоевания независимости в тех границах, которые отделяли их от России».
На момент начала штурма в распоряжении Круковецкого было 50 000 человек, из них 15 000 национальных гвардейцев. Паскевич имел 78 000 при 400 орудиях.
На рассвете 6 сентября, после ожесточенного артиллерийского обстрела, русская пехота пошла на приступ редутов первой линии. Во время жесточайшей штыковой атаки из строя выбыло значительное число офицеров, в их числе был и командир сводной дивизии, в которую входил Елецкий полк, генерал Гейсмар. В этой ситуации, полковник Павел Липранди возглавил атаку четырех полков, посланных командующим на выручку колонны генерала Сулимы, атаковавшей укрепление № 54. Речь идет о штурме укреплений форта «Воля», сопротивлявшегося дольше всех в первой линии укреплений. Командир форта, генерал Совинский, на предложение сдаться, ответил парламентеру: «Одно из ваших ядер оторвало мне ногу под Бородиным, и теперь я не могу сделать ни шугу назад». Так это было или иначе, но при очередной атаке отважный генерал был убит. Капитан Высоцкий, один из руководителей осеннего, 1830 года, путча, был тяжело ранен и попал в плен. При очередной, решительной атаке, полковник Липранди, со знаменем в руках, во главе Елецкого полка, первым взошел на вал укрепления и захватил и удержал его. Генералы Дембинский и Круковецкий лично возглавили контратаку, пытаясь вернуть укрепления первой оборонительной линии, но были отбиты.
После захвата первой линии укреплений Паскевич перешел со своим штабом в форт «Воля» и на протяжении всей ночи бомбардировал укрепления второй линии польской обороны. В 3 часа ночи в форт «Воля» прибыл в качестве парламентера от Круковецкого генерал Прондзинский. В письме Круковецкого содержалось изъявление покорности «законному государю». Но когда Паскевич потребовал безусловного выполнения условий капитуляции, то Пронзинский заявил, что эти условия слишком унизительны и он не имеет на то полномочий от Сейма. Во время, отведенное для перемирия, в Варшаве собрался сейм, который, однако, обрушился на Круковецкого и министров с обвинением в измене. По истечении сроков перемирия, в половине второго, Паскевич отдал приказ о возобновлении бомбардировки. Русские полки, собранные в три штурмовые колонны пошли на приступ укреплений второй линии обороны. Поляки предпринимают отчаянную контатаку, которая была отбита картечными залпами русской артиллерии.
В ходе штурма польских укреплений второй оборонительной линии полковник Павел Липранди повторил свой подвиг. По первоначальному замыслу, полковая колонна Елецкого полка должна была действовать против укрепления № 21, но в начале атаки генерал Крейц, заметив, что укрепление № 21 неприятель оставляет, перенацелил колонну Липранди на поддержку колонны генерала Сулимы, атаковавшей укрепление № 22. Атакуя укрепление, как и накануне при штурме укрепления № 54, Павел Петрович во главе Елецкого полка, со знаменем полка в руках, был одним из первых на вражеском бруствере. Об ожесточении схватки и интенсивности огня с обеих сторон говорят понесенные потери. При штурме второй линии укреплений Паскевич получил ранение в руку. После взятия означенного укрепления, обе колонны стали продвигаться к городскому валу, в пространстве между Вольской и Иерусалимской заставами, штыками прокладывая себе путь среди множества баррикад и отражая многочисленные контратаки. К 10 часам вечера городской вал на всем своем протяжении был взят и, дальнейшее наступление приостановлено. После этого вновь в штаб Паскевича прибыл Прондзинский с письмом Круковецкого, заявившего, что получил полномочия на подписание капитуляции. Паскевич послал в Варшаву своего адъютанта Берга, который наконец и принял капитуляцию у Круковского. Однако сейм не утвердил ее, предложив другие условия. Круковецкий, в знак протеста, вышел из состава правительства и, воспользовавшись временным перемирием, и тем, что капитуляция не была утверждена, вывел за Вислу тридцатидвухтысячную армию, сказав напоследок депутатам сейма: «спасайте Варшаву – мое дело спасти армию». На рассвете следующего дня Варшава безоговорочно капитулировала.
Остатки армии Круковецкого отступили к Плоцку. Узнав, что польская армия отвергла капитуляцию, Паскевич выслал для переговоров в Модлин Берга с тем, чтобы дать время Розену и Ридигеру завершить разгром Раморино и Рожнецкого. Раморино, вопреки приказанию Малаховского, присоединился к главной польской армии и ушел с ней за Верхнюю Вислу, но войсками Ридигера был оттеснен в Галицию и интернирован австрийцами. Рожнецкий отступил под защиту вольного города Кракова. Остатки основной польской армии в количестве 20 000 человек под начальством генерала Рыбинского в начале октября перешли границу Пруссии и там были разоружены. Оставались только гарнизоны Модлина и Замостья, всего около 10 тысяч человек. Модлин капитулировал 8 октября, Замостье – 21 октября.
После капитуляции Варшавы Елецкий полк в числе других полков 9-й дивизии был передан под начало генерала Ридигера и отличился при блокаде Модлина и Замостья, закончив боевые действия 28 октября на границе с Пруссией.
При введении почетных надписей на головных уборах солдаты 33-го Елецкого пехотного полка получат первую надпись: «За Варшаву 25 и 26 августа 1831 года». А значительно позже к ней прибавятся: «За Севастополь 1854-1855» и «За взятие турецких редутов под Шипкой 27 и 28 декабря 1877 года».
При оценке подвига командира Елецкого полка георгиевская дума своим постановлением использовала исключительное право, наградив его не 4-й, а сразу 3-й степенью ордена Святого Георгия за № 453. Обратите внимание на порядковый номер. Статут и прочих орденов Российской империи предусматривал награждение в исключительных случаях через степень. Так, за десант в Неаполь и освобождение города от французов в 1799 году, капитан лейтенант Белли был представлен адмиралом Ушаковым к награждению орденом Георгия 4-й степени. На представлении к награждению император Павел Петрович написал: «Белли хотел удивить меня, так я удивлю его» и повелел наградить капитан-лейтенанта генеральским по статуту орденом Святой Анны 1-й степени» – высшей степенью утвержденного Павлом и самого любимого им ордена. Среди высшего генералитета русской армии были исключительные случаи награждения орденом Святого Георгия через степень. В нашем же случае к награждению орденом представлялся обычный армейский командир полка, значит подвиг его, действительно был выдающийся.
Кстати, после героического боя «Варяга» и «Корейца» с японской эскадрой, император Николай II, заслуженно, но весьма щедро наградил орденом Святого Георгия 4-й степени всех офицеров героического крейсера, начиная с командира, хотя коллективные награждения не предусматривались статутом этого ордена. Так, впоследствии, весьма уважаемый и, несомненно заслуженный, командир «Варяга» контр-адмирал Руднев, сетовал на то, что в известном бою он командовал не одним крейсером а соединением кораблей и, в этой связи, его следовало наградить «через степень», т.е. он претендовал на награждение Орденом Святого Георгия 3-й степени. Но одно дело чего-то желать, а совсем другое – заслужить столь высокую боевую награду…
Дотошного читателя, немного знакомого с военной историей и униформологией, поначалу многое должно было насторожить в портретах генерал-лейтенанта Павла Липранди. А именно, в орденской колодке на груди просматриваются только медали, а орден Святого Владимира 4-й степени прикреплен с левой стороны. Орден Святого Георгия 4-й степени, полученный за 25 лет выслуги в офицерских чинах, демонстративно не включен в орденскую колодку на груди, а вставлен лентой в петлицу с правой стороны мундира. Оба эти, достаточно распространенные в армии приема обращают наше внимание на исключительный факт награждения орденом Святого Георгия 3-й степени.
КОМАНДОВАНИЕ ПОЛКАМИ В МИРНОЕ ВРЕМЯ
Во все времена существования регулярного флота и армии основным критерием при выдвижении офицера на высшие командные должности, считался стаж командования полком для общевоинских начальников и кораблем – для морских офицеров. Американцы по сей день своих перспективных офицеров стараются «обкатать» и на самостоятельных должностях в авиации, морской пехоте и на штабных должностях. Ну, на то они и американцы…
Павел Петрович Липранди прокомандовал полками семнадцать лет, с 1831 по 1848 год. Для любой эпохи – это срок исключительно большой. Служба в мирный период Павла Петровича очень хорошо отражена в воспоминаниях его сына, Рафаила Павловича, поэтому, я без особых комментариев их продублирую.
«Елецкий полк перешел к мирной обстановке и тут-то Павел Петрович приступил к проявлению на деле тех начал по улучшению солдатского быта, которые он разрабатывал совместно с генералом Сабанеевым. В первый же год командования полком Павел Петрович был поражен, что для всякого вида довольствия солдата отпускается денег не мало, как все утверждали, а скорее более, чем нужно; он тогда же с цифрами в руках мог доказать, что около 50 тысяч в год, не достигая солдата, где-то и у кого-то остаются. Чрез два года Елецкий полк по своему внешнему щегольскому виду, строевому образованию, хозяйственному благоустройству, отсутствию бежавших и главное, по малому проценту больных и умерших, составляющему половину сравнительно с другими полками, настолько выделился, что Павел Петрович, за примерное состояние полка, был назначен в январе 1833 года флигель-адъютантом».
Мы уже вели речь о том, что в 1816 году, еще в бытность адъютантом при Федоре Ивановиче Талызине, Павел Петрович начал учить грамоте его пятилетнюю дочь Марию; уроки продолжались несколько лет и Федор Иванович постоянно шутил, говоря, что Павел Петрович так усердствует потому, что подготавливает себе невесту. Так и случилось: в 1833 году Павел Петрович женился на своей бывшей ученице, Марии Федоровне Талызиной. Рафаил Павлович напрасно не уточнил, что в этот период его будущий дед и, соответственно, тесть Павла Петровича, генерал Федор Иванович Талызин с 1828 года по обвинению в неправильном расходовании казенных сумм был отставлен от службы «без мундира, с запрещением впредь служить»; и только в 1839 году во время смотра войск на Бородинском поле был прощен императором Николаем Павловичем, и ему была дана отставка «с мундиром и пенсионом в 3000 рублей в год». Факт женитьбы на дочери, отставленного с таким обвинением генерала, для офицера, делающего блестящую карьеру и имеющему безупречную репутацию, во многом характеризует душевные и человеческие качества Павла Петровича. По утверждению Рафаила Липранди в 1835 году, за выдающееся состояние Елецкого полка, Павлу Петровичу из государственных имуществ Царства Польского было пожаловано майоратное имение Радзеховице. Приведенный факт требует некоторых уточнений.
Практически, во всем мире, за исключением России, восстание поляков было встречено с большим сочувствием. Французский поэт Казимир Делавинь откликнулся на события в Польше стихотворением «Варшавянка», которое было немедленно переведено на польский, положено на музыку и стало одним из самых известных польских патриотических гимнов. В России большая часть общества было настроено против поляков, но нашлись и их защитники. Так, поэт, ближайший лицейский товарищ Пушкина, издатель альманахов «Северные цветы», «Подснежник» и «Литературной газеты» барон Антон Дельвиг, не только высказывал свое негативное мнение по действиям правительства, но и опубликовал в «Литературной газете» стихотворение французского поэта Делявиня, посвященное событиям Июльской революции во Франции, при том очевидном факте, что именно эти события инициировали польское восстание. И Дельвиг был не одинок в своих протестных акциях… Мы уже вели речь о позиции по этой проблеме светской красавицы, графини Киселевой-Потоцкой и пр. Итак, с мнением барона А. Дельвига мы уже ознакомились. И в то же время нам знакомы стихи А. Пушкина, посвященные польским событиям.
Подавление польского восстания поэт приветствует в своих стихах, написанных летом 1831 года. В стихотворении «Перед гробницею святой…» поэт восхваляет Кутузова и выражает уверенность в том, что, будь он жив, то немедленно подавил бы восстание. Стихотворение «Клеветникам России» было написано 26 августа, т.е. уже после взятия мятежной Варшавы. Поводом к его написанию послужили выступления депутатов Французской палаты, требовавших оказать помощь польскому народу в его борьбе с русской тиранией. Поэт утверждает, что польская проблема – это дело «семейное», и другие державы не вправе навязывать здесь свое мнение, тем более – грозить силой. «Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря, мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы не был, впрочем, наш образ мыслей» (А. Пушкин. ПСС в 16 томах. т. 14. Переписка, 1828-1831).
Вяземский, придерживавшейся в те годы исключительно либеральных позиций, был в ужасе от «Клеветникам России». В то же время П. Чаадаев восхищался этим стихотворением. В письме Пушкину от 18 сентября 1831 года он пишет: «Вот вы, наконец, национальный поэт; вы, наконец, нашли ваше призвание. Я не могу передать вам удовлетворение, которое вы дали мне испытать. Мне хочется сказать вам: вот, наконец, явился Дант»…
В стихотворении «Бородинская годовщина», написанном 5 сентября, Пушкин напоминает «народным витиям», т.е. французским депутатам-демократам, требовавшим выступления в поддержку Польши, а также участникам русско-польских боевых действий о традициях русских воинов, не жаждущих крови побежденных:
В боренье падший невредим;
Врагов мы в прахе не топтали
Мы не напомним ныне им
Того, что старые скрижали
Хранят в преданиях немых;
Мы не сожжем Варшавы их;
Они народной Немезиды
Не узрят гневного лица
И не услышат песнь обиды
От лиры русского певца.
При всем, при этом, Пушкин выражает полное удовлетворение наказанием Польши:
Уж Польша вас не поведет –
Через ее шагните кости!
Мои оппоненты могли бы в противовес этим замечательным стихам Пушкина-патриота России противопоставить стихи на эту же тематику Адама Мицкевича, или того же Делавиня, но мне ближе по разуму и духу гражданский пафос стихов А. Пушкина… Тем более, что Пушкин был близко знаком с Павлом Липранди и, наверняка, именно эти строки вселяли в него уверенность в правоте и значимости его бранного подвига на валах мятежной Варшавы.
Небезынтересно вспомнить, сколько дебатов вызвали публикации известных пушкинистов: М. Нечкиной, Р. Иезуитовой, Л. Черейского с обсуждением и осуждением «участия генерал-лейтенанта П.С. Пущина в подавлении польского восстания… И это притом, что Павел Пущин в марте 1822 года был отправлен в отставку после ареста майора Владимира Раевского, и более на службу не возвращался. В боевых действиях против польских мятежников участвовал двоюродный брат Павла Сергеевича Пущина – Иван Николаевич, который в декабре 1830 года был назначен командиром бригады 5-й пехотной дивизии и во главе этой бригады отличился в боях, «за что был пожалован майоратом в Царстве Польском». Попутно восстановив, ошибочно запятнанное, «светлое имя» активнейшего масона и злостного заговорщика, Павла Пущина, все же, вернемся к его сослуживцу по Кишиневу, Павлу Петровичу Липранди. Итак, в числе 138 военачальников, пожалованных «за особые заслуги в подавлении польского мятежа майоратами и крупными денежными суммами», значится имя командира Елецкого пехотного полка, полковника Липранди Павла Петровича. Я считаю, что у Рафаила Павловича не было оснований замалчивать этот, наверняка ему известный факт. Польские мятежники, восставшие против законной, государственной власти, пролившие кровь невинных жертв, в том числе русского населения Варшавы, понесли заслуженную кару. Поднимая свой меч против Руси в течение 300 лет, сформировали для захватчика Наполеона целый конный корпус, дошедший с боями до Москвы, не понеся за это никакого наказания.. Имея свой Сейм и армию, льготы и привилегии, каких не имели жители России еще в течение ближайших 35 лет, возжелали еще европейских свобод и восстановления своей государственности в границах Речи Посполитой… Воевали поляки отчаянно, они были достойными противниками. А проиграли они борьбу из-за своей извечной смуты и неразберихи. И то, что земельные владения польской знати, с оружием в руках воевавшей с русской армией, полегшей в боях и ушедшей с боями за рубеж, переданы их победителям, русским военачальникам – в этом тоже был определенный смысл. Шляхта требовала рыцарских прав и полномочий – она их и получила, как побежденная и наказанная сторона…
В 1835 году Павел Петрович присутствовал в Пруссии на больших маневрах. Прусский король пожаловал ему орден Красного орла, осыпанный бриллиантами, причем, лично вручая орден, сказал Павлу Петровичу: «Вы ваше имя начертали штыками на валах Варшавы». Прусский король в качестве наблюдателя присутствовал в ставке Паскевича при штурме фортов Варшавы и, будучи профессиональным военным, мог по достоинству оценить подвиг Павла Липранди. А его оценка дорогого стоила.
В марте 1839 года Павел Петрович произведен в генерал-майоры и назначен командиром Гренадерского, короля Фридриха-Вильгельма Третьего, полка, в составе гвардейского корпуса, а в 1842 году назначен командиром лейб-гвардии Семеновского полка.
В апреле 1843 года Павла Петровича постигло большое несчастье: скончалась его жена. В том же году Павел Петрович был назначен генералом свиты Его Величества с оставлением командиром полка. Во время кончины жены Павлу Петровичу было 47 лет и лишь миновал траур, как началось сватовство с той или иной девушкой высшего петербургского круга. Не мало озабочивались этим и некоторые высокопоставленные особы. Главным мотивом выставлялись оставшиеся сироты. Но Павел Петрович в течение дальнейшей жизни свято оберегал воспоминание о своей горячо любимой жене и с твердостью отвергал все эти искательства, направленные к выдающемуся жениху, любимцу государя. Независимо от не угасавшей любви к столь рано умершей жене, Павел Петрович по себе знал, что значит для детей мачеха.
В 1844 году, в день полкового праздника, Павел Петрович был награжден орденом Станислава 1-й степени за примерную службу, отличное состояние полка и особенную заботливость по устройству и улучшению солдатского быта. Орден этот лично возложил на Павла Петровича Наследник Цесаревич при сборе целого полка. Вскоре после такого чествования Павлу Петровичу было суждено испытать неожиданный удар судьбы.
В декабре Наследник Цесаревич произвел Семеновскому полку подробный инспекторский смотр. При проверке книг и денег, все деньги в ящике оказались налицо. Вдруг, в 6 часов вечера, того же дня, приходит к Павлу Петровичу полковой казначей штабс-капитан N и объявляет, что в ящике недостает 30 000 рублей серебром. На вопрос Павла Петровича, где же они, казначей ответил: «Вы их взяли». А на вопрос Павла Петровича: «Как же вы могли мне их выдать», N ответил: «Я их вам дал на честное слово». «Хорошо», сказал Павел Петрович, «деньги будут мною пополнены, но вы завтра же подавайте в отставку». Затем Павел Петрович зашел к нам в детскую и сказал: «дети, вы мною разорены», заплакал и вышел. Немедленно были запряжены сани, и Павел Петрович отправился по всем знакомым, занимая у каждого, что можно было занять. В 12 часов ночи он вернулся и принес 30 000 рублей серебром. На другой день N подал в отставку и в должность вступил вновь избранный казначей штабс-капитан Клауди. Когда в присутствии Павла Петровича, нового казначея и дежурного по полку стали проверять деньги, то оказалось, что пачки были только обернуты сторублевыми билетами, а внутри была нарезанная чайная бумага. По поверке не доставало 30 000 рублей. Павел Петрович немедленно их пополнил привезенными накануне деньгами и взял слово с Клауди и дежурного по полку капитана Чихачева, что происшествие это не будет оглашено. Прошло две недели и штабс-капитан N был уволен со службы, по домашним обстоятельствам, с производством в капитаны.
Через пять дней после отставки казначея совершенно неожиданно приехал к Павлу Петровичу Великий Князь Михаил Павлович, войдя в кабинет плотно закрыл дверь и приказал Павлу Петровичу рассказать, как было дело с N. Павел Петрович ответил, что N вышел в отставку для раздела имения и больше дела никакого не было. Тогда Великий Князь приказал Павлу Петровичу рассказать ему всю правду, не как Великому Князю и начальнику, а как частному лицу, Михаилу Павловичу, и что это останется между ними. Павел Петрович рассказал, как было дело и что он поступил так, чтобы не запятнать славного Семеновского полка и не компрометировать Наследника Цесаревича, который при проверке считал только пачки, но их не разворачивал.
Не прошло и двух дней после этой беседы, Павел Петрович был потребован к Государю. Входя в его кабинет, Павел Петрович заметил, что в противоположной стороне приоткрыта дверь. Государь тоже потребовал, чтобы Павел Петрович рассказал все дело с N. Когда же Павел Петрович опять сказал, что никакого дела не было, Государь вызвал из другой комнаты, в которую была открыта дверь, Великого Князя Михаила Павловича и сказал: «Кто же из вас говорит правду?».
Припертый, так сказать к стене, Павел Петрович подробно рассказал всю историю. Внимательно выслушав всю исповедь, Государь обнял Павла Петровича и сказал: «Я поступил бы так же». На другой день фельдъегерь привез от Государя Императора толстый пакет. В пакете было 30 000 и записка: «Никому не говори». Вскоре N был разыскан и вместо суда, по повелению Государя был заточен в Петропавловскую крепость. Повелевалось содержать его там до тех пор, пока он не скажет, куда девал похищенные деньги. Через три года N заявил, что 30 000 он, в течение 1844 года проиграл в карты, но кому, отказался сообщить. Его продержали в крепости еще год и выпустили на свободу.
В 40-х годах не было ни положения о ротном хозяйстве, ни правил о порядке увольнения нижних чинов на вольные работы. Увольнение нижних чинов на, так называемые, заработки, предоставлено было исключительно усмотрению начальников частей. Люди увольнялись на заработки совершенно произвольно в течение всего года для увеличения средств части. За их разнообразный труд им ничего не выдавалось на руки. Не имели они во время заработков и настоящего нравственного отдыха, потому что, по возвращении с заработков, их ожидали ужасы строевой выправки. Начальство после вольных работ усиленно принималось наверстывать строевые недочеты и от приемов, по тогдашней выправке, можно сказать, чисто хирургических, многие совершенно надрывались. Во все время командования Павлом Петровичем Семеновским полком ни разу ни один человек не был послан на заработки. В то же время Павлом Петровичем были выработаны инструкции ротному командиру по довольствию роты, которую, по примеру Семеновского полка, Высочайше было повелено принять к непременному руководству во всех войсках гвардии. Что полки гвардии, по размерам всех видов отпусков довольствия, имели значительный избыток и не нуждались в искусственном увеличении доходов посредством заработков, лучшим доказательством служит то, что Павел Петрович, видя, что полк пьет воду из Крюкова канала, постоянно загрязненную, воспользовался пребыванием в Петербурге французского инженера-гидравлика Дронсара, устроив на средства полка на берегу канала водонапорную башню для очистки в ней воды посредством фильтрации. Независимо от этого Павлом Петровичем также на средства полка был учрежден приют для дочерей солдат Семеновского полка, которым всегда любовался Государь и Императрица, и который подготовил к дальнейшей честной и трудовой деятельности сотни девушек.
Не подлежит сомнению, что деятельность Павла Петровича в разных направлениях не могла не возбудить вражды всех тех, самолюбие и карман которых сильно затрагивала, а их в то время было много. Беззастенчивость некоторых доходила до того, что они прямо ему говорили: «Эх, Павел Петрович! ну, чего хорошего в ваших делах: и себя не обогатите, и врагов наживете». И действительно, оппозиция была так сильна, что, не смотря на то, что Павел Петрович имел все шансы продолжать службу в гвардии, ему устроили «золотой мост» по дороге из гвардии. В 1848 году он был произведен в генерал-лейтенанты и назначен начальником штаба гренадерского корпуса с сохранением в списках Семеновского полка и с зачислением по гвардейской пехоте и генеральному штабу.
Подводя итоги 17-летнего командования разными полками, главное, что достойно внимания, это то, что за весь этот долгий период Павел Петрович не арестовал ни одного офицера и не подверг телесному наказанию ни одного нижнего чина. Солдаты, видя постоянную о них сердечную заботу, лезли, что называется из кожи, офицеры же были под обаянием его нравственного влияния и временное холодное обращение Павла Петровича с тем или другим почиталось ими хуже всякого ареста.. Несмотря на такой исключительный по тем временам способ командования, полки под командованием Павла Петровича признавались всеми выдающимися. Сказанное может служить лучшим подтверждением, что повсеместно царившие в то время чрезмерно суровые способы командования были каким-то необъяснимым предрассудком.
Штаб гренадерского корпуса был в 1848 году расположен в Новгороде и его командиром был генерал-адъютант Набоков. Взгляды командира корпуса на солдата и на службу вообще были совершенно сходны со взглядами Павла Петровича и потому бытность его начальником штаба при Набокове была счастливейшим для него временем. С назначением же вместо Набокова командиром корпуса Н.Н. Муравьева положение изменилось и потому Павел Петрович был счастлив, когда в 1849 году фельдмаршал князь Паскевич предложил ему свое ходатайство о назначении его начальником 12-й пехотной дивизии, что и исполнилось 29-го сентября.
УЧАСТИЕ В ВЕНГЕРСКОЙ КАМПАНИИ 1849 ГОДА
Павел Петрович Липранди относился к категории офицеров российской армии, свято чтящим старые рыцарские традиции, согласно которым – монарх-сюзерен объявляет войну – дворянин-вассал обязан встать под его боевые знамена. Этой традиции свято следовали даже офицеры, по много лет пребывающие в отставке, и становящиеся в боевой строй только во время войн. Из наиболее известных современников Павла Липранди, относящихся к этой категории, назову лишь двух – полковника Андрея Николаевича Карамзина и полковника Еропкина. Оба они выбраны мною не случайно, особенно Андрей Карамзин. В силу определенных обстоятельств Павел Петрович был, в известной степени, сопричастен к его трагической судьбе, о чем нам еще доведется поговорить.
Что же касается участия Павла Петровича в Венгерской кампании, то, проанализировав ряд документов, я, согласившись с фактом нахождения его на театре боевых действий, должен заметить, что 29 сентября, на момент принятия им дел и обязанностей командира 12-й пехотной дивизии, основные боевые действия были завершены. Так, в скоротечной кампании, одна часть войск, под командованием князя Паскевича, двинулась к Дуксу, а другая, под начальством генерала Ридигера – к Плавницу, чтобы затем соединиться в Эпериеше и действовать общими силами. Ридигер, командуя правой колонной, перешел 3-7 июня Карпатские горы и, оттеснив 9 числа венгров, содействовал занятию Эпериеша 11 июня, а затем двинулся через Кашау к Мишкольуц, составляя авангард главной армии. Один из наших генералов, Засс, вскоре вступил в дело с предводителем венгерских войск Гергеем, который, удерживая свою позицию, делал тщетные усилия, чтобы пробиться на соединение с другой венгерской армией (южной), находящейся под командованием Дембинского. 5 июля Ридигер руководил сражением под Вайценом, после чего, преследуя венгров, переправился через реку Тиссу и, соединяясь с главной армией при деревне Тисса-Фюрст, с 17 по 20 июля двигался к городу Дебречину и руководил атакой и захватом сего города 21 июля. Главнокомандующий поручил графу Ридигеру преследовать армию Гергея в направлении к Гросс-Вардейну. Гергей вскоре убедился в невозможности дальнейшего продолжения войны и решил сложить оружие перед Ридигером близ Вилягоша. Это свершилось 1 августа 1849 года. Венгры передали победителям: 34 знамени, 31 штандарт, до 24.000 рублей, всю артиллерию, парки и обозы. Пленено было 3000 венгерских воинов. После этого войска графа Ридигера заняли город Арад. Официальные боевые действия на этом были завершены, поэтому, если даже предположить, что месяц, полтора, Павел Петрович Липранди и был во главе 12-й дивизии, до официального утверждения в командовании, даже это не дает нам право утверждать, что он успел принять участие в боевых действиях с венграми. Видимо, этим и объясняется тот факт, что кроме серебряной медали за участие в Венгерской кампании других наград за этот период Павел Петрович не имел.
После возвращения из Венгерской кампании 12-я пехотная дивизия была расположена гарнизонами в городках Волынской губернии. Начиная с весны 1850 года, весь 4-й пехотный корпус сосредотачивался у города Луцка для лагерного сбора. Типовой корпусной лагерный сбор обыкновенно завершался Высочайшим смотром. В 1851 году 12-я дивизия была переведена в Царство Польское, в город Люблин., но основные мероприятия по подготовке в царскому смотру проводились по-прежнему в районе Луцка. В Люблине в это время губернатором был генерал Албертов, а воинским начальником генерал Гостомилов. Оба эти генерала испытывали на себе сильное влияние местного, немецко-польского общества. Все губернские и городские властные структуры были укомплектованы исключительно поляками. По прибытии в Люблин командиру 12-й дивизии генерал-лейтенанту Павлу Липранди была предоставлена квартира в доме рядом с трактиром, непосредственно под квартирой располагался питейный дом. Если начальнику дивизии, генерал-лейтенанту отводится такая квартира, то несложно представить, какие квартиры отводились его подчиненным офицерам, не говоря уже об офицерах полкового звена. Жалобы на отведенные им квартиры поступали к Павлу Петровичу целыми пачками. Несмотря на настойчивые обращения Павла Петровича и к губернатору, и к местному воинскому начальнику, по должности своей, казалось бы, обязанному ему помочь, все обращения оставались без результатов. Дело доходило и до фельдмаршала Паскевича, но и у него не нашло поддержки. Между тем, после того, как Краков отошел к Австрии, Люблин считался в Польше после Варшавы лучшим городом и изобиловал превосходными зданиями. В 1851 году 12-я дивизия опять стала лагерем под Луцком для смотра. После Высочайшего смотра на Царском обеде Государь обратился к Павлу Петровичу с вопросом: «ну что они поляки?». Павел Петрович ответил Государю: «поляки-то ничего, но в Люблине русские хуже поляков». Государь на это ничего не сказал. Но после обеда приказал графу Алексею Орлову спросить Павла Петровича, что означал его ответ. Тогда Павел Петрович подробно рассказал графу Орлову, как была принята и размещена в Люблине 12-я пехотная дивизия.
На другой же день последовало повеление Государя фельдмаршалу Паскевичу удалить губернатора Албертова, воинскому начальнику объявить Высочайший выговор за непринятие должных мер и всех чинов дивизии разместить в лучших домах Люблина. Этот, казалось бы, незначительный эпизод характерен для императора Николая Павловича, но для Павла Липранди он имел малоприятные последствия. В 1852 году генерал-адъютант Остен-Сакен оставил командование 4-м пехотным корпусом и, до назначения другого корпусного командира, обязанности командующего корпусом в течение многих месяцев исполнял Павел Петрович. Зимой, в разговоре с фельдмаршалом Паскевичем, государь рекомендовал ему в командиры 4-го корпуса – Павла Петровича, но фельдмаршал не забыл Люблинской истории и доложил Государю, что для командования корпусом генерал Липранди еще слишком молод. В результате этой интриги, Павел Петрович был возвращен для командования 12-й пехотной дивизией, а командиром корпуса был назначен генерал Данненберг, впоследствии разработчик и исполнитель Инкерманского сражения, имевшего столь роковые последствия в ходе Крымской войны.
Обратите внимание, только на сравнительно коротком отрезке времени, в четверть века, Иван Федорович Паскевич, интригует и способствует смещению с должности кавказского наместника, генерала Ермолова, занимая его место; интригует и способствует смещению с должности фельдмаршала Дибича, занимая его место; интригует против генерал-адъютанта Меншикова и способствует замене его на своего ставленника генерал-адъютанта Горчакова в должности командующего армией в Крыму. Не говоря уже о том, что и скоропостижная смерть Дибича, в известной мере на совести «отца-командира» – так, по старой памяти, называл его император Николай Павлович, вспоминая о том времени, когда он в качестве командира гвардейского пока служил в дивизии, которой командовал Иван Паскевич.
Большинство «назначенцев» графа Паскевича исключительно плохо проявили себя на высоких командных должностях. Кстати, во время польской кампании 1830-1831 годов, генерал-адъютант Карл Толь был начальником штаба действующей армии под командованием Ивана Дибича. После его скоропостижной кончины Толь временно исполнял обязанности главнокомандующего русскими войсками в Польше. Прибыв к армии, Паскевич сразу стал отменять все распоряжения Толя и между ними возникли принципиальные разногласия. Однажды в беседе с Толем, фельдмаршал раздраженно заявил: «Граф Дибич всегда был против меня и с ним вся его главная квартира, которая Бог знает, что обо мне писала! Генералы Красовский, Муравьев, Остен-Сакен, как недостойные, должны были оставить Кавказский корпус, а граф Дибич не только принял их к себе в армию и последних двух представил в генерал-лейтенанты, но и прочих Генерального Штаба полковников Вольховского, Гасфорта покровительствовал всеми мерами». Имея на то серьезные основания, Толь, признавая личную незаурядную храбрость фельдмаршала, был весьма невысокого мнения о полководческих способностях Паскевича. Каждый из начальников приписывал себе основную роль при взятии Варшавы, в результате между ними произошел окончательный разрыв. Оскорбленный Толь подал в отставку и, получив ее, отбыл из армии, даже не уведомив о своем отъезде Паскевича. Понятная тревога за судьбу своих сослуживцев побудила Толя составить для императора записку, где имелись вполне объективные характеристики генералов.
Нас же скандал между Толем и Паскевичем интересует не только как дополнительный штрих к характеристике фельдмаршала – карьериста, скандалиста и интригана, сыгравшего столь негативную роль в судьбе нашего героя, но и как возможность ознакомиться с характеристикой, данной графом Толем на генерала Данненберга. Итак, «генерал-майор Данненберг: весьма образованный генерал, благоразумен, может быть отличный начальник корпусного штаба и имеет все способности генерал-квартирмейстера армии. Скромного характера и весьма трудолюбив. Храбр и решителен в действии».
Прошу вас обратить внимание, даже при всем желании как можно лучше охарактеризовать Петра Андреевича Данненберга, не просматривается в этой характеристике войсковой командир – военачальник, способный организовать и повести за собой войска. Да и откуда было взяться этим качествам? Может быть, они пришли к нему потом? И мы пытаемся бросить тень на память заслуженного боевого генерала, к которому просто не благоволила военная судьба?
Петр Андреевич получил образование в лесном институте со званием «ученого землемера» в чине 13-го класса. Пройдя годичный курс обучения в Школе колонновожатых, с производством в прапорщики, участвовал с 1812 года в боевых действиях с французами, исполняя должности в качестве офицера квартирмейстерской части штаба 24-й дивизии. Закончив войну штабс-капитаном, был назначен «состоять в свите» Великого Князя Константина Павловича, с прикомандированием к Гвардейскому генеральному штабу. При наследнике цесаревиче он состоял до 1830 года, получив за это время звания полковника (1818 г) и генерал-майора (1827 год), с назначением генерал-квартирмейстером главного штаба Цесаревича. При боевых действиях против польских мятежников был прикомандирован к штабу главнокомандующего, выполняя различные поручения по квартирмейстерской части, в том числе выполнял функции парламентера при переговорах с главарями мятежников. За двухдневный бой при Варшаве пожалован орденом Святого Владимира 2-й степени. Оставался в распоряжении князя Паскевича по его должности наместника в Царстве польском до 1834 года. И только в этом году был назначен командиром 1-й бригады 12-й пехотной дивизии.
Уже в 1836 году получил в командование 15-ю пехотную дивизию, в 1840 году назначен начальником штаба 5-го пехотного корпуса. В1844 году, при отправлении основных, боеспособных частей корпуса, для участия в боевых действиях на Кавказе, временно возглавил остававшиеся в Одесской губернии части корпуса. То же повторилось в 1848 году, когда командир корпуса, генерал Лидерс, с особым отрядом вступил в княжества Молдавию и Валахию. В 1849 году по Высочайшему повелению генералу Данненбергу были переданы все части корпуса, остававшиеся в Дунайских княжества, на время рейда остальных войск против венгров. И только, когда венгерский корпус генерала Бема неожиданно вторгся в пределы княжеств, генерал Лидерс приказал отряду Данненберга преследовать разбитого Бема до местечка Чик-Середы в Трансильвании.
Подводим краткий итог: генерал Данненберг, на первую командную должность был назначен 42-х лет в генеральском звании. Генерал Лидерс, очевидно, хорошо представляя «боевые» качества своего начальника штаба, при ведении боевых действий частями корпуса, доверял ему руководство только частями резерва. В 1852 году, на момент назначения командиром 4-го пехотного корпуса, генерал Данненберг был начальником всех пехотных резервных и запасных войск армии.
Ну, уж, что случилось – то случилось, генерал от инфантерии Петр Данненберг – командир 4-го пехотного корпуса, генерал-лейтенант Павел Липранди – командир 12-й дивизии в том-же 4-м корпусе.
УЧАСТИЕ В КАМПАНИИ 1853 ГОДА НА ДУНАЕ
Для похода за Дунай были выделены войска из 4-го корпуса Данненберга и 5-го корпуса генерала Лидерса под общим командованием генерала Горчакова. Всего в группировку вошли войска 5-ти пехотных и 2-х кавалерийских дивизий – 82 тысячи человек при 196 орудиях.
21 июня 1853 года 12-я пехотная дивизия в составе авангарда войск под командованием генерала Анрепа перешла у Скулян пограничную реку Прут, вступила в Молдавию, и маршем проследовала в Валахию. Территория княжеств была оккупирована в течение трех недель. 9 октября Турция в ультимативной форме потребовала вывода русских войск из княжеств, а 16 октября объявила войну России.
К сожалению, генерал Горчаков «распылил» свои войска по всему течению Дуная – от Калафата до Галаца. Отдельные отряды не превышали численность пехотной бригады. Опытный и способный к принятию самостоятельных решений генерал Лидерс контролировал участок Нижнего Дуная, где решительных боевых действий не планировалось, а генерал Данненберг, с характеристикой которого читатель теперь вполне знаком, был назначен на главном оперативном направлении. Как говорится, результат не замедлил сказаться. 21 октября турецкий командующий Омер-паша переправился с 14 000 войск у Туртукая и захватил Ольтеницу на валахском берегу. С нашей стороны противнику противодействовали 6000 человек под командованием генерала Соймонова. Наши потери составили 44 офицера и 926 нижних чинов. Данненберг, пытавшийся руководить боем из глубокого тыла, по сути, не мог оперативно реагировать на изменяющуюся обстановку и приказал войскам отходить, не смотря на наметившийся в ходе боя успех… Вполне закономерны обвинения генерала Данненберга в непринятии эффективных мер в ходе боя с турками, особенно на той стадии, когда наши воины подошли к укреплениям Ольтеницкого карантина, и наметился определенный успех. По мнению военного историка Богдановича, значительная доля вины в этой неудаче ложится на князя Горчакова, которому следовало нацелить на Ольтеницу не одну бригаду, а целую дивизию, и предварительно дать соответсвующие распоряжения генералу Данненбергу.
Для нас остается очевидным тот факт, что смелый и распорядительный генерал-майор Соймонов, имея в своем распоряжении в два с лишним раза меньше войск чем у турок, достойно отразил их удар, понеся, при этом, известные потери.
Назначение генерала Данненберга командиром корпуса, по настойчивой рекомендации Паскевича, при том, что император считал более подходящей кандидатуру генерала Липранди, всякий раз заставляет нас с некоторым пристрастием сравнивать боевую деятельность обоих генералов. Все участники последнего боя, с полным основанием на то, утверждали, что наши войска непременно овладели бы укреплениями ольтеницкого карантина, если бы не получили приказания отступить. Что же заставило генерала Данненберга отказаться от решительного завершения боя? Если бы в задачу турок входил разгром штурмующих русских батальоном своей мощной артиллерией, поставленной на возвышенностях противоположного берега Дуная, то, едва стали бы они так упорно отстаивать укрепление. Но если бы это и имело место, то подобное развитие событий следовало предусмотреть заранее, и в таком случае не следовало предпринимать штурма. В любом случае, очевидно, что рекогносцировка была проведена недостаточно грамотно, и как следствие – не было четкой постановки задач и представления о конкретных целях атаки.
Обращает на себя внимание подробный анализ сражения по Ольтеницей, сделанный императором Николаем Павловичем:
«1) Двух батарей было мало чтоб уничтожить артиллерию, стоявшую в укреплениях, тем более, что на правом берегу Дуная были устроены турками еще другие батареи. 2)Атака пехотою была ведена, вопреки всех правил, колоннами к атаке, почти в сплошном построении, ибо уступы были почти без интервалов. 3) Следовало придать в помощь артиллерии цепь всех штуцерных бригады, которые должны были сосредоточивать свой огонь по амбразурам турецких укреплений. 4) Переднюю линию вести ротными колоннами в шахматном порядке, или в две линии, со стрелками в интервалах. 5) Третью линию и резерв держать по крайней мере в 300 шагах позади, в колоннах к атаке, и не заслонять действия своих батарей. Тогда потеря была бы умереннее и вероятно успех соответствовал бы пожертвованиям». (Из письма военного министра, князя Долгорукова, князю Горчакову, от 12 декабря 1853 года).
Я не стану приводить здесь оправдания князя Горчакова по исключительно важным замечаниям императора, замечу лишь то, что и Горчаков, и Данненберг – оба ставленника и воспитанника князя Паскевича, показали исключительную беспомощность и некомпетентность в ходе подготовки и проведения боя. Более того, непосредственного руководителя боя, генерала Соймонова, они поставили в такие условия, что он не смог провести операцию так, как позволяли его знания и опыт…
Было еще сражение при Четати, которое в очередной раз выявило явную неспособность к эффективному управлению князя Горчакова и его непосредственного подчиненного, командира корпуса, генерала Данненберга. Благодаря распорядительности и мужеству полковника Баумгартена, генерал-майоров Бельгарда и Жигмонда, подчиненные им войска показали чудеса стойкости и храбрости, при том, что все звенья управления, начиная с командования отрядом, корпусом и заканчивая армией показали свою преступную беспомощность. На этот раз, государь, «с сердечным сокрушением узнав об огромной потере войск, ничуть не соразмерной с предметом, а еще менее понятной», изъявил князю Горчакову свое неудовольствие в следующих выражениях:
«Реляция написана так неясно, так противоречиво, так непонятна, что я ничего понять не могу. Я уже обращал твое внимание на эти донесения, писанные столь небрежно и дурно, что выходят из всякой меры. В последний раз требую, чтоб в рапортах ко мне писана была одна правда, как есть, без романов и пропусков, вводящих меня в совершенное недоумение о происходившем. Здесь, например: 1) Зачем войска были растянуты так, что в Четати стоял Баумгартен, с тремя батальонами, в Моцецее Бельгард с четырьмя, а Анреп в Быйлешти, на оконечном левом фланге, с главным резервом. 2) Зачем, по первому сведению о движениях турок, Анреп не пошел им прямо в тыл, что кажется просто было, и от чего бы, вероятно, из них никто не воротился в Калафат. 3) Отчего Анреп, с 15-ю эскадронами и конной батареей, опоздал и не преследовал бегущих турок? Все это мне объясни, ибо ничего этого из реляции понять не можно.
Ежели так будем тратить войска, то убьем их дух и никаких резервов не достанет на их исполнение. Тратить надо на решительный удар – где же он тут??? Потерять 2 т. человек лучших войск и офицеров, чтоб взять 6 орудий и дать туркам спокойно воротиться в свое гнездо, тогда как надо было радоваться давно желанному случаю, что они как дураки вышли в поле, и не дать уже ни одной душе воротиться; это просто задача, которой угадать не могу, но душевно огорчен, видя подобные распоряжения.
Итак, спеши мне это все разъяснить и прими меры, чтоб впредь бесплодной траты людей не было: это грешно, и вместо того, чтоб приблизить к нашей цели, удаляет от оной; ибо тратим бесплодно драгоценное войско тогда, когда еще много важного предстоит и обстоятельства все более и более становятся грозными. Спеши представить к награде отличившихся и не забудь об убитых и раненых, пришли им списки».
Князь Горчаков в письме к Государю приводил в извинение неясности своей реляции о деле при Четати то, что донесение отрядного начальника было неотчетливо, и что офицер, привезший его, не был сам в деле. Что же касается распоряжений генерала Анрепа, то, по мнению князя Горчакова, они были ошибочны…..
Государь, прочитав эту записку, писал князю Горчакову: «Подробности дела под Четати читал я с величайшим любопытством. Это меня утвердило в моем прежнем мнении. Нахожу, что Анреп оплошал непростительно; авось загладит в будущем, но подобные случаи к поражению не часто представляются. Надеюсь, что Липранди будет осторожен…».
Можно только посочувствовать Императору Николаю Павловичу в том, что во главе действующей армии ему приходилось терпеть таких «выдающихся» военачальников как князь Паскевич, князь Горчаков генерал Данненберг, да и князь Меншиков от них далеко не ушел. В нашем, конкретном случае, отрадно уже то, что император настоял на назначении на место генерала Анрепа, Павла Липранди.
До конца 1853 года полки 12-й дивизии входили в состав разных отрядов и подчинялись временноназначенным командирам и только после боя при Четати генерал-лейтенант Павел Липранди был назначен начальником Мало-Валахского отряда. Назначение состоялось 17-го января 1854 года. В тот же день, войска его, оттеснив турок к Калафату, расположились следующим образом: одна часть, под личным начальством Липранди, в составе 12 батальонов, 16 эскадронов, 4 казачьих сотен, с 66 орудиями, расположилась у селений Модлавити и Гунии, с резервом у Моцецей и Добридора, а другая, под командой генерал-майора Бельгарда, из 8 батальонов, 8 эскадронов, 2 казачьих сотен, с 28 орудиями – у селения Пояны. Авангард, состоящий из казаков и одного очередного эскадрона, занимал селение Голенцы-Команы.
Для надежнейшего обеспечения войск от неожиданных нападений было сооружено несколько укреплений у Модлавиты и Пояны. По расспросам пленных турок оказалось, что у Калафата было устроено 20 укреплений, вооруженных каждое 3-5 орудиями, а в двухстах шагах впереди линии укреплений сделана траншея в рост человека, приспособленная к ружейной обороне. В Калафате, по их же показанию, находилось: 20 батальонов, каждый в 800 человек, три кавалерийских полка, по 700 человек, и 400 башибузуков, следовательно, вообще с артиллеристами до 20 тысяч человек. Орудий было от 130 до 150, из коих 45 полевых, а прочие крепостные, доставленные из Видина.
Князь Горчаков, решившись обложить Калафат, с целью воспрепятствовать неприятелю доступ в Малую Валахию, отправился туда сам и прибыл в Быйлешти 9 января. После прибытия подкреплений Мало-Валахский отряд почти утроился. В это же время подвижный артиллерийский парк и передвижной госпиталь были приближены к войскам. Уже 19 января, князь Горчаков, сделав все распоряжения по Мало-Валахскому отряду, отправился в Бухарест, предоставив свободу действий генерал-лейтенанту Липранди. В состав сил Мало-Валахского отряда вошли: три батальона Екатеринбургского пехотного полка (четвертый батальон с двумя орудиями батарейной № 1 батареи был оставлен в Быйлешти, для прикрытия вагенбурга); семь эскадронов гусарского Фридриха-Карла Прусского полка (один эскадрон оставался у селения Ковей-де-Суд, на аванпостах); пять эскадронов гусарского князя Варшавского полка; десять орудий батарейной № 1 батареи 10-й артиллерийской бригады; конно-легкая №10-й батарея и две сотни Донского № 38-го полка.
Турецкая кавалерия почти ежедневно выходила из Калафата, направляясь к Голеницы и Пояны, но каждый раз, при появлении нашей кавалерии, отступала за укрепления. В конце января, Павел Петрович получил сведения, что турки, накапливаясь а Рахове, собрали там множество судов, по всей вероятности, для переправы на левый берег Дуная. В этой связи, он назначил особый отряд на левый берег реки Жио, в район селения Островени, близ Бикета. В состав отряда вошел Тобольский полк с 10 легкими орудиями 11-й артиллерийской бригады и дивизион гусар Принца Фридриха-Карла. Выделенные силы прибыли в район 1-го февраля; включили в свой состав, находящийся там батальон Украинского полка, два легких орудия 12-й артиллерийской батареи и сотню казаков Донского № 38 полка. Возглавил отряд. Возглавил отряд командир Тобольского полка генерал-майор Баумгартен, отлично зарекомендовавший себя в последних боях.
Вслед за тем, Павел Петрович, удостоверясь, что турецкая пехота, числом более 2500 человек с двумя орудиями, заняв селение Чепурчени, перевозила оттуда сено и солому в Калафат, направил в ночь с 2-го на 3-е февраля главные силы отряда в направлении Чепурчени, заходя со стороны Калафата. Мороз, не превышавший при выступлении войск 5 градусов, к рассвету достиг 15 градусов; до 20 солдат, подморозивших ноги, были отправлены с марша в госпиталь. К сожалению, турки, извещенные местными жителями о выдвижении нашего отряда, успели уйти в Калафат, бросив в Чепурчени значительные запасы сена, которые по неимению перевозочных средств пришлось уничтожить. Войска наши на рассвете заняли прежние места стоянки.
Удачнее был повторно предпринятый поиск против неприятеля, снова занявшего селение Чепурчени. На этот раз для рейда была применена конница. Высланный против турок полковник, граф Алопеус, с шестью эскадронами гусар полка князя Варшавского, при четырех орудиях донской № 9 батареи, и с тремя сотнями донских казаков, № 38 и № 42 полков, выступив из Поян, 17-го февраля, в 8 часов утра, застиг турок врасплох и обошел их сотнею казаков со стороны Калафата.
Неприятель, обратясь в бегство в камышах, ушел с потерей 25 человек убитыми и пленными и с тех пор, отказавшись от набегов на район Чепурчени, перевел тамошних жителей с их имуществом и скотом на правую сторону Дуная. Поскольку, к этому времени было принято решение готовить переправу войск в нижней части Дуная, то для нас было весьма выгодно отвлечь неприятеля в противоположную сторону, в район того же Калафата. Сам турецкий главнокомандующий, здраво рассуждая, полагал, что наши войска направятся через Видин на Софию и опасался, чтобы мы не вошли в прямое сообщение с Сербами, что и побуждало его обращать особое внимание на удержание за собой Калафата. Дальнейшая деятельность Мало-Валахского отряда состояла в том, чтобы продлить, выгодное нам, заблуждение турецкого командования.
С этой целью генерал Павел Липранди, не ограничиваясь стеснением неприятеля в Калафате, предпринимает ряд мер, демонстрирующих наступательные действия. Еще в начале февраля, получив сведения об интенсивном плавании турецких лодок между Видиным и устьем реки Тимок, представлявшей сербскую границу, Павел Петрович послал вверх по Дунаю, до селения Груи, одного из выдающихся офицеров нашего Генерального штаба, полковника Веймарна (будущий начальник штаба корпуса генерала Реада в Чернореченском сражении), с подвижной колонной из дивизиона гусар принца Фридриха-Карла полка, 3-й мушкетерской роты Азовского полка и команды штуцерных с двумя легкими орудиями конной № 10 батареи.
Полковник Веймарн, выступив 13-го февраля из Модлавиты, действовал канонадою и огнем штуцерных по турецким лодкам и войскам, появлявшимся на левом берегу Дуная и, распространив тревогу до самой сербской границы, 17-го февраля возвратился в Модлавиту. 24-го февраля поручена ему же усиленная рекогносцировка калафатских укреплений, с целью произвести съемку окрестной местности. В 9 часов 30 минут утра, были направлены из Поян на Чепурчени два эскадрона Бугских улан с двумя конными орудиями и полторы казачьи сотни. Казаки, опрокинув передовые турецкие посты, дали возможность осмотреть берег Дуная до Калафата. Между тем, турки выслали из калафатских укреплений два полка регулярной кавалерии с четырьмя конными орудиями, которые, под прикрытием густой толпы баши-бузуков, быстро двинулись в обход нашего правого фланга. Полковник Веймарн, допустив неприятеля на расстояние картечного выстрела, открыл канонаду, что заставило турок остановиться. Тогда наша кавалерия стала постепенно отходить с одной позиции на другую, встречая неприятеля, по мере приближения его, картечью. Неприятель также сделал несколько выстрелов, не причинивших никакого вреда нашим войскам, и, отойдя версты на четыре от своих укреплений, возвратился в Калафат. На следующий день Павел Петрович предпринял общее наступление. Войска Мало-Валахского отряда двинулись через Чепурчени и Голенду в сторону Калафата. Под прикрытием движения наших войск была произведена подробнейшая рекогносцировка калафатских укреплений и впереди лежащей местности. Неприятель, убрав передовые посты, открыл канонаду по нашим приближающимся войскам, но не успел причинить им никакого вреда.
Против Рущука, где, по показанию пленных, находилось до 10 тысяч человек турецкого войска с многочисленной артиллерией, стоял у Журжи отряд генерал-лейтенанта Соймонова в составе: Томского и Колыванского егерских полков; гусарского Наследника Цесаревича полка; батарейной № 2 и легкой № 2 батарей 10-й артиллерийской бригады и конно-легкой батареи № 8. В начале января 1854 года турки пытались переправиться на левый берег Дуная, но каждый раз были отражены с уроном. Наконец, 22 января, Омер-паша, вероятно, желая отвлечь нас от Калафата, предпринял более решительное наступление. В 7 часов утра, турки высадились на левый берег одновременно в трех местах: 1) против журжинского карантина, около двух тысяч с шестью орудиями; 2) против Слободзеи, до 2-х тысяч человек, и 3) против Малу-де-Жос, до 500 человек.
У Журжи неприятель, поддержанный огнем крепостной артиллерии Рущука и канонерских лодок, оттеснил казаков и граничар и, быстро поставя привезенные им 6 орудий, стал обстреливать берег. Против него были немедленно посланы штуцерные Колыванского и части Томского полков, поддержанные 4-м батальоном Томского полка. После жаркой перестрелки, с расстояния не более 80 шагов, 10-я и 12-я роты, под личным предводительством подполковника Верещаки, дружно ударили в штыки и опрокинули турок к самому берегу, но этот успех был достигнут дорогой ценой: отчаянный Верещака пал геройской смертью, пораженный в грудь несколькими пулями. Подкрепления, подплывшие в помощь туркам, дали им возможность оправиться и потеснить наших егерей. Принявший команду над батальоном, капитан Халкионов, снова повел в атаку свои поредевшие роты, поддержанные двумя сотнями казаков, и вторично отбросил турок к их лодкам, причем, многие из неприятелей были перехвачены и переколоты. Егеря бросились на ближайшие к ним два орудия, но прибывшие из Рущука свежие подкрепления турок успели стащить их на лодки. Между тем, генерал Соймонов, при первом известии о появлении неприятеля, сделал следующие распоряжения: 3-й батальон Томского полка с двумя легкими орудиями и эскадроном гусар, под командой полковника Пересветова, был переведен с острова Радоман, а прочие войска быстро собраны к месту действия. Эффективный огонь нашей артиллерии и стремительное наступление 3-го и 4-го Томских батальонов заставили турок податься назад и вскоре обратиться в бегство. Причем, они оставили на берегу тела своих убитых, несколько ручных патронных ящиков и отрезанные ими головы наших солдат, павших в начале дела. Наша артиллерия провожала отплывающие турецкие суда картечью; крепостная же артиллерия Рущука хотя и сделала более тысячи выстрелов по небольшому острову, через который проходили наши войска, двигаясь на Радоман, однако же, не причинила нам значительного вреда.
С нашей стороны на этом участке были убиты: штаб-офицер 1, обер-офицеров 2, нижних чинов 37; ранены: обер-офицеров 2 (в числе которых штабс-капитан Крылов, остававшийся в бою до самого конца дела с простреленной на вылет рукой) и нижних чинов 156. В половине первого часа пополудни уже не оставалось у карантина ни одного турка.
Против Слободзеи турки, выйдя на берег, двинулись вперед в колоннах, прикрытых густой стрелковой цепью, и были встречены, при переходе через рытвины и лощины, залитые водой, огнем штуцерных и двух батарейных орудий, стоявших на батарее, возведенной на высоком берегу реки Кошары. Когда же, по распоряжению генерала Соймонова, прибыл из Станешти к Слободзее дивизион гусар с 4-мя конными орудиями, турки стали уходить к берегу, стараясь соединиться с отрядом, высаженным у Журжи. Тогда Соймонов приказал 4-й и 6-й егерским ротам Томского полка перейти через Кошару. Неприятель, уже ослабленный нашим огнем, завидя наступление егерей и двинувшихся в обход его правого фланга от Журжи эскадрон и две казачьи сотни, бросился к лодкам, с потерей на месте 45 человек. С нашей стороны ранены 3 и пропал без вести один из нижних чинов.
У селения Малу-де-Жос, высадившиеся турки ушли обратно после перестрелки с казаками. Турки, переправившиеся из Никополя на левую сторону Дуная, совершили большие жестокости в Турно. Чтобы защитить тамошних жителей от таких набегов, генерал Данненберг направил к Турно Алексапольский егерский полк подполковника фон-дер-Бринкена с 4-мя орудиями конно-легкой батареи № 9 полковника Рейсига…
Чтобы впредь лишить неприятеля возможности переправляться в значительных силах от Рущука на левую сторону Дуная, необходимо было истребить находившуюся в рущукской гавани сильную турецкую флотилию. Это дело было поручено начальнику инженеров армии, генерал-адъютанту Шильдеру. Это уже отдельный разговор, не входящий в наши планы. О мероприятиях по отражению противника между Никополем и Рущуком я упомянул в той связи, чтобы, с одной стороны, подтвердить очевидную значимость боевых действий, предпринимаемых Мало-Валахским отрядом, а с другой стороны - чтобы добрым словом вспомнить деятельность генерала Соймонова, – одного из молодых и самых талантливых генералов русской армии, последующая героическая смерть которого в сражении при Инкермане, полностью лежит на совести незадачливого генерала Данненберга.
УЧАСТИЕ В КАМПАНИИ 1854 ГОДА НА ДУНАЕ
Кампанию 1854 года, с нашей стороны сперва предполагалось открыть переправою армии через Дунай близ Видина, чтобы, войдя в непосредственную связь с сербами и другими славянскими народами, содействовать их восстанию против Турции. Но, вместе с тем, делались приготовления на Нижнем Дунае другой переправы, которая должна была служить для демонстрации и облегчения переправе основной группировки войск. Князь Паскевич, которому государь Император сообщил свои предложения по предполагаемым действиям, нашел, что главная цель – совершить переправу против Видина «мысль новая и блестящая; что, действуя, таким образом, мы могли бы войти в непосредственное сношение с самыми воинственными христианскими племенами Турции: сербами, болгарами, и далее с черногорцами, и что, обратив против Турции часть ее населения, мы сохраним наши силы и сбережем русскую кровь. Но привести в исполнение сей план – по мнению фельдмаршала – можно было не ранее весны, как по недостатку подножного корма, так и потому, что потребуется перевозка на оконечность нашего правого фланга осадной артиллерии, а также продовольственных и военных запасов, чего в зимнее время, по распутице, сухим путем, сделать невозможно».
Чтобы, между тем, не потерять в бездействии зимние месяцы – фельдмаршал предлагал – в продолжение зимы воспользоваться дунайской транспортной магистралью. Притом, планируя основные действия на правом фланге, необходимо, прежде всего, обеспечить свой левый фланг и центр. Для достижения этих целей князь Варшавский предполагал: в Измаиле приготовить осадную артиллерию, запасы хлеба и овса, и вообще все тяжести, и нагрузить их на суда дунайской флотилии и транспортные, взяв с собой также плавучий мост. Устроив, таким образом, заблаговременно плавучий магазин, выждать прибытие резервов и двух дивизий 3-го пехотного корпуса. Затем, с тремя пехотными дивизиями и кавалерией, перейти, между 1-м и 15-м февраля, на правый берег Дуная и двинуться вверх по реке, наравне с флотилией, так чтобы постоянно иметь возможность навести мост для сообщения с левым берегом. На марше взять Исакчу, Мачин, Гирсово и оставить в них гарнизоны от 500 до 1000 человек, а потом – подняться до Силистрии. Между тем, 4-й пехотный корпус, расположенный около Бухареста, наблюдает течение Дуная, а с приближением наших войск к Силистрии, усиливает их одной дивизией. Тогда, имея четыре дивизии, осадную артиллерию и большой парк, можно было надеяться на скорое взятие Силистрии.
Если бы неприятель, желая помешать в том, вышел в поле, тем лучше, потому что мы, владея обеими берегами Дуная, могли бы разбить неприятельскую армию. По взятии Силистрии, должно оставить там достаточный гарнизон. В это время можно было бы отправить в Малую Валахию одну из дивизий 4-го корпуса; прочие же войска с плавучим магазином следуют к Туртукаю и Рущуку и по овладении этими крепостями оставляют в них гарнизоны. Таким образом, очистив правый берег Дуная, мы продвинулись бы со всеми нашими запасами к Малой Валахии. Если бы плавучего моста не было, или оказалось нужно оставить его в Силистрии, то можно заменить его пароходами и судами, на которых перевозились бы войска с одного берега на другой, куда потребуется. Подходя к Видину, можем, пользуясь этими судами, тотчас устроить мост там, где будет нужно.
Между тем, сербы и болгары приготовятся к восстанию и весною, т.е. около 15-го апреля, с появлением подножного корма, кампания откроется по предначертанному, совершенно новому плану, который может повести к разрушению Турецкой Империи. До сих пор, во всех войнах, мы поддерживали сербов лишь небольшими отрядами. Ныне же, когда мы явимся к ним с флотилией, осадным парком и целым корпусом, можно будет овладеть не только Видиным, но и Белградом, что поведет к освобождению Сербии от турецкого ига.
Ознакомление с этим, академически обоснованным, впечатляющим планом, вызывает сложные эмоции и вполне логичные вопросы: 1) Где был князь Паскевич и его штаб со своим планом весной 1853 года? 2) Как бы поступил в складывающейся ситуации фельдмаршал Иван Дибич, столь ненавидимый Паскевичем? Более чем очевидно, что Дибич, отвергнув громоздкий и сложно реализуемый план Паскевича, опираясь только на наличные силы, достиг бы победы в самые кратчайшие сроки. Но Дибича, к сожалению, не было в живых и ушел он из жизни, как уже говорилось, опять таки, не без помощи Паскевича. Вообще, вся деятельность князя Варшавского в ходе Крымской войны настораживает, не сказать бы, изумляет своей инертностью и непоследовательностью. Так, обосновывая столь «специфический» план кампании, Паскевич утверждает, что тройственный союз Турции, Англии и Франции не позволяет ему предпринимать решительных наступательных действий, и что, при всем том, мы не должны ограничиваться пассивною обороной течения Дуная, считая однако же опасным производить переправу на Нижнем Дунае, меж тем, как часть наших сил будет оставаться против Видина… и т.д. Такая позиция главнокомандующего, изначально, по сути своей, была пораженческой. По его мнению, турки, двинувшись более чем с 80-ю тысячами человек от Силистрии и Рущука, против двух пехотных дивизий, оставленных у Бухареста, могли занять Валахию в тылу нашей армии… устройство мостов на Дунае крайне затруднительно, а предпринимать какие-либо важные действия, пока не просохнут дороги и не появится подножный корм, т.е. до половины или конца апреля, в тамошнем краю невозможно… И все в таком же духе.
В развитии этих соображений князь Горчаков полагал: во-первых, до весны ограничиться вытеснением турок из Малой Валахии и взятием Калафата. Если же калафатские укрепления окажутся столь сильны, что успех штурма окажется сомнителен, то вогнать неприятеля в Калафат, и обнести его редутами, дабы не допустить турок оперировать из укреплений на левую сторону Дуная; во-вторых, заняться ныне же устройством моста у Галаца, и раннею весной произвести демонстрацию переправы у Сатунова, Мачина или Гирсова и, смотря по обстоятельствам, совершить ее в действительности, дабы привлечь внимание неприятеля и, если можно, овладеть Тульчею, Исакчею, Мачином и Гирсовым; в-третьих, утвердясь в Малой Валахии, что, вероятно, последует по прибытии туда двух дивизий 8-го пехотного корпуса, приступить к заготовлению судов в верховьях реки Жио, либо Ольты для переправы через Дунай…
Я не стану утомлять читателя всеми деталями обширного плана, разработанного штабом фельдмаршала князя Варшавского, под его непосредственным руководством, тем более, что большинству пунктов этому плану не суждено было осуществиться. Видимо, император Николай Павлович реально представлял боевые и моральные качества князя Паскевича и всех его ставленников от Горчакова до Данненберга, и поэтому сразу по получении плана компании поставил уже конкретные, реальные задачи: «Ежели Бог благословит взять Силистрию и Рущук, тогда у нас на Дунае будет сильная позиция, и мы далее не пойдем, доколь не объяснится, какое влияние на деле иметь будет восстание христиан и в какой силе оно разовьется… Начать осадою Силистрии считаю теперь необходимым, дабы обеспечену быть на левом фланге, в случае десанта французов и англичан в Варне, или где либо в сей стороне»… (Из собственноручного письма императора Николая князю Дмитрию Горчакову).
В записке государя, приложенной к этому письму, о предполагаемых действиях на март 1854 года: «…из прежних предположений осталось только одно – переправа у Мачина и Тульчи, которая, вероятно, исполняется, или, с помощью Божией, исполнена. Когда и как приступить к Силистрии, остается неопределенным; а за этим и все наши дальнейшие действия…».
Итак, по ходу событий, наши войска с боем успешно переправились через Дунай и подступают к Силистрии, мы же теперь, стараясь удержаться в русле основных текущих событий, обратимся к тем эпизодам кампании, где пришлось непосредственно участвовать Мало-Валахскому отряду под командованием Павла Петровича Липранди.
Что же касается «основных текущих событий», то они были настолько противоречивы и трудно объяснимы, что придется все-таки процитировать отдельные документы. Так, 16-го марта Гирсов был занят казаками донского № 34 полка. В тот же день, князь Горчаков получил предписание князя Паскевича, от 9 марта, не переходить через Дунай, а если переправа уже исполнена, то остановиться, вывести войска из Малой Валахии и принять меры к очищению магазинов и госпиталей. Такое предписание, переданное Паскевичем и, внушенное, якобы, опасениями агрессивного поведения Австрии, не должно было бы остановить князя Горчакова, уполномоченного лично государем действовать сообразно обстоятельствам. (Из письма Императора Николая князю М.Д. Горчакову, от 8-го марта 1854 года). И действительно, наши войска двинулись дальше. За несколько дней была очищена турками вся Бабадагская область и неприятель бежал по дорогам к Базарджику, Шумле и Варне.
К сожалению, время начинало «работать» на наших противников – в Сулинском гирле и у Кюстенджи (Констанца – Б.Н.) появились английские и французские пароходы. Князь Горчаков, и без того панически боявшийся ответственности перед князем Паскевичем, который должен был вскоре принять от него командование Дунайской армией, сделался еще более нерешительным и стал всячески сдерживать наступление войск генерала Лидерса, который мог в десять-двенадцать дней перейти от Гирсова к Силистри и, застав турок врасплох, овладеть неизготовленной к обороне крепостью, при помощи активной демонстрации своей мощи с левого берега Дуная («Записки очевидца» Генерал Н. Ушаков, стр. 78-81).
Таково было положение дел, когда прибыл к армии новый главнокомандующий, фельдмаршал князь Варшавский. Как это не печально отмечать, здесь просматривается очередная интрига Паскевича. Как это было в свое время под Варшавой в 1831 году, прожженный интриган Паськевич, искусственно «раскачивая» ситуацию и доведя до предыстеричного состояния впечатлительного и слабовольного Горчакова, в роли спасителя пребывает на театр военных действий. Назначение его главнокомандующим обеими группировками армии было следствием неудовольствия государя на медлительность и нерешительность действий князя Горчакова. Чем были вызваны эти нерешительные и медлительные действия, мы только что могли лицезреть из его настоятельных требований к Горчакову. Самое мерзкое это то, что Паськевич, таким образом, интриговал и против Императора, что было уже совсем из ряда вон… Тем не менее, император продолжал слепо верить в военные дарования и счастливую звезду князя Варшавского и надеялся, что он приведет в исполнение, хотя отчасти, составленный им самим план кампании.
Остается только, искренне, по-человечески, посочувствовать императору, Николаю Павловичу, искренне желавшему блага России, решительно боровшегося с ее врагами, но не имевшему на данном этапе своего царствования полководцев, которым он смог бы со спокойной душой доверить командование армией… Ермолов был стар и озлоблен за многолетнюю опалу; Воронцов в течение последних 40 последних лет не имел военной практики, не считая несчастного похода в Дарго, и скоротечной операции под Варной в 1828 году, да и по линии своей английской родни являлся родным дядюшкой военному министру Англии, Сиднею Герберту, лорду Ли, что автоматически делало его «профнепригодным» в нынешней кампании; Федор Васильевич Ридигер последние годы много болел; Генералы Лидерс и Панютин были хорошими командирами корпусов, но не более того…Но, пройдет несколько месяцев и на должность командующего в Крыму будет назначен начальник Главного Морского штаба адмирал Меншиков, что только подтвердит отсутствие более достойных кандидатов на должность командующего армией…
Как и следовало ожидать, назначение князя Варшавского главнокомандующим Дунайской армией не способствовало более решительным действиям. Прибыв в феврале по вызову Императора в Петербург, он уже тогда настойчиво предлагал Государю отвести Дунайскую армию за Сереет и даже за Прут и ограничиться исключительно оборонительными действиями. Только настойчивые требования Императора Николая Павловича вынудили Паскевича одобрить переправу через Нижний Дунай и занятие Бабадагской области, с тем, чтобы после многих проволочек приступить к осаде Силистрии. Большинство историков традиционно утверждают, что «преклонные лета фельдмаршала ослабили прежнюю его деятельность».
Это не совсем убедительно, физической, и тем более, умственной слабостью Паскевич не отличался, значит, были причины, заставляющие его действовать не только против воли императора, но и вопреки кажущегося здравого смысла? Прямые контакты уважаемого фельдмаршала с масонскими ложами Европы не прослеживаются, но следовало бы принять во внимание, что русский посланник в Вене, барон Мейендорф, с которым князь Варшавский имел устойчивый канал связи, очень активно влиял на принятие князем всех последних решений. Так, 3-го апреля, князь Варшавский получил из Вены очередную депешу, в которой барон Мейндорф настоятельно советовал не переходить Дунай у Видина, не ручаясь в противном случае, чтобы Австрия не была «увлечена в войну против нас усилиями Англии и Франции». Это известие так «озаботило» фельдмаршала, что он, минуя дипломатические каналы, отозвал из Сербии нашего военного агента Фонтона и предписал отряду генерал-лейтенанта Павла Липранди срочно отойти в Крайову. Генералу Лидерсу, готовому обрушиться на Силистрию, приказано «подвинуться» к Черноводам (всего в двух переходах от Гирсова), и маневрировать.
Становятся уже привычными разговоры об «измене»(?) в штабе армии… Я не ставил себе задачу выявления масонских связей в окружении князя Варшавского и их возможное влияние на ход событий Восточной войны. Желающим проследить эти причинно-следственные связи, могу сказать, что, начиная от посланника в Вене и генерал-квартирмейстеров штаба наместника до адъютанта князя Варшавского, гвардии ротмистра Протасова, выполнявшего самые ответственные и деликатные поручения, такие как доставка предписания о немедленном снятии осады Силистрии с последующим отводе войск, все это были действующие масонские функционеры… Возьмем только основное звено в этой порочной цепи, посланник в Вене, барон Мейендорф, активный масонский функционер, входил в ближайшее окружение герцога Александра Вюртембергского, также известного своими связями со многими ложами, в том числе Познанской ложей, ложей «Палестины», «Соединенных друзей» и пр., большая часть его родственников имели родственные и финансовыми связи с Австрией и Пруссией…
Фельдмаршал пишет Государю, что «в случае войны с Австрией, нам невозможно держаться на Дунае и в княжествах, и что потому нельзя предпринимать никаких наступательных движений до получения положительных сведений о намерениях Австрии». Далее он убеждал Императора, что «может быть лучше было б очистить добровольно Княжества, чтобы занять в наших пределах надежную позицию и вместе с тем отнять у Германии всякий предлог к разрыву с нами». (Письмо Государю от князя Варшавского от 11 апреля 1854 года.) Недоумевающий император, в ответ фельдмаршалу писал, что не видит никакой уважительной причины все изменить, все бросить и отказаться от всех положительных, решительных выгод, не даром нами приобретенных. «Неужели – спрашивал Государь – появление союзных флотов у Одессы, и даже потеря ее, ежели она должна последовать, были не предвидены? Неужели появление каких-то французских партий с артиллерией у Кюстенджи, тогда как их туда просить надобно, чтобы наверно уничтожить? Право – стыдно и подумать. Итак, остается боязнь появления Австрийцев. Действительно, могло бы быть дурно месяц тому, когда мы были слабы, и войска, с тем предвидением приведенные, не были еще на местах. Но они теперь там. Да и нет никаких сведений, чтобы подобное нападение готовилось теперь, а разве, когда бы мы двинулись к Балканам, чего мы и не затеваем… Словом, эта опасность дальняя и во многом измениться может по нашим успехам. Между тем – время дорого; мы положительно знаем, что ни Французы, ни Англичане в силах и устройстве не смогут примкнуть к Омер-паше, разве как в июне. И при таких выгодных данных, мы все должны бросить, даром, без причин, и воротиться со стыдом!!! Мне, право, больно и писать подобное. Из сего ты положительно видишь, что Я отнюдь не согласен с твоими странными предложениями, а, напротив, требую, чтобы ты самым решительным образом исполнил свой прежний прекрасный план, не давая себя сбивать опасениями, которые ни на чем положительном не основаны. Здесь стыд и гибель, там честь и слава!
А буде бы Австрийцы изменнически напали, разбей их 4-м корпусом и драгунами: станет и этого для них. Ни слова больше: ничего прибавить не могу...
В конце – приписка: «Ожидаю нетерпеливо твоего донесения, что Лидерс под Силистриею, и удалось ли устроить новую переправу у Калараша. Ради Бога, не теряй драгоценного времени».
Складывается «интересная» ситуация - император воодушевляет «героического» военачальника на выполнение его святого долга, а военачальник самым бессовестным образом саботирует прямые указания императора…. Под давлением очевидных аргументов в пользу наступательных действий, которые способствовали бы и решению стратегической цели – отвлечению внимания союзников от Черноморского побережья России, фельдмаршал, наконец, решился на наступательное движение… Этому способствовало и известие о том, что Австрия не сможет привести в боеготовое состояние свои войска прежде 5 - 6-ти недель. Признаки «странной» медлительности имели место при выдвижении войск на правой стороне Дуная. Только лишь 18 апреля разрешено было генералу Лидерсу перейти главными силами к Черноводам. Но и там войска оставались целые десять дней, до 29-го апреля, и только 4-го мая подошли к Силистрии.
Таким образом, потеряно было более месяца драгоценного «работного» времени. Этому обстоятельству должно, по всей справедливости, приписать неудачу наших последующих действий за Дунаем.
ДЕЙСТВИЕ МАЛО-ВАЛАХСКОГО ОТРЯДА
ПОСЛЕ ПЕРЕХОДА ВОЙСК ЧЕРЕЗ НИЖНИЙ ДУНАЙ
С декабря 1853 года в Княжества стали подходить войска 3-го пехотного корпуса, дивизии которого размещались южнее и юго-западнее Бухареста. В ожидании войск, в течение летнего времени 1853 года, в Малой Валахии усиленно заготавливалось продовольствие и фураж. О масштабах этих заготовок говорят следующие цифры: к 1 мая было заготовлено 62 670 четвертей муки, частью по подряду. Только для обеспечения продовольствием Мало-Валахского отряда по 1 мая 1854 года, требовалось заготовить 32 тысячи четвертей муки с пропорцией круп. С целью организации заготовок в дополнение к четырем бессарабским полубригадам подвижного магазина, в числе 4 тысяч подвод, пришлось сформировать еще 6 тысяч подвод в южных губерниях, закупить 12 000 кос, для заготовления сена самими войсками. Процесс обеспечения войск, прежде всего продовольствием, всегда остро стоял и в мирное и, особенно, в военное время. А если учесть сложности организации этого процесса в условиях военных действий на чужой территории, то становится немного понятней проблемы воинских начальников, в сфере действия которых производятся эти заготовки. У турок проблемы с обеспечением войск были примерно те же, с той лишь небольшой разницей, что заготовку и транспортировку продуктов и фуража они производили, как бы, на своей территории. Так или иначе, но большинство мелких боевых столкновений, частных передвижений войск и отдельных рейдов, кроме чисто тактических задач, зачастую были связаны с защитой своих заготовителей, либо с нарушением системы заготовок противника. Проблема продовольственного обеспечения войск и по сей день является первостепенной задачей в обеспечении жизнедеятельности любой воинской структуры: не зависимо от того, пойдет ли солдат в бой, или будет месяцами только грязь месить сапогами и гадить в округе, начальники обязаны трижды в день этого воина накормить…
Проблема заготовок осложнялась тем, что у генерал-лейтенанта Липранди, по его временной должности начальника Мало-Валахского отряда, не было штатного штаба и, опираясь в своей боевой и повседневной деятельности на офицеров штаба 12-й дивизии и наиболее деятельных офицеров отряда, без большого ущерба для строя, он создал целую заготовительную структуру. Основной период заготовительных работ совпал с осенне-зимним периодом, когда дороги раскисли и сообщения практически прервались, а в декабре наступили морозы, при которых водяные мельницы перестали действовать. Несмотря на такие непростые условия, провиант заготавливался по весьма умеренным ценам. В Княжествах было достаточно хлеба в зерне, но постоянно встречались затруднения в его перемоле, и, потому, чтобы дать войскам средства самим приготавливать муку, в тех случаях, когда не поспевали бы к ним интендантские склады, отдельные предприимчивые начальники приобрели у населения ручные жернова, происхождение некоторых из них явно уходило в античные времена, и возили их на покупных крестьянских телегах, впрягая в них, опять таки, покупных «порционных» волов.
В конце декабря 1853 года начались сильные морозы, и войска наши расположились на зимние квартиры. В это самое время в 14 верстах от Калафата, в селении Чатати расположился Тобольский полк с четырьмя орудиями и двумя дивизионами гусар под командой генерала Баумгартена. Одесский же полк, с бригадным командиром Бельгардом, был сзади, верстах в пятнадцати, в другом селении, Модоцей. Главный отряд, состоявший из двух полков под командованием генерала Анрепа, стоял в Боялешти, так что между этим последним отрядом и Чатати было около тридцати верст перехода. 25 декабря, на заре, раздался первый выстрел. День стоял морозный, было более 20 градусов, выстрелы ясно доносились за 30 верст. Услышав их, Бельгард поспешно двинулся к Баумгартену на помощь и, опасаясь опоздать, решил идти прямо в тыл неприятельскому отряду, чтобы отвлечь турок на себя, чем спас весьма стойко державшегося Баумгартена. Однако, и Баумгартен и Бельгард понесли оба значительные потери, потому что Анреп, из-за глубокомысленных стратегических планов, не пошел им на выручку, опасаясь, как он впоследствии оправдывался, за свою базу. Он решил выступить только в час дня и, подойдя к месту сражения уже в сумерках, застал только хвост уходящей турецкой колонны.
Так обстояли наши дела под Калафатом, когда Австрия, удивив мир своей неблагодарностью, потребовала ухода русской армии из Дунайских княжеств и объявила крайне нежелательным взятие нами Силистрии. Мало-Валахский отряд под командой генерала П.П. Липранди стал медленно отступать от Калафата (против крепости Виддин), прикрываясь притоками Дуная и в конце апреля 1854 года остановился у города Слатина, за рекою Ольтою. Чтобы следить за отступающим отрядом, турки выдвинули с противоположного берега Дуная всю свою кавалерию, в количестве 6-8 тысяч всадников, под начальством Михаила Чайковского.
При таком скоплении кавалерии турки скоро почувствовали недостаток фуража и для добывания его стали засылать своих фуражиров чуть ли не под выстрелы русского отряда.
При переправе основной нашей группировки на правую сторону Дуная, затруднения в доставке продовольствия и фуража увеличились и стали еще в большей степени зависеть от местных заготовок. Но прежде изложения мер, предпринимаемых для последующего снабжения войск, оценим боевую деятельность войск Мало-Валахского отряда на отведенном ему участке.
Переправа наших войск через Нижний Дунай оказала резкое влияние на гарнизоны турецких крепостей Систова и Никополя, которые, оставив 19 и 21 марта занимаемые ими острова Богорескулуй, Беллину и Рени, перешли на правый берег Дуная.
Напротив того, в Рущуке, Турки, по-видимому готовясь к упорной обороне, деятельно занимались работами на укреплениях.
16-го апреля, утром, Турки, заметив ослабление нашего отряда, стоящего против Никополя, переправили из своей крепости на берег до 800 человек. Батареи, устроенные против устья реки Осьмы, открыли огонь по неприятельским лодкам, и вслед затем прибывшие к месту высадки 4 орудия конно-легкой № 9 батареи, осыпали картечью турок, засевших за валом старых укреплений. Чтобы не дать неприятелю возможности утвердиться в шанцах до прибытия нашей пехоты, командир 5-й конно-артиллерийской бригады полковник Рейсих выслал против них эскадрон уланского, герцога Нассауского (Одесского) полка, под начальством штабс-ротмистра Реута и три сотни Донцов № 37 полка, под командой есаула Шейкина. Эти конники, в лихой атаке, выбили турок из укреплений и втоптали их в воды Дуная, но, будучи атакованы вновь высаженными войсками, в числе более тысячи человек, были вынуждены отступить.
Между тем, генерал-майор Баумгартен направил по шоссе, ведущему от Турно, против неприятеля с фронта четыре орудия и 1-й батальон Тобольского полка, расположив их в лесу; а влево от шоссе, для обстреливания шанцев и для действия по судам турок, 4 орудия конно-легкой батареи. После нескольких выстрелов, командующий Тобольским полком, полковник Дудицкий-Лишин, с 4-ю гренадерскую и 12-ю мушкетерскою ротами, поддержанными батальоном, смело кинулся на шанцы, и, несмотря на канонаду Никопольских батарей и батальный огонь, засевших в укреплениях турок, выбил оттуда неприятеля. Одновременно с атакой Тобольцев, приближались к левому берегу три большие судна с подкреплением туркам; но четыре конные орудия № 9 батареи встретили их меткими выстрелами, потопив одно из них вместе с находившимися на нем людьми, заставили другое повернуть назад и осыпали картечью третье, уже практически достигшее берега..
Турки, бросая оружие, просили о пощаде. Оставалось только привести судно к берегу. Рядовой 12-й мушкетерской роты Сидор Ревлюк, раздевшись, под градом пуль, кинулся в воду, прикрепил канат к судну и притащил его к берегу. На судне находилось до 50-ти убитых и раненых и 30-ти человек сдавшихся в плен, два ящика с патронами и много оружия. По показанию пленных на наш берег было высажено до 3-х тысяч турок, из коих утонуло, убито и ранено около 800 человек. В плен взято 123 человека. С нашей стороны убито 18 нижних чинов и ранено 2 обер-офицера и 58 нижних чинов. В следующую ночь, по распоряжению генерал-майора Баумгартена, остатки турецких ретраншементов на левом берегу Дуная были срыты, и, таким образом покушения турок переправляться на нашу сторону надолго прекращены. Неприятель, вероятно, опасаясь нападения на Никополь, усилил тамошний гарнизон 19-го апреля двумя тысячами человек пехоты.
Основной состав Мало-Валахского отряда в самый день переправы наших войск через Нижний Дунай, 11-го марта был собран у Модлавиты, занимая селения Голенцы и Пояны летучими отрядами. Для извещения о покушениях неприятеля в ночное время учреждены специаотные сигналы.
Уже 15 марта 1854 года Павел Петрович донес князю Горчакову о том, что: 14-го марта, еще до рассвета, неприятель выслал из Калафата всю свою кавалерию для нападения на отряд генерал-майороа Гастфера, стоявший в Поянах. В состав отряда входили: 4 эскадрона Бугских улан и 4 сотни донского полковника Желтоножкина полка. Пользуясь темнотой, турки подошли скрытно к нашим аванпостам, которые, завязав перестрелку, отступили к своим резервам. В то же время, генерал Гастфер, выдвинув вправо от селения свои войска и встретив отступавшие части, построив отряд в две линии: в первой – казаков лавами, во второй, несколько правее первой – один дивизион улан в развернутом фронте, а другой – по одному эскадрону за флангами, во взводных колоннах. В таком порядке, генерал-майор Гастфер атаковал неприятеля и, опрокинув его, отбросил по направлению к Голеницам-Команам. Тогда же находившийся на передовом посту у Голеницы, командир гусарского принца Фридриха-Карла Прусского (Ахтырского) полка, генерал-майор Сальков, с двумя дивизионами своего полка, тремя сотнями казаков и двумя орудиями конной №10-й батареи, узнав по сигнальным огням о появлении неприятеля у Пояны, послал туда на рысях полковника Желтоножкина, с двумя с половиной сотнями своих казаков, и сам пошел за ним следом с одним дивизионом гусар. Полковник Желтоножкин, заманив скопище башибузуков притворным отступлением, повернул своих казаков назад и неожиданно атаковал турок, которые, будучи наголову разбиты, потеряли убитыми 80 человек и пленными 14, в числе коих одного офицера. С нашей стороны убит один казак, ранены 5, без вести пропали 2 казака и 2 улана.
На передовых постах под Калафатом почти ежедневно происходили стычки, либо устраивались казаками засады, целью захватить турок, выходивших на острова и в ближайшие селения, для рубки дров и фуражировки. Чтобы вполне удостовериться в силе турецких войск, занимавших Калафат, Павел Петрович Липранди произвел 5-го апреля с кавалерией своего отряда усиленную рекогносцировку неприятельского лагеря. С этой целью наши войска были направлены следующим образом:
1) 4 сотни донцов № 42 полка и 2 дивизиона гусарского князя Варшавского (Александрийского) полка под начальством флигель-адъютанта графа Алопеуса, выступив из Поян в 7 часов утра, следовали по дороге на Чепурчени и, не доходя двух верст до этого селения, приняли вправо и расположились против правофлангового турецкого укрепления вне выстрелов. Полковник Алопеус, получив от разъездов донесение, что в Чепурчени находилось много турок, выслал для перехвата их две казачьи сотни и эскадрон гусар.
2) 14 эскадронов ( 4 эскадрона Бугских улан; 6 эскадронов гусарского принца Фридриха-Карла прусского и 4 гусарского князя Варшавского полков), с 10-ю орудиями конной № 10 батареи под начальством генерал-лейтенанта Фишбаха двинулись из селения Гунии, тоже в 7 часов утра, следовали мимо селения Голенцы, где присоединились к ним две сотни Донского № 38 полка, и расположились против середины калафатских укреплений.
3) 4 эскадрона Бугских улан и две сотни Донского №38-го полка с двумя орудиями конной № 10 батареи под начальством Бугского уланского полка подполковника Бакаева следовали по дороге из Голеницы к Калафату уступом позади средней колонны, и расположились против левого фланга турецких укреплений. Начальство над всеми этими войсками было поручено начальнику 5-й легкой кавалерийской дивизии генерал-лейтенанту Фишбаху.
Полковник Алопеус успел отрезать от Калафата находившихся в селении Чепурчени турок, которых значительная часть, не успев пробиться, была изрублена, либо отброшена к непроходимым болотам и к Дунаю, где многие из неприятелей потонули.
В центре, наша главная колонна, подойдя к Калафату, развернулась и оттеснила турецкие аванпосты к укреплениям, что дало нам возможность обозреть толпы башибузуков, за которыми двигались два полка регулярной кавалерии с 4 конными орудиями; но меткий огонь нашей конной артиллерии и наступление первой линии заставили турок поспешно скрыться в укрепления. Несколько спустя, турецкая кавалерия с 4 орудиями, поддержанная штуцерными, снова выехала в поле и направилась против отряда Алопеуса, но была опрокинута смелыми атаками гусар и казаков, а состоящая при ней пехота изрублена. Когда же полковник Алопеус стал отводить свой отряд назад, против него вышла вся турецкая кавалерия с конными орудиями, которые стали провожать своим огнем отступавшие войска. Генерал Фишбах, заметив наступление турок, направил против них из главной колонны два дивизиона Бугских улан с двумя конными орудиями, под командой генерал-майора Гастфера, который выйдя во фланг неприятеля, открыл огонь вдоль его линии и заставил турок уйти в укрепления. С нашей стороны в этом деле, убиты 1 обер-офицер и 9 нижних чинов, ранены 2 обер-офицера и 22 нижних чинов.
Уважаемый читатель, я взял на себя смелость несколько утомить Вас подробностями двух боевых столкновений с турками, в которых участвовали кавалерийские части, конная артиллерия, казаки. Вы убедились, что по ходу этих лихих кавалерийских вылазок иногда складывалась сложная ситуация, требующая от командиров этих рейдов и отдельных отрядов известного опыта и знания местных условий ведения войны. Обо всем этом нам придется вспомнить, рассматривая подробности трагического «дела при Каракуле», в ходе которого, будет потеряна артиллерия отряда, большие потери понесут гусары, а главное, трагически погибнет командир рейда полковник Андрей Карамзин. Ответственность, в том числе и моральную, за это происшествие пронесет до конца своих дней и Павел Петрович Липранди.
Что же касается только что описанной нами рекогносцировки, так из показаний лазутчиков и пленных, оказалось, что Калафатский гарнизон был слабее, нежели в прежнее время, при том, что неприятель постоянно усиливал тамошние укрепления. Действительно – непосредственным последствием нашей переправы через Дунай был переход из Калафата в Видин, а оттуда вниз по Дунаю, в Силистрию до 8 тысяч человек турок. Число орудий на калафатских батареях также заметно уменьшилось. Все это отмечалось в донесении Павла Петровича Липранди князю Горчакову от 7 мая 1854 года.
Сразу же по принятии князем Варшавским личного начальства над Дунайской армией, Павел Петрович Липранди получил предписание, которое требовало незамедлительный отвод всех частей вверенного ему отряда к Крайову при перемещении обозов, тылового имущества и госпиталей в Бухарест. Выполняя полученное предписание, основные части отряда 13 апреля стали лагерем у Шегарчи, близ Крайова; 3-й батальон Украинского полка с двумя орудиями батарейной № 4 батареи перешел в Бикет, близ устья реки Жио, на место Тобольского пехотного полка который, с шестью орудиями легкой № 1 батареи под начальством генерал-майора Баумгартена расположился у Турн, а Екатеринбургский полк также с шестью орудиями легкой № 1 батареи двинулся от Модлавиты прямо к Бухаресту, куда должен был прибыть 25-го апреля. При войсках Мало-Валахского отряда находился полный 13-тидневный запас сухарей и такое же количество сухарей и 6 тысяч четвертей муки были отправлены из Крайовы в Слатин и Текуч, провиантский же магазин, находившийся в Каракуле, переведен в Руссе-де-Веде.
В последующие дни 1-я бригада 12-й пехотной дивизии в составе Азовского и Днепровского полков с 6-ю и 9-ю легкими батареями 12-й артиллерийской бригады, под начальством генерал-майора Семякина, отошли в Текуч, а Бугский уланский полк – в Дорешти, близ Бухареста. Таким образом, у Павла Петровича в Крайове остались: 2-я бригада 12-й пехотной дивизии с одной батарейной и одной легкой батареями, 2-я бригада 5-й легкой кавалерийской дивизии и два казачьих полка. При уходе частей отряда из под Калафата, пришлось разоружить граничар, отказавшихся следовать за нашими частями. Доробанцы были приглашены на русскую службу, но только небольшое число их присоединилось к войскам; прочие же все опасались, что турки станут мстить их семействам и разошлись по домам.
Уже в середине мая части отряда Павла Петровича Липранди были переведены за реку Ольту, к Слатину; ему же был подчинен отряд генерал-майора Баумгартена в составе Тобольского пехотного и гусарского принца Нассаусского полков, стоявших у Турно.
«ДЕЛО» ПРИ КАРАКУЛЕ
В большинстве основательных исторических источниках о Крымской войне осада турецкой крепости Силистрия рассматривается в одном разделе с так называемым «делом при Каракуле». Эти два, совершенно не сравнимые по значимости события, связывает лишь совпадение по времени. Так сложились обстоятельства, что за несколько часов до несанкционированного командованием армии, штурма главного укрепления крепости Силистрия, форта Араб-Табия, произошла неудачная встреча одного из наших отрядов с неприятелем в Малой Валахии.
Подавляющее большинство читателей еще со школьных уроков истории, знакомых с древним Доростолом, успешно оборонявшимся великим князем Святославом в его войне с византийцами, с естественным любопытством знакомятся с боевыми действиями под Силистрией-Доростолом и только мельком просматривают страницы главы, посвященной бое при Каракуле. Вне всякого сомнения, знакомство с осадой крупнейшей турецкой крепости на Дунае, явившейся, по сути, кульминацией всей кампании 1854 года на Дунае, не идет ни в какое сравнение по значимости с описанием двадцатиминутного боя русского «летучего» отряда с турками в окрестностях крошечного городка Каракула. Но, в нашем случае, именно бой при Каракуле представляет особый интерес. В ходе этого боя, войска, организационно входящие в состав Мало-Валахского отряда, направленные в разведывательный рейд к турецким позициям, потерпели сокрушительное поражение. Этот трагический эпизод, в известной степени, отразился на последующей служебной карьере Павла Петровича Липранди и поэтому я остановлюсь на нем подробно.
О сражении при Каракуле, и конкретно по факту гибели полковника Карамзина существовало несколько версий. Одна из них могла бы считаться основной, потому что приводилась она очевидцем событий генерального штаба поручиком Черняевым. Сам Черняев впоследствии стал генерал- майором и получил широкую известность как командующий сербской армией в войне против турок в 1876 году. Вторая версия гибели дается сослуживцем и подчиненным Карамзина, поручиком Федором Вестингофом. Третья версия гибели Карамзина изложена в публикации немецкого журнала «Jahrbucher fur die deutsche Armee und Marine» за 1874 год (№ 35 и 36).
Говоря об основном источнике информации, сразу следует отметить, приводимое М.Г. Черняевым описанием кавалерийского боя, в ходе которого погиб А.Н. Карамзин, написано было по просьбе князя Николая Петровича Мещерского, пожелавшего узнать от очевидца подробности смерти своего дяди по материнской линии, каковым и приходился ему полковник Карамзин. Естественно, щадя родственные чувства князя Мещерского, Черняев частично смягчает некоторые обстоятельства боя, инициатором, руководителем и одной из жертв которого был полковник Карамзин.
Я имел возможность ознакомиться с отчетом о бое, написанном поручиком генерального штаба Черняевым. Этот отчет до конца не объясняет причин поражения в бою. Не дает он и ясного представления о том, почему офицер генерального штаба, прикомандированный к кавалерийской группе, не смог способствовать успешному решению поставленной задачи. Более того, не смог удержать командира кавалерийского рейда от опрометчивых действий, приведших к катастрофе. При этом, Черняев, отчитываясь о рейде, был вполне уверен, что офицеры, участвовавшие в трагическом рейде, не станут противоречить его версии боя, так как сами показали в этом бою далеко не самые лучшие свои боевые и моральные качества.
Оставшись с одиннадцатилетнего возраста без отца, Андрей Карамзин в течение всей своей сознательной жизни не совершил ни единого поступка, могущего бросить тень на память отца-историка и на честь офицера-гвардейца. Но при этом следует признать, что всю жизнь его сопровождал некоторый ореол неисправимого романтика. Служа в привилегированной части гвардии (конной артиллерии), он оставил у своих сослуживцев только хорошие воспоминания. Известный общественный деятель и публицист второй половины девятнадцатого века Г.Д. Щербачев, в прошлом тоже офицер гвардейской конной артиллерии, имевший с Карамзиным много общих знакомых, отзывается о нем только положительно.
Да, действительно, боевого опыта приобрести Андрей Николаевич не успел. По семейным обстоятельствам он вышел в отставку в звании капитана гвардии и по существовавшему положению при выходе в отставку ему было присвоено воинское звание «подполковник».
После объявления войны между Россией и Турцией, в ноябре 1853 года, движимый патриотическими чувствами, подполковник Андрей Карамзин вновь определяется на службу с непременным условием служить в частях, принимающих участие в боевых действиях. Он не был одинок в своем патриотическом порыве. В этот же период вернулись из отставки в строй подполковник Еропкин, будущий герой обороны Севастополя, капитан 2 ранга граф Апраксин, будущий активный участник боевых действий. Перевелся с Кавказа в Крым подпоручик артиллерии граф Толстой. Перевелся с гвардейской кавалерии в пехотный полк подполковником, гвардии ротмистр князь С.С. Урусов – будущий герой обороны Севастополя. Этот список можно было бы продолжать очень долго.
По существовавшему положению, офицер, возвращающийся в строй из отставки, принимался в армию или на флот, тем чином, который он имел до отставки. К примеру, капитан 2 ранга граф Апраксин был принят на службу прежним чином «капитан-лейтенанта». Если бы отставной подполковник Карамзин возвратился из отставки в гвардейскую конную артиллерию, то он продолжил бы службу капитаном гвардии. Но, поскольку он был назначен в гусарский армейский полк, то ему было сохранено звание, данное при отставке - «подполковник». При переходе из гвардии в армейскую часть, офицер не в зависимости от вакансий повышался в звании на две ступени. Мы не будем сейчас полемизировать на предмет плюсов и минусов военного законодательства второй половины девятнадцатого века, которое, кстати, сохранилось до 1917 года. Офицеры гвардии с таким положением военного законодательства вполне мирились. Тем более, что, отличившись в боях, они имели реальный шанс «по высочайшему повелению» сохранить вновь приобретенное звание, возвращаясь в гвардию.
Но в нашем случае, Карамзину, находившемуся в отставке шестнадцать лет, и до этого не командовавшему даже батареей, теперь поручается командование кавалерийским рейдом, усиленным конной артиллерией, что требовало служебной практики соответствующего уровня и немалого военного опыта.
В предыдущей главе мы с вами ознакомились с двумя предшествующими рейдами, проведенными отрядами, сформированными на базе Мало-Валахского отряда в первых числах мая. Именно в эти дни и прибыл к новому месту службы подполковник Андрей Николаевич Карамзин. До прибытия в полк, он некоторое время находился при Главной квартире армии, среди офицеров, с которыми нам предстоит познакомиться в следующей главе, посвященной осаде крепости Силистрия.
Несколько дней перед тем в высочайших приказах было доведено, что состоявший в отставке лейб-гвардии конной артиллерии подполковник Карамзин определяется на службу в Александрийский гусарский полк подполковником, а три дня спустя последовало производство его в полковники. Большинство офицеров этого полка было польского происхождения. Возможно, что это явилось одной из причин более чем прохладной встречи нового сослуживца. Полковничий чин Карамзина сбивал все расчеты на производство заслуженных командиров дивизионов. Седые дивизионные и эскадронные командиры не могли охотно подчиняться ему, а солдаты не могли иметь к нему особого доверия по малому сроку пребывания Карамзина в полку. Если бы он прибыл как полковой командир, то с этим легче бы смирились, так как к назначению из гвардии молодых полковников в армии уже привыкли, и это было тогда не редкостью. В довершение всего, прибывший офицер был красив и богат, а это кроме общей неприязни вызвало у некоторых и нездоровую зависть. Дело в том, Андрей Карамзин был женат на одной из самых богатейших и красивейших женщин России, Авроре Демидовой, княгине Сан-Донато, хозяйке и наследнице богатейшей империи горнозаводчиков Демидовых, и что еще более удивительно, был счастлив в браке…
Итак, старые офицеры полка были очень недовольны Карамзиным и не скрывали своей неприязни. Командир 2-го дивизиона (3-й и 4-й эскадроны), подполковник Сухотин, подавший рапорт о болезни и прошение об увольнении в отставку, сдал дивизион Карамзину. В состав этого дивизиона входили только русские офицеры. Полковой командир, флигель-адъютант полковник граф Алопеус, встретил Карамзина не особенно приветливо, рассматривая его как возможного претендента на должность командира полка. Карамзин сразу проявил себя как справедливый и общительный начальник, и у него установились вполне доверительные отношения с офицерами дивизиона. В то же время, Карамзин не скрывал того, что стремится испытать свое военное счастье, бездействие отряда, однообразная служба, видимо тяготили его. Видя, что многие из офицеров, особенно поляки, явно отделяются от него, и, не считая нужным навязываться своим товариществом, Карамзин проводил время в обществе офицеров своего дивизиона. Как уже говорилось, 9 мая была произведена усиленная рекогносцировка к городам Каракалу и Крайову. Командовал отрядом командир Ахтырского гусарского полка генерал-майор Сальков. В состав этого отряда входили следующие подразделения: четыре конных орудия легкой № 10 батареи под командой штабс-капитана Шемякина, сотня донских казаков 38-го полка при капитане генерального штаба Кибеко, два дивизиона (четыре эскадрона) Ахтырского гусарского полка, каждый со своим дивизионным командиром, и второй дивизион (два эскадрона) Александрийского гусарского полка с командиром, полковником Карамзиным.
Фактически, это было боевое крещение полковника Андрея Карамзина. На привале были получены от жителей сведения, что турецкие фуражиры грабят близлежащее селение. Полковник Карамзин настаивал немедленно двинуться против них, но капитан Кебеке, более осторожный, советовал послать предварительно казаков в разведку. С этим мнением Кебеке согласился начальник отряда. Между тем, турки, нагрузившись фуражом и ограбив население, быстро удалились и когда русский отряд пришел к месту, то противника и след простыл. Полковник Карамзин был возмущен и всю вину приписывал Кебеке. По возвращении с рекогносцировки у Карамзина обнаружились признаки лихорадки. Генерал Сальков был уверен в правоте своих действий, его богатый служебный и боевой опыт подсказывал ему, что, не имея достоверных сведений о численности неприятеля, полагаться только на донесения коварных валахов было бы опрометчиво. Но, тем не менее, он чувствовал себя неловко после резкой критики Карамзина в его адрес и поэтому, отчитываясь перед князем Васильчиковым о результатах рекогносцировки обмолвился об «особом» мнении полковника Карамзина. Это, видимо, и явилось одной из причин, способствующих назначению Карамзина командиром очередной рекогносцировки. Первой и основной причиной назначения Карамзина руководителем рейда явилось неожиданное(?) недомогание командира полка, полковника Алопеуза. Так или иначе, но, следуя принципам должностного старшинства, командование отряда поручило Карамзину командование рейдом. Хотя генерал Липранди и его начальник штаба князь Васильчиков сознавали всю неподготовленность Карамзина, но при описанных выше условиях им трудно было обойти его в назначении начальником отряда, и, таким образом, он стал во главе поиска 16-го мая. Более того, тот же Васильчиков, по своей прежней службе в гвардии, знал Карамзина как грамотного и умного офицера. Конечно, не мешало бы при этом учесть и период пятнадцатилетней отставки.
Штаб генерала Павла Липранди был расположен на левом берегу реки Ольты, у Слатина. Получив сведения о появлении значительных сил турецкой кавалерии на дороге, ведущей в Каракул, было принято решение произвести разведочный рейд, с целью получения дополнительных сведений о действительных силах неприятеля. В состав отряда выделялось: три дивизиона гусарского князя Варшавского полка, четыре конных орудия № 10 батареи и сотня Донского 38-го полка, всего в числе около 700 человек.
Полковник Карамзин получил подробное предписание: «выступив 16-го мая, в 6 часов утра, двигаться к селению Владулени, остановиться на ночлег близ речки Ольтец и выслать сильный разъезд к городу Каракул, чтобы удостовериться – не занят ли он небольшим неприятельским отрядом, который можно было бы охватить, но в то же время разведать разъездами и пространство вверх по Ольтецу, примерно до сел Пиршковени. Если разъезд, посланный в Каракул, возвратясь оттуда, донесет, что вблизи этого города нет значительных неприятельских сил, то 17-го числа перейти через Ольтец и направиться правым берегом сей речки в тыл неприятелю, могущему занимать село Балаш. Если же там не встретится неприятель, то перейти по мосту через Ольтец и расположиться на ночлег у Мериллы, либо Горгош, а 18-го числа возвратиться в город Слатино. Как при движении, так и на ночлегах принимать самые строгие меры осторожности… Судя по полученным сведениям и смотря по обстоятельствам, командующему отрядом предоставляется право несколько изменить направление движения отряда, но ни в коем случае не иметь ночлега на правом берегу речки Ольтец» (Приказание по войскам Мало-Валахского отряда, от 15-го мая 1854 года, за № 13-м).
Получив это приказание и пройдя подробнейший инструктаж, полковник Карамзин повел отряд. День был невыносимо жаркий. Пройдя несколько верст в авангарде с сотней казаков, поручик Черняев остановился около родника и прискакал к начальнику отряда спросить, не следует ли остановиться отряду. Полковник Карамзин не признал нужным останавливаться, и отряд безостановочно проследовал до реки Ольтеца, пройдя 35 верст. Отряд расположился на привал перед мостом, не переходя его. Поручик Черняев расставил аванпосты и послал казачьи разъезды в соседние селения привести языков. Пожилые командиры дивизионов, подполковник Дика и майор Бантыш просили поручика Черняева убедить Карамзина в опасности дальнейшего рейда в глубь неприятельской территории на изнуренных конях с уставшими людьми. Черняев не решился докладывать, а сами командиры дивизионов со своими предложениями не подошли к Карамзину. Гордыня явно мешала выполнению поставленной задачи.
Из опроса местных жителей удалось выяснить, что турецкого отряда они не видели, но что впереди, по дороге к городу Каракалу, верстах в десяти от места привала, в селе Доброславени, с предыдущего дня стоит 10-15 конных турок. Карамзин был недоволен тем, что приходится действовать без поддержки остальных офицеров рейда.
Здесь уместно вспомнить об одном немаловажном факте. В рейде не участвовал второй дивизион полка. По приказанию командира полка накануне дивизион Карамзина был выделен в аванпосты по месту основного расположения войсковой группировки. Иметь рядом с собой в бою хотя бы несколько преданных ему офицеров было бы не лишним, учитывая сложные отношения между Карамзиным и офицерами других дивизионов полка.
Едва отряд успел позавтракать, как Карамзин приказал выступать. Черняев с казаками выдвинулся вперед. Перейдя мост и, пройдя версту, Черняев увидел, что весь отряд, не отставая ни на шаг, следует за его авангардом. Таким образом, практически без авангарда, без разведки, отряд подошел к Доброславени. Турецкий пикет, увидев русских всадников, произвел сигнальный выстрел и ускакал. Бросившиеся за ним казаки не догнали турок. Штабс-капитан Черняев, произведя личную разведку, обнаружил у выхода из Каракула около 800 человек регулярной турецкой конницы, построенной в четыре колонны и готовой к бою. Между турками и нашим отрядом протекал в обрывистых берегах болотистый ручей Тузлуй, проходимый лишь по одному узкому мосту. Переходить в таких условиях ручей и развертываться в боевой порядок в виду готового к бою равносильного противника было весьма рискованно, почему Карамзину рекомендовалось Черняевым отвести обратно за ручей, переводимый им на неприятельскую сторону отряд, построить боевой порядок и выжидать пока не обнаружатся силы и намерения противника. Но Карамзин не внял голосу рассудка и свой утомленный длинным переходом отряд развернул в боевой порядок тылом к крутому берегу болотистого ручья, предполагая сделать несколько выстрелов из орудий и после этого начать отступление.
Перед отрядом открылась обширная равнина, окаймленная с левой стороны рекой Ольтой и городом Каракалом, впереди которого были выстроены четыре эскадрона турецких улан. День клонился к вечеру, от основной группировки летучий отряд отошел на 47 верст. Рассредоточив своих казаков, штабс-капитан Черняев вернулся к отряду и решился доложить Карамзину, что из прошлого опыта ему не приходилось видеть, чтобы турки в меньшем числе и без артиллерии решались принять нашу атаку. Явно просматривалась тактическая ловушка. На этот доклад Черняева Карамзин ответил: «Неудобно нам, настигнув неприятеля, вернуться назад без положительных о нем сведений. Что я смогу доложить теперь генералу Липранди? Поэтому мы приблизимся к туркам на пушечный выстрел, откроем огонь и заставим их развернуть свои силы». Штабс-капитан Черняев доложил начальнику отряда, что следовало бы донести в Слатино об открытии неприятеля, но Карамзин отвечал: «мы дадим о том знать по возвращении на ночлег» (Из рапорта командующему 2-й бригадой 5-й легкой кавалерийской дивизии, от Генерального штаба штабс-капитана Чернява, от 21 мая 1854 года).
По переходе отряда через овраг, в котором течет ручей Тезлуй, оказалось, что неприятельская кавалерия, в числе от 700 до 800 человек, была построена в четырех колоннах, впереди города Каракула. Поскольку, при переходе через ручей, наш отряд двигался по ровной местности, совершенно открыто, и неприятель, имел возможность оценить его силу, то не трудно было заключить, что сам неприятель находится в превосходном числе, и что впереди города выставлена только часть его войск. Черняев решился подать начальнику отряда совет – отступить. Командиры дивизионов, подполковники Бантыш и Дик, изъявили такое же мнение, но полковник Карамзин отвечал, что, сделав несколько выстрелов, начнет отступление, вызвал артиллерию на позицию и построил гусар в боевой порядок. Затем артиллерия сделала первую очередь пальбы, как будто для того, чтобы показать число наших орудий. Как только раздался наш первый выстрел, из-за обоих флангов стоявших против нас турецких войск выскакали густые толпы иррегулярной кавалерии, которые тотчас охватили сперва левый, а потом и правый наши фланги. Турки, стараясь не вступать в бой, охватывали фланги русского отряда, устремляясь к мосту через ручей, от которого наш отряд выдвинулся вперед версты на полторы.
Дело завязалось, и выпутаться из него, как из всякого кавалерийского боя, было уже невозможно. Отряд Карамзина начал отступать, отстреливаясь из орудий, но турецкая конница, состоявшая большей частью из албанцев, вооруженных длинноствольными винтовками, наносила громадную убыль нашим артиллерийским лошадям, так что под конец боя орудия, возившиеся на шести лошадях, оставались на двух, на трех. Отстаивая артиллерию и защищаясь ею против нахлынувшей турецкой кавалерии, отряд медленно отступал, и турки воспользовались возможностью охватить и опередить левый наш фланг. Полковник Карамзин был бледен как полотно, но самообладания не терял, предпринимая попытки руководства подразделениями. Дан был сигнал к «общей атаке». Эскадроны не тронулись с места, офицеры и солдаты растерялись, не слушали ни трубача, ни команд Карамзина. В попытке восстановить положение на левом фланге в атаку был послан эскадрон под командованием поручика Винка (штатный эскадронный командир был болен лихорадкой и остался в лагере), но он был убит первым, и эскадрон, потеряв начальника, не доскакал до неприятеля, атака захлебнулась. На правом нашем фланге также отбивались саблями. Ситуация складывалась более чем сложная, но явных признаков катастрофы пока не просматривалось. Некоторое время отступление еще носило организованный характер, паника еще не охватила эскадроны.
Между тем, турки, видя все происходящее у нас, начали заскакивать к нам в тыл, торопясь завладеть тем самым мостиком, который был перекинут через топкое болото, чтобы преградить путь к отступлению нашему отряду. Тотчас, весь отряд, поняв этот маневр, увидел себя в безвыходном положении Подполковник Бантыш с 5-м и 6-м эскадронами на левом крыле произвел несколько атак, чтобы дать возможность артиллерии отойти через мост. В атаку был направлен пятый эскадрон, командир которого, майор Красовский, вырвался вперед, но оглянувшись, увидел возле себя только одного юнкера фон-Гана. Эскадрон с полдороги до неприятеля повернул назад. Турки на месте изрубили Гана, а Красовский с раздробленной рукой ускакал назад. Видя невозможность устоять перед значительно превосходящим неприятелем, эскадроны Бантыша стали отступать по мосту через ручей. По словам очевидцев, прозвучала чья-то громкая команда: «Налево кругом! Марш! Марш!». Все бросились назад, устремляясь к мосту, спасая себя.
Напрасно Карамзин кричал им: «Стойте, господа! Куда вы?», но никто его не слушал. Турецкая кавалерия уже успела обойти нашу позицию и с правого фланга; 1-й и 2-й эскадроны подполковника Дика были отброшены к болотистому берегу ручья. Артиллерия, спустившись к мосту, нашла его загроможденным нашей кавалерией, перемешанной с кавалерией неприятеля. При одном орудии оставалось три, при другом – только две коренные лошади, да и те на мосту были изрублены турками, вместе с последними ездовыми. Первое орудие на трех лошадях, не имея возможности пробиться к мосту, было направлено в сторону через ручей, но при спуске с берега, настигнуто неприятелем; ездовые лошади и прислуга были изрублены, либо изранены, и, несмотря на усилия артиллеристов и гусар, было захвачено турками. Повернули два оставшиеся орудия, но пока наши успели очистить фронт для стрельбы, турки уже были так близко, что слышен был звук нашей картечи по телам их людей. Турки не выдержали огня артиллерии и рассеялись. Последняя позиция этих орудий была в 25-ти саженях от загроможденного моста, продолжали стрелять картечью и, когда уже не стало зарядов, были окружены со всех сторон турками. Артиллеристы продолжали отчаянно обороняться банниками и тесаками и большей частью пали в бою, до конца отстаивая свои орудия.
Турки, воспользовавшись паникой среди русских кавалеристов, бросились на них с саблями и пиками, настигли артиллерию, перебили почти всю растерявшуюся прислугу, перекололи всех лошадей их, захватили орудия. На мосту образовалась свалка, уже мало напоминавшая бой. Мост был занят перемешенными частями нашими и турецкими. В рукопашной схватке у моста, делающей честь Александрийским гусарам, проявившим здесь целую массу отдельных подвигов, удалось пробиться через врага и, наконец, сгруппироваться на противоположном берегу ручья Тузлуй. В этой свалке погибли первого эскадрона поручик Брошневский и юнкер князь Голицын. Корнеты Ознобишин и Булатов, оставив Карамзина посередине фронта, будучи посланы для передачи его приказаний, уверяют, что по возвращении их не нашли его на месте и, полагая, что он со всей массой кавалеристов поскакал к мосту, сами помчались туда же, удачно пробились и перескочили его.
В тот момент, когда гусары, охваченные паникой, повернули коней к мосту, лошадь Карамзина бросилась за прочими конями, он придержал ее, та взвилась на дыбы и опрокинулась назад. Когда лошадь встала, Карамзин уже не мог сесть на нее, потому что во время падения, она порвала подперсья, вследствие чего седло съехало к самому хвосту, она начала бить задними ногами до тех пор, пока не сбила седла совсем, затем ускакала вслед за другими нашими лошадьми. Карамзин остался пеший, совершенно один; два трубача, бывшие при нем, и те ускакали. Скакавший мимо него унтер-офицер второго эскадрона Кубарев, видя такое положение своего начальника, остановился, мгновенно схватил под узду бродившую поблизости лошадь из-под убитого турка и подвел ее к Карамзину. Карамзин сел на нее, но она была слишком мала для его большого роста, слабосильна и ленива до того, что, не взирая на пришпоривание, почти не трогалась с места.
В это время один из артиллеристов, увидев это, подвел ему прекрасную из-под орудия подручную лошадь, но в этот момент наскочившие турки, убили артиллериста, взяли лошадь и окружили Карамзина. Турок было человек двадцать. Они сорвали с него золотые часы, начали шарить по карманам, вынули все находившиеся при нем полуимпериалы, сняли кивер, серебряную лядунку, кушак, саблю, пистолет, раздели его догола, оставив на нем только канаусовую рубашку, затем били его плашмя саблями по голым ляжкам и ногам, погоняя идти проворнее в плен. В это самое время один из турок, заметив золотую цепочку, болтавшуюся у него под рубашкой, разодрал ее и сорвал с груди медальон с портретом жены. Карамзин побледнел как смерть; на лице его отобразилось горькое отчаяние, он выхватил саблю у одного из турок, ударил его со всего размаха по голове. Другой турок бросился к нему – Карамзин перешиб ему руку, тогда все остальные турки, рассвирепев, бросились на него разом, кололи его пиками, рубили саблями, нанеся восемнадцать смертельных ран, и, бросив труп, сели на лошадей и ускакали. Все эти обстоятельства стали позднее известны из рассказа раненого гусара из 1-го дивизиона, который все это время прятался под мостом и видел все происходящее. Ночью гусар выбрался из своего убежища и добрался к месту расположения основного отряда. Со слов крайовских купцов, выяснилось, что паша (Чайковский) был очень недоволен действиями турок, не доставивших Карамзина в плен живым, зная наперед, какой громадный выкуп можно было бы получить за него; те рассказали ему подробности дела, оправдываясь невозможностью выполнить его желание.
В этом бою были потеряны все бывшие при «летучем отряде» орудия и все зарядные ящики за исключением одного. Все ездовые были изрублены. Убито в трех дивизионах гусар: обер-офицеров 2, нижних чинов 85; ранено: штаб-офицеров 4, обер-офицеров 11, нижних чинов 37; без вести пропало нижних чинов 20. Всего выбыло из фронта 109 человек, при 689 участниках боя. Понесенные в бою потери вполне соответствовали ожесточению боя и вполне вписывались в стандартные схемы ведения боевых действий. Чрезвычайность бою придавала потеря артиллерии и гибель начальника отряда. Артиллерия была потеряна из-за крайне невыгодной позиции боя; полковник Карамзин был пленен из-за своей крайне слабой индивидуальной кавалерийской подготовки.
Все тела убитых были раздеты мародерами. Тело Карамзина было опознано его камердинером, следовавшим на место боя с отрядом, посланным на следующий после боя день.
Уже ночью, наступившей за этим печальным днем, армию ждало еще одно чрезвычайное происшествие – несанкционированный командованием и, к сожалению, неуспешный и кровопролитный штурм турецкого форта Араб-Табиа, о чем мы будем вести речь в следующей главе.
Как уже говорилось, описание кавалерийского боя под Каракалом было поручено составить офицеру генерального штаба поручику Черняеву. Ему же, как очевидцу событий, было поручено составление донесения, которое было послано Государю Николаю Павловичу. « Заметить этого молодого офицера» начертал на донесении Черняева государь, предугадав по талантливо составленному описанию боя будущего полководца, не лишенного дарований дипломата. Согласно донесению Омер-паши маршалу С. Арно, Карамзин имел дело с рекогносцировочным отрядом генерального штаба полковника Искандер-бея, одного из выдающихся офицеров оттоманской армии. В состав отряда входил 2-й румелийский кавалерийский полк под командованием полковника Хаджи-Мехмет-бея. Хотя Омер-паша в своем донесении говорит только об одном шести эскадронном полке, но, по свидетельству русских и английских источников, в отряд входило и до 2-х тысяч иррегулярной конницы. Этому показанию следует придать веру, так как навряд ли для командования одним полком с турецкой стороны был бы назначен не только командир полка, но и особый начальник отряда. Карамзин имел дело с очень серьезным противником. Алабин в своем труде «Восточная война» ч. 2 стр. 258-262 подробно описывает Карамзинское дело на основании тех слухов, которые ходили по театру военных действий. Бегство и паника доблестного полка чуть ли не на десяток верст, которые он так красноречиво описывает, не подтверждается ни одним официальным документом.
Неудача, понесенная отрядом, потерявшим всю находившуюся при нем артиллерию, побудила главнокомандующего предписать о строжайшем расследовании, с целью выяснения, виновников катастрофы. Каждому из офицеров были предложены опросные листы; нижние чины артиллерийского дивизиона были приведены к присяге и опрошены. Как и следовало ожидать, из опроса непосредственных участников «дела», единственным виновником понесенного урона был определен полковник Карамзин, «не исполнивший данной ему инструкции и увлекшийся неуместным усердием». Сообщение Императору о бое при Каракуле было послано одновременно с отчетом о штурме форта Араб-Табиа, поэтому я еще вернусь к последнему эпизоду. Реакция Императора, Николая Павловича, на сообщение о бое при Каракуле, была вполне предсказуема – он печально заметил, что явно поспешил с присвоением Карамзину звания полковника…
Увлекшись описанием подробностей «дела при Каракале», я не сказал о самом главном, ради чего я потревожил печальную тень несчастного Карамзина. Уже говорилось о том, что Карамзину со всех сторон не повезло, а главное, это то, что в поддержке регулярной турецкой конницы был полк нашего старого знакомого, Михаила Чайковского. Встречаясь с ним неоднократно, можно было бы и поближе познакомиться поближе. В 1841 году по предложению Адама Чарторийского Чайковский был послан его дипломатическим агентом к князю Вассоевичу, задумавшему с помощью польских офицеров-эмигрантов захватить черногорский престол. Когда же эта попытка кончилась неудачей, Чайковский был отправлен в Константинополь, с целью образовать постоянное казацкое войско из славян Турции, для поддержки польских провокаций против России. Он сумел добиться доверия Риза-паши, тогдашнего военного министра и фаворита султана, благодаря чему был принят и поддержан в турецких административных сферах. Чайковский принялся за осуществление грандиозного проекта: привлечение славянских подданных султана в казацкие формирования, с перспективой восстановления Задунайского казачества, которое, в перспективе, должно было объединить представителей всех славянских народов, включая и Польшу.
Для достижения этой цели Чайковским была организована обширная агентура в Турции, Австрии, Сербии, Болгарии, даже на Кавказе у Шамиля. Параллельно с этим проектом, он основал на Азиатском берегу Босфора две польские колонии: «Алеем-Дор» и «Адам-Кае», первая из которых имела 3000 жителей – поляков и находилась под покровительством Франции. Когда власть в Турции перешла к Решид-паше и Фет-Ахмет-паше, – друзьям Станислава Чайковского и Адама Чарторийского, польская агентура закрепилась на Босфоре основательно и надолго. В этот период Чайковский пользовался полнейшим доверием турецкого правительства, имел регулярные встречи с султаном Абдул-Меджидом и официально выступал представителем интересов славянских подданных Османской империи. Он покровительствовал священникам Неофиту и Иллариону, основателям болгарской национальной церкви, боснийцам, белокриницким старообрядцам, содействовал болгарам в развитии народного образования, был посредником между сербским правительством и Портой. Выдвигая на первый план единение славянских народностей, Чайковский всеми силами противился сотрудничеству поляков с мадьярами во время венгерского восстания 1848 года, но после поражения восстания в Венгрии, усиленно помогал беглецам из Австрии и России, чем вызвал крайнее негодование Императора Николая Павловича, который собственноручным письмом к султану требовал высылки Чайковского из Турции.
Когда же турецкое правительство в том отказало, то Император добился от французского правительства, чтобы у Чайковского отобрали французский паспорт. Тогда же, по предложению султана, Чайковский принял магометанство и за заслуги был награжден пожизненным пенсионом в 60 000 пиастров и большим поместьем около Константинополя. В это время он второй раз женился по магометанскому обряду. Вторая его супруга своей мятежной судьбой и характером очень ему подходила. Она была дочерью Андрея Снядецкого, известного виленского профессора математики, очень красивая, блестяще образованная молодая женщина, с крайне увлекающейся натурой. В Турции она разыскивала могилу своего мужа, русского офицера, пропавшего в ходе последней русско-турецкой войны. С Чайковским она встретилась в Константинополе и вышла за него замуж.
В 1853 году, с началом крымской кампании, Чайковский, как офицер кавалерии, был призван в ряды действующей армии, с назначением атаманом всего казацкого населения Порты. В кратчайший срок Чайковский сформировал регулярный казачий полк из славян христианских вероисповеданий, получивший впоследствии название «Славянского легиона», и выступил с этим полком к Шумле. Оставив свой полк в Шумле, он прибыл в Варну, где вместе с великим визерем Кипризли-Мехмет-пашой, маршалом Сент-Арно и лордом Рагланом обсуждал первоначальный план Крымской кампании. При осаде Силистрии князем Горчаковым, Чайковский снабжал осажденную крепость провиантом и вооружением. Именно в этот период и произошел так называемый бой при Каракале, в ходе которого конница Станислава Чайковского так лихо схлестнулась с нашими гусарами и артиллеристами, к сожалению, не к чести последних…
При отступлении наших войск от Силистрии, Михаил Чайковский командовал авангардом турецкой армии, которая направлялась к дунайским переправам с последующим переходом в Валахию. После сражении при Журже и Фратешти Чайковский по пятам русской армии вошел в Бухарест и занимал этот город со своими казаками в течение 15-ти дней, до прибытия Омер-паши. Позже он командовал 15-тысячным корпусом, расположенным на Серете и Пруте, откуда был послан со своими казаками и некрасовцами в Добружджу, чтобы восстановить порядок в этой провинции. Отсюда им был подан проект освобождения Карса от русских войск походом на Тифлис, но проект не был реализован вследствие противодействия Англии и Австрии, желавших скорейшего окончания войны. По заключению мира, Чайковский был назначен Румелийским беглербеем (начальником султанской кавалерии) и получил задание очистить Балканы от разбойничьих шаек, размножившихся после войны. Его полк, в награду за службу султану, был включен в число регулярных полков армии (низам). В течение двух лет Чайковский со своим полком искоренял разбойничество в Фессалии и Эпире, откуда был переведен в обсервационный лагерь на Косовом поле, а затем отправлен на границы Греции, по случаю революции, низвергшей короля Оттона.
Вот какого достойного противника послал Аллах против Мало-Валахского отряда генерал-лейтеанта Павла Липранди…
ОСАДА СИЛИСТРИИ В 1854 ГОДУ
Вести речь о кампании русской армии в Дунайских княжествах в 1854 году, и не сказать об основном событии, осаде крепости Силистриии, равносильно тому, как если я вел речь о пребывании братьев Липранди в Кишиневе и не рассказал бы об их встречах с Пушкиным.
Непосредственного отношения к событиям под Силистрией весной и летом 1854 года, генерал Липранди не имел. Если, конечно, не принять во внимание то, что в задачу Мало-Валахского отряда входило активными боевыми действиями на Среднем Дунае в максимальной степени связывать турецкие войска, могущие прийти на помощь осажденной крепости. К сожалению, после отхода Мало-Валахского отряда в район Бухареста, турки получили возможность перевести на усиление Силистрии до 8 тысяч своих солдат и часть крепостной артиллерии.
Более тягостной, более запутанной и замороченной ситуации, чем она сложилась для России в Дунайских княжествах летом 1854 года , даже сложно себе представить. В результате действий князя Паскевича, сознательно саботирующего план летней кампании на Дунае, наши войска только 4 мая переправились на правый берег Дуная и приступили к блокаде Силистрии. Четко следуя инструкциям Паскевича, главнокомандующий князь Михаил Горчаков, уже тем позволил князю Варшавскому претворять в жизнь план, сводящий на нет все предыдущие усилия русского оружия на Дунае. В нашем конкретном случае преступную медлительность, нераспорядительность, замешанные на заведомой бестолковщине в ходе осады крепости легко смогли русскую армию из потенциального победителя превратить в побежденного. Располагая силами, какие еще никогда не были сосредоточены ни против одной из турецких крепостей, фельдмаршал в течение месяца не озаботился обложением Силистрии со всех сторон, что позволило туркам подвозить в крепость все виды боевого снабжения и продовольствие. Дороги из Рущука и Шумлы не были блокированы нашими войсками.
Свою явно преступную нерешительность князь Горчаков мотивировал опасениями активных действий со стороны союзников, к тому моменту высадившихся в Варне, а с другой стороны – ожидаемого вступления в княжества австрийской армии. Только этими сложно объяснимыми соображениями можно было с трудом оправдать сооружение вокруг лагеря русских войск явно бесполезных полевых укреплений, беспорядочно расположенных, вооруженных осадною артиллерией, которую беспрестанно, с величайшими трудами, туда перемещали с осадных батарей, а потом возвращали на прежние места без видимой причины. И это все происходило на фоне того, что главный инженер армии генерал Шильдер был уверен в успехе блокады и осадных действий под крепостью…
Карл Андреевич Шильдер отличался глубочайшими знаниями по своей части и поразительной находчивостью и воображением. Добродушный в спокойные минуты, ревностный в исполнении служебных обязанностей, Шильдер по свойственной ему вспыльчивости, высказывал и защищал свои идеи с крайней горячностью, и тогда выходил из себя, как перед младшими, так и перед старшими. Однажды князь Горчаков посетил его, и после жаркого спора с ним, садясь на лошадь, сказал довольно громко: «Сущий сатана!». Услышав эти слова, Шильдер выскочил из палатки в одной рубашке и закричал в вдогонку Горчакову: «Да, я сатана, настоящий сатана!». Инженерный лагерь Шильдера, ближайший к траншеям, находился далеко впереди всех прочих штабных лагерей; он обычно выезжал на работы на белом коне в белой рубашке, служа верной целью неприятельским пулям. По всей вероятности, такому презрению опасностей много содействовал фатализм Шильдера, который верил учению спиритов и даже утверждал, будто бы находился в сношениях с умершими, и в особенности с императором Александром I, по словам Шильдера, предрекавшим успехи России в Восточной войне.
Осадные работы производились деятельно, под руководством Шильдера, группой его сподвижников и помощников: подполковником Тотлебеном, капитанами Хлебниковым, Фолькмутом, штабс-капитаном Тидебелем и пр. В их группу вошел отставной инженер-поручик, состоявший в канцелярии главнокомандующего, по дипломатической части, коллежский асессор барон Оффенберг. Войска в траншеях, блокирующих крепость находились под командованием старого, опытного воина, начальника 8-й дивизии, генерал-лейтенанта Сельвана. Командовали бригадами в дивизии генерал-майор Веселитский и генерал-майор Попов. При обеспечении работ в траншеях, хорошо себя проявили полковник граф Опперман и подполковник князь Урусов. По ночам, для «обеспечения работ в траншеях» выделялись от штаба дежурные флигель-адъютанты: полковники князь Варшавский (сын главнокомандующего), граф Николай Орлов; майор князь Лобанов-Ростовский; штабс-капитан Воейков и все личные адъютанты фельдмаршала. Несложно себе представить, какая польза была от них в траншеях при том, что генерал Шильдер ежесуточно назначал для обеспечения работ инженерного офицера. Буквально еще две недели назад в этой великосветской компании пребывал и наш старый, и теперь уже печальной памяти, знакомый, полковник Карамзин, и потому как весело он проводил с ними время, можно сделать выводы о целесообразности такого «великосветского» обеспечения.
По авторитетному заключению генерала Шильдера Арабский форт по своему положению являлся ключевым укреплением в системе обороны Силистрии, и подступам к нему уделялось особое внимание.
Из всей многодневной осады крепости я рискну рассмотреть только один, на мой взгляд, самый значительный эпизод. Речь пойдет о несанкционированном, спонтанном штурме Арабского форта в ночь с 16 на 17 мая. Мой выбор основывается еще и на том, что этот боевой эпизод практически совпал по времени с уже рассмотренным нами «делом» при Караколе, в ходе которого трагически погиб полковник Карамзин.
16 мая по случаю сильной канонады работы в траншеях не производились. Предполагалось заложить ближайшей ночью траншею параллельно фронту Арабского форта, в расстоянии от него в 80-ти саженях. В 11 часов вечера рабочие уже успели углубить траншею на два фута; в это самое время турки, выйдя из форта и своих ближайших траншей, на гласис укрепления, с шумным гиканьем открыли сильный ружейный огонь по нашим работам но, встретив достойный отпор обеспечивающей роты, поддержанной залпом ракетной батареи, замолкли и поспешно скрылись в своем укреплении.
В эту ночь на работах находился 3-й батальон Полтавского пехотного полка, а в траншеях – батальон Алексапольского егерского полка. Кроме того, влево от форта был выдвинут наблюдательный отряд лейб-гвардии конной артиллерии полковника Костанды, в составе 2-х батальонов Замостского егерского и 2-х эскадронов Ольвиопольского уланского полков, с шестью пешими и четырьмя конными орудиями, из которого по тревоге был направлен к левому флангу траншеи 1-й батальон Замостского полка. Верстах в трех от нашей головной траншеи стояла в лагере 2-я бригада 8-й пехотной дивизии, в составе двух батальонов Алексапольского и трех батальонов Кременчугского егерских полков, под командованием генерал-майора Попова Первого. Спустя около часа по отражении турок, генерал-лейтенант Сельван атаковал Арабское укрепление.
Я постараюсь сохранить корректность при оценке этого факта, уже, хотя бы потому, что в ходе этого боевого эпизода погибли люди.
В предыдущей главе мы с Вами рассмотрели эпизод, в ходе которого трагически погиб полковник Карамзин. Оба рассматриваемых нами эпизода произошли в интервале 6-ти часов. Можно было бы, при желании, поднять астрономические календари за май месяц 1854 года и проверить даты полнолуния, только вряд ли сможем мы этим объективно оценить действия поступки людей, не привыкших трезво оценивать свои действия… С очень большой долей вероятности, основной причиной такого необдуманного дела была авантюрная выходка, состоявших при Главной квартире армии, группы молодых, самоуверенных, неопытных в военном деле великосветских шалопаев, увлекших своей авантюрой старого, многоопытного ветерана – генерала Сельвана.
Итак, спустя час «по отражении»(?) турок, генерал-лейтенант Сельван атаковал Арабский форт. По официальным источникам причиной атаки послужило «скопление неприятельских масс против правого (ближайшего к Дунаю) фланга наших работ, давшее повод предположить, что Арабский форт занят слабыми силами.
Войска, вызванные по тревоге и назначенные к штурму, выстроились в одну линию, в колоннах к атаке, тылом к нашим траншеям. На правом фланге стал 3-й Алексапольский батальон подполковника фон-дер-Бринкена, левее, шагах в сорока, 3-й Полтавский батальон майора Пиленко, а на левом фланге 1-й батальон Замостского полка, полковника Гладышева под общим начальством полковника Костанды. Расстояние между нашими траншеями и укреплениями Араб-Табиа было около 300 шагов. Когда все было готово к штурму, генерал Сельван, находившийся вместе с генералом Веселитским на левом фланге Алексапольцев, обратясь к командиру их, и, указав на укрепление, сказал: «Вот вам Георгиевский крест! Возьмите Араб-Табиа. С Богом! Ведите ваш батальон».
Подполковник Бринкен двинулся со своим батальоном вперед, провожаемый генералом Сельваном, который, подойдя к укреплению и приказав ударить барабанный бой к атаке, возвратился к батальону Полтавского полка. Темнота ночи и тишина движения дали возможность Алексапольцам приблизиться совершенно скрытно к форту. Когда же раздался барабанный бой, турки зашевелились в укреплении и встретили наши войска картечным и ружейным огнем, но это не остановило батальона. Не имея при себе ни фашин, ни лестниц они быстро спустились в ров укрепления, откуда, с неимоверными усилиями, в темноте, под губительным огнем, поддерживая друг друга, ощупью, стали взбираться на крутой вал. Первым взошел на вал сам батальонный командир, за ним устремились его солдаты. В продолжение четверти часа весь вал и амбразуры с орудиями уже были в наших руках. Алексапольцы, поддержанные двумя прочими батальонами, ворвались в укрепление, где завязался упорный рукопашный бой. В числе первых, ворвавшихся в укрепление, был флигель-адъютант полковник Николай Орлов.
В процессе рукопашной свалки был смертельно поражен подошедший ко рву генерал Сельван, и тогда же в тылу штурмующих войск неожиданно раздался сигнал отбоя атаки. Был ли подан этот сигнал самим Сельваном, или принявшим после него начальство Веселитским, который опасаясь ответственности за дело, предпринятое без ведома главнокомандующего, решился отозвать войска в траншеи – осталось неизвестно. Подполковник Бринкен в отчете опишет, что он четко слышал произнесенные громко, знакомым ему голосом генерала Веселитского, слова: «Назад! Назад! Отступление!». Ободренные нашим неожиданным отступлением, турки яростно преследовали отступающие через ров войска и нанесли им огромные потери. Между тем, командир 2-й бригады 8-й дивизии, генерал-майор Попов не получал от генерала Сельвана никакого приказания. Услышав шум перестрелки в районе турецкого форта, Попов послал подпоручика Ляшенко за приказаниями к начальнику дивизии, приказав тогда же бригаде стать в ружье и готовиться к выступлению. Посланный офицер, возвратившись через час, сообщил, что начальник дивизии штурмует форт Араб-Табиа. Попов немедленно двинулся вперед, но по темноте ночи не решился вести шестирядные колонны по пересеченной местности, и направился окольным путем через линию траншей. Все это замедлило движение, так что батальоны его подошли в тот момент, когда штурмовые колонны возвращались в свои траншеи. При выходе на исходный для атаки рубеж, генерал-майор Попов был ранен, и атаку 1-го батальона Алексапольского полка майора Науменко повел на приступ генерал-майор Свиты Павел Александрович Урусов. Атака батальона велась весьма решительно, но не мола уже восстановить дело. Батальон отступил с большими потерями.
Урон наших войск, по числу сражавшихся, был весьма значителен: тяжело ранен полковник граф Орлов; из числа четырех батальонных командиров, трое, именно: полковник Гладышев, майоры Пиленко и Науменко, на следующий день умерли от ран; подполковник Бринкен контужен осколком гранаты; из числа офицеров убито и ранено 22; нижних чинов убито 315 и ранено 596. Со стороны турок, если верить их показанию, убито 68 и ранено 120 человек.
На следующий день, в десять часов утра, на Арабском форте был выставлен белый флаг и заключено перемирие на два часа для уборки убитых. Тела наших солдат были перенесены с гласиса и из рва Араб-Табиа в занимаемый нами близлежащий овраг и там погребены, а тело генерала Сельвана, с трудом отысканное, похоронено, с положенными воинскими почестями, в Калараше, на церковном кладбище.
Хотелось бы рассматривать вышеописанный боевой эпизод как следствие отчаяния войск на поразительную инертность, бездеятельность и бездарность высшего армейского руководства. Но это будет слишком поверхностная оценка происшествия. Случай этот исключительно рельефно характеризует князя Паскевича и князя Горчакова как командующих армией, показывает обстановку и порядки, царящие среди офицеров штаба армии и главной квартиры… и вызывает невольное удивление столь спокойной реакцией Императора на это, я бы сказал, чрезвычайное происшествие. Как уже говорилось, после неудачного боя под Каракулом, в ходе которого погиб полковник Карамзин, и были потеряны четыре орудия; указом Императора было проведено тщательное расследование и сделаны известные организационные выводы. Гибель солдат, офицеров, да и генералов вполне предусматривалась в ходе военных действий, а уже потеря знамен и орудий, в соответствии с военным законодательством требовали тщательного расследования и наказания виновных. Что касается наказания виновных, то у проводящего расследование генерал-лейтенанта Гротенгельма особенных вопросов не возникло, хотя он проводил по «Высочайшему приказу» расследование обоих происшествий. Основным виновником разгрома отряда противником при Караколе, как уже говорилось, был обозначен начальник отряда, полковник Карамзин, поскольку, он же был и наиболее заметной, в некотором роде, наиболее значимой жертвой этого трагического рейда.
Что же касается последствий ночного штурма форта Араб-Табия, то уже утром следующего за происшествием дня к расследованию причин столь гибельного происшествия приступил все тот-же генерал-лейтенант Гротенгельм. Но, как это не покажется странным, Император Николай Павлович, получив донесение об этом деле, писал князю Варшавскому: «Вчера вечером Я узнал по телеграфу из Вены о бывшей вылазке 17-го числа, об отбитии ее и о бесплодной храбрости при преследовании, имевшей последствием отбитие от форта, но депеша кончается тем, что будто в ночь 20-го мая форт был, однако, нами взят. Сегодня же утром прибыл твой фельдъегерь с твоим письмом, Любезный Отец-Командир, от 19-го, которое подтверждает первую часть известия, но не упоминает о второй. – Душевно скорблю о напрасной трате драгоценного войска и потере стольких храбрых, во главе которых ставлю почтенного Сельвана, дорого заплатившего за свою излишнюю отвагу, но мир праху его: он умер геройской смертью! Тем более жалеть должно столь тщетной траты людей, что осада шла до того успешно и с неимоверно-малою потерею. Но буди воля Божия! Надеюсь, что возьмем свои меры, чтоб впредь таковой необдуманной отваги и бесплодной траты людей не было»…
Самое интересное во всей этой истории это то, что в процессе штурма форт фактически был уже захвачен, и если бы не смерть Сельвана и, мягко скажем, «перестраховка»(?) генерала Веселитского, отозвавшего атакующие батальоны, то уже утром следующего дня над фортом Араб-Табия развивался бы российский флаг. Стоило бы генералу Сельвану к началу атаки вывести на исходный рубеж и вторую бригаду своей дивизии, и успех штурма был бы гарантирован. Деятельность же командира 1-й бригады генерал-майора Сергея Гавриловича Веселитского и раньше настораживала.
Так, в ночь с 5 на 6 мая полки его бригады обеспечивали работы по закладке траншей. Кто-то из наших солдат по неосторожности выстрелил из ружья, и вся наша передовая цепь, приняв этот выстрел за вылазку турок, открыла огонь в сторону неприятеля. Генерал Веселитский, командовавший батальонами прикрытия, усиленными четырьмя орудиями, «счел нужным» отвести свои войска. Таким образом, рабочие роты и саперы остались без прикрытия и вместе с ними – в траншеях у Дуная генерал Шильдер, а в траншеях на высоте подполковник Тотлебен. Отход бригады Веселитского был произведен в спешке и беспорядке: войска столпились в овраге, беспорядочно стреляли, и потеряли при отходе несколько ранцев и касок… Свидетелем этого безобразного явления был начальник штаба генерал-адъютант Коцебу, который должной оценки этому факту не дал… Нам же предстоит еще столкнуться с «боевой» деятельностью генерала Веселитского под Севастополем в 1855 и в Варшаве в 1861 году…
Для начала, не мешало бы разобраться с инициаторами этого импровизированного штурма. Мы уже вели речь о том, что «инициативная» группа состояла из сына фельдмаршала Паскевича, флигель-адъютанта, полковника князя Федора Ивановича, 1823 года рождения, сына князя генерал-адъютанта Алексея Орлова, полковника, флигель-адъютанта князя Николая Алексеевича, 1827 года рождения; флигель-адъютанта, майора князя Лобанова-Ростовского, флигель-адъютанта подполковника князя Урусова, флигель-адъютантов штабс-ротмистров Протасова и Воейкова. Старшему из этой кампании великосветских шалопаев, Паськевичу, было 30 лет, все остальные были значительно моложе. Учитывая тот факт, что в ходе описываемого события пролилась кровь, и не малая, не хотелось бы ерничать и передергивать факты, но то, что «молодые люди» подогрели свои воинственные чувства изрядным количеством «жженки», было очевидно.
Уровень их воинского опыта легко можно представить по главному инициатору «штурма» – князю Николаю Орлову. С 15 лет Николай Орлов с Высочайшего разрешения прослушал курс законоведения вместе со своим ровесником, Великим князем Константином Николаевичем, а с февраля 1843 года он был определен в пажи Высочайшего двора. В августе 1845 года Николай Орлов успешно выдержал экзамен при Пажеском корпусе и произведен в корнеты лейб-гвардии конного полка, и в июне 1846 года определен флигель-адъютантом к Его Императорскому Величеству. В том же году, произведенный в поручики, князь сопровождал Великого князя Константина Николаевича в заграничном путешествии. В 1848 году, во время пребывания в Петербурге эрцгерцога виртембергского Вильгельма, князь Орлов, в чине штабс-ротмистра, состоял при его особе, затем вновь сопровождал князя Константина Николаевича в Ольмюц и Прагу. В 1849 году он был отправлен с депешами в главную квартиру действующей в Венгрии армии и принял участие в военных действиях. За отличие, оказанное в сражении при Дебричине 21 июля 1849 года князь Орлов был произведен в ротмистры и награжден орденом Святого Владимира 4-й степени. В 1850-1852 гг. князь Николай Орлов сопровождал Императора в его путешествиях по России и за границей. С декабря 1851 года Николай Орлов числился «прикомандированным» к департаменту Генерального штаба, с «причислением» к канцелярии военного министерства. 30 августа 1853 года князь Николай Орлов производится в полковники и в марте 1854 года направляется в «распоряжение» фельдмаршала Паскевича. Возьмите на заметку тот факт, что по своей основной должности Николай Орлов был подчиненным генерал-майора барона Вревского. С подвигом этого «канцеляриста» нам предстоит познакомиться в процессе Чернореченского сражения.
Как себя проявил начальник походной канцелярии фельдмаршала, мы уже знаем. То, что фельдмаршал Паскевич, в своих донесениях о ночном происшествии Императору вынужден был, что называется, «наводить тень на плетень», тоже понятно – в истории со штурмом форта участвовал и его «сынишка», а реакция императора на объективное сообщение могла быть несколько иная… Но, похоже, император, будучи хорошим семьянином и чутким отцом, пощадил отцовские чувства своего ближайшего помощника, князя Алексея Орлова. В послужном списке князя Николая Орлова появилась запись: «При штурме форта Араб-Табиа, взятием которого он руководил(???), при осаде Силистрии, в ночь с 16 на 17 мая 1854 года, получил девять тяжелых ран и лишился глаза. За это дело награжден орденом Святого Георгия 4 степени и получил золотое оружие с надписью «за храбрость». Тяжелые раны заставили его взять отпуск и ближайшие полтора года он провел в Италии, и по возвращении оттуда был произведен Указом от 26 августа 1856 года в генерал-майоры с назначением в Свиту Императора.
Видимо, «подвиг» Николая Орлова, все последующие месяцы не давал спокойно жить его непосредственному начальнику, заведующему Военной канцелярией, генерал-адъютанту барону Вревскому. Как он реализует свои полководческие амбиции мы сможем наблюдать в ходе Чернореченского сражения, в августе 1855 года…
Нерешительность и сомнения князя Паскевича в успехе осады Силистрии прослеживались во всех его посланиях Государю Императору и подкреплялись «страшилками» о якобы неминуемом вступлении в войну Австрии: «… Турки беспрестанно подкрепляют гарнизон крепости. У них уже до 25 тысяч в самой Силистрии и по деревням в тылу. Ожидая их, я приказал укрепить лагерь, сделать новые удобные мосты; но Омер-паша доселе в поле не показывается и вероятно, через 15 дней, т.е. в то время, когда Австрия, собрав уже, как известно, большой лагерь около Германштадта, также откроет кампанию… В семь переходов Австрийцы могут быть в Плоешти, а нам от Силистрии до Фокшан 15 дней… Здоровье мое ото дня расстраивается, но я постараюсь остаться здесь елико возможно долее, думаю, что могу быть полезен»…
28 мая под личным начальством фельдмаршала, было предпринято общее наступление главных сил осадного корпуса к Силистрии, с целью «обозрения отдельных неприятельских укреплений и расположения турецких войск, и, вместе с тем, с намерением показать неприятелю значительность наших сил, а главное – показать войскам нашим, каким образом маневрировать и устраиваться в виду неприятеля»…
В ходе этого, малопочтенного мероприятия, имела место грубая имитация контузии, якобы полученной князем Варшавским…. Состояние здоровья фельдмаршала не возбуждало никаких опасений, но на следующий же день он слег в постель, от «контузии и старинной молдавской лихорадки», и вскоре отправился в Яссы, передав начальство над войсками и продолжение осады Силистрии князю Горчакову.
Князь Михаил Горчаков, снова приняв командование над армией, всеми своими действиями и приказами продемонстрировал полную свою неуверенность в успехе действий под Силистрией. В довершение к этому 1 июня был смертельно ранен генерал Шильдер.
Из-за отсутствия сплошной блокады крепости турки имели возможность постоянно наращивать свои силы и средства. Немалую роль в организации этих поставок сыграл наш старинный знакомый, Садык-паша, он же – Михаил Станиславович Чайковский, возглавлявший группировку конницы, сформированной из казацкого населения Турции, «разбавленного» раскольниками и польскими эмигрантами. Именно его головорезы постоянно проводили в Силистрию транспорта с оружием, продовольствием и пополнением. На подступах к крепости с конницей Чайковского сражались наши подвижные заслоны, возглавляемые генералом Хрулевым.
7 июня были произведены взрывы мин в галереях, подведенных под турецкую крепость. Действие взрывов было вполне успешным. От первого из них, исходящий угол и часть куртины форта были опрокинуты и внутренность части форта открыта; от второго весь бруствер обвалился в ров; от третьего – разрушенный контр-эскарп еще более засыпал ров, вообще же образовался удобный для приступа обвал в 20 саженей шириной. Первый взрыв был сигналом для усиленного действия нашей артиллерии.
Наконец-то, 8 июня князь Горчаков вынужден был «признать возможным взять штурмом укрепления Араб-Табиа и Песчаное». Атаку было предположено вести в ночь с 8 на 9 июня. Для действий на правом фланге, против Песчаного форта, был назначен пехотный Черниговский полк под командованием генерал-майора Заливкина, а за ним в резерве Брянский егерский полк. На левом фланге для штурма Араб-Табиа, с фронта и тыла, генерал-майор Веселитский с Замостским и полковник Голев с Камчатским егерскими полками, а за ними в резерве Люблинский и Охотский егерские полки. Общий резерв состоял из полков: Прагского и Полтавского пехотных и егерского Орловского. Всеми войсками, назначенными к штурму, было поручено командовать генерал-лейтенанту Бельгарду.
Для отвлечения неприятеля в период общего штурма, выделялись отряды генерал-лейтенанта Хрулева и генерал-майора князя Бебутова, которые должны были двинуться на рассвете, одновременно с наступлением прочих частей, первый – по лощине между Араб-Табиа и Абдул-Меджидом, а второй – прямо на Абдул-Меджид. Все приготовления к штурму были закончены и войска уже двинулись на указанные им места, как вдруг, около полуночи, прибыл адъютант князя Варшавского, гвардии ротмистр Протасов, с предписанием фельдмаршала – немедленно снять осаду и перейти со всеми силами на левую сторону Дуная. Никогда еще вестник самого бедственного события не был встречен так неприветливо, как встретили наши офицеры и солдаты Протасова.
Вместе с предписанием о снятии осады, князь Горчаков получил от фельдмаршала письмо, от 6 июня, которое начиналось следующими словами: «Любезнейший и почтенный князь Михаил Дмитриевич. Наши желания исполняются. Дай Бог, чтобы в это время не застала вас атака от Турок, Французов и прочих»… В предписании князя Варшавского, от того же числа, сказано: «Государь Император, в Собственноручном письме, от 1-го июня,… Высочайше разрешить соизволил: снять осаду Силистрии, ежели до получения письма Силистрия не будет взята или совершенно нельзя будет определить, когда она взята будет»…
Из этого письма следует, что Император разрешал снять осаду, но только в том случае, если бы осадный корпус не мог взять Силистрии, не подвергаясь опасности быть атакованным превосходящими силами противника прежде окончания осады.
Трудно оценить вред причиненный России и Русскому имени последовательными и вполне осознанными действиями этих двух горе-военачальников старший из которых возомнил себя еще и гениальным стратегом и политиком…
Для большинства невольных участников этой драматической пьесы под названием «Военная кампания русской армии на Дунае в 1854 году» было очевидно, что если бы не был бездарно потерян целый месяц и Силистрия была взята нами в мае, то, с одной стороны, Австрия была бы осторожнее в своих наглых домогательствах, а с другой – Англо-Французы, будучи заняты непосредственно защитой Турции, увязнув на Дунае, не решились бы предпринять Крымскую экспедицию.
Император Николай Павлович, получив донесение о снятии осады Силистрии, писал князю Горчакову: «Вчера вечером получил Я наконец твои донесения от 9-го июня, пробыв таким образом почти две недели в совершенной безызвестности о том, что у вас происходило. Сколько мне грустно и больно, любезный Горчаков, что Мне надо было согласиться на настоятельные доводы Кн. Ивана Федоровича, об опасности угрожающей армии от вероломства спасенной нами Австрии, и, сняв осаду Силистрии, возвратиться за Дунай, истоща тщетно столько трудов и потеряв бесплодно столько храбрых – все это Мне тебе описывать незачем; суди об этом по себе!!!.... Пойдут ли за тобой Союзники с Турками – сомневаюсь; скорее думаю, что все их усилия обратятся на десанты в Крым, или Анапу, и это не меньшее из всех тяжких последствий нашего теперешнего положения».
ВЫСТУПЛЕНИЕ РУССКИХ ВОЙСК
ИЗ ДУНАЙСКИХ КНЯЖЕСТВ
При отступлении нашей армии на левую сторону Дуная, мы имели в Княжествах 7 дивизий пехоты, 4,5 дивизии кавалерии, 3 стрелковых батальона, 3 саперных батальона и 8 казачьих полков. Всего же с местными волонтерами, до 120 тысяч человек с 392 орудиями, не считая отряда генерала Ушакова, в составе: 7-й пехотной дивизии, резервной бригады 15-й пехотной дивизии и 2-й бригады 3-й легкой кавалерийской дивизии, остававшихся в Бабадагской области. Турецкая армия Омер-паши состояла из 100 тысяч человек, из которых 45 тысяч были собраны в укрепленном лагере под Шумлою и до 6 тысяч в Варне; прочие же находились по гарнизонам дунайских крепостей: Силистрии, Рущука, Видина и Калафата.
Главные силы Англо-Французов в числе 50 тысяч не могли открыть боевых действий ранее начала июля. Следовательно, мы имели существенный перевес в силах, и нам нечего было опасаться каких-либо решительных действий со стороны Турок. Что же касается Австрии, то она оставалась в нейтральном положении, и к тому же на нашей юго-западной границе собиралась грозная военная сила в составе: 1-го и 2-го пехотных корпусов, кирасирский корпус был направлен в район Хотина; гренадерский и гвардейский корпуса шли к Варшаве. Очевидно, что, находясь в таком положении, мы могли бы не только наказать Турок за всякую попытку их вторгнуться в Княжества, но и померяться силами с Англо-Французами, усиленными турецким корпусом Омер-паши. (Гл. 14. Сочинения М. Богдановича «Восточная война»).
Поскольку из дипломатической переписки нетрудно было вывести заключение, что со стороны Австрии в июле 1854 года нельзя было ожидать явного разрыва, и тем более внезапного открытия военных действий – значит, не было никакой основательной причины торопиться с очищением Княжеств, дальнейшее занятие коих заставило бы Англо-Французов вести войну на Дунае, где у нас были сосредоточены значительные воинские силы.
Даже и теперь, с отводом наших войск за Дунай, далеко не все было потеряно: решись мы атаковать турок, стоявших впереди Журжи, имея большие шансы на их разгром, то австрийское правительство продолжало бы действовать медленным путем дипломатии и не осмелилось бы направить свои войска в Княжества до тех пор, пока там находилась наша армия.
К сожалению, князь Горчаков, основываясь на чрезмерно завышенных данных о противнике и опасаясь наступления с одной стороны 150 тысяч австрийцев, а с другой – 100 тысяч турок, сомневался в возможности отступления за Прут без значительных потерь.
Торопясь очистить территорию Княжеств, князь Горчаков отдал приказ войскам 3-го, 4-го и 5-го корпусов на отход. Движение наших главных сил было направлено через Синешти и Кошарени на реке Яломице, к Бузео, куда главная квартира прибыла 27 июля.
Отряд генерал-лейтенанта Липранди, выступил 20-го июля из Плоешти, прибыл 25-го в Бузео, а оттуда двинулся на Фокшаны к Бырлату. На момент отхода отряд состоял:
Азовский пехотный полк, 4 батальона; Украинский егерский полк 4 батальона;
Гусарские полки принца Фридриха-Карла Прусского и князя Варшавского 16 эскадронов;12-й артиллерийской бригады; батарейная батарея №4 и легкая батарея № 6; конно-легкой №10 батареи 4 орудия,- всего 28 орудий; 3-я рота 4-го саперного батальона; Донского казачьего №38 полка шесть сотен. Итого: 11659 человек.
Главные силы отряда генерал-адъютанта Лидерса, в составе 15-й пехотной дивизии с ее артиллерией, 5-го стрелкового батальона, трех рот 5-го саперного батальона и валахской батареи, вместе с госпиталями, выступили из Обилешти-Ноу к Браилову 20 июля. Аръергард, под командованием генерал-лейтенанта Гротенгельма, в составе 14-ти эскадронов 1-й бригады легкой кавалерийской дивизии, с конно-легкой батареей и тремя сотнями казаков № 22 полка, следовал за войсками Лидерса, в расстоянии одного перехода. Отряд генерал-майора Немчинова, стоявший в Калараше, присоединился у Слободзеи к войскам генерала Лидерса, которые 30-го июля благополучно прибыли в Браилов.
В завершении этой печальной по сути и пустоватой по содержанию главы, остается добавить, что в авангарде турецких войск, следовавших за обоими отрядами шла конница Михаила Чайковского – он же Садык-паша и генерал-лейтенант турецкой армии.
В это время войска Англо-Французских союзников сосредотачивались в Варне. 6 июля состоялся совет союзных главнокомандующих, на котором присутствовали адмиралы Дундас, Гамелен, Брюа и Лайонс. На совещание были приглашены великий визирь Кипризли-Мехмет-паша, Риза-паша и Садык-паша (Чайковский). Судя по всему, долго задерживаться в Варне союзники не собирались, тем более, что инструкции, полученные из Парижа и Лондона нацеливали их на десант в Крым. Но такое предприятие, по их глубокому убеждению, требовало серьезных приготовлений и огромных средств. Для обозрения крымского побережья в районе Севастополя отправляется авторитетная комиссия из английских и французских офицеров. Одновременно с этим, маршал Сент-Арно, надеясь ослабить влияние повальных болезней, свирепствовавших в союзной армии, еще с Галлиполи, предпринял экспедицию в Добруджу (Бабадагская область – Б.Н.), где по собранным союзниками сведениям, было не более 10-12 тысяч русских, рассеянных между Мачином и Кюстенджи. Если судить по инструкциям, данным генералам Эспинассу и Юзефу, маршал планировал сильную демонстрацию, посредством которой надеялся заставить князя Горчакова окончательно очистить Дунайские княжества, после чего союзные войска должны были стянуться к Варне и отправиться в Крым. Судя по дальнейшим событиям, князь Михаил Горчаков оправдал надежды союзников и всячески способствовал их быстрейшему десанту в Крым.
РУКОВОДСТВО ВОЙСКАМИ
В БАЛАКЛАВСКОМ СРАЖЕНИИ
За успешное руководство боевыми действиями Мало-Валахского отряда генерал-лейтенант Липранди был награжден орденом Белого Орла 1-й степени с мечами. При выводе войск из Княжеств, Мало-Валахский отряд прикрывал левый фланг нашей армии, сдерживая турок и контролируя обстановку на границе с Австрией. В середине августа 1854 года, после расформирования Мало-Валахского отряда, Павел Петрович опять вступил в командование 12-й пехотной дивизией. 20 августа 12-я пехотная дивизия перешла реку Прут у Местечка Леово и расположилась по квартирам в Бессарабии. На этот раз отдых был непродолжительный. Уже 10-го сентября, 12-я пехотная дивизия, с приданной ей артиллерийской бригадой, начала форсированный марш в Крым. Сознавая всю важность организации быстрого перехода, Павел Петрович воспользовался значительным числом подвод, безвозмездно предложенных местными колонистами, и сократил срок марша на два дня, против стандартной нормы перехода.
При отправлении дивизии в Крым, учитывая сложность и непредсказуемость развития там обстановки, князь Горчаков, напутствуя Павла Петровича, не исключал боевого столкновения с войсками союзников в районе Перекопа, поэтому, генерал Павел Липранди получил полномочия, в ходе форсированного марша, присоединять к своей дивизии все части, следующие в Крым, с перспективой командования этим объединенным отрядом, и выбить противника из Перекопа, если он там окажется. Начальником штаба этого оперативно созданного отряда был назначен бывший начальник штаба Мало-Валахского отряда полковник флигель-адъютант князь В.И. Васильчиков. Достигнув Перекопа, и не обнаружив в районе противника, Павел Петрович, продолжая марш дивизии, послал вперед князя Васильчикова к командующему нашими войсками в Крыму, князю Меншикову, за дальнейшими указаниями.
Князь Васильчиков застал князя Меншикова в палатке, на Бельбеке. Меншиков, при всем своем природном уме, блестящем образовании, отличных организаторский способностях, был человеком весьма своеобразным. Видимо, хорошо помня о происхождении своего выдающегося деда – ближайшего соратника Великого Петра, и комплексуя при этом, он окружал себя сотрудниками исключительно родовитыми, а к остальным относился с нескрываемым пренебрежением. Так, при вручении ему князем Васильчиковым донесения Павла Петровича, князь Меншиков, признавая ровню в Васильчикове, и заранее, пытаясь унизить Павла Петровича, с явным вызовом спросил: «Что такое Липранди?» Получая от полковника Васильчикова краткие данные по служебной характеристике Павла Петровича, не дав ему закончить, сказал: «Да, интриган-фанариот, я его помню по тому времени, когда он командовал Семеновским полком, а затем добавил: «Пусть двигается к Бельбеку». При свидании с Липранди, князь Васильчиков, искренне его уважая, счел нужным сообщить содержание своего разговора с Меншиковым, и понятно состояние Павла Петровича, в каком он отправился 7-го октября на свидание с командующим. Но за этот промежуток времени князь Меншиков успел получить письмо от Императора, в котором тот весьма лестно отзывался о боевых достоинствах Липранди. Встретив Павла Петровича весьма любезно, Меншиков начал с того, что показал ему письмо государя, в котором, между прочим, значилось: «Генералу Липранди можно поручить отдельный отряд и на него можно смело положиться как на опытного генерала. Я уверен, что он оправдает мое к нему доверие». Тут же князь приказал Павлу Петровичу 8-е и 9-е октября употребить на личную рекогносцировку всего неприятельского расположения, а 9-го вечером доложить ему ее результаты.
Сопровождаемый только дивизионным квартирмейстером Генерального Штаба капитаном Феоктистовым и двумя казаками, Павел Петрович, начиная от Байдарской долины и до городского Севастопольского кладбища, осмотрел все расположение войск союзников, приближаясь к неприятельским сторожевым постам и часто спешившись настолько близко, насколько позволяла местность. 9-го октября, вечером, Липранди доложил князю Меншикову, что, по его мнению, самым уязвимым местом в обороне союзников является основная база англичан - Балаклава. По его убеждению, сравнительно слабо был занят и укреплен весь правый фланг непомерно растянутого расположения союзников. В этой связи, целесообразно, дождавшись прибытия 10-й и 11-й дивизий и 30 эскадронов драгун, предпринять наступление в направлении Балаклавы, и далее действовать с северо-востока на северо-запад, правым флангом от Телеграфной горы, а левым от деревни Кадыкиой, имея в середине фронта действий Воронцовскую дорогу. При выборе такого направления атаки, можно будет с успехом использовать и многочисленную конницу. Успешные наши действия в направлении Сапун-горы, с южного ее склона, поставили бы союзников в довольно сложное положение. Князь Меншиков вполне согласился с этими соображениями и сказал: «будем ожидать». Но уже вечером 10 октября Павел Петрович был опять вызван к князю Меншикову и получил приказ на перевод 12-й дивизии этой же ночью в Севастополь, для последующего усиления ее другими частями для последующего использования сформированного отряда в сильной вылазке против неприятеля. Павел Петрович, насколько мог, возражал против такого предприятия и, наконец, настоял на своем прежнем плане. «Ну, так действуйте на Балаклаву» - сказал Меншиков. Тут, как ни доказывал Павел Петрович, что с недостаточными силами рассчитывать на серьезный успех, мы не сможем, более того, – своими действиями в избранном направлении, мы только откроем глаза противнику на уязвимымые места в его позиции. Князь Меншиков оставался непреклонен в своем решении и приказал форсированными темпами готовить операцию против Балаклавы.
Силы нашей армии в первой половине октября 1854 года простирались до 65 тысяч человек и в ходе ближайшего времени, с прибытием 10-й и 11-й дивизий, могли возрасти, как минимум, до 85-ти тысяч. Таким образом, прибытие ожидаемых под Севастополем подкреплений, могло дать нам перевес или, по крайней мере, восстановить равновесие в силах, что позволило бы нам создавать известные проблемы союзникам. Явно торопя события, боясь упустить столь очевидную выгоду, просматривающуюся в нашем наступлении на Балаклаву, князь Меншиков принимает решение на вылазку, не дожидаясь прибытия остальных дивизий 4-го пехотного корпуса.
12 октября начальник отряда генерал-лейтенант Липранди со своим штабом и всеми командирами отдельных приданных ему частей произвел рекогносцировку неприятельской позиции, используя наблюдательный пункт на высоте, расположенной перед селением Чоргунь, откуда хорошо просматривались неприятельские позиции, избранные для атаки. Во время рекогносцировки, во избежание недоразумений в предстоящем сражении, начальником отряда были указаны первоначальные места для отдельных штурмовых колонн и уточнены ориентиры для атаки. Как выяснил при рекогносцировке Павел Липранди, подходы к Балаклаве прикрывались двойным рядом укреплений. Внутренний, ближайший к городу, состоял из нескольких батарей, соединенных между собой, сплошной траншеей, упирающейся правым флангом в неприступную гору Спилию, простираясь до дороги, ведущей из Балаклавы через Трактирный мост к Симферополю. Второй, внешний ряд укреплений, на холмах, отделяющих Балаклавскую долину от долины Черной речки, состоял из шести редутов, из которых, правофланговый, № 1-й находился на высоте, в расстоянии около двух верст к северо-западу от селения Комары. Остальные редуты были устроены левее первого, вдоль высот, частью, вблизи от Воронцовской дороги, частью – впереди деревни Кадыкиой. Как выявилось в ходе предыдущих рекогносцировок и подтвердилось уже в ходе боя, редут № 1 был вооружен тремя крепостными орудиями, редут №2 – двумя; № 3 и 4 – тремя и № 5 – пятью. Эти укрепления были весьма тесны и не составляли системы взаимной обороны. Местность перед укреплениями была покрыта густым кустарником, весьма способствующим штуцерной обороне. Левее неприятельской позиции, по направлению к Трактирному мосту, тянется довольно ровная долина, ограниченная кадикиойскими возвышенностями и восточным склоном Федюхиных гор. Аванпосты союзников были выявлены в селении Камары и против Трактирного моста.
Город Балаклава и обе линии укреплений были заняты 3350 англичан и 1000 турок, из которых 1100 человек составляли экипажи судов и находились непосредственно в Балаклаве, и на ближайших батареях; 93-й шотландский пехотный полк, в числе 650 человек и 100 инвалидов – впереди селения Кадыкиой, влево от Симферопольской дороги; драгунская бригада Скарлета, в составе 5-ти полков двухэскадронного состава, – всего 800 человек; и легкая бригада Кардигана – 5 полков двухэскадронного состава, всего 700 человек, левее Кадикиой. Вся кавалерия состояла под командой графа Лукана. Передовые редуты были заняты турецкими войсками.
Большинство историков XIX столетия, употребляя термин «инвалид», были уверены в том, что у читателя военно-исторической литературы и периодической военной прессы это слово однозначно ассоциируется с привычным для наших современников словом – ветеран. А то, ведь, читая о том, что во главе элитных войск занимала позицию рота «инвалидов», могут возникнуть разные вопросы…
В сторону английских позиций нами заранее были выдвинуты три батальона Владимирского полка с 4-мя орудиями и 2-мя казачьими сотнями под командованием подполковника Раковича – временно командовавшего Владимирским полком. Спустившись ночью от хутора Мекензия к Черной речке, Ракович занял на рассвете 2-го октября деревню Чоргун и на следующий день установил сообщение со Сводным уланским полком подполковника Еропкина, высланным для наблюдения за неприятелем в Байдарскую долину. Вслед за тем, к Чоргуну была направлена 1-я бригада 12-й пехотной дивизии с 1-м Уральским казачьим полком под командованием генерал-майора Семякина. Это с их позиций генерал-лейтенант Липранди 6-го и 7-го октября производил рекогносцировку противника в направлении Балаклавы. 11октября, в спешном порядке, в районе Чоргуна шло сосредоточение войск, выделявшихся под командование Павла Липранди. В дальнейшем, эта группа войск именовалась как «Чоргунский отряд» генерала Липранди. В состав Чоргунского отряда входили: 17 батальонов пехоты, 20 эскадронов, 10 сотен, 48 пеших и 16 конных орудий. Общая численность сабель и штыков в отряде достигала 16 тысяч человек. В состав отряда входили: пехотные полки Азовский и Днепровский; егерские полки Украинский и Одесский; 4-й стрелковый батальон. Это и составило 17 батальонов, численностью до 13-ти тысяч человек. Кавалерия была представлена: гусарским, Его Высочества, герцога Николая Максимилиановича, Киевским полком и гросс-герцога Саксен-Веймарского - Ингерманландским в числе 14-ти эскадронов; Сводным уланским полком, 6 эскадронов; казачьих полков: Уральского № 1, 6 сотен, и Донского № 53, 4-х сотен, всего 20 эскадронов и 10 сотен, в числе 2500 человек. Артиллерия: 12-й артиллерийской бригады четыре батареи, 48 орудий; батареи: конно-легкой № 12-я и Донская № 3-я, по 8 орудий, всего 64 орудия. Я умышленно перечислил все части, составившие Чоргунский отряд, чтобы ни у кого не возникало и тени сомнения, в том, что основу отряда составили полки 12-й пехотной дивизии. А даже те части, что были приданы на усиление дивизии, в большинстве своем, прежде входили в Мало-Валахский отряд, опять таки, действовавший под командованием генерал-лейтенанта Липранди.
Нападение на англичан предполагалось произвести 13-го октября в трех колоннах: левая, под командованием генерал-майора Грибе, из трех с четвертью батальонов, 6 эскадронов, одной сотни и 10 орудий, должна была направиться по ущелью, ведущему в Байдарскую долину, а потом свернуть на Камары и занять эту деревню. В состав колонны входили: 3 батальона Днепровского полка, одна рота 4-го стрелкового батальона, 4-я батарейная и 6-я легкая батареи 12-й артиллерийской бригады, сотня 53-го Донского полка и Сводный уланский полк полковника Еропкина.
Средняя колонна генерал-майора Семякина состояла из двух эшелонов: левого, под непосредственным командованием Семякина, из пяти с четвертью батальонов с 10-ю орудиями, и правого, под командованием генерал-майора Левуцкого, из 3-х батальонов с 8-ю орудиями. Эта колонна была направлена непосредственно в сторону Кидикиойя. Состав колонны генерал-майора Семякина: левый эшелон состоял из Азовского полка, батальона Днепровского полка, одной роты 4-го стрелкового батальона, 12-й артиллерийской бригады № 4 батарейной из 4-х орудий, и № 6 легкой из 6 орудий; правый эшелон: 3 батальона Украинского полка, 12-й артиллерийской бригады № 4 батарейной батареи 4 орудия и № 7 легкой батареи 4 орудия.
Правая колонна под командованием полковника Скюдери, из четырех с четвертью батальонов Одесского полка и трех сотен с 8 орудиями должна была двинуться по направлению к редуту № 3. В состав колонны входили: Одесский полк, 4-го стрелкового батальона одна рота, Донского полка 3 сотни, 12-й артиллерийской бригады легкой № 7 батареи 8 орудий, . 14 эскадронов и 6 сотен, с двумя конными батареями, под командованием генерал-лейтенанта Рыжова, получили приказание – по переходе через Черную речку, выстроиться в колоннах к атаке и действовать по указанию начальника отряда - генерала Липранди. В состав конной группы Рыжова входили: гусарские полки: Киевский, 8 эскадронов; и Ингерманландский, 6 эскадронов; шесть сотен 1-го Уральского полка и две конные батареи. В резерве начальник отряда оставлял всего один батальон и роту стрелкового батальона с одной батареей.
Я специально перечислил силы и средства, задействованные Павлом Липранди для наступления на Балаклаву, чтобы читатель смог реально оценить всю авантюрность плана наступления, на котором настоял князь Меншиков. Для того, чтобы сформировать штурмовые колонны, Павлу Петровичу пришлось отрывать от полков отдельные батальоны, выделять колоннам отдельные роты стрелков, практически, поорудийно распределять артиллерию. Начальниками отдельных колонн пришлось назначить не только командиров бригад, но и командиров полков. И только, когда слабость сформированных штурмовых колонн слишком стала очевидной и для князя Меншикова, то он распорядился выделить в обеспечение операции бригаду 16-й пехотной дивизии под командованием генерал-майора Жабокритского. В состав отряда Жабокритского вошли: Владимирского пехотного полка 3 батальона, Суздальский пехотный полк в 4-х батальонном составе; 6-го стрелкового батальона 2 роты; Черноморских пластунов одна рота; гусарского Ингерманландского полка 2 эскадрона; Донского № 60 полка 2 сотни; 16-й артиллерийской бригады батарейной № 1 батареи 10 орудий и легкой № 2 батареи 4 орудия. Задачей отряда Жабокритского являлось содействие Чоргунскому отряду и его прикрытие со стороны обсервационного корпуса Боске. Отряд был направлен правее Воронцовской дороги, на Федюхины высоты, фронтом в Сапун-горе.
С учетом выделенных сил и средств рассчитывать на решительный успех не приходилось, но боевая задача была поставлена, и генерал-лейтнант Липранди приступил к ее выполнению.
13-го октября, еще до рассвета, на основании согласованной накануне диспозиции, войска Чоргунского отряда начали выдвижение по назначенным маршрутам.
Если верить Кинглейку, то генералы Коллинг-Кемпбель и Лукан, выехавшие в это раннее время по направлению от Кадикиой к холму Канробера, заметили наступление наших колонн и выдвинули к редуту № 4 всю свою кавалерию, ограничиваясь демонстрацией. Только конная батарея стала правее редута № 3.
Павел Петрович объехал вверенные ему войска, очередной раз убедившись, что командиры колонн четко представляют поставленную перед ними задачу, и отдал приказание на начало выдвижения по назначенным маршрутам. В шесть часов утра, генерал Левуцкий, подведя свою колонну к Кадикиойским высотам, открыл канонаду по редутам № 2 и 3 и атаковал их батальонами Украинского полка. Тогда же генерал Грибе, во главе колонны из трех батальонов Днепровского пехотного полка, роты стрелкового батальона, с дивизионом батареи № 4, шестью орудиями легкой батареи № 6, сводного Уланского полка и сотней казаков в авангарде, вытеснил неприятельские аванпосты из селения Комары. Далее, Грибе направил по дороге, ведущей из Байдарской долины в Балаклаву полсотни казаков, для занятия монастыря Ионы Постного, что и было немедленно исполнено. Остальные войска штурмовой колонны, продолжая наступление, заняли ротой штуцерных селение Камары, откуда неприятель поспешно отвел свои аванпосты. На гребне возвышенности у села Камары были выставлены орудия дивизиона № 4 батареи, которые открыли стрельбу по редуту № 1. Занятие монастыря Св. Ионы и селения Комары надежно обеспечивали наши действия на левом фланге.
Турки, застигнутые врасплох, еще не успели приготовиться к обороне, когда генерал Семякин, под прикрытием канонады и огня штуцерных, быстро выдвинулся к высоте редута № 1 и повел в атаку батальоны Азовского полка. Ротные колонны первой линии, по знаку командира полка барона Криденера-2-го, пошли в решительную атаку. Неприятель упорно оборонялся, но, не смотря на его сопротивление, Азовцы, в 7 часов 30 минут, овладели редутом. Во время нашей атаки шесть английских полевых орудий заняли позицию между редутами № 1 и № 2 для действия во фланг нашим атакующим ротам. Орудия дивизиона № 4-й батареи, в обеспечении штуцерных Украинского полка под командованием поручика Постникова, своим эффективным огнем заставили англичан оставить свою позицию и отвести артиллерию. Большая часть турок была истреблена в процессе штурма, остальные бежали по направлению к Кадикиой. По занятии редута полковник Афанасьев с четырьмя орудиями легкой батареи № 6 поднялся на высоту и открыл огонь по отходящему неприятелю. Одновременно с артиллерией на высоту вышел генерал-лейтенант Липранди и благодарил войска, участвовавшие в штурме. Восторженные крики «ура!» и готовность к новым подвигам были ответом на благодарность уважаемого и любимого начальника. Воспользовавшись результатами первого успеха, генерал Липранди немедленно направил четвертый батальон Днепровского полка на ближайший редут № 2, а генерал Левуцкий повел Украинский полк к редуту № 3. На захваченных турецких позициях остались брошенные три орудия. Устрашенные нашей стремительной атакой и видя приближающиеся батальоны Украинского, Днепровского и Одесского полков, турки, занимавшие редуты № 2, 3 и 4, бежали в сторону Балаклавы, бросив восемь орудий, шанцевый инструмент и палатки. Редут № 4, находившийся в значительном расстоянии от прочих, был занят Одесским полком под командованием полковника Скюдери. Учитывая реальную опасность флангового обстрела этого редута с позиций Сапун-горы, он был немедленно срыт нашими воинами, стоявшие там орудия были заклепаны, колеса изрублены, а сами орудия сброшены с возвышенности.
Грохот боя встревожил командование союзников. Генерал Боске, оценив обстановку, со своей позиции на Сапун-горе, послал в Балаклавскую долину бригаду генерала Винуа, а следом за ней – бригаду Африканских егерей Далонвиля. Лорд Раглан, со своей стороны, послал за 1-й и 4-й дивизией, а в ожидании их прибытия, 93-й шотландский полк выстроился в линию впереди Кадикиойя. К его правому флангу примкнуло несколько сот турок, бежавших с редутов, а к левому – сотня инвалидов (ветеранов - Б.Н.). Бригада Скарлета была послана по направлению к редутам на выручку бежавших турок, а бригада Кардигана оставалась позади, влево от пехоты.
Итак, в самом начале сражения 93-й шотландский полк, единственная крупная пехотная воинская часть англичан, находящаяся поблизости от атакованных редутов, выстроилась впереди селения Кадикиой, на главном операционном направлении наших войск, прикрывая свой вагенбург. Турки, бежавшие с редутов, примкнули к его флангам. К девяти часам утра на левом фланге шотландцев вышла на позицию английская кавалерийская дивизия лорда Лукана. В это время генерал Липранди принимает решение на атаку кавалерией шотландцев. Приказание это было передано начальнику кавалерии отряда генерал-лейтенанту Рыжову. Рыжов принимает решение на атаку шотландцев Лейхтенбергским и Веймарским гусарскими полками, Уральским казачьим полком с конною № 12-й батареей. Видимо, принимая решение на атаку, Павел Петрович Липранди не знал о том, что на исходные позиции выдвинулась английская кавалерия, иначе, он бы отказался от своего решения. Атаковать шотландцев, известных своей поразительной стойкостью в бою с любым противником, при условии, что в их поддержке находилась кавалерия с приданной ей артиллерией, было, по меньшей мере, легкомысленно.
То, что атака состоялась исключительно по настоянию генерала Рыжова не меняет сути дела. Аналогичная ошибка будет допущена английскими кавалерийскими начальниками спустя полтора часа, когда в атаку на наши батареи, усиленные пехотой и поддержанные кавалерией, пойдет в атаку бригада легкой английской кавалерии лорда Кардигана. Но, прежде чем присоединяться к всемирному плачу по факту героической гибели английских кавалеристов, вернемся к нашей атаке. Кавалерия наша, пройдя перевал между редутами № 3 и № 4, спустилась в долину. Отделив часть казаков в виде авангарда и доразведки, генерал Рыжов с гусарами следовал за ними. Наши казаки, при приближении к позициям шотландской пехоты, следуя своему излюбленному приему, разделились на две части, каждая из которых охватывала противника с фланга. Неприятельская артиллерия встретила их градом картечи, а шотландские стрелки, взобравшись на возвышение, хладнокровно подпустили казаков на верный выстрел и открыли губительный огонь. Ошеломленные казаки были отбиты, но, оправившись, понеслись в новую атаку, которая также не увенчалась успехом.
Между тем, наши гусары, не смотря на огонь вражеской артиллерии, стройными рядами приближались к позиции шотландской пехоты. В первой линии приближался Веймарский полк, имея шесть эскадронов, развернутых по флангам 4 орудия, а в прикрытии их по эскадрону в колонне. Во второй линии выдвигались Лейхтенбергцы в колоннах к атаке. Генерал Рыжов проявил в этой атаке свою обычную неустрашимость и хладнокровие, находясь впереди своей кавалерии, не обнажая сабли. Огонь артиллерии не остановил гусар и примкнувшим на флангах казаков, ободряемых примером своего старшего начальника. Бригада тяжелой английской кавалерии под командованием генерала Скарлета двинулась им навстречу, но движение это было замедленно пересеченной местностью, заросшей кустарником. Генерал Скарлет, в процессе выдвижения, усилил свою кавалерию двумя гвардейскими полками. Не мешая «работе» своей артиллерии, эти свежие войска охватывали наших наступающих гусар с обоих флангов. Неся большие потери от картечи и залпового огня шотландской пехоты, взятая в «клещи» тяжелой кавалерией англичан, атака нашей кавалерии захлебнулась, почти достигнув неприятельских позиций. При этом, бригада Скарлетта направилась во фланг остальной кавалерии генерал-лейтенанта Рыжова и, уклоняясь от их атаки, он отвел остальные эскадроны вслед за отступившими гусарами Саксен-Веймарского (Ингерманландского) полка.
В ходе атаки имели место героические подвиги. Так, ротмистр Хитрово, во главе 4-го эскадрона Веймарского полка, раненый пулей и получивший несколько сабельных ударов, был окружен английскими кавалеристами. Кавалеристы эскадрона пытались помочь своему командиру, но Хитрово, видя неизбежную гибель своих людей, приказал им отходить. Уже спешенный, Хитрово продолжал отбиваться, пока не пал под ударами неприятеля. В ходе этой атаки произошел эпизод, характеризующий русского солдата. Во время схватки с англичанами под генералом Рыжовым была убита лошадь и ему грозила либо смерть, либо плен. Унтер-офицер Веймарского полка отдал свою лошадь генералу. Сам же снял с убитой генеральской лошади седло, поймал неприятельского коня, расседлал, надел на него генеральское седло с принадлежностями и ускакал. Присоединившись к своему полку, он передал спасенное им седло генералу. Когда же его спросили, почему он не оставил седло на убитой лошади, он отвечал: «Вот те на! Разве можно оставлять в руках неприятельское седло?».
Кстати, на известном художественном полотне, Роберта Гибба, посвященном 93-му шотландскому полку, изображено отражение им атаки русской кавалерии; на самом первом плане, показан седой русский генерал, падающий с пораженного пулей белого коня. Так что очень отрадно, что в руках очевидцев этого «выдающегося» эпизода не оказалось еще и документальных подтверждений этому происшествию с Рыжовым. Я привел эти, может быть, не столь значимые эпизоды, по трем причинам. Первая, чтобы подтвердить ожесточенность боя, в ходе которого наша кавалерия, фактически потерпела поражение, не достигнув поставленной цели и понеся ощутимые потери. Вторая, подтвердить высокую кавалерийскую выучку гусар, способных в ходе ожесточенного боя, не теряя самообладания, прийти на помощь командиру, спасти ценное имущество и при этом остаться невредимым. Третья причина, вспомнить печальную участь полковника Карамзина, рядом с которым в критическую минуту боя не оказалось преданных ему подчиненных…
В момент отхода нашей кавалерии после неудачной атаки произошел инцидент, грозящий большими неприятностями. Дело в том, что наш сводный уланский полк находился у Воронцовской дороги, почти против кадыкиойских высот. Ординарец генерала Липранди, не до конца уяснивший данное ему приказание, подъехал к полку и сказал полковому командиру, что генерал велел идти вперед, для поддержки гусар. Приказание это несколько озадачило офицеров полка, находящихся рядом с командиром. Они очень хорошо представляли себе, что, выполняя буквально полученное приказание, уланам пришлось бы выйти навстречу отступающим гусарам, которые могли своей массой «смять» и нарушить их строй до встречи с неприятелем.
Нам с вами, живущим в XXI веке, и видящих лошадей разве только в местах массового отдыха горожан, сейчас уже сложно представить себе отдельные особенности психологии этих животных. Профессиональные конники и кавалеристы зная эти особенности, помня о стадных инстинктах, этих, в общем-то тренированных и хорошо управляемых животных, хорошо представляли себе, что масса бешено летящих мимо лошадей, многие из которых потеряли в бою своих хозяев, способны увлечь за собой себе подобных… Но приказание генерала передано и уточнять отдельные детали не позволяла обстановка. Эскадроны рослых разномастных лошадей развернулись в одну линию, и начали движение вверх по долине, наращивая темп. Замаскированная до той минуты, неприятельская батарея, выехала навстречу уланам и встретила их залпами картечи. Генерал Павел Липранди, с возвышенности редута № 1, где он находился, увидел движение уланского полка и, представляя возможные последствия, послал адъютанта с приказанием полку немедленно вернуться на исходный рубеж. К счастью для улан, приказание ими было получено вовремя, иначе гусары, вырывавшиеся беспорядочными группами из схватки, наскочили бы на них и произвели тот страшный беспорядок, о возможных последствиях которого мы говорили… Повернув налево кругом, уланские эскадроны большой рысью перешли на свою исходную позицию, за Воронцовскую дорогу. Бригада тяжелой кавалерии генерала Скарлетта отказалась от дальнейшего преследования наших гусар и возвратилась на свое исходное до атаки место у Кадикиойя.
Наша кавалерия, отойдя за боевые порядки своей пехоты, построилась в колоннах к атаке, в долине, отделяющей Кадикиойские высоты от Федюхиных гор. Свою пехоту генерал Липранди расположил следующим образом: три батальона Днепровского полка, с 4-мя орудиями батарейной № 4 и 6-й легкой батареей 12-й артиллерийской бригады, и стрелковая рота у селения Камары. Один батальон Днепровского и 4 батальона Азовского полков, с 4-мя батарейными № 4 и 6-ю легкими орудиями № 6 батареи, и стрелковая рота, у редута № 1. Три батальона Украинского полка с 4-мя батарейными № 4-й батареи и 4-мя легкими орудиями 7-й батареи 12-й артиллерийской бригады, у редута № 2. Четыре батальона Одесского пехотного полка, в 8-ю орудиями № 7-й батареи, и стрелковая рота уступами назад у редута № 3. Один батальон Украинского полка с легкой батареей № 8 12-й артиллерийской бригады и стрелковая рота находились в резерве, около Черной речки.
Около десяти часов утра, по приказанию генерала Липранди, на назначенные им позиции по склону Федюхиных высот стали выдвигаться войска отряда генерал-майора Жабокритского, примкнув к нашему правому флангу.
Все подробности по расположению войск в ходе сражения, были предметом неоднократных жарких споров между участниками событий как с нашей, так и с противной стороны. Подробности конкретных боевых эпизодов стали достоянием истории, прежде всего, по записям Николая Ушакова, Корибут-Кубитовича и др.
Генерал Павел Липранди, ожидая наступления противника, произвел некоторые изменения в расположении войск; прежде всего, он усилил свой правый фланг. Правый фланг, расположенный уступами назад, составлял с нашим основным фронтом почти прямой угол. Он состоял из батальонов Одесского полка с 8 орудиями. Уланский полк был так же перемещен на правый фланг и занял позицию в лощине, между редутами № 2 и № 3. В долине, разделяющей кадыкиойские высоты от Федюхиных гор, за боевыми порядками нашей артиллерии и пехоты занимала исходные позиции кавалерия генерала Рыжова. Полк Уральских казаков выдвинулся перед Донской казачьей батареей № 12. На флангах батареи выдвинулись дивизионы Веймарских гусар. За батареей развернутым строем стали Лейхтенбергцы.
Похоже, Генерал Рыжов жаждал реванша, устроив вверенную ему кавалерию, снова повел ее на Кадикиойское плато мелкой рысью и, приблизившись к ближайшей от него бригаде Скарлета на расстояние около пятисот шагов, несколько замедлил темп атаки (по данным английских источников, наша кавалерия остановилась на дистанции стрельбы нарезных карабинов англичан).
Командовавший бригадой английских драгун генерал Скарлет, уже достигнув 55 лет, не участвовал ни в одной военной кампании, но, сознавая важность опыта в военном деле, удачно пользовался практическими сведениями состоявших при нем двух офицеров – полковника Битсона и поручика Элиота. Оба они отличались подвигами в Индии, и могли дополнить то, что недоставало храброму и решительному их начальнику. Заметив на Кадикиойских высотах у себя на левом фланге нашу кавалерию, изготовившуюся к атаке, Скарлет решил предупредить угрожавший ему удар, кинувшись сам в атаку. С этой целью он развернул влево три эскадрона, шедшие в колонне, ближайшей к русской кавалерии, имея намерение пристроить к их левому флангу прочие эскадроны своей бригады и, не ожидая их, понесся в галоп, перейдя потом на карьер, с тремя эскадронами. Атаку возглавили: 2-й эскадрон драгунского полка Эннискиллена и два эскадрона из полка Серых Шотландцев. За первой атакующей группой устремились остальные семь эскадронов драгунской бригады. Наши гусары, не ожидавшие столь решительной и стремительной атаки, были смяты и отброшены. Казаков постигла та же участь. В ходе этого боевого столкновения наши кавалеристы понесли значительные потери. В числе убитых был полковник Лейхтенбергского полка Войнилович, а в числе раненых, командир полка, генерал-майор Халецкий. Наши кавалерийские полки отошли в беспорядке к Чоргунскому ущелью. Англичане преследовали их, но, будучи встречены огнем наших батарей, повернули назад с большой потерей.
Всякий раз, когда приводятся эти строки из капитального труда Кинглейка, современный читатель, зачастую, не знакомый с классификацией кавалерии середины XIX века, свято верят в преимущество английской кавалерии над нашей, русской. Стоит принять во внимание, что в состав бригады генерала Скарлета входили 5 полков, в каждом по 2 эскадрона, числом сабель – более 800. Генерал Рыжов возглавлял отряд, в составе гусарской бригады и Уральского казачьего полка. В состав гусарской бригады входили два полка. Каждый полк состоял из 7-ми эскадронов по 170 человек в каждом. В казачьем полку было 4 сотни. Если даже принять, что сотни в казачьем полку были полного состава, то всего в отряде русской кавалерии насчитывалось не более 1500 сабель. И гусары, и казаки относились к легкой кавалерии, это сказывалось и в подборе конников, их вооружении, а главное - лошадей. Если сравнивать лошадей английских драгун с лошадьми русских гусар и тем более казаков, то проще сравнить стандартную лошадь с пони. Поэтому, тот факт, что атакой бригады английских драгун была смята и отброшена наша кавалерийская группа из гусар и казаков, в те времена не вызывал вопросов…
В продолжение боя английских драгун с нашей кавалерией лорд Кардиган с вверенной ему легкой кавалерийской бригадой благоразумно(?) оставался на месте и не принимал участия в атаке Скарлета. Кардиган, 57 лет от роду, подобно своему коллеге Скарлету, также не принимал участия ни в одной военной кампании. Прирожденный кавалерист, с сильным, упрямым характером, считал себя незаслуженно обойденным по службе лордом Луканом. Капитан Моррис, командир 17-го уланского полка, предлагал генералу Кардигану поддержать атаку драгун, либо, по крайней мере, позволить его полку принять участие в деле, но Кардиган решительно ему отказал.
Удачная атака бригады Скарлета способствовала принятию лордом Рагланом решения – повторить атаку с целью возвращения орудий, захваченных нашими войсками на редутах. Поскольку до расчетного времени подхода 1-й и 4-й английских пехотных дивизий оставалось более часа, то Раглан решил, не дожидаясь пехоты, атаковать нашу позицию одной кавалерией. С этой целью он послал лорду Лукану следующее приказание: «кавалерия должна идти вперед и воспользоваться всяким случаем для овладения высотами. Она будет поддержана пехотой, которая получила приказание наступать двумя колоннами». Дословное содержание этого весьма замысловатого приказания приводится на 5-6 страницах восьмой главы сочинения Кинглейка. Если буквально принимать приказание Раглана, то вполне понятны действия лорда Лукана, который приказал своей кавалерии готовиться к атаке и ожидать прибытие пехоты, атаку которой она призвана поддержать.
Итак, вместо предписания идти вперед лорд Лукан ограничился только тем, что приказал сесть верхом всей кавалерии, перевел легкую бригаду влево, на небольшое расстояние, а драгун оставил на месте, в ожидании пехоты, которая – по его словам – «тогда еще не прибыла». Вместо кавалерийской атаки, поддержанной (?) пехотою, он понял предписание Раглана в том смысле, будто надлежало выждать наступление пехоты и поддержать его кавалерией. Так или иначе, но был упущен наиболее благоприятный момент для атаки. Между тем, лорд Раглан с нетерпением ожидал исполнения, отданного им приказания. Время шло, кавалерия Лукана не трогалась с места, а в это время наши солдаты, используя артиллерийские передки, стали увозить захваченные ими в редутах орудия. Желая поторопить начальника кавалерии, Раглан посылает ему повторное приказание. Под его диктовку начальник штаба армии генерал Эйри написал следующую записку: «лорд Раглан желает, чтобы кавалерия двинулась быстро вперед, вслед за неприятелем и не позволила ему увезти орудия. Конная артиллерия может сопровождать ее. Французская кавалерия у вас на левом фланге. Немедленно». Раглан подозвал к себе адъютанта начальника штаба, капитана Нолана, поручил ему передать отданное приказание генералу Лукану (Кинглэйк, 8.11.).
Наши войска были расположены в это время так, что отряд генерала Жабокритского закрепился на склонах Федюхиных высот, обращенных к Сапун-горе и деревне Камары, а войска из отряда генерала Липранди занимали ряд холмов от редута № 3 до селения Камары. В долине, между позициями этих отрядов, сосредоточилась наша кавалерия. Так как кавалерия отступила в глубину долины, то для связи между отрядами использовались разъезды от Сводного уланского полка полковника Еропкина, отошедшего в район Воронцовской дороги.
Капитан Нолан, спустившись во весь карьер с высоты, на которой находился английский главнокомандующий со всем своим штабом, прискакал к лорду Лукану и вручил ему записку начальника штаба. Лукан, не поняв намерения Раглана направить кавалерию на редуты, захваченные нашими войсками, последовательно, начиная с № 3, подумал, что от него требуют разгромить русскую кавалерию, для чего необходимо устремиться в глубину долины, в пространство между позициями, занимаемыми отрядами генералов Липранди и Жабокритского. Подъехав к Кардигану, Лукан сообщил ему полученное приказание в той интерпретации, какую уяснил сам. Впоследствии, когда эта атака привела бригаду легкой кавалерии к трагическому исходу, Лукан уверял, что он приказал бригаде всего лишь «подвинуться вперед». Кардиган же, в свою очередь, утверждал, впоследствии, что ему было приказано: «атаковать в долине русскую кавалерию, стоявшую в расстоянии мили (около полутора верст). Кардиган прекрасно представлял всю сложность стоящей перед ним задачи. Ему предстояло вести бригаду под перекрестными выстрелами русских батарей и стрелков, затем, расстроенному от неприятельских выстрелов, предстояло вступить в бой с русской кавалерией. Лорду Лукану Кардиган заметил, что: «Русские имеют батарею в долине, а другие батареи и стрелков по обоим флангам». В ответ он услышал: «Знаю, но нам ничего не остается, как исполнить волю главнокомандующего». И, затем, лорд Кардиган, сказав: «мы пойдем!», двинулся вперед во главе бригады легкой кавалерии. Он повел бригаду, обогнув высоту редута № 4 перестроил по ходу движения эскадроны в две колонны и продолжил движение. Полки 13-й легкий драгунский и 17-й уланский находились в первой линии; 11-й гусарский – во второй; 4-й драгунский и 8-й гусарский – в третьей. Драгунская бригада, при которой остался сам лорд Лукан, по логике, должна была поддержать атаку бригады легкой кавалерии.
Едва лишь полки легкой бригады пришли в движение, как перед фронтом первой линии слева направо, по направлению к высоте редута № 3, проскакал всадник, указывающий рукой на редут, как на цель атаки. Это был адъютант начальника штаба, капитан Нолан, пытавшийся изменить направление атаки. Буквально, через несколько мгновений Нолан был смертельно поражен осколком гранаты.
Как только с нашей стороны было замечено наступление неприятельской кавалерии, то Одесский егерский полк подался несколько назад, к высоте № 2, и перестроился в каре, фронтом к неприятелю, между тем как штуцерные полка и рота 4-го стрелкового батальона открыли огонь по приближающейся кавалерии, батарея Донского полка, расположенная в долине у подножия Федюхиных высот, изготовилась к стрельбе картечью… Первая атакующая волна английской кавалерии была встречена стрельбой трех батарей: № З Донской, № 7 легкой и № 1 батарейной. Последняя батарея находилась на позициях отряда Жабокритского и вела перекрестный огонь с батареей № 7. Казаки наши, увидев стройные ряды вражеской кавалерии, несущейся на них, не выдержали – повернули налево кругом, начали беспорядочно стрелять по своим, смяли веймарцев, прикрывавших артиллерию, и произвели в их рядах страшную суматоху. Расстроенные веймарцы бросились назад, вслед за казаками, сбили с позиции лейхтенбергцев. Теперь уже вся наша кавалерийская группа начала стремительное движение в сторону моста через Черную речку. Офицеры гусарских полков пытались задержать беспорядочно отходившие эскадроны и сотни, многие при этом погибли. Генерал Рыжов с двумя ординарцами отходил последним. Судя по всему, он искал смерти, события последних часов он расценивал как многоактовую трагедию. В недостатке мужества никто не мог обвинить этого заслуженного воина. Единственно, что могло быть поставлено ему в вину, как опытному кавалерийскому военачальнику, это то, что, ожидая атаку неприятеля, он не перевел казачьи сотни во вторую линию.
Несмотря на значительные потери, англичане не только не снизили темп атаки, но и, перейдя на аллюр, ворвались на позиции донской батареи, порубили артиллерийскую прислугу и кинулись вслед за нашими гусарами. Наши артиллеристы, не имея возможности спасти свои орудия, отступили с артиллерийскими передками. Англичане, забив несколько захваченных орудий, не задержались на позициях донской батареи в надежде захватить орудия на обратном пути. На мосту через Черную речку образовалась сутолока. Артиллеристы конной № 12 батареи и передки Донской батареи, опасаясь попасть в руки неприятеля, с большим трудом пробились на мост через беспорядочную толпу. Гусары дрались около моста отчаянно, но, приведенные в расстройство в начале дела, так до конца не смогли успешно противостоять английской кавалерии. Англичане преследовали их почти до самого кавалерийского вагенбурга.
Уже неприятельская кавалерия была в виду моста, когда с нашей стороны ей был приготовлен очередной сюрприз. Генерал Павел Липранди, предвидя, что Англичане, зарвавшись слишком далеко, будут вынуждены прокладывать себе обратную дорогу клинками, приказал полковнику Еропкину, стоявшему с шестью эскадронами Сводного Уланского полка близ редутов № 2 и 3, атаковать неприятеля. В момент выхода уланского полка на исходную для атаки позицию полковник Еропкин еще не вернулся от генерала Липранди, и полком руководил командир 1-го дивизиона майор Тиньков. Уланы немедленно стали выдвигаться на перехват конницы противника, проходя вдоль позиций нашей пехоты. Уланы Сводного полка были на громадных, разномастных лошадях, а наши стандартные кавалерийские полки имели коней одной масти. Непривычный внешний вид наших уланских эскадронов привел в сомнение солдат одного из батальонов Одесского полка, принявших их за противника и открывших по ним пальбу. В результате этого недоразумения, были убиты три лошади и ранены два кавалериста. К счастью, батальонный командир быстро сориентировался и прекратил стрельбу.
Кстати, по воспоминаниям англичан и французов, участников и свидетелей событий, многие поначалу решили, что это тяжелая кавалерия англичан, наконец-то, идет на выручку кавалеристам легкой бригады. Дойдя до дороги, ведущей к трактирному мосту, уланы развернулись из колонн в линию. В это время английская легкая кавалерия, поредевшая, истерзанная, но сохранявшая строй, после своей отчаянной атаки возвращалась на рысях по направлению к английским позициям. Как только англичане поравнялись с нашими уланами, то 1-й эскадрон Сводного полка ударил во фланг неприятелю и врезался в отступающую колонну. За ним шли в атаку остальные эскадроны. Тогда же наша пехота и артиллерия открыла огонь, от которого понесла сильный урон неприятельская кавалерия, причем, досталось и нашим уланам. Атака эскадронов уланского полка была по всем признакам фланговая и тем губительнее для неприятельской кавалерии. Началась отчаянная рубка. Англичане дрались удивительно храбро. Даже спешенные и раненые не спешили сдаваться и продолжали отчаянно отбиваться. Неприятельская колонна была практически уничтожена. Наши драгуны преследовали их почти до 4-го редута.
В момент начала атаки улан полковник Еропкин находился на докладе у генерала Липранди и теперь он спешил нагнать свой атакующий противника полк. Догоняя своих улан, он был атакован тремя английскими конниками. Одного он сразил выстрелом из пистолета, с другим схватился его вестовой, унтер-офицер Муха, с третьим Еропкин расправился чисто по-русски – не успев выхватить саблю, он ударил англичанина кулаком в лицо, и когда тот упал на шею лошади, то отчаянный полковник нанес ему удар в висок, который окончательно его ошеломил. После этой схватки Еропкин присоединился к полку и возглавил его в оставшееся время боя.
Эскадроны уланского полка рассредоточились поперек долины, перпендикулярно дороге, ведущей на Мекензиевы горы. В ожидании неприятеля, уланы не слезали с лошадей. Вдруг показалось вдали облако пыли – со стороны моста появилась группа кавалеристов. По мере приближения колонны уланы увидели всадников в черных ментиках, расшитых золотом, по которым они признали лейхтенбергских гусар. Подъехавший к уланам капитан Генерального штаба тоже пытался уверить улан в том, что это лейхтенбергские гусары, идущие к ним на помощь, и уланы освободили дорогу приближающимся конникам. Конная колонна была уже очень близко, когда уланы убедились в том, что их первоначальные предположения были ошибочны,- то была неприятельская колонна, отступавшая вслед за первой. В скоротечном кавалерийском бою потеря минуты бывает в полном смысле невосполнима. Еще несколько секунд ранее уланы могли бы преградить дорогу вражеской колонне, выйти во фланговую атаку; опрокинуть неприятеля назад на наших гусар - был реальный шанс пленить многих англичан. Теперь время было упущено и для атаки неприятеля уланам пришлось сделать большой заезд. На этот раз встреча с неприятелем произошла лицом к лицу. Долгое время не подавалась ни та, ни другая сторона. Англичане дрались отчаянно. Они знали, что им одно спасение – пробиться. Мало кому, однако, это удалось.
После весьма непродолжительной схватки, большая часть англичан была убита или тяжело ранена; сказалась усталость и всадников и лошадей. Только немногие английские кавалеристы, спасшиеся от общего истребления, неслись по открытой равнине, преследуемые уланами. Преследование представляет особый род действия кавалерии. Здесь, догнав неприятеля, кавалерист сражается в одиночку, хладнокровно: это своего рода кавалерийская дуэль. Кроме чувства самосохранения, здесь в значительной степени присутствует самолюбие. Каждому сопернику хочется стать победителем: офицеру стыдно уступить рядовому противнику, рядовому страстно хочется доказать, что он дерется не хуже офицера… Не говоря уже о ситуации, когда в одиночном поединке сталкиваются два офицера, как это и бывает в регулярном кавалерийском сражении… Первыми спасшимися от общей гибели были лорд Кардиган с адъютантом. Несколько уланов во главе с офицером бросились их преследовать. Адъютант был вскоре настигнут и убит, несмотря на свою молодость и сноровку. У лорда Кардигана, по словам очевидцев, была лошадь, подобная молнии; она только в предыдущих эпизодах дважды спасала его от неминуемой смерти или плена: на позициях Донской батареи и в схватке у моста через Черную речку. Теперь уже в третий раз она спасала своего хозяина, унося его от многих противников. Несколько раз в ходе этой последней гонки преследователи, казалось, уже настигали Кардигана, он очередной раз давал шпоры коню и отрывался от преследователей. Судя по всему, его лошадь стоила огромных денег и в данном случае деньги эти были оправданы.
Возвращаясь с преследования, уланы встречали теперь уже малочисленные группы или одиночных английских всадников и спешенных кавалеристов. Тут опять пошли поединки и одиночные схватки. В случае с поручиком Павловым повторилось ситуация, схожая с полковником Еропкиным: он схватился с двумя англичанами, на него напал сзади еще один, лошадь его была ранена, ему грозила смертельная опасность. Унтер-офицер Ивченко, бросился на выручку Павлова, убил одного англичанина, а с другим Павлов справился сам. Уланские эскадроны вышли на позицию между 2-м и 3-м редутами.
Атака бригады Кардигана продолжалась всего-на-всего 20 минут, в продолжении которых из 700 человек бригады – убито и ранено было до 300. Быть может, урон, понесенный английской кавалерией, был бы значительнее, если бы начальник французской кавалерии, генерал Моррис, не послал на выручку англичан генерала Данолвиля с 4-м полком Африканских конных егерей, получившим громкую известность в Алжире, при атаке лагеря Абдель-Кадера и в битве при Исли. Атака французских егерей была проведена двумя эшелонами, по два эскадрона в каждом. Первый эшелон, под командованием дивизионера Абделаля, должен был атаковать стоящую на склоне Федюхиных высот батарею, поддерживающую отряд Жабокритского, а другой, возглавляемый самим Далонвилем нацелил свой удар на позиции двух батальонов, прикрывавших батарею. Одновременно с этим, дивизия Каткарта и бригада Эспинасса начали наступление на позиции, занимаемые войсками отряда генерал-майора Жабокритского, а дивизия герцога Кембриджского против войск Павла Петровича Липранди, занимавшие район редутов.
Первые два эскадрона егерей Далонвиля прорвались через стрелковую цепь, прикрывавшую позиции Жабокритского, обскакали слева батарейную батарею и стали рубить орудийную прислугу. Другие два эскадрона, следовавшие уступом за левым флангом передового дивизиона, обрушились на прикрытие батареи. Генерал Жабокритский успел построить уступом два батальона Владимирского полка и встретил конных егерей сильным, батальным огнем. Французы были вынуждены податься назад и , будучи поражаемы остававшимися у них в тылу нашими стрелками и пластунами, отошли к Сапун-горе. Впрочем, атака их, хотя и не удалась в полной мере, однако же, достигла определенной цели, ослабив канонаду с позиций Жабокритского, до этого момента, направленную на отступающую бригаду Кардигана. Что же касается до готовящегося наступления на наши позиции союзной пехоты, то оно было отменено с общего согласия Канробера и Раглана.
Дальнейший бой ограничился активной перестрелкой батальонов дивизии Каткарта, вышедших в район редута № 4, с батальонами Одесского полка. Союзные командующие решили не предпринимать действий против захваченных нами редутов и оставить в наших руках захваченные в укреплениях трофеи. Они ограничились усилением обороны внутренней линии укреплений, прикрывающих Балаклаву.
Павел Петрович Липранди, вполне довольствуясь достигнутыми результатами сражения, расположил свои войска на занятой им позиции следующим образом: один батальон Днепровского полка в селении Камары; Азовский пехотный полк и один батальон Днепровского полка – в редуте № 1; по одному батальону Украинского полка в редутах № 2 и № 3; Одесский пехотный полк, два батальона Днепровского полка и один батальон Украинского – вблизи редута № 3. Один Украинский батальон остался в резерве, расположившись у моста через Черную речку. Отряд генерала Жабокритского оставался на своих позициях на склонах Федюхиных высот. Кавалерия, по-прежнему, оставалась в долине, за правым флангом пехоты генерала Липранди.
Из донесения Павла Петровича Липранди князю Меншикову урон наших войск в деле при Балаклаве состоял из 6-ти офицеров и 232-х нижних чинов убитыми и 1-го генерала, 19-ти офицеров и 292-х нижних чинов ранеными и контуженными, вообще же достигал 550-ти человек. Союзники показали свои потери в 598 человек, именно: французов 38, англичан 300 и турок 260. Но в действительности, их потери были гораздо больше: при взятии нашими войсками редутов убито 160 турок; атака легкой кавалерии стоила англичанам одними убитыми трехсот человек; в плен было взято 60 человек, в их числе один штаб-офицер и два обер-офицера. Из пленных: один англичанин, а другой, прикомандированный к штабу Раглана, поручик Сардинской службы Ландриани, раненый картечью в ногу. Трофеи наши состояли из знамени, отбитого при взятии редута № 1, 11-ти орудий и 60-ти патронных ящиков. Кроме того, захвачено имущество турецкого лагеря с комплектом шанцевого инструмента.
Анализируя ход и оценивая результаты сражения под Балаклавой, не возникает и тени сомнения в том, что при реализации плана сражения, предложенного генерал-лейтенантом Павлом Липранди, при условии использования в операции полков 10-й и 11-й дивизий, сражение это могло не только существенно нарушить весь ход блокады союзниками Севастополя, но и поставить на грань краха всю экспедицию союзников в Крым. Из-за крайне ограниченного числа войск, использованного в сражении с нашей стороны, большинство аналитиков называют это сражение – вылазкой, и это, в известной мере, закономерно. Поскольку, это была первая победа русского оружия в Крымской кампании, и, к сожалению, последняя, то мы, непроизвольно, из категории «вылазки» окрестили операцию, предпринятую генерал-лейтенантом Павлом Липранди против английских позиций в направлении Балаклавы - «сражением». Не следует забывать о том, что в течение последующих за сражением десяти дней, группировка наших войск под Севастополем увеличилась на две полноценные боевые дивизии с частями усиления, и составила более 90 тысяч человек. Представив же себе, что наступательная группировка войск под Балаклавой реально могла состоять из трех дивизий с частями усиления и поддержки, не сложно смоделировать возможный результат операции…
В чем же причина столь успешных действий против союзников войск отряда генерал-лейтенанта Павла Липранди? Основа успеха была обеспечена точным исполнением частными начальниками выверенных распоряжений командующего войсками, уверенность войск в способностях и распорядительности своего уважаемого и любимого начальника.
По уверениям участников Балаклавского сражения, знавших Павла Петровича по многолетней совместной службе, основы победы в сражении закладывались в ходе грамотной боевой учебы и боевого опыта, полученного в ходе Дунайской кампании. Офицеры штаба 12-й дивизии, анализируя действия полков и батарей в ходе сражения, сравнивали все перестроения и атаки с аналогичными действиями, образцово отработанными в ходе маневров под Варшавой в 1851 году.
Когда войска, следуя к переправе через Трактирный мост, проходили мимо генерала Липранди и бодро отвечали на его приветствие с выражением надежды на них, тогда уже можно было с уверенностью надеяться на успешное проведение боя… Все остальные составляющие успеха в сражении были лишь дополнением к этим основным условиям. На них мы остановимся по подробнее.
Союзники не ожидали нападения русских войск в направлении Балаклавы. Доказательством тому служит то, что селение Комары были заняты только передовыми пикетами, притом, что село это, расположенное по дороге из Байдарской долины в Балаклаву, хорошо укрепленное и обеспеченное сильным гарнизоном являлось бы надежным заслоном союзников от наших войск, действующих со стороны долины. Наступающим по Байдарской долине войскам пришлось бы выдвигаться и перестраиваться под выстрелами неприятельской артиллерии, что ниминуемо привело бы к большим потерям и затратам времени. Трактирный мост не был уничтожен, и переправа наших войск через водопроводный канал была совершена нашими войсками беспрепятственно. Разрушение же моста и сооружение батарей на северо-западном склоне Федюхиных гор делало это предприятие весьма проблематичным. Предположение, из которого исходили союзники, что наше наступление будет направлено на центральное укрепление № 3, не имело серьезного обоснования, потому что обладание этим укреплением не гарантировало его последующей успешной обороны, подвергаясь перекрестному огню с командующего местностью редута № 1 и редута № 4. Вести же одновременно атаку и на последнее укрепление, мы не могли, не открывая своего правого фланга французским батареям генерала Боске, расположенным на Сапун-горе.
Неприятельская артиллерия, расположенная на весьма крутых возвышенностях, в особенности в укреплении № 1, не могла обстреливать подошвы занятых ею высот, чем весьма успешно воспользовались наши штуцерники, и атакующие колонны имели возможность, в самую критическую для них минуту, перестроиться в порядок, применяемый при штыковой атаке. Большая часть неприятельских орудий действовала через амбразуры и, следовательно, не имела необходимого при обороне сектора обстрела. Наши же орудия, используемые большей частью по-дивизионно на значительных между собой расстояниях, обеспечивали требуемую плотность огня на назначенных к атаке объектах, облегчая действия наступающей пехоты. Тридцать орудий 12-й артиллерийской бригады, действовавших в продолжение 10-ти часов, с 6-ти утра до 4-х часов дня, произвели 1596 выстрелов, в том числе 162 картечных, следовательно, каждое орудие делало в час от 5 до 6 выстрелов. Этот расчет показывает, что взводные офицеры батарей производили стрельбу с правильной наводкой, с наблюдением за эффективностью своего выстрела, имея в виду сбережение снарядов, что по условиям артиллерийского обеспечения Крымской армии было весьма существенно. Хорошее состояние артиллерийских лошадей и исправность амуниции позволили дивизиону легкой батареи № 6, подняться следом за наступающей пехотой на высоту редута № 1, не смотря на крутизну склона, превышающую 30 градусов. Огонь этого дивизиона, расстроил турецкие батальоны, изготавливающиеся к атаке на позиции редута № 1. Атака английской кавалерии, проведенная с примерной быстротою, нисколько не смутила действующую по ней легкую батарею № 7, успевшую произвести две очереди картечных выстрелов. От успешного действия артиллерии в ходе сражения, во многом зависел его исход.
Я не стал нарушать установившуюся за полтора века традицию и присоединился к причитаниям по поводу героической гибели кавалеристов бригады легкой английской кавалерии, но вовремя остановился, вспомнив о том, что неплохо было бы проанализировать и действия нашей, русской кавалерии в ходе сражения. Кавалерийская группа под командованием генерал-лейтенанта Ивана Рыжова состояла из двух гусарских и одного казачьего полка. Отдельной боевой единицей числился сводный уланский полк подполковника Еропкина.
То, что Еропкин со своими уланами не был непосредственно подчинен генералу Рыжову сыграло свою положительную роль. Генерал-лейтенант кавалерии Рыжов своим почтенным возрастом, внешностью и характером вызывал уважение и симпатии сослуживцев и окружающих. Но судьбе было уж так угодно распорядиться, что, начиная с 1814 года, он не имел боевой практики и в течение 40 лет служил в частях кавалерийского резерва. Генерал Рыжов был фанатом и, одновременно, романтиком кавалерийской службы. За долгие годы службы в учебных частях кавалерии, он воспитал несколько поколений грамотных и отважных кавалерийских командиров. Несмотря на запредельный для кавалериста возраст, Рыжов неизменно показывал образцы отваги в бою. Во время атаки, Рыжов всегда находился впереди строя конников, и его ровестники-сослуживцы за это сравнивали его с маршалом Мюратом. В сентябре 1854 года Рыжова назначили командовать кавалерией Крымской армии. То, что кавалеристы рвались в бой – все понятно – на то они и кавалеристы.
Из большинства исторических источников, дающих нам информацию по Балаклавскому сражению, следует, что атака нашей кавалерией позиций 93-го полка шотландской пехоты, состоялась по приказанию генерал-лейтенанта Липранди. По свидетельству же очевидцев и по отчетным документам, в задачу кавалерийской вылазки, возглавляемой генерал-лейтенантом Рыжовым, входила разведка позиций англичан в направлении Балаклавы, предусматривающая, в крайнем случае,- разведку боем. Представить же себе, что опытный кавалерийский начальник решится на атаку легкой кавалерией позиции полка профессионалов-пехотинцев, вооруженных дальнобойными штуцерами, в поддержке которых будут находиться артиллерийские батареи и кавалерийская дивизия…генерал Липранди не мог себе представить и в страшном сне. К сожалению, атака эта состоялась. И, как можно было и ожидать, встречена она была батальным огнем четырехрядного пехотного каре, поддержанного картечными залпами двух батарей, поставленных на прямую наводку, и завершилась она фланговым охватом и кавалерийским боем полками бригады тяжелой английской кавалерии… В результате этой атаки, четыре эскадрона первой атакующей линии были истерзаны залпами картечи и огнем штуцеров. Уклоняясь вправо, от свинцового ливня, наши эскадроны попали под фланговый удар тяжелой английской кавалерии, и, понеся большие потери, стали стремительно отступать. Существует художественное полотно, изображающее кульминационный момент этого кавалерийского боя и посвященное 2-му эскадрону 6-го драгунского полка английской кавалерии. По нему можно проследить ожесточение этой кавалерийской схватки.
При этом нельзя не признать и то, что генерал Рыжов, нарушил данную ему генералом Липранди инструкцию, не использовал по прямому назначению казачьи сотни, не провел качественной доразведки; не соизмерив своих сил с силами противника, вступил в бой на заведомо невыгодных для своей кавалерии условиях и как результат, потерпел поражение… Как уже говорилось, в ходе повествования, находясь впереди своей первой атакующей линии из четырех эскадронов, под генералом Рыжовым была убита лошадь, сам он получил ушибы и контузию и только благодаря любви и заботе своих подчиненных избежал плена.
Видимо контузия давала о себе знать, так-как через час с небольшим, движимый жаждой реванша, Рыжов предпринимает еще одну попытку кавалерийской атаки. Рыжов, приведя в порядок эскадроны, повел их снова на Кадикиойские высоты мелкой рысью и, подойдя к ближайшей от него бригаде Скарлета, на расстояние около пятисот шагов, не ускоряя аллюра, начал подаваться вправо, как бы, выманивая англичан на очередную схватку… Чем закончилась эта кавалерийская схватка мы уже знаем, гусары, не ожидавшие столь резкой реакции тяжелой английской кавалерии были смяты. По ожесточению этой схватки можно судить по тому, что среди наших потерь был полковник Лейхтенбергского полка Войнилович, а в числе тяжело раненых – командир полка генерал-майор Халецкий. Все ниши эскадроны в беспорядке откатились к Чоргунскому ущелью. На этот раз гусарские полки были спасены от разгрома только кинжальным огнем наших батарей, встретивших увлекшихся преследованием кавалеристов Скарлета. . Причем, англичане потерпели больший урон от наших батарей, чем эскадроны Рыжова в кавалерийской свалке. Может быть, в этом и был смысл последней схватки? Но такая тактика больше присуща казакам, а не регулярной легкой кавалерии…
Третье за день боевое столкновение нашей кавалерии с английской произошло в ходе отчаянной атаки бригады лорда Кардигана, и подробно нами рассматривалась. Кончилось оно тем, что английские кавалеристы гнали наших гусар до Трактирного моста, и отдельные их группы достигли гусарского вагенбурга. Можно ли при этом считать, что в ходе Балаклавского сражения была эффективно использована русская кавалерия? Получается, что честь русской кавалерии спас в ходе сражения сводный уланский полк полковника Еропкина. В этом и была основная причина того, что после сражения, генерал Рыжов, совершенно раздавленный обстоятельствами, пришел к полковнику Еропкину со словами искренней признательности… Мы уже говорили о том, что если бы не досадное недоразумение, с путаницей в форме одежды наших гусар и английских кавалеристов, не спасла бы лорда Кардигана его стремительная «как молния» лошадь, и в довершение тех потерь, которые понесла легкая бригада англичан, быть бы гордому лорду пленником полковника Еропкина…
Все, что сейчас было сказано мной по действиям нашей кавалерии в ходе Балаклавского сражения, следует из отчетных документов и воспоминаний участников событий. Несколько иной взгляд на эти же события имел непосредственный руководитель кавалерии - генерал-лейтенант Рыжов. В своих воспоминаниях Рыжов утверждает, что в начале сражения он действовал исключительно в соответствии с инструкциями, полученными от князя Меншикова. В соответствии с этими инструкциями, он был должен атаковать лагерь англичан под Кадыкиой, сразу после того, как наша пехота захватит первую линию укреплений союзников. Поскольку Рыжов собирался атаковать англичан только двумя гусарскими полками, поддержанными конной артиллерией, генерал Липранди настоял на использовании им еще и полка казаков. Как следует дальше из воспоминаний Рыжова, то он, не зная местности, привлек в качестве колонновожатого капитана генерального штаба Феоктистова, квартирмейстера штаба генерала Липранди. Имея в авангарде казачьи сотни, наши гусарские эскадроны поднялись на возвышенность перед селением Кадикиой и выстроились в две линии, в первой линии находились 4 эскадрона Лейхтенбергского полка. Англичане не препятствовали ни подъему, ни перестроениям гусар перед атакой.
Далее, генерал Рыжов утверждает, что в результате напряженного кавалерийского боя, английская кавалерия отступила за позицию полка шотландской пехоты, поддержанного на флангах, артиллерией. По утверждению Рыжова, кавалерийская схватка происходила в исключительно ожесточенной форме и длилась более полутора часов, ничего подобного ему не приходилось видеть ни в одной из предыдущих кампаний за 42 года службы. Воспользовавшись замешательством противника, наши кавалерийские эскадроны спустились с возвышенности и, сохраняя порядок, возвратились на свой исходный рубеж за позициями пехоты и артиллерии, расположенные в глубине долины. Далее, из воспоминаний Рыжова следует, что он считал на этом кавалерийскую часть сражения завершенной. Более того, Рыжов отметил, что в ходе боя выбыли из строя убитыми и ранеными большая часть штаб-офицеров и значительная часть обер-офицеров в эскадронах, что значительно снизило боевые возможности гусарских полков. Именно эту причину приводит Рыжов, пытаясь оправдать последующее паническое отступление своих гусар под натиском эскадронов легкой бригады лорда Кардигана. Хотя, сам факт панического бегства гусар, Рыжов категорически отрицает. Более того, он утверждает, что его гусары преследовали английских кавалеристов. Что же касается явного расхождения во мнениях на результативность использования кавалерии в ходе сражения, то основной причиной этого Рыжов считает, нежелание командования признать факт активного использования слишком малочисленной кавалерии против несоизмеримо более сильного противника.
Воспоминания генерала Рыжова были опубликованы в № 4 «Русского Вестника» за 1870 год. У всех очевидцев и участников Балаклавского сражения еще были свежи воспоминания и, естественно, в печати последовали отклики и комментарии на эту публикацию. Эти комментарии в достаточной мере проясняют фактический ход событий и дают возможность объективно оценить все ранее рассмотренные эпизоды сражения, в ходе которых была использована наша кавалерия. То, что наша кавалерия была направлена в атаку, на заведомо более сильного противника, это очевидно. Ожесточенность схватки никто не подвергает сомнению, свидетельством тому значительные потери. Сам Рыжов утверждал, что в атаке первой линии нашей кавалерии выбыло из строя до 30 штаб- и обер-офицеров, что составляло треть их общего числа. Общие боевые потери в первой атаке достигли 200 человек на два гусарских полка. Но такая убыль офицеров еще не показатель потери боеспособности эскадронов и дивизионов. Что же касается отхода наших полков после кавалерийской схватки; сохраняли они боевой порядок, или отошли, поспешно и беспорядочно, это не столь уж важно. Главное в том, что эскадроны были приведены порядок и заняли назначенные им позиции.
Далее следует третий эпизод – атака английской легкой кавалерии. Причем, кавалерии уже значительно пострадавшей от нашего артиллерийского и штуцерного огня; на утомленных продолжительной скачкой конях… Рыжов в своих воспоминаниях говорит, что при приближении английской кавалерии им была дана команда гусарам на встречную атаку. Здесь в полемику с Рыжовым вступают профессионалы кавалеристы, которые утверждают, что сигнал к атаке им был подан поздно, гусарские эскадроны не успели выдвинуться для атаки. Поэтому, обвинять молодых, неопытных офицеров, которым было доверено командование эскадронов, не совсем тактично. Очевидцы конкретного события утверждают, что время для контратаки было упущено по вине руководителя кавалерии. Команда на атаку кавалерии должна была подаваться из расчета времени достаточного, чтобы атакованная кавалерия могла приобрести к моменту встречи с неприятельской такую же скорость и мобильность, какую имеет атакующая кавалерия. А это непременное условие в последнем случае не было выполнено.
Раскрывая основную причину последующей неудачи,Рыжов говорит, что после атаки на Кадикиойском плато, сражение все считали для себя законченным, сам гусары расслабились, и не ожидали неприятельской атаки. Это при том, что расстояние от неприятельской позиции до нашего рубежа было самое ничтожное и, чтобы пройти его быстрым аллюром, достаточно было нескольких минут. В такое короткое время невозможно было изготовить к атаке такую массу кавалерии, которая находилась на наших позициях. Таким образом, становится не только вероятным, а почти несомненным, тот факт, что атака генералом Рыжовым была скомандована тогда, когда гусары не успели уже устроиться и выдвинулись к атаке беспорядочной толпой, а потому и нерешительно. В этом случае нет ничего удивительного в том, что наша кавалерия не выдержала стремительного натиска малочисленной, но отлично организованной кавалерийской атаки неприятеля. И, находись в строю эскадронов все по штату предусмотренные старшие офицеры, ситуация едва ли изменилась бы при подобных просчетах руководителя кавалерии.
Может быть, только отступление гусар, не было столь уж стремительным и продолжительным. Степан Кожухов, офицер артиллерийской батареи, расположенной в резерве за Трактирным мостом, наблюдал беспорядочные толпы гусар и казаков, отступившие за реку и остановленные только на позициях Украинского полка у Чоргуна. Вести речь о каком-то преследовании англичан, просто не солидно. Если кто и направился вслед за ними, то это были наиболее расторопные казаки, отлавливающие породистых английских коней, торговля которыми состоялась сразу же после сражения. Позорное поведение гусар в последнем эпизоде сражения было настолько очевидно, что вызвало осуждение у всех очевидцев этого события. Совершенно правильно оценивая этот эпизод, генерал Рыжов, назвал это позорным фактом для русского воина, не имеющего в конкретной ситуации оправдания.
Четвертый эпизод, который приводит в воспоминаниях Рыжов, касается действий сводного уланского полка. Дословно Иван Иванович говорит: «Этот непростительный для русского солдата проступок (имеется паническое бегство двух гусарских полков), был искуплен храбростью и молодечеством четырех эскадронов маршевых улан, которые быстро атаковали неприятеля с тыла». Что касается действий уланского полка, то мы могли проследить их по воспоминаниям офицера этого полка поручика Кубитовича, напечатанных в «Военном сборнике» № 5 за 1859 год. Кубитович в своих записках отмечает стремительное и беспорядочное отступление гусар после первого их боевого столкновения с англичанами. Более того, речь шла о том, что существовала опасность для улан быть «смятыми» отступающими гусарами. В то же время Кубитович не очень внятно объяснил причину того, как целый уланский полк не смог организовать эффективный заслон на пути, по сути, разгромленных английских эскадронов легкой кавалерии, где на каждого англичанина приходилось, по самым скромным расчетам, до 5 наших улан. Комментарии здесь излишни.
Общий итог боевой деятельности русской кавалерии в день Балаклавского сражения может быть только один: в первом боевом столкновении кавалерия показала удовлетворительный боевой результат, в последующих – явно неудовлетворительный. Только поэтому, в боевой реляции по результатам сражения, уважая седины и старые раны генерала Рыжова, генерал Липранди не стал заострять внимание на «подвигах» кавалерии… Мне лично кажется, что генерал Рыжов избежал больших неприятностей, только потому, что даже отдельные «художества» наших кавалеристов не смогли помешать разгрому союзников в битве под Балаклавой.
В тактическом и моральном отношении «дело» при Балаклаве было для нас весьма выгодно. Уже то, что неприятель понес значительный урон и был принужден ограничить свое боевое воздействие на Севастополь, мобилизовать свои силы и средства на создание мощных укреплений под Балаклавой и на склонах Сапун-горы, составило определенный тактический успех. Значительно важнее были выгоды, доставленные нам этим делом в отношении нравственном. Защитники Севастополя стали свидетелями и соучастниками того военного успеха над серьезным противником, каковым являлись экспедиционные войска Англии и Франции. Более того, союзники впервые и всерьез усомнились в успехе предпринятой ими экспедиции. Атаке легкой кавалерии отдали справедливость и свои, и наши историки, как блистательному подвигу самоотвержения, но все осуждали начальников войск, пославших на верную гибель свои элитные полки. Генерал Боске, этот звероподобный вояка, ветеран колониальных войн, не склонный к сантиментам, сказал: «Это славно, но так нельзя воевать» (Кинглейк, стр. 177).
Лорд Раглан, встретив Кардигана после атаки, выразил ему свое неудовольствие, спросив: «как вы могли атаковать батарею с фронта, противно всем военным правилам?». Затем, увидя Лукана, сказал: «Вы погубили легкую бригаду». Общественное мнение, столь могущественное в Англии, восстало с такой силой против обоих кавалерийских генералов, что Лукан счел нужным просить о создании комиссии для расследования его действий в сражении при Балаклаве, а Кардиган завел тяжбу с подполковником Кальторпом, который в сочинении своем «Письма из главной квартиры», утверждал, будто бы Кардиган, направя свою бригаду на русские батареи, ушел с поля сражения прежде, нежели его кавалерия доскакала до наших орудий.
«Что же касается до значения дела при Балаклаве в отношении хода всей войны в Крыму, то, несмотря на выгоды, доставленные нам успешным наступлением отряда Липранди, по всей вероятности, мы достигли бы несравненно важнейших результатов, если бы, выждав прибытие 10-й и 11-й дивизий, атаковали значительными силами у Балаклавы англичан, не ожидавших нападения и не успевших усилить позицию впереди этого города. Овладение Балаклавою – базою английских войск – поставило бы их в трудное, почти безвыходное положение. Напротив того, дело 13-го октября указало союзникам слабейший пункт их расположения и заставило их принять меры для отражения грозившего им удара». Для того, чтобы не выглядеть абсолютным дилетантом в своих прежних суждениях, я привел дословно цитату из капитального труда генерала Богдановича «Крымская война». Уважаемый историк и заслуженный генерал в своих выводах усиленно попытался операцию, чисто тактического уровня, вывести на уровень стратегических задач войны, что не совсем логично, с точки зрения классической военной науки.
УЧАСТИЕ В ИНКЕРМАНСКОМ БОЕ
После боя при Балаклаве, генерал Канробер, не особенно доверяя англичанам, приказал 1-й французской дивизии, впредь, находиться в готовности для оказания помощи союзникам. Историк Гуерин пишет, что генерал Боске получил предписание примкнуть правый фланг своего обсервационного корпуса к левому флангу английской армии и противодействовать нападениям, которых можно было ожидать со стороны Черной речки и из Балаклавской долины (Guerin, с. 352-353). Возникает подозрение, что уважаемый военный историк путает левые и правые фланги. Если смотреть на местности, то к английским позициям примыкал левый фланг французской обсервационной линии.
Оборонительные мероприятия союзников были временно прерваны решительной вылазкой из Севастополя в сторону Сапун-горы, имевшей целью отвлечь внимание неприятеля от Чоргунского отряда, и вместе с тем разведать расположение Союзных войск. С этой целью утром, 14-го октября, отряд, составленный из шести батальонов Бутырского и Бородинского полков, с четырьмя орудиями 5-й батареи 17-й артиллерийской бригады, под командованием командира Бутырского полка полковника Федорова.
В 1-м часу дня Федоров, перейдя со своим отрядом Килен-балку, выслал вперед штуцерных, подкрепив их одним батальоном в ротных колоннах и, построив остальную пехоту по-батальонно в колонны к атаке, быстро направился к расположению дивизии Леси-Эванса. Несмотря на дневное время, движение нашего отряда по пересеченной местности, прикрытой рядом высот, было исполнено незаметно для англичан, которые, обнаружив наши войска тогда уже, когда они приблизились к их позиции, стали наскоро стягивать свои силы вправо к почтовой дороге, куда собралось 11 батальонов с 18-ю орудиями. Это были 6 батальонов Леси-Эванса с 12-ю орудиями; гвардейская бригада Бентинга, 3 батальона; стрелковый полк дивизии Каткарта, 2 батальона; дивизии Броуна 6 орудий. Боске, со своей стороны, двинулся сам с 5-ю батальонами на помощь англичанам. Но, несмотря на многочисленность неприятельских войск, наш отряд, пройдя по местности, изрезанной глубокими оврагами и покрытой густым кустарником, под перекрестным пушечным и артиллерийским огнем, атаковал одно из английских укреплений. Прапорщик Кудрявцев, возглавил группу солдат в рукопашном бою, и был заколот, полковник Федоров тяжело ранен. Наши батальоны завязали с противником активную перестрелку. Принявший командование отрядом, командир Бородинского полка, полковник Веревкин-Шалюта-2-й, видя явное превосходство неприятеля в силах, организованно отвел батальоны к Саперной дороге, и далее, в Корабельную слободку. Отход совершался под прикрытием двух батальонов Бородинского полка и трех пароходов, подошедших к берегу и стрелявших навесными выстрелами. Потери наши состояли из 270 человек, в числе которых было 25 офицеров. Англичане, по их показанию, потеряли 80 человек, но в действительности, их потери были более ощутимые. В довершение ко всему, во время нашей вылазки, на одной из французских батарей произошел сильный взрыв.
Я обращаю внимание читателя на то, что вылазка отряда полковника Федорова поставленной цели достигла, хотя и привела к потерям, сопоставимым с операцией под Балаклавой. То, что в ходе этой вылазки, удалось «прощупать» глубину и эффективность обороны союзников в направлении от Килен-балки к Сапун-горе, это очевидно. Так же очевидно и то что, потревожив англичан, русское командование своей активностью на данном направлении насторожило союзников.
Мало кто из историков Крымской войны отмечал тот факт, что положение князя Меншикова во главе группировки войск в Крыму, было очень непростым. Мы уже вели речь о сложных взаимоотношениях между фельдмаршалом Паскевичем и генералом Михаилом Горчаковым. При том, что Паскевич являлся главнокомандующим всеми войсками на юго-западе и юге Империи, князь Меншиков подчинялся ему и отчитывался непосредственно перед ним. Логично теперь было бы уточнить, какая степень подчиненности между ними существовала? По всему выходит, что беспредельно самолюбивый и явно упивающейся свой властью Паскевич, рассматривал князя Меншикова не более как командира отдельного корпуса в Крыму, аналогично тому, как князь Горчаков официально считался командиром группировки из нескольких корпусов в Молдавии. Поскольку, князь Меншиков по широкому кругу вопросов сносился непосредственно с Императором, то, вполне естественно, что настойчивое «кураторство» со стороны Паськевича его тяготило и явно раздражало. По уму, интеллекту, образованию и административному опыту Меншиков был на голову выше Паськевича и тем более Горчакова. Единственно, в чем он явно уступал обоим генералам, так это в опыте командования крупными войсковыми соединениями. Это было вполне естественно, так как в течение последних двадцати лет он занимался флотскими проблемами и выполнял отдельные дипломатические миссии.
В Севастополе уже более двух месяцев находился крупный, по всем меркам военачальник – генерал от инфантерии барон Остен-Сакен. Барон прибыл в Крым в ранге командира корпуса; имел более чем двадцатилетний опыт командования не только корпусами, но и армией, тем не менее, он смиренно довольствовался второстепенными функциями командующего Севастопольским гарнизоном. Был в подчинении у Меншикова еще один генерал в ранге командира корпуса, родной брат Михаила Горчакова, Дмитрий Горчаков 1-й; лично смелый, даже отважный, любимый солдатами, но совершенно не годный для ответственных военных операций даже на уровне дивизии. Это очень наглядно проявилось в Альминском бою. О таких генералах, как командир 16-й дивизии – Жабокритский, мы даже и речи не ведем. Оценивая его деятельность в ходе обороны Севастополя, начальник штаба гарнизона генерал Васильчиков подозревал даже последнего в измене. Только за признаки измены, судя по всему, признаны были обычная человеческая глупость и неспособность к командованию.
В подобной ситуации, вполне закономерно, что князь Меншиков жаловался в письмах Императору, на отсутствие у него в подчинении ответственных, способных генералов. Единожды, по рекомендации Императора, проверив на ответственной операции под Балаклавой боевые и организационные способности генерала Павла Липранди, Меншиков, тем не менее, не счел нужным доверить ему очередную, не менее значимую операцию. Более того, в очередной, планируемой операции, Павел Петрович был лишен права командовать даже своей, Чоргунской группой войск. Произошло это при следующих обстоятельствах.
Как уже говорилось, с подходом в район Севастополя 10-й и 11-й пехотных дивизий, в распоряжение Меншикова прибыл командир 4-го пехотного корпуса генерал Данненберг. Теперь, с учетом 12-й дивизии генерала Павла Липранди, весь корпус был в сборе. Князь Меншиков, приняв во внимание лестные характеристики, данные командиру корпуса Паскевичем, закрыв глаза на те явные военные неудачи, что сопутствовали Данненбергу в ходе боев в Княжествах, доверяет последнему руководство операцией, планируемой при Инкермане.
В период между Балаклавским и Инкерманским боями, со стороны князя Меншикова прослеживается не свойственная ему суетливость и явная непоследовательность. 22-го октября, по приказанию Меншикова, на усиление Севастопольского гарнизона направляется 10-я дивизия генерала Соймонова; 11-я дивизия генерала Павлова направляется на плато Микензия, ближе к Инкерману. 18-го октября главная квартира штаба Меншикова переносится в Чоргун; 22-го она спешно переводится к Инкерману. Как впоследствии выяснилось, союзники планировали штурмовать Севастополь 6-го ноября, и активно готовились к штурму, наращивая огневую мощь и подводя свои траншеи к нашим укреплениям. На канун Инкерманского боя, силы союзников составляли не более 68 тысяч человек, при численности наших войск до 100 тысяч. Со стороны Наполеона III были приняты меры для значительного усиления французского корпуса в Крыму: из Франции и Северной Африки готовились к отправке три дивизии, прибытие которых должно было уравновесить силы обоих сторон. Князь Меншиков знал об этом и торопился нанести удар по союзным войскам до прибытия к ним ожидаемых подкреплений.
Если Балаклавский бой интересовал нас во всех своих деталях, как операция, подготовленная и проведенная Павлом Липранди, то так называемый Инкерманский бой, нас интересует, прежде всего, в той степени, в какой был в нем задействован Павел Петрович.
22-го октября, князь Меншиков собрал на совещание весь генералитет, включая командиров бригад. До прибытия командующего, в частной беседе Павел Петрович сообщил генералу Данненбергу свои соображения по предстоящему делу. Данненберг, молча выслушал Павла Петровича и, потирая руки, сказал: «выдумаем что-нибудь похитрее». Пришел князь Меншиков и Данненбергу как старшему в чине, было предложено изложить свой план действий. После докладывали свои предложения и другие генералы. Павлу Петровичу слово предоставили не по старшинству, а в порядке номеров его дивизии в корпусе. Это уже было тревожным симптомом. На совещании у Мешикова кроме командиров дивизий и корпусов, присутствовал генерал Петр Горчаков, после Альминского дела, не имевший постоянной должности. Павел Петрович предложил вариант наступления с Чоргунского плацдарма в направлении на Георгиевский монастырь, с целью разорения тылов и нарушения коммуникаций союзников с их базами снабжения. По его плану в наступлении должны были участвовать две дивизии со средствами усиления, с кавалерией на флангах. Третья дивизия, усиленная артиллерией должна была обеспечить тыл и коммуникации. Против предложения генерала Липранди решительно выступил князь Меншиков и, к сожалению, его поддержал исполняющий должность начальника штаба армии полковник Генерального штаба Герсеванов.
Основной недостаток в предложенном плане они усматривали в сложности обеспечения флангов при наступлении по тыловому району союзников. Князь Меншиков отдал предпочтение плану, предложенному Данненбергом, несмотря на то, что последний не представил ни схемы сражения, ни плановой таблицы с расчетами. Сразу же после совещания, штаб Меншикова перешел с Чоргуна в Инкерман, а войска начали занимать исходные для боя позиции, действуя по плану, «на пальцах» предложенного Данненбергом. В результате предварительного распределения ролей, после совещания, генерал-лейтенант Липранди вышел уже не начальником отдельного Чоргунского отряда, а только командиром дивизии в составе отряда, командование которым было поручено генералу от инфантерии Петру Горчакову. Это был еще один удар по самолюбию заслуженного воина. Аргументация для такой ракировки звучала на уровне распределения ролей в игровой сценке старшей группы детского сада: «Вы, Павел Петрович, уже отличились в Балаклавском сражении, дайте возможность и другим проявить себя». И те, «другие» проявили себя, как известно, в полной мере. Кому же предпочли Павла Петровича в роли начальника Чоргунского отряда?
Князь Петр Дмитриевич Горчаков, генерал от артиллерии, за свои семьдесят лет жизни, 48 прослужил отечеству, участвуя в войнах в Финляндии, в Турции и на Кавказе. С отъездом Ермолова с Кавказа в 1826 году, спешно был переведен генерал-квартирмейстером во 2-ю армию, но в отличие от своего «светлейшего» братца, Михаила Дмитриевича, не задержался на штабной должности и возвратился в строй, последовательно командуя 18-й, 19-й, 15-й и 12-й пехотными дивизиями. За участие в штурме Силистрии был награжден орденом Святого Владимира 2-й степени. Видимо, не усматривая дальнейших перспектив в армейской службе, согласился на должность Генерал-губернатора в Тобольск. В этой должности он пробыл с1836 по 1851 год, т.е. ,без малого, – 20 лет. После его замены на этой должности в 1851 году генерал-лейтенантом Гасфортом Густавом Христиановичем, два с лишним года оставался «в распоряжении», т.е. в «предбаннике» отставки. С началом Крымской войны, по протекции брата, Михаила Горчакова, вернулся в армейский строй. Принимая участие в Альминском бою, проявил хладнокровие и мужество, лично возглавил атаку батальонов Владимирского полка… Но можно ли было от военачальника с таким с такой «выдающейся» боевой биографией ожидать продуманных, решительных и нестандартных действий?
На все этапы приготовления не оставалось и двух суток. История сохранила нам факт встречи Данненберга и адмирала Нахимова накануне сражения при Инкермане. Генерал Данненберг, назначенный руководителем предстоящего сражения, последний день перед сражением посвятил визитам к руководителям обороны Севастополя. Простецкий в общении Павел Степанович Нахимов поинтересовался у генерала, неужто у того нет более серьезных дел, как разъезжать с визитами накануне серьезного сражения. На что Данненберг ответил, что уверен в успехе предстоящего дела, а район предстоящего сражения знает как свои карманы, потому как в свое время стоял там лагерем…Что же касается планирования операции, то более худшей организации и представить себе трудно. Первоначальная диспозиция, составленная генералом Данненбергом, не была одобрена Меншиковым, требовала основательной корректуры, но в записках Алабина говорится, что именно этот вариант диспозиции был получен генералом Павловым (Герсеванов. Несколько слов о действиях русских войск в Крыму в 1854 и 1855 годах, 46, – Алабин. т. 2, стр. 67).
Генерал Данненберг посчитал возможным изменить некоторые указания Меншикова. Вместо движения генерала Павлова по Саперной дороге, войска его получили приказание наступать, по переходе через Черную речку, по трем направлениям, именно: по Саперной и Старой почтовой дорогам и в промежутке между обеими дорогами. Отряд генерала Соймонова, вместо наступления в совокупности с отрядом генерала Павлова, должен был двинуться вперед, по другую сторону Килен-балки. Хотя последнее распоряжение и не было выражено положительно в предписании, посланном из корпусного штаба Соймонову, однако же, в этом предписании было, между прочим, сказано: «Полагаю полезным иметь за правым флангом вашим главные резервы вверенных вам войск, ибо левый фланг их будет совершено обеспечен оврагом Килен-балки и содействием войск, которые переправятся через Черную речку». Отряду генерала Соймонова предписано начать действия часом ранее назначенного времени, т.е. в 5 часов, чтобы менее подвергаться огню английских осадных батарей в начале движения (из рапорта генерал-адъютанту Меншикову генерала-от-инфантерии Данненберга, от 23 октября 1854 года за № 1522 – Предписание генерала Данненберга Соймонову, от 23-го октября 1854 года за № 1521).
На фоне таких неконкретных и противоречивых указаний просматриваются и явные просчеты. Так, при составлении первоначальной диспозиции, в штабе Главнокомандующего, было упущено из вида, что отряд Павлова, восстанавливая мост у Инкермана одновременно с движением генерала Соймонова от Килен-балки, физически не мог атаковать одновременно с ним неприятеля, потому как находился в расстоянии от него в 4-х верстах и должен был двигаться по узкой, размытой дождями Саперной дороге. Если бы Соймонов наступал, не переходя Килен-балку, то атака его, хотя и преждевременная, облегчила бы наступление Павлова; но Соймонов перешел балку, вопреки последнему указанию Данненберга, и смерть его оставила без разрешения вопрос: почему он не исполнил данного ему приказания? Причиной явного нарушения, имевшего тяжелые последствия, таким отличным генералом каким был Соймонов, может быть единственно - несвоевременное полученное им предписание, менявшее прежний план действий. И действительно – это предписание было получено Соймоновым уже тогда, когда большая часть его отряда перешла через Килен-балку, и когда обратный переход через овраг подвергал его опасности быть атакованным, не успев совершить обратного движения. Я вполне сознательно ограничиваю информацию о ходе Инкерманского боя только описанием обстановки его планирования и самого начала…
Во время Инкерманского боя Павел Петрович Липранди с 12-й пехотной дивизией находился в Балаклавской долине, на занятой им в ходе предыдущего боя позиции. Дивизия входила в состав Чоргунского отряда, командование которым, как уже говорилось, было поручено генералу князю Петру Дмитриевичу Горчакову-1-му. По диспозиции, назначенной перед сражением, отряду было назначено: «…содействовать общему наступлению, отвлекая собой силы неприятеля и стараясь овладеть одним из входов на Сапун-гору».
Впоследствии, при разборе действий отдельных начальников в ходе Инкерманского боя, особо отмечалась пассивность Чоргунского отряда, невыполнение им поставленной задачи, приведшей к тому, что генерал Боске, не связанный боем, смог со своими батальонами вовремя прийти на помощь англичанам, и тем способствовать победе союзников в сражении… И при всем, при этом, возникал вопрос, почему генерал-лейтенант Липранди не способствовал решению Чоргунским отрядом поставленной задачи. Начать, видимо, следует с того, что командир 12-й пехотной дивизии генерал-лейтенант Павел Липранди во время боя находился в подчинении у командира отряда генерала от инфантерии князя Горчакова, и вынужден был выполнять только его приказания. Второе, не менее важное условие состояло в том, что в сфере возможной деятельности 12-й дивизии находились самые крутые и возвышенные склоны Сапун-горы.
За одиннадцать дней, минувших со дня Балаклавского сражения, именно на этом участке плато, была выставлена французами могущественная артиллерия, включавшая морские орудия, огонь которых покрывал все близлежащее пространство. В сторону этой французской позиции вела единственная узкая и извилистая дорога, на всем своем протяжении пристрелянная вражеской артиллерией. Степень возвышения позиции, позволяла французам сразу переходить на стрельбу картечью, оставаясь при этом вне досягаемости от нашей артиллерии, находящейся в долине. Вести же речь о подъеме нашей артиллерии на дистанцию действенного картечного выстрела было бы просто глупо. С очень большой долей вероятности можно утверждать, что посланные на верную смерть наши пехотные батальоны, не смогли бы реально задержать генерала Боске, спешащего на помощь своим незадачливым союзникам. В то же время нельзя согласиться с генералом Рафаилом Липранди, утверждавшим, что генерал Боске со своими батальонами пришел на выручку англичанам лишь тогда, когда Инкерманское сражение было уже бесповоротно проиграно. Так ли это было в действительности? Попробуем разобраться в этой непростой и, как выясняется, спорной ситуации.
Примерно в 9 часов утра, генерал Данненберг, поднявшись Георгиевской балкой на высоту, лежащую позади наших батарей первой линии, готовился ввести в бой свежие силы. Наша артиллерийская позиция простреливалась не только огнем вражеской артиллерии, по и штуцерные пули наносили большой ущерб артиллерийской прислуге. Показателен тот факт, что в течение последующего часа под Данненбергом было убито две лошади. Артиллерийский и ружейный огонь англичан достигал даже верховьев Георгиевской балки, где в данное время находился князь Меншиков с молодыми Великими князьями. Батальоны Охотского полка, шедшие в голове колонны, направляющейся на плато по Саперной дороге, были встречены сильной канонадой и густым штуцерным огнем. Артиллерия из-за крутого подъема не поспевала за пехотой. За Охотским полком следовали Якутский и Селенгинский, на ходу перестраиваясь для боя. Артиллерия наша сосредоточила огонь по редуту № 1, занятому отборным батальоном Кольдстримов. Передовые наши батальоны подверглись ожесточенному перекрестному обстрелу английских батарей, стоящих за оврагом каменоломни и, понеся колоссальные потери, продолжали упорно идти вперед. В это самое время подоспели в помощь англичанам свежие войска дивизии Каткарта. Сам Каткарт с бригадой Торренса, направился в обход расстроенного боем Охотского полка, но был встречен и опрокинут батальонами Селенгинского полка, меж тем, как Якутский полк поддержал Охотцев и вместе с ними занял батарею № 1. Каткарт, не зная о том, и полагая, что на батарее, по-прежнему, держатся Кольдстримы, приблизился к ней с несколькими ротами и был атакован с одной стороны Якутским, с другой – Селенгинским полком. В этой схватке погиб сам Каткарт, ранен полковник Сеймур и тяжело ранены бригадные генералы: Торренс и Гольди. В полках 4-й английской дивизии выбыло из фронта около четверти всего числа наличных людей. Легкая дивизия Броуна и 2-я дивизия Леси-Эванса находились не в лучшем состоянии. Кроме указанных генералов и других военачальников войск, были убиты или ранены генералы Броун, Адамс, Кодрингтон, Бентинк и Буллер; полковники: Мекинтош. Гембир, Пакенгам, Блер, и проч. Англичане, не смотря на понесенные ими потери, долго не решались просить помощи у французов, но, наконец, когда уже все английские резервы были введены в бой и не оставалось надежды одолеть русских, Раглан послал к Боске с просьбой о содействии его войскам (Гуерин, т. 1, с. 380)
Генерал Боске по первым выстрелам, раздавшимся с позиций нашего Чоргунского отряда, поднял по тревоге войска своего наблюдательного корпуса и в восемь часов направил к телеграфу на Воронцовской дороге две батареи с частью пехоты и бригаду Африканских егерей, а сам поскакал к мельнице на старой бахчисарайской дороге, куда двинулись за ним три батальона с двумя конными батареями. Миновав мельницу, Боске встретил генералов Броуна и Каткарта и предложил им содействие своих войск. Сначала гордые британцы отклонили его предложение, сказав, что у них имеются достаточные резервы, но потом попросили его поддержать правый фланг английской позиции, направить часть войск к редуту № 1. Исполняя желание англичан, Боске направил туда генерала Бурбаки с двумя батальонами пехоты , 4-мя ротами стрелков и двумя конными батареями.
Из этого описания событий, даваемых Гуерином в своем исследовании, можно заключить, что, не наблюдая особой активности с позиций нашего Чоргунского отряда, предприняв ряд мер предосторожности, Боске, на свой страх и риск, незамедлительно повел часть своих войск на помощь англичанам, которые остро нуждались в ней. Затем, убедившись в том, что вся активность Чоргунского отряда ограничивалась демонстрацией, Боске сделал все необходимые распоряжения для перевода большей части своих сил в поддержку англичан. Кстати, этой информации не противоречит и описание событий, изложенное в труде, изданном под руководством графа Тотлебена.
Изложение событий английскими и французскими историками вполне можно и должно перепроверять. Англичане все последующие после Крымской войны годы, старались всех убедить, что Инкерманский бой они выиграли без помощи французов; французы приводили достаточно убедительные доказательства того, что без их помощи англичанам, победа в Инкерманском бою вполне могла достаться русским. Мы же, в поиске более объективной информации, воспользуемся, прежде всего, воспоминаниями русских офицеров, участников сражения и примем к сведению информацию английских и французских источников.
Ситуация, сложившаяся на английских позициях к 10 часам утра, нам примерно ясна. Что же, французы? Гуерин, в 1-м томе своего исследования утверждает, что в «голове французских подкреплений прибыли на правое крыло английской армии батальоны 1-й 7-го легкого и 2-й 6-го линейного полков и четыре роты 3-го полка пеших егерей под начальством генерала Бурбаки, который, построив свою пехоту правее редута №2, выдвинул на позицию 12 конных орудий. Но эта горсть войск не могла остановить наступавшие решительно колонны 11-й дивизии. Французские войска, встреченные сильным огнем, потерпели страшный урон; потеряли командира 6-го полка, полковника Кама и вынуждены были отступить под прикрытием огня своей артиллерии, которая нанесла большой вред нашим войскам. Тем не менее, однако же, французы, смешавшись с расстроенною пехотой англичан, подавались назад. Охотский полк, теснил неприятелей, Якутский и Селенгинский полки поддерживали его».
Уже около половины 10-го часа, войска обеих сторон были ослаблены и утомлены до крайности, но, казалось, что победа оставалась за нами. В эту минуту надлежало только сделать сильную вылазку из Севастополя и атаковать неприятеля войсками Чоргунского отряда, в числе 12 тысяч пехоты, поддержанных многочисленной кавалерией, чтобы окончательно решить дело. Последний, приведенный мною абзац, дословно взят из труда Тотлебена, со страницы 381. Насколько действенной была помощь ходу сражения, вылазкой войск из Севастополя, не сложно убедиться по последующему отчету генерала Тимофеева, и мы еще вернемся к этому эпизоду.
Что же касается до Чоргунского отряда, то князь Горчаков сам отнял у себя возможность принять решительное участия в сражении, оставя на правой стороне Черной половину своего отряда (7 батальонов и 32 эскадрона с 48-ю орудиями) и растянув остальные силы (9 батальонов и 20 эскадронов с 40 орудиями) на пространстве от Федюхиных высот до взятого нами в деле при Балаклаве редута № 1. Войска эти, выступив с речки Черной в 7 часов утра, подошли к Сапун-горе на расстояние дальнего пушечного выстрела и открыли огонь, на который отвечала артиллерия циркумвалационной линии, усиленная полевыми орудиями. Эта почти безвредная канонада продолжалась до 9-ти часов, пока, наконец, французы, убедясь в малой пользе огня своих батарей, совершенно прекратили их действие, что, несколько спустя, сделали и русские. С тех пор до 4-х часов пополудни, войска обеих сторон ограничивались взаимным наблюдением, а потом князь Горчаков расположил свой отряд, по-прежнему, в долине речки Черной (Тотлебен, стр. 382).
Можно по-разному оценивать боевую деятельность генерала Петра Горчакова. Будучи старше по возрасту и по сроку службы своего «выдающегося» брата, генерал-адъютанта князя Михаила Горчакова, он все предыдущие годы скромно тянул служебную лямку, губернаторствовал в Сибири, с началом войны вернулся в строй, проявил героизм в Альминском бою. Он прекрасно знал свой уровень - ни природные данные, ни прохождение службы не позволяли ему претендовать на высокие, ответственные должности. Из чисто номенклатурных, карьерных, я бы даже сказал, местнических соображений, желая услужить Михаилу Горчакову, князь Меншиков, накануне ответственного сражения, назначает генерала Петра Горчакова командовать отдельным Чоргунским отрядом, фактически, отстраняя от командования генерал-лейтенанта Павла Липранди.
Очевидно, что отказ от плана сражения, предложенного Павлом Петровичем на совещании у Главнокомандующего, последующее замещение его на должности командира отдельного отряда пожилым, малоспособным и суетливым генералом – все это не возвышало боевой дух генерала Липранди и уж, тем более, не способствовало проявлению инициативы, выходящей за рамки четкой, воинской субординации. Вне всякого сомнения, зная характер и манеру поведения Петра Горчакова, можно с уверенностью утверждать, что в период Инкерманского боя, ни одного шага, не согласованного с Павлом Липранди, князь Павел Дмитриевич не совершил. Как знать, быть может, в чем-то был и прав был князь Меншиков, характеризовавший князю Васильчикову, Павла Липранди как интригана? Ведь, обстоятельства, складывающиеся в ходе Инкерманского боя, вполне способствовали последующему устранению с поста командира корпуса генерала Данненберга, уходу в привычную для него «тень» генералу Петру Горчакову и, наконец-то, «наведению резкости» во взаимоотношениях Павла Петровича с князем Меншиковым… Но обстоятельства эти, как мне видится, Павел Петрович мог бы, при желании, в корне изменить. Для этого ему вовсе не обязательно было штурмовать пехотой неприступные позиции на Сапун-горе, достаточно было организовать решительную усиленную вылазку по пологому склону со стороны Балаклавской дороги… Больших потерь было при этом не избежать, но это бы связало боем большую часть корпуса Боске и создало бы условия для окончательного разгрома англичан …
Ну а фактически, генерал Боске, убедившись, что со стороны Чоргунского отряда ему не угрожала ни малейшая опасность, и что мы намерены здесь ограничиваться только демонстрацией силы, постепенно направил основные войска обсервационного корпуса в помощь англичанам. Уже в 10 часов он сам появился на Киленбалочном плато, и вслед за ним прибыли бегом батальон 3-го полка зуавов и второй батальон Алжирских стрелков. Генералу Дотмару было приказано поддержать атаку другим батальоном 3-го полка зуавов, двумя батальонами 50-го линейного полка и четырьмя эскадронами 4-го полка Африканских егерей, а командиру артиллерийской бригады Барралю привести одну из его батарей. Несколько спустя, также направились к угрожаемому пункту бригада Моне из дивизии принца Наполеона и 1-й полк Африканских конных егерей.
Около 11-ти часов утра, когда еще можно было реально повлиять на ход сражения на Инкерманском плато, перед Чоргунским отрядом оставалось всего-то пять батальонов бригады Эспинасса, в числе 3200 человек. Конечно, в деталях обстановку во французском лагере Павел Петрович не мог знать, но он наверняка, мог спрогнозировать действия Боске в поддержку англичанам, и последствия этой помощи… Вообще же, Боске и Канробер выслали к месту боя 10,5 батальонов и 4 эскадрона с 20 орудиями.
Полки 11-й дивизии, несмотря на понесенные ими потери, неустрашимо встретили головные батальоны Боске, более того, селенгинцы обошли их с тыла. Сам Боске подвергался величайшей опасности, но подходящие к французам подкрепления заставили нас отступить под картечным огнем неприятельской артиллерии.
Генерал Данненберг, оценивал ход боя, находясь на Суздальской возвышенности на позициях нашей артиллерии. Видя дальнейшее усиление войск союзников, приняв во внимание крутые глинистые спуски, пересеченную местность по маршрутам возможного отхода войск и артиллерии, принял решение на отступление. На этот момент с нашей стороны еще не были введены в дело 16 батальонов Бутырского, Углицкого, Владимирского и Суздальского полков, но по диспозиции, первые два полка должны были прикрыть отступление расстроенных боем войск генерала Павлова, а прочие два надлежало расположить впереди Саперной дороги, по которой тянулась наша многочисленная и отчасти пострадавшая артиллерия. Выделенная мной фраза взята из труда Тотлебена и не соответствует фактическим событиям, так как в час пополудни Владимирский и Суздальский полки двинулись на смену отступавшим войскам из группы генерала Соймонова. Передовые их батальоны шли в ротных колоннах, а прочие в колоннах к атаке, под командованием временного командира бригады полковника Дельвига. Роты фактически шли по трупам егерей 10-й и 17-й дивизий, павших при штурме английского редута №1. Именно ряд отчаянных атак Владимирских батальонов на позиции редута, обороняемые теперь уже французскими стрелками, поддержанными французской же артиллерией, дали возможность отступить весьма пострадавшим полкам Охотскому, Якутскому и Селенгинскому. В ходе атак Владимирцев, ведомых в атаку майором Никольским, был тяжело ранен в руку командир бригады полковник Дельвиг, погибло много офицеров и солдат полка. И, вот только уже, в силу сложившихся обстоятельств, отступая по Саперной дороге, батальоны Владимирского полка прикрывали нашу отходящую артиллерию.
Между тем, как сражение на Киленбалочном плато достигало своей кульминации, около 10-ти часов утра была произведена вылазка из Севастополя. Генерал-майор Тимофеев, старый, опытный воин, отличившийся еще в Турецкую кампанию 1828 года, выйдя из ворот оборонительной стенки 6-го бастиона с 4-м батальонами Минского полка при 4-х легких орудиях 14-й бригады, быстро пересек Карантинную балке правее кладбища и направился к левому флангу французских траншей. Неприятель, изготовившись к бою, открыл по ним массированный огонь из штуцеров. Передовые роты минских батальонов, под командованием майора Евспавлева, оттеснили неприятельские аванпосты, обошли французские позиции с левого фланга, ворвались на позиции батарей № 1 и № 2, располагавшиеся на горе Рудольфа. В результате нашей стремительной атаки, французы были частью переколоты, частью отброшены. Захваченные 15 орудий были заклепаны и сброшены в ров. Известие об атаке генерала Тимофеева до того озаботила хладнокровного лорда Раглана, что он, обратясь к находившемуся рядом с ним Канроберу, сказал: «Кажется мы… очень больны». – «Не совсем еще, милорд! Надо надеяться» – отвечал Канробер (Базанкурт, т. 2, стр. 76). Вот в это бы самое время и подправить диагноз захворавшим союзникам… активными действиями Чоргунского отряда, увы…
Гуерин, говоря о вылазке из Севастополя, полагает, что: «если бы генерал Моллер направил более значительные силы для поддержания атаки Тимофеева, а, с другой стороны, князь Петр Горчаков, наступая решительно к Сапун-горе и Балаклаве, отвлек бы наблюдательный корпус Боске, подобно тому, как был отвлечен осадный корпус Форея нападением на левый фланг осадных работ, то русские не проиграли бы сражения и довершили бы свою победу над восемью тысячами англичан, утомленных голодом и расстрелявших свои патроны» (Гуерин. т. 1, 386-387).
В ходе последующей, послевоенной полемики князь Петр Горчаков в письме французскому автору старался оправдать свое бездействие в ходе сражения недоступностью позиции союзников над полковой артиллерией, состоящей при его войсках, и слабостью своего отряда. Но никто в нашей армии и тогда, и теперь не сомневался в том, что князь Горчаков, лично храбрый воин, не оценил своего положения и упустил случай совершить славный подвиг. Общественное мнение, формирующееся по своим специфическим законам, не постигая причины такого поступка со стороны человека испытанной храбрости, сложило вину на бывшего тогда в Чоргунском отряде генерала Павла Липранди, который, будто бы из личных, ему только известных видов, советовал Горчакову ограничиться безвредной канонадою (из воспоминаний Георгия Чаплинского).
Вот вам, пожалуйста, и косвенное подтверждение моей версии в том, что, затаив свой праведный гнев на Данненберга и его благодетеля – Паскевича, пытаясь отплатить за свое унижение на военном совете Меньшикову, Павел Петрович, не сдержал своих эмоций и, слегка «подставив» наивного и прямодушного старика Петра Горчакова, разом расправился со своими противниками. При этом, умнейший человек и прожженный интриган, князь Меншиков, по-своему объективно оценив ум и изобретательность Павла Петровича, сохранившего в ходе сражения Чоргунскую группировку, тут же предлагает ему руководство операцией по ранее предложенному генералом Липранди плану. Но тут, уж, что называется, закусив удила, Павел Петрович отвергает вариант сражения, которое, в известной мере, должно было реабилитировать Меншикова в глазах Императора. И опять таки, такая позиция Павла Петровича только упрочила его авторитет в глазах Меншикова. Просматривается блестящая, многоходовая шахматная партия, с шахом и матом, выигранная Павлом Липранди на фоне очередного сражения, проигранного нашей армией. Все бы ничего, если бы не заваленное мертвыми телами Киленбалочное плато, и тяжелый моральный удар, нанесенный защитникам Севастополя.
Генерал-майор Рафаил Павлович Липранди, в своем очерке об отце, подытоживая его участие в Инкерманском деле, пишет: «честь и слава князю Горчакову, что он сберег целую дивизию (12-ю – Б.Н.) и не уничтожил ее в невозможных действиях». Душой принимая очевидное желание Рафаила Павловича оправдать действия генерала Петра Горчакова, а в большей мере, своего отца, генерал-лейтенанта Павла Петровича Липранди, в ходе Инкерманского боя, но холодным рассудком профессионального военного не приемлю утверждение Генерального Штаба генерал-майора Рафаила Липранди, в том, что он, обосновывая сохранение одной 12-й дивизии, спокойно признает допустимым принесение в жертву на Инкерманском плато сразу трех дивизий – 10-й, 11-й и 17-й.
Далее в своем очерке, Рафаил Липранди пишет: «Не будь «Люблинской истории», не командовал бы 4-м корпусом Данненберг, не было бы Инкерманского сражения». Этой горькой фразой, автор очерка напоминает читателям, о той давней истории, когда интриган и карьерист Паскевич отвел кандидатуру Павла Петровича на должность командира корпуса, и в противовес мнению Императора, «протащил» на эту должность своего ставленника, генерала Данненберга.
Вне всякого сомнения, командуй 4-м корпусом не Данненберг, а Павел Липранди, совсем иначе развивалось бы сражение при Ольтенице; и теперь бы реализовывался план сражения, предложенный Павлом Петровичем на совещании 22-го октября, а не непродуманный и непросчитанный план Данненберга-Меншикова, да и сражение, надеюсь, успешное, носило бы другое название, по выбранному Липранди направлению основного удара…
Лучшим экспертом в обсуждаемой проблеме может быть участник описываемых событий, по своему должностному уровню, способный объективно оценить ситуацию. Вот что по этому поводу пишет в своих «Записках» генерал А.П. Хрущев: «Вероятно, начальник, более предприимчивый и проникнутый высоким чувством патриотизма, решился бы пожертвовать собой и частью своего отряда для успеха главной атаки, но нерешительность, и нераспорядительность этого генерала давно были известны». Хрущев, конечно, имел в виду генерала Петра Горчакова.
Самое любопытное в том, что уже 25 октября князь Петр Горчаков показал Павлу Петровичу письмо, полученное от Меншикова. В этом письме Главнокомандующий предлагал князю Горчакову, а «буде он не согласится, предложить генералу Липранди произвести новое наступление со стороны Чоргуна в том направлении, которое прежде указывал Липранди, для чего Чоргунский отряд предполагалось усилить 30-ю батальонами. Князь Горчаков от такого предложения отказался, не принял его и Павел Петрович. По его глубокому убеждению, время было упущено, лучшие войска совершенно расстроены, неприятель же, после 13 октября, воздвиг на подступах к Балаклаве и Сапун-горе несколько рядов грозных укреплений. «Пошлют» – сказал Павел Петрович, – «я как солдат, пойду, но добровольно соглашаться на такое предприятие было бы чистое безумие».
От Инкерманского сражения до боя при Черной речке 4-го августа 1855 года Павел Петрович, со слов его сына, Рафаила Павловича, «был обречен на полное бездействие». Что касается «полного бездействия», то я бы воздержался от такого определения. Да, действительно, полки дивизий, находящихся на позициях Мекензиевых гор, либо в районе Бельбека, кроме обычной повседневной лагерной деятельности: несение боевых караулов, работ по возведению укреплений, прокладки дорог и пр. выделяли роты для несения боевого дежурства в траншеях и на позициях батарей Северной позиции. Но из этих же дивизий, согласно графика, либо по приказанию, полки, а то и целые бригады шли на замену полкам, в составе гарнизона осажденного Севастополя, со всеми вытекающими отсюда последствиями в виде обратного потока убитых, умерших от болезней, раненых и искалеченных… Ну, а поскольку, большинство полков Крымской армии в большей или в меньшей степени испытали на себе весь ужас осажденного и расстреливаемого врагами Севастополя, то слышать подобное заявление от офицера, бывшего рядового Азовского пехотного полка, а затем прапорщика лейб-егерского Бородинского полка, участника сражения на Черной речке, несколько неожиданно. И оправданием такому резкому суждению может служить лишь то, что по малому сроку пребывания в составе полка, Рафаилу Липранди посчастливилось избежать севастопольского ада последних месяцев его обороны.
Что же касается боевой деятельности генерал-лейтенанта Павла Липранди в период между Инкерманским и Чернореченским сражениями, то сначала он со своей 12-й дивизией продолжал занимать прежнее положение у Чоргуна, а затем, по настоятельной просьбе генерала Петра Горчакова Чоргунский отряд был отведен с прежней позиции и расформирован. 12-я дивизия была переведена на Инкерманское плато, и как уже говорилось, побатальонно выделяла людей на постройку, а затем и на защиту вновь построенных укреплений. Периодически полки 12-й дивизии направлялись на позиции и укрепления Севастополя.
8 июня 1855 года Павел Петрович был назначен командиром 6-го армейского корпуса, сменив на этой должности князя Петра Горчакова. Весьма показательно, что основанием для передачи командования корпусом старым командиром послужило донесение на Высочайшее имя родного брата – командующего Крымской армией, Михаила Горчакова, в котором, между прочим, сказано, что причиной отставки заслуженного генерала послужил «преклонный возраст, лишающий возможности ездить верхом…». Я бы к этому донесению добавил – «и соображать головой». Вот так напряженно обстояло дело с вакансиями в российской армии, пока начальник держался на коне, сместить его не было никакой возможности…
И чтобы уже не возвращаться к личности Петра Горчакова, обращаю внимание читателя, на любопытное совпадение? По своему заметному участию в декабристском движении, Михаил Горчаков, в свое время, явно был в числе кандидатов на длительное пребывание в Сибири, но судьбе, с легкой руки Императора, было угодно послать в Сибирь, но уже на губернаторство, его родного брата Петра Горчакова.
УЧАСТИЕ В ЧЕРНОРЕЧЕНСКОМ СРАЖЕНИИ.
Со второй половины июля положение Севастополя стало ужасно. Батареи союзников увеличивали свою мощь и росли числом, сжимая многострадальный город смертоносным кольцом. Храбрая прислуга при морских орудиях, состоявшая до сих пор из матросов, была почти вся перебита, верки бастионов, особенно на Корабельной стороне, ежедневно разрушались и сверхчеловеческими усилиями защитников еженочно восстанавливались. Не проходило дня, чтобы убыль гарнизона была менее тысячи. При таком положении Севастополя изыскивались любые средства для облегчения его участи. В числе прочих рассматривался вопрос о новой диверсии против позиций союзников.
Нельзя отрицать пользы военных советов, созываемых для обсуждения важных вопросов, встречающихся при ведении войны. Опытность главных сподвижников может подсказать даже гениальному полководцу средства для достижения цели задуманной им операции. Но суть решения важных вопросов не должна зависеть от различных, часто противоречащих одно другому, мнений. Даже Суворов иногда созывал военный совет, как, например, при осаде Измаила , но только тогда, когда план штурма окончательно у него созрел, и когда ему только оставалось убедить членов совета в неизбежности штурма и необходимости совершить этот трудный подвиг.
Что же касается до собственного мнения князя Горчакова о поставленном на повестку совета вопросе, то с самого принятия им командования над войсками в Крыму Михаил Дмитриевич не переставал высказываться о необходимости ограничиваться пассивною обороной и воздерживаться от решительного наступления. Так, между прочим, в письме его к военному министру, находим: «Было бы просто сумасшествием начать наступление против превосходного в числе неприятеля, главные силы которого занимают, кроме того, недоступные позиции. Первый день я бы двинулся вперед; второй – я бы отбросил неприятельский авангард и написал бы великолепную реляции,; третий день я был бы разбит, с потерей от 10 до 15 тысяч человек, и четвертый день Севастополь и значительная часть армии были бы потеряны. Если бы я действовал иначе, Севастополь уже более месяца принадлежал бы неприятелю, а ваш покорнейший слуга был бы между Днепром и Перекопом ( Из письма от 26 июня 1855 года)…
«… Я бы желал, любезный князь, чтобы вы убедились в одной истине, которою я считаю непреложною, а именно, что принятая мною система осторожности есть, конечно, наилучшая, которой можно было последовать, и что полученные через нее результаты доставили неисчислимую выгоду для России». (Из письма от 5 июля 1855 года).
При всей кажущейся невыгоде пассивной обороны, нельзя не признать, что не воспользовавшись в осенне-зимний период 1854-1855 годов реальными возможностями переломить обстановку под Севастополем в свою пользу, то теперь, когда обе противоборствующие стороны окружили себя массивными, мощными укреплениями, и противостоящая нам сторона эту мощь неукротимо наращивает, то нам до определенного момента оставалось только отстаивать шаг за шагом Севастополь, в надежде на возрастание нашей мощи, и ожидания очередной осени и зимы, которые своими холодами и болезнями, ослабят военную мощь союзников и заставят их, свернув блокаду крепости, покинуть Крым… Теперь же, анализ ежедневных наших потерь в Севастополе, (по тысяче в сутки) поставил наше командование перед перспективой до наступления осенних штормов и зимних морозов потерять не менее 70 тысяч воинов - т.е. большую часть нашей Крымской группировки. Такая «веселая» перспектива наше командование не воодушевляла и нужно было принимать решение о целесообразности дальнейшей обороны Севастополя.
Во исполнении Высочайшей воли главнокомандующий собрал 28-го июля военный совет из следующих лиц: генерал-адъютантов - графа Сакена и Коцебу; генерал-лейтенантов Сержпутовского, Бухмейера, Бутурлина, Ушакова, Хрулева, Семякина, Липранди и вице-адмирала Новосильского. Кроме этих лиц, от которых князь Горчаков требовал мнения, на совете присутствовали: генерал-адъютант Вревский, а также для разных объяснений начальники штабов: генерал-майоры Крыжановский и князь Васильчиков, полковники Исаков и Козлянинов, генерал-интендант армии генерал-майор Затлер. Объяснив членам совета положение дел, князь желал бы услышать ответы на следующие вопросы: 1) продолжать ли пассивную защиту Севастополя, стараясь только выигрывать время и не видя впереди никакого определенного исхода - или же, немедленно по прибытии войск 2-го корпуса и Курского ополчения, перейти в решительное наступление? Вопрос этот был предложен на обсуждение с уточнением - какое действие предлагается предпринять и в какое время. В ходе заслушивания мнений военачальников, выяснилось, что генерал-адъютант Сакен, генералы Хрулев и Липранди высказались против какого-либо наступления. С учетом того, что раненый Тотлебен в присланной им записке также не поддерживал идею наступления, выходило, что большинство, уже заявивших свое мнение, категорически против идеи наступления. В процесс доклада генерала Липранди вмешался барон Вревский. Прервав докладчика, с улыбкой презрения, барон заявил: «Нельзя же везде и всюду ходить только церемониальным маршем». Слова эти взорвали Павла Петровича, он подошел почти вплотную к барону и повышенным голосом сказал: «Милостивый государь, когда вы ходили еще без штанов, я уже брал редуты и орудия». Вревский побледнел, поражены были и все остальные, а Павел Петрович оборвал свой доклад, сказав, что всякое наступление при существующей обстановке он считает преступлением. Манера поведения на совете барона Вревского, мягко сказать, была вызывающая. Похоже, благорасположение Императора к своему начальнику Военной канцелярии, было бароном не совсем правильно истолковано. По явной узости своего служебного и житейского кругозора барон Вревский воспринимал Павла Липранди лишь образцового командира гвардейского полка, не беря в учет его предыдущую и последующую боевую деятельность. В 1828 году, во время войны с Турцией, о Вревском - в то время,- гвардейском прапорщике, и знать то никто не знал; в его дальнейшей деятельности на Кавказе тоже ничего выдающегося не прослеживалось, и вот он, возомнив о себе невесть что, вздумал учить боевому мастерству заслуженных генералов, да еще ставить под сомнение их боевые качества. Вот, видимо, после этой сцены князь Михаил Горчаков счел за лучшее перенести заседание совета на 29-е июля, при этом, предложив присутствующим еще раз проанализировать ситуацию и представить свои соображения в письменном виде, в надежде на то, что все присутствующие сделают правильные выводы. Выводы же, как это не парадоксально и не печально, пришлось делать, прежде всего, Павлу Липранди. Павел Петрович был назначен на должность командира корпуса всего полтора месяца назад и сейчас, накануне решительных событий, он не без оснований опасался, что вполне может оказаться «не у дел», как это уже случилось накануне Инкерманского сражения. Убедившись, что сражения не избежать, хорошо представляя какую информацию о нем понесет молодому императору барон Вревский; помятуя о том, как пресловутое «общественное мнение» уже полоскало его имя после Инкерманского боя, продолжая по-прежнему ощущать себя командующим группировкой войск, нацеленной на Чоргунский плацдарм, в аналитической записке, поданной на имя главнокомандующего, Павел Петрович излагает свой взгляд на реальное решение стоящей перед ним боевой задачи.
Рискуя утомить ваше внимание, считаю своим долгом исследователя представить на ваш суд не те протокольные выжимки, которые, появившись в печати сразу же после войны благополучно перекочевывая из издания в издание, а подробные выписки из аналитических записок, представленных, прежде всего, теми военачальниками, которые фактически могли повлиять на ситуацию под Севастополем в августе 1855 года.
МНЕНИЯ, ПРЕДСТАВЛЕННЫЕ 29 ИЮЛЯ 1855 ГОДА ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕМУ, ПО ПОВОДУ ПРЕДПОЛАГАВШИХСЯ НАЧАТЬСЯ НАСТУПАТЕЛЬНЫХ ДЕЙСТВИЙ.
ВЕСЬМА ТАЙНОЕ
«со стесненным сердцем и глубокой скорбью в душе, я, по долгу совести, присяги и убеждению моему, избирая из двух зол меньшее, должен произнести единственное средство – оставление Южной стороны Севастополя.
Невыразимо больно для сердца русского решиться на крайнюю, ужасную меру; она глубоко огорчит гарнизон, 319 дней добросовестно борющийся с сильным неприятелем, имея ежеминутно перед собою смерть и увечья. В продолжение многих месяцев отталкивал я эту невыносимую мысль. Но любовь к отечеству и преданность престолу превозмогли чувство оскорбленного народного самолюбия и я, скрепя сердце, произнес роковую меру.
Но что приобретает неприятель, положивший под Севастополем далеко более 120 тысяч воинов – цвет Франции и Англии? Груду камней и чугун. Грозная Северная сторона не допустит его овладеть Северной бухтой.
Овладение Чоргуном, лежащим перед ним горою на левом берегу реки Черной, и Байдарской долиною, заключит неприятеля в прежнее его тесное пространство, и если он не окончит действий своих в Крыму занятием Южного Севастополя, то может предпринять два способа действий: 1) наступление на нас с большей частью своих сил с Сапун-горы; 2) высадить большую часть свих сил на Каче, или ближе к Евпатории. В обеих случаях, оставляя грозное свое, укрепленное природою и искусством, местоположение, он действует в нашу пользу, уравновешивая бой.
Но если до 15-го августа,- срока окончательного наведения моста, неприятель предпримет бомбардирование и приступ, то, не щадя пороха, оставя гарнизон в настоящей его численной силе и усилив Северную сторону, на всякий случай, еще одной бригадою, может быть, новый приступ даст другой оборот крымскому делу.
Если роковая мера не сохранится в глубочайшей тайне, то последствия могут быть ужасные.
ГЕНЕРАЛ-АДЪЮТАНТ ГРАФ ОСТЕН-САКЕН.
Вследствие словесного приказания вашего сиятельства, имею честь изложить мнение мое относительно предстоящих действий под Севастополем:
1) Продолжить пассивную оборону города до 1-го ноября было бы для нас выгодно: во-первых, потому, что тогда мы получим в подкрепление от 40 до 50 тысяч человек государственного ополчения, а, между тем, в начале сентября, прибывает сюда до 4,500 рекрут, и, во-вторых, в октябре и ноябре наступает такое время года, которое менее благоприятно для осаждающего, нежели для нас.
2) Если сена теперь достаточно до 15-го октября ( речь идет о фуражном довольствии лошадей - Б.Н.), то две и даже три недели не сделают большой разницы, при усиленных распоряжениях генерал – интенданта и с принятием других к тому мер.
3) Но пассивная оборона может быть нарушена со стороны неприятеля сильною бомбардировкою и даже новым штурмом. На эти два случая надобно быть готовым заблаговременно, и тогда, ни мало не медля, атаковать неприятеля в поле.
4) Если, по каким бы то ни было причинам, продолжительная оборона Севастополя невозможна, то выгодно было бы для нас удержать ее до половины августа, т.е. до прибытия сюда 12-ти дружин Курского ополчения, составляющих до 10 тысяч человек.
При решительном наступлении с нашей стороны, кажется, выгоднее было бы направить главную атаку для овладения Чоргуном, поддержав эту атаку другою, с Мекензиевой позиции, для овладения Федюхиными высотами; но для развлечения неприятеля необходимо в то же время сделать из города две вылазки: одну,- если возможно сильную,- от Корнилова бастиона, а другую, фальшивую,- из центра или правого фланга оборонительной линии.
ДЕЖУРНЫЙ ГЕНЕРАЛ
ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ УШАКОВ
29-го июля 1855 года.
Обратите внимание на выделенные мною абзацы - мнение опытного военачальника, отлично зарекомендовавшего себя в Дунайской кампании, практически совпадет с мнением генерала Хрулева, Липранди и Семякина - т.е. всеми теми военачальниками, которые были способны сокрушить неприятеля…
«Настает роковая минута по-настоящему недавно начатой осады. Близость неприятельских батарей к атакованным бастионам, превосходство калибров союзной артиллерии, огромные массы больших мортир, дают осаждающему перевес над нашими оборонительными средствами. Нанесши нашим батареям существенные повреждения, неприятель скрытно сосредоточит войска на определенных пунктах и стремительно атакует город на нескольких точках. Поддержав вовремя ту колонну, которая будет иметь успех, генерал Пелисье может овладеть каким-нибудь бастионом; трудно будет выбивать его оттуда, если замолкший огонь наших батарей не будет препятствовать движению неприятельских резервов, а второй линии обороны нет, и местность не дозволяет устроить таковой.
После второй неудачи, неприятель, не тревожимый нашими войсками, может оправиться и повторить то же усилие. Севастополь ему необходим: союзная армия не может вернуться в Европу иначе, как разбитая наголову или овладев городом и рейдом.
Между тем, огонь, как прицельный, так и навесной, производимый с неприятельских батарей, почти повсюду командующих нами занимаемой местностью, ежедневно наносит нам значительный урон. Жизнь под постоянным огнем тяжка, и зрелище ежедневной убыли товарищей не может не иметь вредного влияния на моральное состояние войск; при трудах, изнуряющих телесные силы, дух мало-помалу утрачивается, является равнодушие.
Наша потеря в настоящее время простирается до 200 человек в день, что в течение месяца составит страшный итог в 6.000 выбывших из строя. До зимы, т.е. в три месяца без усиленного бомбардирования, мы лишимся по этому расчету 18.000 человек. Предположив, что в течение этого срока неприятель сделает одно усиленное трехдневное бомбардирование, мы должны еще потерять до 5.000 человек, ибо только на 3-м бастионе в один день мы лишились 350 человек ранеными и убитыми. Следовательно, вся потеря будет состоять из 23.000 человек, что равняется более чем численности двух пехотных дивизий такого состава, в каком они вряд ли ныне могут быть.
Это шаткое положение Севастополя, которого гарнизон составляет целая армия, с ее начальниками, знаменами и многочисленною артиллериею, заставляет думать о необходимости наступательных действий, для отдаления неприятельских работ и снятия, если можно, осады.
Вследствие изустного приказания вашего сиятельства, я еще раз сообразил все известные мне обстоятельства здесь, и ныне честь имею представить краткий очерк моего мнения на милостивое ваше благоусмотрение.
Имея в виду, что наступление должно иметь целью оттеснить неприятеля от Севастопольских укреплений, в такой степени, чтобы он не смог предпринять штурма в тех выгодных условиях, в которых он ныне может на то решиться, мне кажется, что занятие Федюхиных высот решительно не принесет желаемого результата, потому, что сильная позиция на Сапун-горе, обороняемая хотя бы, например, теми же войсками, которые теперь на Федюхах, достаточно обеспечивают осаждающий корпус от наступления нашего ему в тыл, по крайней мере, на время приступа, и не мешает ни бомбардированию, ни решительному наступлении на наши укрепления. Не говоря уже о войсках, находящихся в Балаклаве, которые не будут стоять в это время в одном наблюдательном положении.
Занятие Чоргуна близ Камаров не воспретит неприятелю входа в Байдарскую долину, а на участь осажденного города не будет иметь ровно никакого влияния. кроме, может быть, незначительного уменьшения благосостояния войск в союзном лагере.
Занятие Камчатского редута и 24-х-орудийной баратеи, конечно, отложит на значительное время минуту приступа против укреплений левой половины оборонительной линии, но не спасет Корабельной стороны от ужасов бомбардирования.
Между тем, неприятель, оттесненный от Корнилова, 2-го, 3-го бастионов, может обратить свои усилия против правой половины нашей оборонительной линии; 1-е и 2-е отделения, при всей многочисленности их артиллерии, при всей численности гарнизонов каждого отдельного укрепления, представляют гораздо менее выгод для обороняющегося в минуту приступа. На Корабельной стороне позиции бастионов расположены по кривой выгнутой линии; за ними свободное, более ровное пространство, по которому могут беспрепятственно двигаться войска, даже колоннами; резервы, расположенные в центре, могут быть направляемы, по воле одного начальства, куда надобность укажет; начальник, находясь у острога, или у бывших Белостокских казарм, видит всю линию, вверенную его попечению, и может следить за всем ходом дела.
На правой стороне укрепления расположены на одной почти прямой линии; местность за ними пересеченная: вслед за небольшою площадкой начинается глубокая Артиллерийская балка ( Городской овраг Б.Н.), усеянная многочисленными полуразрушенными зданиями; улицы неправильны, подъемы круты и каменисты; каждый бастион должен иметь особый резерв; войска, находящиеся в центральном резерве, вряд ли поспеют на угрожаемый пункт вовремя; главный начальник не может лично руководить всем делом; на каждом пункте необходим особый, самостоятельный начальник, который имел бы средства и право распоряжаться.
Итак, отразив нападение неприятеля на Корабельную часть города, мы его поневоле заставим обратиться на ту часть, где, без сомнения, он встретит более выгодные для атаки обстоятельства. Следовательно, это будет не только полумера, но даже пагубное для Севастополя предприятие.
Для отвращения вредных последствий, могущих произойти от подобного рода движения, даже при успехе, остается одно лишь средство: не ослабляя гарнизона правой половины, напротив, усилить его, и, одновременно с вылазкою с Корабельной части, предпринять наступление и здесь, с целью овладеть высотами перед кладбищем и вправо от него лежащими, и утвердившись на них, на местах, где было дело с 10-го на 11-е мая, отбросить и здесь все осадные работы неприятеля. Подобная мера потребует еще многочисленных жертв, подвержена большому сомнению в успехе, а в случае удачи - значительно увеличит линию обороны, и без того весьма пространную.
Взвесив все вышесказанные обстоятельства, и вполне оценив крайность, в которой находится Севастополь, мнение мое состоит в том, что дальнейшей медлительности допускаемо быть не может, что следует принять энергические и решительные меры, без которых могут ежечасно произойти самые пагубные последствия, как от искусного и настойчивого действия неприятельских полководцев, так и от какой-либо частной оплошности с нашей стороны, за которую, при настоящем натянутом положении гарнизона, никак ручаться невозможно, и которую, может быть, не удастся исправить в самую критическую минуту. Эти меры должны привести нас к настоящему результату и дать видимое, существенное преимущество перед неприятелем; иначе это будет напрасная трата людей, которые могут быть еще полезны России и Царю.
Поэтому, предлагаю одно из двух: или сохраняя Севастополь, решительно овладеть Камчатским редутом, 24-х-орудийною батареею, Зеленой горою, и, наконец - Викториею, вытеснить неприятеля с его позиции на оконечности Сапун-горы за Килен-балкою и утвердиться на пространстве между Каменоломным оврагом и Делагардиевою балкой. Успех этого предприятия доставит нам ту выгоду, что все осадные работы неприятеля и его батареи левой половины будут в наших руках; что усилия его против правой части оборонительной линии будут парализованы, траншеи будут продольно обстреливаться с Зеленой горы, и союзники не дерзнут штурмовать 4-го и 5-го бастионов, имея во фланге значительный отряд наших войск. Федюхины высоты, Чоргун очищаются сами собою. Дороги, спускающиеся с Сапун-горы, самая Саперная дорога и Инкерманский мост - свободны. Неприятель, если он не успеет в первый же день выбить нас с занятой нами позиции, будет принужден сосредоточиться в Балаклаве и Камышевой бухте, не имея между этими двумя пунктами свободного сообщения, ибо наша кавалерия, владея всходами на плоскость Сапун-горы, будет в состоянии воспрепятствовать всякому движению неприятельских войск.
Проведение этой меры в исполнение не терпит отлагательства; не далеко то время, когда по причине порчи дорог, все доставки сделаются затруднительными, а продовольствие лошадей будет невозможно.
Если же это предложение сочтется неудобоисполнимым, то остается еще не менее решительная мера, которою я даже считаю более действительною и вернее ведущей к главной цели, т.е. изгнанию союзников из Крыма.
Укрепив Северный берег бухты по возможности большим числом батарей, вооруженных орудиями большого калибра, вывести гарнизон из города и Корабельной слободки и взорвать покинутые нами укрепления. Слава русского оружия, 10 месяцев защищавшего город против превосходного неприятеля, отбившего решительный штурм, произведенный лучшими войсками французской и английской армии, не одним огнем, но и штыками, ни мало не страдает от произвольного очищения города, где все почти разрушено, где технических заведений Адмиралтейства уже нет, где запасы, существовавшие для ремонта флота, уже давно истощены для оборонительных работ.
Рейд с оставлением города не делается доступным для союзного флота, а батареи, построенные на возвышенности Северной стороны, командуя самим городом, возбранят неприятелю прочное в нем водворение, где он, впрочем, не может найти никакого убежища.
Корабли, находящиеся в настоящее время на рейде, ежечасно могут быть взорваны или потоплены, а с наступлением холодной зимы, поневоле, будут разобраны на дрова для многочисленных потребностей гарнизона.
Оставив Севастополь, ваше сиятельство собираете в одно целое 90-тысячную армию, свободную для действий во всех пунктах Крыма и не подвергаемую более многочисленным и бесполезным потерям, какие мы несем ныне от бомбардирования.
Вы приобретаете 40 тысяч воинов, испытанных всеми ужасами осады и свыкшихся со всеми опасностями, солдат, каких, конечно, не бывало в России и нет ни в одной современной армии.
Неприятель, овладев грудою развалин, не приобретает ничего: бухта все-таки не есть его собственность, он по-прежнему заключен в тесном пространстве между Черной речкой и Херсонесом, а Крымская армия, не прикованная к одной безусловной точке, конечно, может возбранить союзникам вход в Байдарскую долину и оттеснить их от Черной речки на возвышенность Сапун-горы и к Балаклаве.
Девяностотысячная армия, каковую вы будите иметь тогда, может, конечно, с успехом предпринять то, на что 40 тыс. вспомогательного войска не могут решиться.
Вашему сиятельству предстоит завидная участь повести войска в славный бой и заслужить блестящую победою имя героя, или, подобно Кутузову, оставив город, приобрести еще более лестную славу спасителя русской армии, которой суждено под вашим начальством совершить громкий подвиг избавления Крыма и России.
ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ ХРУЛЕВ.
28-го июля 1855 года.
В записках, представленных мною вашему сиятельству, 25-го, 26-го и 28-го июля, изложено два предложения: одно состоит в том, чтобы наступать из города 65-ю тысячами, причем, штурм Чоргуна и Федюхиных высот бесполезен, а другое – в очищении города, для сосредоточения армии в одно целое, не с другим каким-либо намерением, а собственно для того, чтобы вернейшим, по моему мнению, способом, спасти Севастополь от неминуемой гибели.
Как то, так и другое мероприятие должно совершиться по возможности в скорейшем времени, а вслед за оставлением города, никак не позже двух дней после оного, следует перейти в решительное наступление.
Соображая средства к переводу войск с Южной на Северную сторону бухты, рождается мысль, что мост, ныне строящийся, необходим для перевоза гарнизона Городской части, с тем, чтобы перевозочные средства употребить собственно для Корабельной части и совершить все движение в одну ночь. Но мост сей не может поспеть к назначенному сроку и задержит исполнение этого проекта до начала предстоящего бомбардирования. Поэтому я полагаю, что будет удобнее, оставив правую половину оборонительной линии, перевести гарнизон Городской части на Корабельную и присоединить его к собранным там для наступления войскам, что составит отряд в 75 тысяч человек, оставив в Инкермане 15 тысяч пехоты и всю кавалерию, для прикрытия Северной стороны.
С этими войсками можно наверно овладеть командующими Корабельной стороной высотами, как сказано в записках от 26-го и 28-го июля, имея перед собой открытое поле – утвердиться на пространстве от Делагардиевой балки к старому редуту, до спуска Южно-бережного шоссе к Сапун-горе. Таким образом, сохраняется рейд, весь флот на нем стоящий, который может быть введен во внутрь бухты, приобретаются три пути сообщения: с Чоргуном, Инкерманом и Северной стороною, и возможность сосредоточить всю армию в одно целое, для свободного действия не теряя Севастополя.
Владея ключом неприятельской позиции, т.е. Сапун-горою, нам легко будет окончательно оттеснить союзников к морю. 25 тысяч войска достаточно для занятия новой линии, втрое меньше нынешней; остальная часть армии, может быть употребляема, по усмотрению вашего сиятельства, где бы ни встретилась надобность в наших войсках, тогда как теперь малейшая диверсия со стороны неприятеля ставит нас в крайне затруднительное положение.
Эта мера все-таки требует скорого на нее решения и не менее поспешного приведения в исполнение, даже не дожидаясь прибытия дружин.
Атака же Сапун-горы с 50-ю тысячами со стороны Черной речки, по недоступности местности и укреплениям на ней находящимся, не будет иметь никакого успеха, обессилит город и повлечет за собою лишь одну потерю. Одновременная же с этим вылазка с 20-ю тыс. человек с левой половины на Камчатский редут совершенно погубит и город, и армию.
ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ ХРУЛЕВ.
30-го июля.
Эта записка представлена г. главнокомандующему после окончания военного совета.
На вопросы, вашим сиятельством вчерашнего числа предложенные, имею честь, по долгу верноподданного и крайнему разумению, изложить мое мнение:
Оставаться в Севастополе в пассивном состоянии на продолжительное время, по многоразличным причинам, как в военном, так и в административном отношении, мы не можем.
Неприятель уже приблизился на многих пунктах на весьма близкое расстояние к нашим веркам, так что после усиленной и продолжительной бомбардировки какой-либо части его атака может быть даже успешною, несмотря на самоотвержение и храбрость, с которыми войска будут защищать.
Результат поспешной атаки может повлечь за собою потерю Севастополя и большей части гарнизона.
Для перехода в наступательное положение представляются два способа:
1) атаковать неприятеля из Севастополя;
2) атаковать со стороны Черной речки.
При первом варианте, допустим, что, несмотря на все наши затруднения и неминуемую большую потерю, успех будет на нашей стороне, и мы займем какой-либо важный пункт, который, чтобы удержать, необходимо сильно укрепить, а для того иметь постоянно массы войск, совершенно открытыми действию артиллерии, что, с потерею, затруднит и работы…
Наконец, ежели нам вполне удастся удержать за собою занятый пункт и на оном месте укрепиться, то мы не выходим из пассивного положения, ибо союзники перенесут свою атаку на другую половину города, так как их подступы на обеих половинах одинаково близки.
А посему мы из пассивного состояния не выходим, а неминуемо понесем весьма значительную потерю в войсках, и без того в численности ослабленных, н зато не упавших духом.
Второе предложение.
Атака со стороны Черной речки может принести временную только пользу. Она озаботит неприятеля, принудит стянуть растянутые части снова в Балаклавский лагерь и на Сапун-гору, в свои укрепления.
Ежели ограничиться занятием и укреплением Чоргунской позиции и иметь там не менее 1,5 дивизии пехоты и части кавалерии, а остальные войска сколь возможно поспешнее приблизить к Севастополю, то и тут положение наше ни мало не изменится.
Г. Севастополь.
29-го июля 1855 года.
В записке, поданной сего числа, на вопросы вашего сиятельства я ограничился только рассмотрением возможности выйти из пассивного положения нашего, не оставляя Севастополя, и пришел к тому убеждению, что переходом в наступательное положение мы не достигнем положительно полезных результатов: Севастополь останется по прежнему в пассивном положении, и лишь только на некоторое время отсрочится катастрофа.
Итак, если оборона Севастополя на прежнем основании признается невозможною, а наступления из города и от Черной речки не обещают полезного исхода, то, по моему убеждению, - рассматривая вопрос, не вдаваясь в политические соображения, которые мне вовсе не известны,- необходимы: совершенное оставление Севастополя и перевод войск и всех годных орудий и снарядов на Северную сторону, уничтожив остальное взрывами. Укрепить высоты Бухты и Чорной, заняв Чоргунскую позицию достаточным отрядом, представляет большие выгоды в смысле стратегическом , а именно:
1) Армия будет сосредоточена на недоступной позиции, не подвергаясь неприятельскому огню и по своей числительности неодолимая.
2) Неприятель, приобретая развалины Севастополя, будет сам поставлен в пассивное положение, ибо из определенной местности не может двинуться. Ежели же пожелает перенести театр войны, переводом войск на судах, на другой конец Крыма, то ему всегда может быть противупоставлена значительная армия, оставя при Севастополе сколько надобность укажет. Наконец,
3) Занимая позицию на высотах Северной стороны и владея высотами Чоргуна, никогда не будет поздно, воспользовавшись обстоятельствами, которые могут представиться, нанести неприятелю решительный удар наступлением на правый его фланг.
ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ СЕМЯКИН.
Г. Севастополь.
29-го июля 1855 года.
Эта записка представлена г. главнокомандующему после окончания военного совета.
Время деятельной осады города можно считать еще 3 месяца, т.е. до начала ноября; затем, от дурной погоды, осадные работы неприятельские должны приостановиться.
На этот период у нас достанет пороху и снарядов, а также, при настоящем числе войск (считая по 24-е июля все прибывшие части), достанет и для пополнения ежемесячной убыли (6 тысяч человек) в Севастополе, а равно и для удержания неприятеля при его покушениях окружить город, оставаясь на настоящих оборонительных позициях.
Но по всем данным, неприятелю, для успешного окончания его осады, нужно гораздо менее 3-х-месячного срока, следовательно, необходимо отдалить, сколько возможно, срок окончания осады.
Для выполнения этой цели, самое выгоднейшее было бы сражение в соседстве осадных работ неприятеля, с тем, чтобы следствием нашего успеха было занятие значительной части сказанных работ.
Место для этого сражения есть Сапун-гора и весь правый фланг осадных работ неприятеля. Для наступления нашего с этой целью возможных направлений имеется только два: 1) из Севастополя – от Корабельной стороны, и 2) от Чоргуна.
Выходя в первом направлении, сколько я могу судить, не представляется удобства развернуть такие силы, чтобы от успеха их можно было ожидать расстройства или поражения неприятельской армии, но, за то, место самого боя представляет возможность, при успехе нашем, отдалить неприятеля от города. Но какой именно срок – будет зависеть от размеров самого успеха.
Для выхода во втором направлении, от Чоргуна, нужно прежде всего, овладеть долиною Чоргунскою, т.е. пространством, лежащим впереди Чоргуна до Сапун-горы. Для такого предприятия нужно употребить слишком 40 тысяч пехоты и от 6 до 7 тысяч кавалерии, ибо, сначала нужно занять горы, по левую сторону реки Черной лежащие (Гасфорта и Уральские); по трудности их атаки и вероятно весьма упорной обороны неприятеля, нужно предполагать, что успех наш будет нам стоить значительной потери.
Непосредственным результатом этого боя будет отнятие у неприятеля течения Черной речки и деревни Камары. Но для совершенного овладения долиною, необходимою для нас, в случае нашего приступа на Сапун-гору, на другой день мы принуждены будем атаковать неприятеля на позиции, составленной хребтом высот, где были прежде его редуты, а потом наши.
С помощью значительной нашей кавалерии, наибольший результат сего нового сражения может быть расстройство сардинского корпуса, турецких и частью французских войск, и удержание за нами долины Чоргунской. После чего, можно будет судить о возможностях атаки с остальными войсками Сапун-горы, которая, по трудности подступов и сильных укреплений, потребует значительного числа войск, нежели какое может оставаться в нашем распоряжении после двукратного наступательного действия. Оставаться же в оборонительном положении на вновь занятых позициях, для удержания их потребуется до 20-ти тысяч пехоты и от 4-х до 20-ти тысяч кавалерии постоянно.
Таковые успешные действия с нашей стороны на реке Черной, оттеснив неприятеля и лишив его многих удобств лагерного расположения заставит его возвратиться в свои укрепленные позиции на Сапун-гору. Насколько же они могут отдалить окончание осады Севастополя – заключить трудно.
Что касается вопроса, в какое время следует начинать наступательные действия, если бы таковые были решены, то полагаю его удобнейшим с прибытием первых дружин ополчения.
ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ ЛИПРАНДИ
29-го июля 1855 года.
Позиция на горе Мекензиевой.
ВИЦЕ-АДМИРАЛ НОВОСИЛЬСКИЙ, исчислив невыгоды пассивного положения, предложил немедленно начать наступательные действия, не ожидая ни прибытия Курских дружин, ни построения моста через Большую бухту.
По мнению ГЕНЕРАЛ-АДЪЮТАНТА КОЦЕБУ, надлежало ускорить развязку дел под Севастополем, и для этого атаковать неприятеля со стороны Чоргуна, не ожидая прибытия дружин Курского ополчения.
ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ СЕРЖПУТОВСКИЙ выразил мнение, что хотя с теми силами, которые состоят в нашем распоряжении, невозможно сбить неприятеля с Сапун-горы и заставить его снять осаду Севастополя, однако же следует немедленно атаковать Федюхины высоты и смежные с ними горы, поддержав эту атаку, в случае спуска неприятеля в значительных силах с Сапун-горы к Чоргуну, вылазкою из Севастополя на Камчатский редут и демонстрациею с Городской стороны на левый фланг неприятельской позиции, слабо занятой союзниками.
По мнению ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТА БУХМЕЙЕРА, необходимо безотлагательно атаковать противника на Чорной речке двумя отрядами, устремив правый, сильнейший на Федюхины горы, а левый, для демонстрации – на правую оконечность позиции союзников. По овладении же Федюхиными высотами, правый отряд должен был направлен, для занятия Сапун-горы, одновременно с вылазкою гарнизона Корабельной стороны к редуту Виктория, где предполагалось соединить оба отряда, между тем как левый отряд, оттеснив сардинцев и турок к селению Кадикиой, разобщит их с французами и англичанами. По соединении правого отряда с Черной речки с гарнизоном Корабельной стороны, они должны занять позицию между Малаховым курганом и хутором Соколовского и устроить местами полевые укрепления, которые впоследствии могут быть постепенно усилены.
ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТ БУТУРЛИН изъявил мнение, что оставаться в пассивном положении, не имея в виду никакого определенного исхода, значило бы не выигрывать, а терять время, и приготовить не только падение Севастополя, но и потерю Крымского полуострова, и потому предложил, выждав прибытие первых дружин ополчения, атаковать неприятеля со стороны Черной, овладеть Гасфортовою и Федюхиными высотами, укрепиться на них, и оставя на них часть войск с прочими отойти на Мекензиеву позицию и в Чоргун, где оставаться во всегдашней готовности встретить неприятеля, если бы он предпринял вновь овладеть Федюхиными высотами, или самим атаковать Сапун-гору, если бы он двинулся на приступ Севастополя. (Правописание вышеприведенных документов соответствует первоисточнику. - Б.Н.)
«МНЕНИЯ» членов совета, начиная с Новосильского и заканчивая Бурурлиным, взяты из протокола военного совета от 29-го июля 1855 года. Начать следует с того, что ни один из них, кроме КОЦЕБУ и БУТУРЛИНА, по своему служебному положению, не нес персональной ответственности за принимаемые на совете решения, посему и принимать их рекомендации всерьез не следовало бы. С аналитическими записками, представленными генералами: бароном Сакеном, Семякиным, Хрулевым и Липранди мы имели возможность ознакомиться и, в этой связи несколько неожиданно читается запись в конце протокола ведения военного совета: «лица, участвовавшие в совете, представили свои мнения, БОЛЬШИНСТВО КОИХ ВЫСКАЗАЛОСЬ В ПОЛЬЗУ НАСТУПЛЕНИЯ СО СТОРОНЫ РЕКИ ЧЕРНОЙ».
Князь Горчаков, находясь под постоянным прессингом со стороны барона Вревского, тут же отсылает донесение Государю о результатах военного совета, но, представляя себе всю меру своей ответственности за решение на теперь уже неотвратимое(?) сражение, настаивает на визите к генералу Тотлебену, в попытке заручиться его поддержкой по принятому решению. К Тотлебену отправились: князь Горчаков, генерал-адъютант Коцебу и барон Вревский. Как уже говорилось, генерал Тотлебен не одобрял решения наступления на Черной речке. Повторно, указав на благоприятные для неприятеля обстоятельства – местные выгоды и превосходство сил – Тотлебен настойчиво выражал свое мнение против наступления на Федюхины высоты. Более того, он считал, что овладение этим пунктом не послужило бы ни к чему: Немыслимо было рассчитывать на успех при планируемой очередной атаке неприступной позиции на Сапун-горе под огнем батарей, вооруженных орудиями большого калибра и, по его убеждению, наши войска не смогли бы долго удержаться на Федюхиных высотах, уступая неприятелю в числе войск и в вооружении; плюс к этому - союзники, по-прежнему владея Сапун-горою и Балаклавою, продолжили бы осаду Севастополя. По мнению генерала Тотлебена, удобнее было бы атаковать неприятеля значительными силами со стороны Корабельной - между Килен-балкой и Лабораторной балкою, но для успеха в том он полагал непременным условием – произвести все предварительные распоряжения к скрытному наступлению и напасть на неприятеля неожиданно. Сам Тотлебен, несмотря на страдания от раны, занимался тогда составлением плана для предложенного им нападения, не скрывая сопряженных с ним сложностей. Главнокомандующий, признав доводы Тотлебена весьма убедительными, уже готов был отказаться от предприятия на которое решался против собственного убеждения, только под нажимом барона Вревского и своих клевретов в лице Коцебу и Сержпутовского. Напротив того, барон Вревский, в порыве неудовольствия на генерала Тотлебена, сказал ему, что на него падет вся ответственность за старание отклонить главнокомандующего от принятого им решения. Князь Горчаков явно колебался в своем мнении и, расставаясь с Тотлебеном, по-видимому, предполагал отложить на время атаку неприятельской позиции; но, по возвращении в главную квартиру, находясь под давлением Вревского, Бутурлина и других лиц, которые не командовали никакими частями войск и в случае неудачи действий не подвергались ни малейшей ответственности, снова склонился к решению – атаковать неприятеля на реке Черной.
Не годен был князь Горчаков для занятия должностей, сопряженных с принятием волевых решений на столь высоком уровне, его слабохарактерность уже неоднократно оплачивалась территориальными потерями и солдатской кровью. Возникает подленькая мыслишка - не «отмажь» от суда, в свое время, заговорщика-декабриста «добрая»(?) душа - граф Паскевич, и отправился бы в Сибирь князь Петр Дмитриевич, писал бы там свои стихи, музицировал, оставил бы по себе добрую память, и не полегли бы на чернореческих склонах тысячи лучших, чистейших и достойнейших сынов России…
Отказ генерал-адъютанта Тотлебена от соучастия в Чернореченской авантюре привел князя Горчакова в состояние тихой паники. Видимо в эти самые часы корректировались протоколы последнего военного совета, создавая видимость «мнения большинства его членов - «…атаковать союзников со стороны Черной…», а генералы Бутурлин и Коцебу разрабатывали диспозицию на предстоящее сражение. Не будучи специалистом по части военной психологии, не стану моделировать душевное состояние нашего героя, командира 6-го пехотного корпуса, генерал-лейтенанта Павла Липранди. Мы не знаем какие отношения к кануну сражения сложились у него с генералом Семякиным - бывшим его подчиненным, с генералом Хрулевым, за кого молился Севастополь и на кого с надеждой взирала вся армия. И Хрулев и Семякин, высказавшись против наступления на союзников со стороны Черной речки, подтвердили свое мнение в аналитических записках, поданных на имя князя Горчакова. Оба генерала на первом заседании военного совета, 28-го июля, были свидетелями скандальной ситуации между Павлом Липранди и бароном Вревским и , наверняка, были уверены в том, что, после этого, Павел Петрович подтвердит свой решительный протест в поданной им аналитической записке… Как знать, быть может, авторитетное мнение генерала Липранди удержало бы князя Горчакова от принятия окончательного решения на сражение…
Наверняка анализируя ситуацию с учетом опыта ведения боя на данном направлении, по своей нынешней должности командира корпуса, Павел Петрович надеялся на ведущую роль в предстоящем сражении. Штаб армии, возглавляемый генерал-адъютантом Коцебу, на все имел свое «особое» мнение, и эта его «особливость», как показало сражение при Инкермане, по многим параметрам противоречила стандартам тактики и стратегии, а в отдельных слоучаях и просто здравому смыслу. Как уже говорилось, все последние дни в расположение армии прибывали запоздавшие на марше полки 2-го пехотного корпуса. Именно с их прибытием связывались грядущие решительные боевые действия. Аналогичная ситуация уже наблюдалась в сентябре прошлого года с дивизиями 4-го корпуса, когда первая из подошедших дивизий - 12-я генерала Липранди составила основную ударную силу Балаклавского сражения. Абсолютно без учета постоянно меняющейся ситуации, отбросив все объективные мотивы, Коцебу планирует нанесение удара по позициям противника на Федюхиных высотах силами корпуса под командованием генерал-адъютанта Реада, а для наступления в направлении Телеграфной горы с последующим выходом на Гору Гасфорта выделяется корпус под командованием генерал-лейтенанта Павла Липранди. По анализу состава обеих ударных группировок, сложно определить какое направление князь Горчаков считал наиболее перспективным для наступления. И, судя по подготовительным мероприятиям князь в равной степени готовил к наступлению обоих командующих группировками. Совершенно не принималось в расчет то, что генерал Реад, прибыв в район Бельбека с первыми полками своего 2-го корпуса, сразу же слег с приступом жестокой саманной лихорадки, с неделю находился, что называется, между жизнью и смертью, из-за крайнего изнурения болезнью не присутствовал на пресловутом военном совете, где решалась судьба сражения, в котором, как теперь выясняется, ему предназначалась основная роль. Кроме того, начальник штаба Реада - генерал Веймарн, также по причине болезни, отсутствовал на совете. Немаловажно было и то, что солдаты и офицеры 2-го корпуса были чрезвычайно утомлены длительным летним переходом, потери в полках от кишечных инфекций и лихорадки исчислялись многими сотнями. Офицеры штаба корпуса, командиры дивизий, бригад и полков, по малому времени пребывания в Крыму, были не знакомы с местными условиями ведения боя. Можно, конечно, все это считать малозначащими фактами, если бы все последующие события не были столь трагичны…
Весьма странная деятельность штаба армии не могла не вызвать вполне естественного изумления не только у командования корпусов, но и вполне естественно настораживала командование дивизий и полков. «При главной квартире был многочисленный штаб. Офицеры, при нем состоящие, большей частью не были знакомы со строевой службой и не были специалистами штабной работы. В их среде господствовал дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия. Не имея конкретных служебных обязанностей, они употребляли, или лучше сказать, убивали время на сплетни, которые расходились в их пустой переписке и достигали Петербурга, к немалому беспокойству князя Горчакова, придававшего особую важность светской молве» (Из записок очевидца –А.Э.Ц.) Если учесть, что сам князь Михаил Горчаков двадцать с лишним лет возглавлял штабы корпусов, армий, наместничеств, то возникает вопрос, как он мог допустить такое положение в штабе армии, находящейся в боевом соприкосновении с войсками передовых государств Европы? Что можно было ожидать от деятельности такого штаба и такого главнокомандующего?
Я попрошу читателя набраться терпения и вместе со мной проанализировать обстановку на театре предстоящего сражения. Возьму на себя смелость утверждать, что даже жители Байдарской долины с большим трудом ориентируются в местной топонимике, не говоря уже о историках и краеведах, приезжающих на места Балаклавского и Чернореченского сражений от случая к случаю…
Позиция, занятая войсками союзников на левой стороне реки Черной была весьма сильна. Она находилась на возвышенностях, простирающихся по левому берегу реки, правую (восточную) сторону которых – Гасфортовы высоты – занимали сардинские войска, а левую (западную) – Федюхины высоты – французы. Под названием Федюхиных гор известны три отдельные возвышенности, разобщенные между собой глубокими оврагами. Все эти высоты представляли для союзников ту выгоду, что они обращены к Балаклавской долине отлогой стороной и, напротив того, в сторону Черной речки образуют крутые спуски. Позиция союзников была прикрыта с фронта речкой Черной, которая, пройдя ущелье выше селения Чоргун, далее течет к Инкерману в долине, омывая подножия высот Черкес-Керменских и Мекензиевых, лежащих от нее к северу, и высот Гасфорта (названных в память генерал-лейтенанта Гасфорта, в 1851 году сменившего на должности Тобольского губернатора князя Петра Горчакова, а в свое время при командовании 15-й дивизией, стоящего лагерем в районе высот, увековечивших его имя. Б.Н.), и Федюхиных - лежащих к югу. Речка Черная, на всем протяжении своем, от селения Чоргуна до устья, имеет от одной до 4-х сажен ширины и от 2-х до 6-ти футов глубины и местами проходима вброд. Позиция союзников, была прикрыта независимо от Черной водопроводным каналом, который идет от Чоргуна до Севастополя вдоль левого берега реки и в расстоянии от нее около пятидесяти сажен. Через этот глубокий канал можно было переходить в некоторых местах по мостикам: переправа же через него вброд затруднялась каменной облицовкой канала.
На Черной речке находилось два моста: один из них, каменный, на дороге, ведущей от Мекензиевых высот к Балаклаве, через Федюхины горы, получил от французов название Трактирного, от трактира, бывшего здесь прежде, на правом берегу реки Черной, а другой, - около версты выше, на дороге от позиции союзников к Телеграфной горе, занятой передовым постом сардинцев, под прикрытием эполемента. Мост у трактира на Черной, образующего здесь входящий, выгодный для обороны угол, был прикрыт небольшим, слабой профили предмостным укреплением, в виде реданта. Позади, на левом берегу реки, сооружены два эполемента для фланкирования фасов укрепления. На горе Гасфорта было построено несколько батарей, а Федюхины высоты усилены ложементами для стрелков, расположенными в несколько ярусов. Еще несравненно сильнее были укрепления, возведенные французами на Сапун-горе.
Союзные войска расположились на этой позиции следующим образом. Высоты Гасфорта, против Чоргуна, были заняты сардинскими частями, численностью до 9-ти тысяч человек при 36-ти орудиях под командованием герцога генерала Ла-Мармора. На правом крыле позиции, примыкая к речке Варнутке, стояла дивизия генерала Дурандо в составе 10 батальонов с 12-ю орудиями, на левом – дивизия генерала Тротти в составе 10 батальонов с 12-ю орудиями, позади в резерве – резервная бригада генерала Джустиниани из 5-ти батальонов, кавалерия полковника Савоару из 4-х эскадронов и персонала крепостной артиллерии в количестве до 500 человек.
На Федюхиных высотах стояли француские войска в числе 18-ти тысяч человек при 48-ми орудиях под начальством генерала Гербильона. На правом возвышении располагалась 1-я бригада дивизии Фоше в составе 3-х батальонов с 6-ю орудиями, влево от большой Балаклавской дороги на господствующем пункте среднего возвышения – 2-я бригада той же дивизии в составе 4-х батальонов и часть бригады Вимпфена из дивизии Каму в составе 7-ми батальонов с 6-ю орудиями. В резерве оставалась дивизия Гербильона, из которой одна часть, в составе 5-ти батальонов была назначена в подкрепление дивизии Фоше, а другая - 7 батальонов с 30-ю конными орудиями - для поддержки дивизии Каму и для связи войск, занимавших Федюхины высоты, с войсками, прикрывавшими осадные работы на Корабельной стороне. Кавалерийская дивизия генерала Морриса в составе 20-ти эскадронов также находилась на Балаклавской равнине между Гасфортавыми и Федюхиными высотами. Английская кавалерия генерала Скарлета в составе 30-ти эскадронов находилась у Кадикиой в готовности поддержать французов. Турецкий корпус в числе до 10-ти тысяч человек с 36-ю орудиями под командованием Осман-паши занимал высоты правее селения Камары. Генерал Далонвильь с 20-ю эскадронами, 2-мя батальонами и 12-ю конными орудиями стоял на биваках в Байдарской долине. Вообще же на случай нашей атаки на Черной речке союзники могли сразу встретить нас сорока тысячами человек с 120-ю орудиями, а потом, по прибытии кавалерии Скарлета и части французских войск с позиции на Сапун-горе, еще 60-ю тысячами человек.
Русская армия занимала столь же сильную укрепленную позицию на высотах Инкерманских и Мекензиевых. Кроме большой Балаклавской дороги, единственного места, где наша позиция могла быть атакована неприятелем и где мы могли спуститься в долину Черной для нападения на союзников, была другая дорога, ведущая через Юкары-Каралезское ущелье, и далее, по долине речки Шули, к Чоргуну, в расстоянии более двух верст от главного спуска с Мекензиевых высот. Но эта дорога извивалась среди непрерывных ущелий и наступающая по ней колонна была бы лишена содействия артиллерии до тех пор, пока Телеграфная высота и котловина перед Федюхиными горами оставались в руках неприятеля. Кроме того было несколько тропинок, неудобных для движения войск большими массами и непроходимых для артиллерии, тем более, что для неожиданного нападения предстояло нам спуститься в долину Черной в темную южную ночь.
На первый взгляд, может показаться совершенно излишним детализировать состав войск противников, качество и оснащение их исходных позиций, когда в основе повествования лежит военная биография одного из участников, описываемых событий. Но начать следует с того, что это не рядовой участник, а военачальник, от степени участия которого в описываемых событиях, сами события могли бы принять совсем иной оборот. Для того, чтобы объективно оценить события и их возможный ход при изменении отдельных условий, и приходится вникать в детали. Это не сложно будет проследить на нашем, конкретном случае - в анализе степени участия и влияния на ход событий Чернореченского сражения командира корпуса, генерал-лейтенанта Павла Липранди.
С 25-го июля по 3-е августа, по ходу того как наша армия усиливалась подкреплениями, производились почти ежедневно рекогносцировки Федюхиных высот и горы Гасфорта. Французы, в этой связи, приняли некоторые меры предосторожности, однако, увеличению активности с нашей стороны не придали должного внимания, быть может, потому, что наши приготовления были слишком явными и рассматривались ими как демонстрационные.
Штаб армии закончил планирование операции. В диспозиции для наступления войск Крымской армии с 3-го на 4-е августа было сказано:
«1. Корпус правого фланга, под начальством генерал-адъютанта Реада в составе 25 с четвертью батальонов, 8 эскадронов, 6 сотен при 62-х орудиях, 3-го августа, с наступлением сумерек изготавливается и, получив предварительное приказание, спускается с Мекензиевой горы и располагается в резервном порядке на высоте Нового редута, правее большой дороги.
С рассветом 4-го августа, 7-я и 12-я пехотные дивизии строятся в боевой порядок, имея кавалерию в резерве, и одновременно с движением генерал-лейтенанта Липранди к Телеграфной горе, о коем упоминается ниже сего, сближаются к Черной речке настолько, чтобы обстреливать Федюхины высоты, и приготовляются форсировать переправу через реку Черную. Для чего особые команды, с переносными мостами для пехоты и артиллерии, заранее обученные их использованию, должны находиться при 7-й и 12-й пехотных дивизиях. Для переправы через реку Черную и атаки Федюхиныхъ высот генерал-адъютант Реад ожидает приказания господина главнокомандующего.
По овладении среднею и левую высотами, корпус сей выстраивается на них в боевой порядок, фронтом частью - к Сапун-горе, частью – к стороне неприятеля, и выдвигает на позицию в обоих направлениях артиллерию; что же касается до правой высоты, то, сбив с нее неприятеля, занимают оную одне передовые части.
По окончании боя, войска сего корпуса приступают к возведению укреплений на Федюхиных высотах.
2. Корпус левого фланга, под начальством генерал-лейтенанта Липранди, в составе 30 с четвертью батальонов, греческого легиона, 2-х сотен, при 70 орудиях, 3-го августа, в сумерки, выступает в двух колоннах: правая под непосредственным начальством генерал-лейтенанта Липранди, в составе 17-ти батальонов при 28-ми орудиях, спускается с Мекенгзиевой горы вслед за войсками генерал-адъютанта Реада; левая колонна генерал-лейтенанта Бельгарда в составе 13-ти с четвертью батальонов, 1-го легиона , 2-х сотен при 42-х орудиях, идет на Юкары-Каралез, по дороге к Чоргуну, и на ночь останавливается на Мокрой Луговине, принимая все меры предосторожности, чтобы не возбудить внимание неприятеля. Правая колонна, спустившись с горы, строится в резервный порядок на высоте нового редута, левее большой дороги. Движение этой колонны генерал-лейтенант Липранди должен совершить как можно скрытнее.
С рассветом 4-го августа генерал-лейтенант Липранди атакует Телеграфную гору. В это же время войска генерал-лейтенанта Бельгарда быстро выдвигаются к Чоргуну, двумя отделами, и выстраивают две батареи: одну – на хребте, что вправо от Чоргунской дороги, для обстреливания горы Телеграфной; другую – на хребте, что левее этой дороги, для обстреливания долины Чоргуна и горы Гасфорта. По взятии Телеграфной горы, весь левый корпус готовится к переправе через реку Черную, для атаки горы Гасфорта, на что и ожидает приказания г-на главнокомандующего.
3. Главный пехотный резерв, под начальством генерал-лейтенанта Шепелева, в составе 30-ти с четвертью батальонов ( эта «четверть» батальона, «пристегнутая» в каждому из отрядов, объясняется тем, что, обозначает роту стрелков, вооруженных штуцерами, и как всякая рота, соответствует четверти батальона - Б.Н.) при 36-ти орудиях, 3-го августа, после обеда, выступает с речки Бельбека с таким расчетом времени, чтобы прибыть на Мекензиеву гору к 5-ти часам пополудни, 4-го августа. Часа за два до рассвета, пехотный резерв спускается двумя дорогами с Мекензиевой горы и выстраивается в резервный порядок позади войск генерал-лейтенанта Реада. (Исходное положение главного пехотного резерва дает нам основание предполагать, что главнокомандующий, изначально, рассматривал корпус правого фланга, как более перспективный для наступления.- Б.Н.).
4. Главный кавалерийский резерв, под начальством генерала-от-кавалерии Шабельского, в составе 50-ти эскадронов, 9 сотен при 28-ми орудиях, 3-го августа, в сумерки, выступает с реки Бельбека, следует до с. Шули, и останавливается на месте, которое будет указано Генерального штаба капитаном Кебеке.
4-го августа, часть кавалерийского резерва, в составе 34-х эскадронов, выступает с рассветом , следует долиною, что левее Мекензиевых высот, и располагается левее артиллерийского резерва; остальные 16 эскадронов (1полк драгун, 1 полк улан и батарея) остаются на месте, под командою генерал-лейтенанта барона Корфа.
5. Артиллерийский резерв, под начальством полковника князя Челокаева, в составе 76-ти орудий, прибывает 3-го августа, к 6-ти часам вечера, на Мекензиеву гору. Перед рассветом 4-го августа, по получении особого приказания, артиллерийский резерв спускается с Мекензиевой горы двумя дорогами и выстраивается сзади войск пехотного резерва.
6. Левофланговый отряд, под начальством генерал-майора Миттона, в составе 6-ти батальонов, 8 эскадронов, 10 сотен, 12-ти орудий, 3-го августа, утром, сосредотачивается впереди горы Мангуп-Кале по дороге чрез Айтодор на Езенбашик, и располагается в скрытном месте; с наступлением же сумерек направляется с возможною поспешностью на Чамлы-Езенбашик, Упу и Кучки. На сей отряд возлагается обязанность наблюдать главные выходы на наш левый фланг от Байдарской долины и от Алсуя….
7. Тыльный отряд, под начальством генерал-майора Халецкого, в составе 8-ми эскадронов, 6-ти сотен и 4-х орудий прибывает 2-го августа а селение Ени-Сала, где и расположится , имея казачий №56-й полк впереди, на постах, где он и ныне находится. На сей отряд возлагается наблюдение за неприятелем со стороны Байдарской долины…
8. Инкерманский отряд, под начальством генерал-майора Попова, в составе 6 с четвертью батальонов, 16-ти орудий, и 3-х сотен, назначается для прикрытия с востока Северной части города Севастополя и производства демонстрации к стороне реки Черной и Сапун-горы.
Господин главнокомандующий, 3-го августа, вечером, будет находиться на Мекензиевой горе; 4-го августа, в продолжении наступления,- на уступе Мекензиевой горы, близ Нового редута, куда и посылать все донесения».
Независимо от общей диспозиции, князь Горчаков, в частных диспозициях по войскам генералов: Реада, Липранди, главного пехотного и главного кавалерийского резерва, левофлангового и тыльного отряда, и в инструкции командующего инкерманским отрядом, подробно начертал правила, коими они должны были руководиться при исполнении порученных им действий.
Князь Горчаков предполагал, в случае успеха на Черной, довершить его сильною вылазкою, силою в 20-ть тысяч пехоты, с Корабельной стороны, либо из города. Составление диспозиции было сперва поручено генералу Хрулеву, а потом диспозиция составлена князем Васильчиковым. (Видимо, Хрулев был не согласен с теми силами и средствами, что выделялись в его распоряжение - Б.Н.).
Примите к сведению то, что, исключая отдельные указания для кавалерии, я привел текст диспозиции войскам, доведенной, в части касающейся, всем начальникам. Орфография документа сохранена в соответствии с первоисточником.
Итак, главнокомандующий, предписывая обоим начальникам главных отрядов, генералам Реаду и Липранди, «приготовиться к переправе через Черную, но не приступать к атаке Федюхиных и Гасфортовых высот до его приказания,, предполагая избрать на месте один из трех вариантов действий:1. повести атаку на высоту Гасфорта пехотой Липранди, поддержанную войсками Реада и резервами, оставя против Федюхиных высот несколько батарей, прикрытых сильной кавалерией, либо 2. атаковать Федюхины высоты пехотой Реада, поддержав его большей частью пехоты Липранди и главным пехотным резервом, или, наконец, 3. в случае, если бы обе эти атаки представились слишком затруднительными, ограничиться усиленным «обозрением»(?!!! – Б.Н.) неприятельской позиции». ( Из описания сражения на реке Черной, при отношении князя Горчакова военному министру, от 6-го августа 1855 года, т.е. уже после случившейся катастрофы).
Чтобы не затруднять войска на первое время заботами о подвозе продовольствия, князь Горчаков приказал иметь при себе четырехдневный запас сухарей, по фунту вареного мяса и манерки, наполненные водой, а для лошадей - фураж по положению. Обоз ограничивался патронными, снарядными ящиками и лазаретными фурами. Войскам было приказано взять с собой шанцевый инструмент.
Согласно отданному по войскам приказанию, движение наших войск в ночь с 3-го на 4-е августа, было исполнено с соблюдением всевозможной тишины. По прибытии на указанные в диспозиции места, было запрещено раскладывать бивачные огни. Неприятель оставался в совершенном неведении о нашем наступлении, и даже тогда, когда генерал Далонвиль, заметив усиление русских войск в Байдарской долине, донес о том по телеграфу генералам Пелисье и Гербильону, они приняли наше движение за демонстрацию. Густой туман скрывал русские отряды; но в четыре часа утра передовые посты сардинского корпуса донесли о появлении против них значительных сил. Союзники, ожидая уже несколько дней нападения с нашей стороны, перестали верить этим слухам и потому нашим войскам удалось подойти незаметно к их позициям.
Князь Горчаков, еще до рассвета съехав с Мекензиевой горы к так называемому Новому редуту, где стояли наши резервы, увидел, что войска обоих наших корпусов еще не приступили к исполнению первого по диспозиции приказания, т.е. к открытию канонады против неприятельской позиции и, подозвав к себе состоящего в его свите поручика Красовского, сказал ему: «Поезжайте к генералам Липранди и Реаду и спросите у них, что они стоят? Пора начинать», а сам поехал к войскам левого отряда. Красовский же отправился туда еще прежде князя Горчакова, нашел Липранди и, передав ему приказание главнокомандующего, получил в ответ: «сейчас отправлюсь».
Поскольку с этого момента развивается ситуация, приведшая, в конечном счете, к поражению в сражении, попробуем ее исследовать с разных позиций.
Сразу же возникает вопрос, почему не были подготовлены специальные офицеры связи, посвященные в части касающейся, в ход событий?
Для наведения резкости на конкретный сюжет обратимся к основному нашему первоисточнику - к воспоминаниям генерала Павла Липранди, воспроизведенные генералом Рафаилом Павловичем в биографическом очерке об отце. Рафаил Липранди пишет: «Общее начало действий 4-го августа должно было быть произведено по пушечному выстрелу из Нового редута. В диспозиции, присланной генералу Липранди, была приписка: «по овладении Телеграфной горой, остановиться, послав донесение главнокомандующему на Новый редут и ожидать его прибытия». Едва стало рассветать, как последовал выстрел с Нового редута, обе колонны начали наступление, а подъехавшие батареи открыли огонь. Несмотря на то, что в диспозиции точно указывалось, когда начать действия, главнокомандующий, после выстрела из орудия, который сам же приказал произвести, послал приказание Реаду и Липранди, начать действия, к первому – своего личного адъютанта капитана Красовского, а ко второму – Генерального Штаба капитана Мейендорфа. Тут является весьма поучительный пример передачи приказаний. Когда последние еще не отправились, действия еще не начинались, т.е. артиллерия не открывала огня, а когда подъехали, огонь был уже открыт, т.е. действия начались. Красовский передал приказание Реаду, не сказав, что когда он был отправлен к колонне Реада огонь еще не был открыт и, как известно, смутил Реада, начавшего преждевременную атаку. Мейндорф же видя, что Липранди уже начал действия, ничего ему е сказал, а вернулся и доложил главнокомандующему, что Липранди уже перешел в наступление».
Очевидно, что капитан Мейендорф, по уровню своей подготовки, был способен передавать оперативные приказания в ходе боя, Красовский такой подготовки не имел. Генерал Реад отдал приказание на стрельбу артиллерии следом за сигнальным выстрелом, но вскоре его начальник артиллерии генерал-майор Гагеман доложил о том, что огонь недействителен, что ядра ложатся у подошвы горы, занятой неприятелем. На позицию артиллерии убыл начальник штаба корпуса генерал-майор Веймарн, а пока они оценивали ситуацию стрельба была прекращена. Именно в это время и прибыл Красовский к генералу Реаду. Реад, получив от Красовского приказание главнокомандующего - «начать дело», спросил посланца: «Что значит начинать? Огонь мы уже открывали и потом прекратили. Значит ли это атаковать?». И тогда Красовский повторил слово в слово приказание князя Горчакова – «Хорошо, - сказал Реад, - скажите князю, что я атакую и прошу прислать подкрепление». Такую дословную трактовку дает Берг в своих «Записках об осаде Севастополя».
В это время с артиллерийской позиции вернулся начальник штаба корпуса генерал Веймарн, и Реад приказал ему переходить в атаку. Веймарн, ссылаясь на первоначальную диспозицию, считал атаку преждевременной еще и потому, что войска не успели перестроиться к атаке, уланский полк не занял позицию на правом фланге, на что Реад отвечал, что получил от князя приказание - «атаковать!».
Поручик Красовский, вернувшись к князю Горчакову, и осознав, что по своему недомыслию внес путаницу в распоряжения главнокомандующего, поделился своими опасениями с князем. На что князь Горчаков отвечал: «генерал Реад знает, что ему следует делать по диспозиции». Вскоре после того, главнокомандующий, уже подъезжая к отряду Липранди, услышал сильный ружейный огонь на правом фланге, а через несколько минут прискакал адъютант генерала Реада - Волков, с донесением: «Предмостное укрепление взято, французы бегут». Удивленный атакой Реада, князь Горчаков послал через Волкова приказание: «атаковать Федюхины горы, выждав прибытие 5-й дивизии», а сам поскакал к отряду Липранди, на Телеграфную гору, которая между тем была атакована нашими войсками. Мы же обратимся к записям Рафаила Липранди, написанным со слов отца: «Действиями войск генерала Липранди укрепленная Телеграфная гора была взята моментально, а на Гасфортовой горе, отстоящей от Телеграфной на 700 саженей, от внезапности наступления видна была суета и бестолковое метание; продолжая наступление, мы могли бы ее взять одним взмахом. Но по сделанной в диспозиции приписке, взяв Телеграфную гору, нужно было остановиться и, послав донесение, ожидать прибытия главнокомандующего. От Телеграфной горы до Нового редута две с половиной версты. Донесение было послано моментально, но пока князь приехал прошло полчаса. В это время неприятельские войска на Гасфортовой горе пришли в порядок, подтянули грозные резервы, выставили сильные полевые батареи и ожидали врага в полной готовности. Теперь их можно было выбить только после упорной борьбы. В эти полчаса, войска Реада были уже дважды отбиты и сам он убит, а потому главнокомандующий, вместо атаки Гасфортовой горы, приказал Липранди двинуть войска для прикрытия отступления Реада. Не будь роковой приписки об остановке по взятии Телеграфной горы, Гасфортова гора, несомненно, была бы взята и поставленные на ней батареи, били бы во фланг войска, боровшегося с Реадом».
Мы же пока вернемся по временной шкале сражения на час назад и уточним в деталях события, происходившие на нашем левом фланге. В соответствии с диспозицией, левая группа войск генерала Липранди, под начальством генерал-лейтенанта Бельгарда после отдыха на Мокрой-Луговине выступила в половине 3-го часа утра к Чоргуну двумя колоннами: левая, состоящая их 2-х батальонов Низовского и 4-х батальонов Симбирского егерских полков, 2-х рот 3-го стрелкового батальона и одной роты 6-го саперного батальона с двумя батарейными батареями подполковников Рогозинского и Бормана, следовала левым берегом речки Шули к высотам против селения Карловки, где, заняв позицию, открыла около 4-х часов утра огонь из 10-ти орудий по сардинским укреплениям Телеграфной горы, а из 14-ти орудий по Гасфортовой горе. Правая колонна в составе 2-х батальонов Днепровского пехотного полка с легкой батареей №8, капитана Викгорста двинулась правым берегом речки Шули и заняла на горе позицию, с которой одновременно с артиллерией левой колонны, стала обстреливать с тыла укрепления на Телеграфной горе. Греческий легион спустился в Карловское ущелье и занял дер. Карловку; а два батальона Низовского полка и два батальона Днепровского полка, с легкой батареей №6, следовали в резерве по чоргунской дороге.
Прочие же войска отряда Липранди под его непосредственным начальством в составе 16-ти батальонов 17-й пехотной дивизии генерал-майора Веселитского, 3-х рот 6-го стрелкового батальона и одной роты 3-го саперного батальона, при двух батарейных и одной легкой батареях, двинулись правее войск Бельгарда и выстроились на походе в боевой порядок против сардинских укреплений Телеграфной горы. Второй батальон Московского пехотного полка был послан влево на высоты для охранения отряда от обхода со стороны Чоргунского ущелья и одна рота 6-го стрелкового батальона выдвинута для обстреливания слева переднего неприятельского ложемента. Генерал Веселитский поставил на ближайшей от Телеграфной горы батарейную №3 батарею 17-й артиллерийской бригады подполковника Христиановича, которая открыла огонь с фронта по неприятельским укреплениям одновременно с канонадою в их тыл и правый фланг артиллерии Бельгарда. Батарейная же батарея №1 16-й артиллерийской бригады подполковника Кондратьева расположилась несколько правее, почти напротив французской батареи, стоявшей на склоне ближайшей их Федюхиных высот, и открыла огонь несколько позже.
В половине 6-го часа утра, генерал Ла-Мармора, усилив три роты, занимавшие Телеграфную гору 4-м батальоном берсальеров, построил свой корпус на Гасфортовой горе: на правом крыле, для обороны выхода из долины реки Варнутка, была расположена дивизия Дурандо; на левом, в промежутке между высотами Гасфорта и Федюхиными, дивизия Тротти; в резерве – бригада Джустиниани; одна из сардинских батарей стояла на высоте против деревни Карловки; другая - на уступе горы, против моста, находящегося на Чоргунской дороге. Кроме того, на вершине горы, впереди редута, была поставлена английская гаубичная батарея, для поражения продольным огнем русских батарей выше Карловки. Тогда же генерал Ла-Мармора известил о наступлении наших войск Осман-пашу, предлагая ему двинуться вперед, для прикрытия с правого фланга сардинской позиции. Как только батарейная батарея, выдвинутая генералом Веселитским против Телеграфной горы, сделала несколько выстрелов, то двинулся в атаку 4-й батальон Тарутинских егерей в ротных колоннах под прикрытием густой цепи одной из рот 6-го стрелкового батальона. Несмотря на сильный ружейный огонь неприятеля, наши егеря, выбив его сперва из передней траншеи и потом из второго эполемента, заставили поспешно отступить частью в последнее укрепление, на высоте у правого берега реки Черной, частью к чоргунскому мосту, где сардинцы стали переходить на другую сторону реки, под сильным огнем нашей пехоты. По занятии нашими войсками Телеграфной высоты, на ней расположилась батарейная №3 батарея, которая тотчас открыла огонь, как по возвышению, занятому сардинцами на правой стороне реки, и по неприятелю, собравшемуся у моста, так и по высоте Гасфорта, куда, тогда же был обращен огонь артиллерии Бельгарда.
Успех действий нашего левого крыла заставил князя Горчакова , по совещании с начальником главного штаба армии, генерал-адъютантом Коцебу, решиться на атаку Гасфортовой горы всеми войсками генерала Липранди, поддержанными 5-й пехотной дивизией, стоявшей в голове пехотного резерва. Эта дивизия, получив приказание главнокомандующего – направиться на усиление левого крыла, уже взошла на Телеграфную гору, когда в долине Черной речки раздалась сильная ружейная пальба, и вслед затем, начальник 5-й дивизии, генерал-майор Вранкен получил переданное полковником Меньковым приказание – идти к каменному (Трактирному) мосту и поступить в распоряжение генерал-адъютанта Реада. (Кузмин. «Описание участия 5-й пехотной дивизии в деле при реке Черной».стр. 9-10) Таким образом, князь Горчаков, увлеченный первоначальным успехом правого крыла, отказался от своего прежнего намерения – повести главную атаку левым крылом на Гасфортову гору и решился поддержать нападение Реада на Федюхины горы.
Между тем, генерал Реад двинулся вперед и перестроил свои войска из походного в боевой порядок: первую линию – в ротные, прочие – в батальонные колонны. 12-я пехотная дивизия, генерал-майора Мартинау, была направлена вдоль большой дороги к Трактирному мосту, а 7-я пехотная дивизия, генерал-лейтенанта Ушакова – к броду ниже моста. Прикрытие последней дивизии с правого фланга было возложено на Елисаветградский и 37-й донской казачий полки с конно-легкой №26-й батареей. Дойдя до ближайших к реке высот правого берега, генерал Реад приказал открыть огонь против Федюхиных гор из двух батарейных и двух легких батарей. Вскоре, как уже говорилось, поручик Красовский прибыл с приказанием главнокомандующего – «начать дело (???)». Как незадолго перед тем канонада указанных батарей была в полном разгаре, то генерал Реад не, по здравому смыслу, не отнес этого приказания к действию артиллерии, а полагал, что командующий торопит его с началом наступления. Реад перешел в наступление войсками своего правого фланга в то самое время, когда главнокомандующий, готовясь атаковать Гасфортову гору войсками генерала Липранди, притянул из резерва к левому флангу 5-ю пехотную дивизию. Именно в этот момент князь Горчаков совершил свою основную ошибку, как главнокомандующий - не придержал наступление Реада и не перенес направление главного удара на левый фланг. С этой минуты князь Горчаков признал все дело загубленным, и загубил он его, что называется,- собственными руками.
Со стороны французов, ближайшие к Трактирному мосту войска были расположены следующим образом: 1-й батальон 95-го линейного полка с 3-й батареей 12-го артиллерийского полка стоял на средней возвышенности Федюхиных гор; 19-й егерский батальон с 6-ю батареей 13-го артиллерийского полка – на восточной возвышенности; отряд от дивизии генерала Фоше занимал предмостное укрепление; в резерве находились полки: 97-й линейный и 2-й зуавов.
С нашей стороны были направлены к укреплению, прикрывавшему Трактирный мост, три полка 12-й пехотной дивизии: Азовский, Украинский и Одесский под начальством генерал-майора Мартинау. Первым на приступ пошел Одесский пехотный полк под командованием полковника Скюдери. Роты бегом пошли в атаку, частью на предмостное укрепление, частью по сторонам его через реку в брод, глубиною до плеч. Французы, устрашенные решительным наступлением русских батальонов, оставили тет-де-пон, отошли за водопроводный канал и, будучи поддержаны резервом, открыли ружейный огонь. На этом этапе сражения артиллерия корпуса под командованием генерал-майора Гагемана действовала весьма эффективно; это подтверждали и французы. Цепь стрелков и за нею егеря 3-го и 4-го батальонов Одесского полка, перейдя через канал, взошли под картечным огнем на первый уступ средней Федюхиной высоты, бросились на французскую батарею и захватили ее совершенно врасплох, не дав неприятельским артиллеристам времени взять орудия на передки. К сожалению, при этой молодецкой атаке, был смертельно ранен отважный Скюдери и выбыла из строя значительная часть офицеров и солдат полка. Неприятель в этой схватке потерял порядка 400 человек. Несмотря на жесточайший огонь ближайших французских батарей, наши егеря порывались увезти два из захваченных ими неприятельских орудий, но прибытие остальных войск бригады Фальи и трех батальонов бригады Клера способствовало французам удержаться на этом пункте. Азовский пехотный полк, штурмовавший восточную Федюхину высоту, также был отражен неприятелем, имевшим на своей стороне превосходство в числе и местности. Французы, устояв на занятой ими позиции, с прибытием свежих войск, перешли в наступление. 50-й линейный полк, из дивизии Каму, высланный генералом Вимпфеном на помощь бригаде Фальи, сперва встретил Одессцев батальным огнем, а потом вместе с полками Фальи ударил в штыки и заставил расстроенные части 12-й дивизии отойти за реку, причем, меткий огонь двух французских батарей, расположенных на уступах Федюхиных гор, нанес нашим войскам весьма ощутимый урон. Отступлению в порядке полкам 12-й дивизии способствовали поставленные на скате Телеграфной горы генерал-майором Бельгардом две батарейные батареи, которые, не смотря на значительное расстояние от неприятеля ( около 600 сажен), действовали весьма удачно. ( Из рапорта главнокомандующему генерал-лейтенанта Липранди, от 5-го августа 1855 года).
Начальник 7-й пехотной дивизии, следовавшей на исходный рубеж следом за 12-й дивизией - генерал-лейтенант Ушаков, получив от генерала Реада, через его адъютанта, приказание,- «начинать», и зная изначальную диспозицию, был приведен в недоуменнее – «что начинать?». Артиллерийский огонь уже был открыт, идти в атаку было несвоевременно, потому как резервы (4-я и 5-я пехотные дивизии ) не завершили переход с Мекензиевой горы. Того же адъютанта Волкова Ушаков просил уточнить у генерал-адъютанта Реада о более точном приказании. Если бы в эти 15-20 минут полки 7-й дивизии перестроились из походного состояния в боевой и вышли на исходный к атаке рубеж, то своей последующей атакой они вполне смогли бы закрепить первоначальный успех атаки полков 12-й дивизии. Но именно это время было упущено в бесполезном ожидании, пока к генералу Ушакову не прибыл обер-квартирмейстер корпуса генерал-майор Гротенфельд, и вместо разъяснения ситуации объявил, что «главнокомандующий приказал: начинать, но что именно – ему также неизвестно». В это время со стороны 12-й дивизии раздался батальный ружейный огонь, и потому, генерал Ушаков, не ожидая дополнительных указаний, но с известной задержкой направил свои три полка в брод через Черную речку, с последующей атакой западного ската средней Федюхиной высоты. Смоленский же полк был оставлен на правом берегу, для прикрытия артиллерии, из-за отсутствия средств для переправки орудий через реку и водопроводный канал. Переносные мостики, частью задержались с транспортировкой, частью оказались негодными к использованию. Таким образом, нашим полкам пришлось наступать без артиллерийского сопровождения. Позиции артиллерии, остававшейся на правой стороне реки, были заслонены нашими наступающими пехотными колоннами, при том, что позиции французских батарей оказались вне зоны досягаемости наших орудий. Наступление наших батальонов происходило под сильным и эффективным огнем неприятельских батарей и пехоты, расположенных в нескольких параллельных ложементах на уступах Федюхиных высот. Несмотря на упорное сопротивление противника, полки 7-й дивизии овладели несколькими ложементами, но прибытие французских резервов остановило их продвижение. 3-й зуавский и 82-й линейный полки дивизии Каму ударили с фронта и в правый фланг наших войск, поражаемых с близкого расстояния картечью 4-й батареи 13-го полка. Теперь в положении 12-й дивизии оказалась 7-я дивизия. Генерал Ушаков, начиная атаку, рассчитывал на поддержку 4-й пехотной дивизии, но она безнадежно запаздывала при переходе с Мекензиевой горы. Полки 7-й дивизии, потеряв до 2.000 человек, отступили за Черную реку. Их отход прикрывали наши батареи. При поддержке их огня на наступающих французов двинулись наши уланы и казаки. Только с их поддержкой полки дивизии смогли отойти, сохраняя порядок.
В жалкой и безнадежной попытке определиться с результатами первого этапа Чернореченского сражения, скажу, что около семи часов утра наши части «прочно овладели правым берегом реки Черной». Князю Горчакову, видимо, показалось недостаточно тех ошибок, что он совершил в ходе первого этапа сражения; не успев своевременно поддержать первых атак резервами, с их подходом он решился возобновить бой свежими силами.
Мы уже говорили о том, что 5-я пехотная дивизия, первоначально направленная на поддержку войск генерала Липранди, на левом фланге, была срочно перенацелена главнокомандующим на правый фланг, в поддержку войск Реада. Командир 5-й дивизии, генерал Вранкен, имевший большой опыт боев на Кавказе, просил разрешения у Реада атаковать неприятельские позиции сразу всеми полками дивизии, ручаясь за успех атаки. Но Реад приказал ему, построив дивизию в боевой порядок, штурмовать ближайшую из высот одним полком. Выполняя его приказание, генерал Вранкен расположил в первой линии 3-й батальон Галицкого егерского полка, в ротных колоннах, прикрыв их цепью штуцерных, собранных со всех полков дивизии, а во второй лини поставил Костромской егерский полк в батальонных колоннах, назначив его для атаки. Но когда Костромской полк с барабанным боем уже двинулся вперед, под сильнейшим ружейным и картечным огнем, генерал Реад приказал остановить его и вести в атаку Галицкий полк.
Несмотря на сильнейшую канонаду и огонь французских стрелков, занимавших ложементы, батальоны Галицкого полка, перейдя Черную речку и водопроводный канал, достигли подошвы Федюхиных высот, но были опрокинуты подошедшими в помощь бригаде Фальи полками Клера, и отступили с большими потерями на исходный рубеж атаки. Тогда же генерал Гербильон отдал распоряжение генерала Каму семью батальонами бригады Сенсье при поддержке полковника Форшо с пятью конными батареями, стоящими в резерве, занять позицию на Федюхиных высотах, где неприятель собрал вместе с прежними восемь батарей. Генерал Пелисье, узнав о наступлении русских, направил в помощь корпусу Гербильона Императорскую гвардию и дивизии Левальяна и Дюлака. Шесть турецких батальонов под командованием Зефир-паши двинулись в помощь правому крылу союзников, а дивизия африканских конных егерей генерала Морриса и английская кавалерия Скарлета готовились атаковать наши войска с фланга в случае их переправы через реку Черную.
С нашей стороны, на 7 часов утра, 12-я и 7-я дивизии, потеряв более 50% личного состава, отступили на правый берег реки Черной; войска генерала Липранди, сдержанные приказом главнокомандующего от наступления на гору Гасфорта, ограничились занятием Телеграфной горы; полки 5-й пехотной дивизии, поочередно, истекая кровью, откатываются от укреплений Федюхиных высот.
О покойниках у нас на Руси не принято говорить плохо. Генерал Реад своей почетной смертью в бою снял со своей души невольный грех за тысячи жизней, принесенных в жертву на склонах Федюхиных высот. Возникает вполне естественный вопрос - а можно ли было ждать что - либо другое от Николая Реада? Получив домашнее образование, не получив военного, он, тем не менее, начал службу в 1810 году как военный инженер путей сообщения. Из резерва корпуса инженеров он в 1811 году сразу произведен в капитаны. Войну с Наполеоном прошел как офицер пехоты. Отличившись в Бородинской битве, произведен в майоры. В ходе боев, командуя последовательно - ротой и батальоном, был награжден четырьмя орденами, в их числе орден Анны 4-й степени с надписью «за храбрость» и орденом Святого Георгия 4-й степени. Начиная с периода пребывания в Париже, являлся членом ряда масонских лож. По возвращении в Россию состоял членом организации декабристов, но репрессий удачно избежал. С декабря 1824 года командовал Ольвиопольским гусарским полком. Командуя полком, отличился в подавлении польского восстания - награжден званием «генерал-майор». В 1840 году, командуя легкой кавалерийской дивизией, получил звание – «генерал-лейтенант». Участник подавления Венгерского восстания. В 1850 году некоторое время замещал командира 1-го пехотного корпуса. С февраля 1852 года назначен состоять при главнокомандующем Кавказским корпусом, графе Воронцове. В 1853 году произведен в генералы от кавалерии и в 1854 году замещал захворавшего Воронцова. В марте 1854 года вступил в командование Кавказским корпусом и войсками, к нему прикомандированными, на правах командира Отдельного корпуса. На этой должности проявил себя как хороший администратор. В 1855 году вместо князя Воронцова, окончательно оставившего Кавказ, был назначен генерал от инфантерии Николай Муравьев-1-й, а Реад был назначен генерал-адъютантом Императора, членом Государственного Совета и командиром 3-го пехотного корпуса. По прибытии в июле 1855 года в Бахчисарай, где в то время находился штаб корпуса, Реад перешел с корпусом в район реки Бельбек и оставался там до 3-го августа, т.е. до печального дня Чернореченского сражения.
Итак, при анализе послужного списка генерал-адъютанта Николая Реада выясняется, что последний раз он участвовал в боях с польскими повстанцами в 1831 году, командуя гусарским кавалерийским полком. Если даже учесть кратковременное командование в мирное время 3-й легкой кавалерийской дивизией, то это и был высший уровень военачальника Николая Андреевича Реада. Должность командира корпуса на Кавказе, даже с учетом военной обстановки, была более административная, нежели командная. Вне всякого сомнения, для того чтобы Николаю Реаду освоиться с должностными обязанностями командира армейского пехотного корпуса, даже в мирной обстановке, требовалось некоторое время. В нашей же конкретной ситуации, не успев толком войти в курс дел по новой должности, Николай Реад заболел жестокой лихорадкой и некоторое время находился между жизнью и смертью. Из-за болезни Реад отсутствовал на совещаниях военного совета, пропустил две из трех рекогносцировок, проводившихся под руководством князя Горчакова. Корпусной врач был категорически против участия генерала в предстоящем сражении. Если при этом учесть и то, что начальник штаба корпуса, генерал-майор Веймарн также был тяжело болен лихорадкой и последний приступ этой жестокой болезни с ним был накануне сражения, то можно легко себе представить физическое и моральное состояние обоих военачальников и тем уже объяснить их поведение в бою.
С учетом всего вышесказанного, нам только остается поклониться памяти этих двух воинов с нерусскими фамилиями но с настоящими рыцарски крепкими натурами, до конца выполнивших свой офицерский долг. , При этом, нельзя не отметить и того, что большой грех взял на свою и без того замутненную душу князь Горчаков, выставив генерала Реада основным виновником проигранного им, главнокомандующим, сражения.
Большей неорганизованности, неуверенности и непоследовательности, чем мы наблюдаем в действиях главнокомандующего князя Горчакова, представить себе сложно. В нашей конкретной ситуации, не столько несанкционированная и несвоевременная атака генерала Реада была причиной последующего поражения русской армии, сколько ряд ошибок в оценке ситуации и последующих неверных решений Горчакова привели к громадным потерям в сражении на Черной речке.
Оставим на время наши частные эмоции и вернемся на поле боя, виртуально приблизившись к берегу Черной речки.
Итак, вместо решительного наступления 5-й дивизии на французские позиции, генерал Реад распорядился вводить в бой ее отдельные полки. По отступлении Галицкого полка он приказал вести в атаку Костромской полк, долго стоявший на месте в батальонных колоннах под неприятельскими выстрелами, уже ослабленный потерей многих офицеров и нижних чинов, наблюдавший атаку, разгром и отход Галицкого полка.
Незадолго перед тем раненый командир 5-й дивизии генерал Вранкен сдал начальство над дивизией командиру 1-й бригады генерал-майору Тулубьеву. Осознавая свою меру ответственности за весь этот театр абсурда, начальник штаба корпуса генерал-майор Веймарн лично повел в наступление Костромской полк. Французы, допустив батальоны полка на дистанцию уверенного картечного выстрела, осыпали их градом картечи и пуль. Потеряв в атаке почти половину своих людей, Костромской полк был вынужден отступить. Теперь генерал Реад приказал дивизионному квартирмейстеру капитану Кузмину снова вести в атаку Галицкий полк, в котором уже выбыли из строя: командир полка, три батальонных командира, большая часть офицеров и огромное число нижних чинов. Единственный оставшийся в строю полка штаб-офицер - майор Чертов, контуженный в ногу и сброшенный с убитой под ним лошади, повел в повторную атаку обескровленные батальоны. В ходе этой отчаянной атаки Галицкого полка было занято предмостное укрепление, совершен переход через реку и канал, но в попытке штурма первой же траншеи батальоны были отброшены назад. Туман, все еще покрывавший долину, вместе с густым пороховым дымом, не позволявший неприятелю ясно видеть перемещение наших войск, снижал меткость его огня, что спасло наши вконец поредевшие батальоны от совершенного истребления.
Разгул воинского идиотизма буйно рвался в высь, к своим беспредельным высотам…
По отступлении Галицкого полка после вторичного одиночного штурма, получено было приказание главнокомандующего – атаковать высоты силами «целой» (???) дивизии. С учетом того, что 2-я бригада, в ходе предыдущих атак была уже полностью расстроена, то генерал Реад приказал принявшему командование 5-й дивизией генерал-майору Тулубьеву двинуть в атаку Вологодский полк. Тулубьев, бывший прежде командиром этого полка, порывался возглавить его атаку, но едва лишь успел сделать несколько шагов, как был сильно контужен в грудь и упал с лошади. 3-й и 4-й батальоны Вологодского полка одним рывком выбили неприятеля из мостового укрепления и устремились по мосту; 1-й и 2-й батальоны перешли реку в брод правее моста, но только отдельные группы, пройдя через огненный, свинцовый шквал, взошли на высоты. Несколько неприятельских колонн, окружив остатки батальонов Вологодского полка, пытались отрезать им путь отступления, но, благодаря присутствия духа командира 4-го батальона, майора Медникова, и успешному действию легкой №5-й батареи капитана Бороздина, отступили на правую сторону речки. Французы после отчаянного рукопашного боя окончательно заняли предмостное укрепление.
В это самое время генерал Реад был смертельно поражен осколком гранаты, сорвавшим у него часть черепа. По тому, что даже его тело осталось на поле боя, можно представить себе дальнейшую обстановку в ходе сражения. О наших потерях можно судить по тому, как в 5-й дивизии выбыли из фронта: начальник дивизии генерал-майор Вранкен; оба командира бригад, генерал-майоры Тулубьев и Проскуряков, раненый четырежды; все четыре полковые командиры, десять командиров батальонов и более ста офицеров. О потере нижних чинов можно судить по тому, что Архангелгородский полк, не штурмовавший неприятельскую позицию, в процессе ожидания атаки потерял от огня противника 168 нижних чинов. При построении дивизии после боя в полках Галицком, Костромском и Вологодском, перестроенных из 4-х батальонного состава в 2-х батальонный, сводные батальоны оказались слабее своего штатного состава. О качестве оперативного руководства войсками может служить тот факт, что 4-я пехотная дивизия, выделенная по диспозиции как ближайший резерв, оставалась в 4-х верстах от места побоища.
Я прошу великодушно простить меня, читатель, за то, что, несколько увлекся, описывая ситуацию на правом фланге, приближаясь по временной шкале сражения, к основным боевым действиям, развивающимся на левом фланге, под командованием генерала Павла Липранди.
Итак, 8 часов утра 4-го августа 1855 года. Князь Горчаков, пытаясь хоть как-то отвлечь неприятеля от наших войск, штурмующих Федюхины высоты, приказывает генералу Липранди атаковать восточную (правую) высоту . Павел Петрович выдвигает в указанном направлении восемь батальонов 1-й бригады 17-й пехотной дивизии под командованием генерал-майора Гриббе, до сего момента занимавшие позиции на западном склоне Телеграфной горы. Войска генерала Гриббе спустились по склону Телеграфной горы под сильным огнем французских и сардинских батарей, перешли в брод реку и водопроводный канал. В голове колонны шли Бутырцы, за ними Московцы. К моменту подхода наших батальонов к восточной высоте, к четырем ротам 19-го егерского батальона французов прибыли в поддержку пять батальонов 62-го и 73-го полков бригады Клера. Бутырцы, встреченные сильным огнем и поражаемые во фланг с Гасфортовой высоты, неустрашимо шли вперед, и достигли вершины горы. Но убыль в рядах их была столь значительна, что генерал Гриббе посчитал целесообразным продвинуть вперед Московский полк. Командир его, подполковник Труневский, проведя свои батальоны через интервалы Бурырского полка, ударил в штыки, опрокинул французов и гнал их до полкового лагеря. Между тем, в помощь неприятелю подоспел 14-й егерский полк бригады Сенсье и появились на нашем фланге батальоны сардинской бригады Молдара, прибывшие с высоты Гасфорта. Бригада генерала Гриббе, потеряв своего командира, тяжело раненого в ногу, командира Бутырского полка полковника Гернета и почти всех батальонных и ротных командиров, была вынуждена податься назад. Павел Петрович Липранди, контролируя ход боя, поддержал отход бригады Гриббе, выдвижением лейб-егерского Бородинского полка. После этого боевого эпизода все три полка поднялись на свои прежние позиции на Телеграфной горе. Это было в начале десятого часа утра.
Главнокомандующий князь Горчаков, после гибели генерала Реада, принял на себя командованием правым флангом, где, по словам очевидцев, на тот момент стоял кромешный ад. Контролируя ход боя, князь Горчаков находился около самой реки под сильным картечным огнем. При нем оставались начальник штаба армии генерал Коцебу и генерал-адъютант Вревский: прочие же лица свиты главнокомандующего получили приказание несколько удалиться. По словам князя Горчакова, барон Вревский, видя плохой оборот дела, сказал ему: «Князь, прикажите отступать войскам». На что Горчаков отвечал: «Невозможно, мой друг, следовало о том подумать прежде». Вместо этого диалога на изысканном французском языке, Горчакову следовало хотя бы сейчас послать по-русски барона и в бога, и в мать. Кстати, в ходе сражения, когда главнокомандующий со свитой, находился на позициях войск генерала Липранди, а изменившаяся ситуация на правом фланге нарушила все планы Горчакова, Павел Петрович подъехал в барону Вревскому и сказал: «вот он и ваш церемониальный марш», тем напомнив барону о его бестактном поведении на военном совете. В нескольких шагах от Горчакова под генералом Вревским была убита лошадь, а сам Вревский получил сильный ушиб и был контужен, но, желая сопровождать князя Горчакова, пересел на другую лошадь и спустя четверть часа был поражен ядром в голову.
Мы уже вели речь о том, что в эти минуты наши войска вводились в бой в составе отдельных полков, направить на приступ более крупные части не позволяли условия местности и отсутствие под рукой достаточных резервов. Наконец, в10-м часу утра, когда уже было совершенно нереально добиться успеха, главнокомандующий приказал отвести войска от правого берега реки Черной и расположить их в расстоянии короткого пушечного выстрела от неприятельских батарей, имея левый фланг на Телеграфной горе, а правый, составленный из кавалерии, у подошвы Мекензиевых гор. В таком расположении наши войска оставались в течение последующих четырех часов. Это указание князя было предпоследним в череде трудно объяснимых предыдущих приказов этого трагического для Крымской армии дня. В труде генерала Тотлебена, последний маневр объяснен так: «Князь Горчаков надеялся, что неприятель, стянув свои войска, перейдет через Черную и атакует нашу позицию, где мы могли встретить его сильным огнем артиллерии и потом атаковать его; но он этого не сделал, почему, не имея возможности оставаться долее на местах, где не было воды, войска наши получили приказание возвратиться на Мекензиеву позицию». Ну, вот, теперь благодаря разъяснению Тотлебена, все стало ясно – оказывается - залить кровью и завалить мертвыми телами Федюхины высоты было нужно для того, чтобы выманить коварного врага из его логова и расправиться с ним! Но враг оказался не только упорным в обороне, но и осмотрительным…
Союзники, довольствуясь отражением русских войск, не преследовали их далее речки Черной, на рубеже которой французские войска остановились, выслали цепи стрелков к левому берегу и открыли огонь из ракетной батареи, размещенной на Сапун-горе, по нашей кавалерии. Сардинские войска снова заняли свои укрепления на Телеграфной горе и на Карловых высотах, турки расположились на горе Гасфорта. Генерал Пелисье, успел собрать на высотах, обращенных к Черной, до 60 тысяч человек пехоты, заменил сражавшиеся войска свежими дивизиями. Одна из бригад Дюлака, под командованием Биссона, заняла предмостное укрепление, другая – Сент-Поля – позади лежащие высоты. Дивизия Императорской гвардии под командованием Меллине расположилась на средней из Федюхиных высот, составив резерв. Дивизия Левальяна, уже спускавшаяся с Сапун-горы, была возвращена назад и заняла прежнюю позицию.
Из всех отрядов, обеспечивавших тыл русской армии, только отряд генерал-майора Халецкого имел боевое соприкосновение с неприятелем. Не имея возможности перевезти через Байдарский перевал артиллерию, Халецкий оставил приданные его отряду четыре орудия у Ени-Салу под прикрытием двух дивизионов гусар, и, перейдя через перевал, заставил неприятеля отступить за Черную реку. Затем, расположив отряд впереди деревни Уркуста, генерал Халецкий выслал сильный разъезд по Байдарской долине и установил сообщение с отрядом генерал-майора Миттона. Вечером, 4-го августа, выдвижение значительных неприятельских сил заставило Халецкого отступить к Ени-Сала. Отряд Миттона занял селение Чамлы-Узенбашик и простоял там до рассвета 5-го августа, а затем отошел через Айтодор к Юкары-Каралез.
Что же касается предусмотренной по диспозиции сражения вылазки с Корабельной стороны, которая предполагалась одновременно с наступлением от реки Черной, то князь Горчаков отказался от этого предприятия по причинам, изложенным им в письме к военному министру, от 6-го августа, но у нас, его оправдания, кроме еще большей неприязни к князю, других эмоций не вызовут, поэтому проигнорируем эту информацию.
Даже по тем кратким эпизодам, что мы с вами разобрали, выводы по результатам Чернореченского сражения без труда просматриваются. Князь Горчаков с помощью своих офицеров штаба, показавших свою инфантильность в процессе подготовки и в ходе сражения, но искушенный в составлении донесений, составил подробнейший отчет в адрес Императора и Военного министра. Познакомиться с этим отчетом и донесениями можно, при желании в труде «Восточная война» генерала Богдановича. Кстати, сражение при реке Черной, в первичном варианте отчета штаба Горчакова именовалось, всего лишь - «усиленной рекогносцировкой».
Мы же ограничимся подведением итогов сражения в рамках эмоций и переживаний генерала Павла Липранди. В этом нам помогут его воспоминания.
Мы уже говорили о том, что князь Горчаков накануне сражения уже был готов отказаться от своего намерения – атаковать неприятеля со стороны реки Черной, и что его решительно склонил к сражению генерал-адъютант барон Вревский. Понятно было, если бы главнокомандующий решился на такой ответственный шаг, следуя советам своих испытанных соратников: генерала Хрулева - постоянно готового на самые отважные, но продуманные подвиги; либо генерала Тотлебена - грамотного и осмотрительного военачальника. В нашем последнем случае, оба генерала были категорически против наступления со стороны Черной речки. Но, скажите, какие особые права на доверие главнокомандующего мог иметь барон Вревский, начальник военной канцелярии, никогда не командовавший даже полком, и произвольно присвоивший себе статус «полномочного представителя Императора при ставке главнокомандующего»? И имел ли моральное право сам князь Горчаков жертвовать жизнью тысячей своих подчиненных на дело, неудача которого была для него очевидна? И для всех ли руководителей сражения грядущая неудача была уж так очевидна? Есть все основания предполагать, что генерал Павел Липранди так не считал, иначе бы он не принял командование левым, по его убеждению, перспективным флангом нашей группировки войск. Судя по всему, у Павла Петровича была твердая уверенность, наверняка подкрепленная заверением Горчакова в том, что именно войска его фланга, перейдут в наступление на гору Гасфорта, при условии, что войска нашего правого фланга свяжут противника на Федюхиных высотах своей активной демонстрацией с последующей передачей части своих сил на поддержку левого фланга. При таком варианте, от командующего правым флангом особых полководческих дарований не требовалось, нужно только было быть грамотным исполнителем. Захват укреплений горы Гасфорта позволил бы нашим, оперативно выставленным батареям, действовать последовательно во фланг французским позициям на Федюхиных высотах, заставив противника покинуть их без длительного сопротивления. Подтверждением правильности этого плана были большие потери полков бригады генерала Грибе, штурмовавших восточную из Федюхиных высот и поражаемых картечью сардинских батарей, расположенных на западных склонах горы Гасфорта. К сожалению, излишняя суета и бестолковщина, внесенная в процесс управления сражением князем Горчаковым, плюс слабые боевые навыки командующего правым флангом генерала Реада, сорвали этот вариант сражения и способствовали поражению наших войск. Как бы сейчас сказали - в события вмешался не с лучшей стороны «человеческий фактор». Только фактор этот сработал не в автомобильном или авиационном происшествии и стоил он 8-ми тысяч загубленных молодых жизней. При оперативной же реализации этого плана, даже с учетом возможных потерь и явного преимущества в силах союзников, наши войска реально должны были закрепиться на высотах и тем создать известные проблемы в дальнейшей боевой деятельности союзников. При анализе действий главных руководителей «дела при реке Черной», невольно вспоминается деятельность Сталинского «Смерша» на фронтах Великой Отечественной войны, когда даже прославленные наши маршалы, принимая ответственные решения, учитывали всю степень своей ответственности, в полном смысле этого слова. В сравнении с контролирующим и репрессивным аппаратом сталинской эпохи, ведомства Бенкенндорфа и графа Орлова не идут ни в какое сравнение. При основательном разборе последствий Чернореченского сражения, уже один только факт, что генералы Горчаков, Реад и Липранди, в свое время являлись активными членами декабристских организаций и «удачно» избежали заслуженных наказаний, мог явиться основанием для «длительной сибирской командировки». Явно преждевременно умер Император Николай Павлович, да и он последние годы своего правления был уже далеко не тот, что в 1825 году.
ЗАВЕРШЕНИЕ ОБОРОНЫ СЕВАСТОПОЛЯ
И ОКОНЧАНИЕ КРЫМСКОЙ ВОЙНЫ
В военной сфере не в меньшей степени, чем в других областях человеческой деятельности, проявляются свои непреложные законы. Они изучаются в курсе тактики, стратегии и геополитики. Существует и такая, несколько надуманная дисциплина как военная психология, кроме всего прочего, рассматривающая и роль личности военачальника в процессе сражения. В ходе сражений в Крыму роль военачальника просматривалась особенно явно.
Если рассматривать все сражения Крымской войны: Алминское, Балаклавское, Инкерманское и Чернореченское, то просматривается следующая картина.
В сражении при реке Алма, несмотря на значительное превосходство неприятеля в числе войск, в качественном вооружении и одиночной подготовке воинов; у нас оставалась надежда на успех за счет явных преимуществ занятой нами позиции. Перед войсками стояла задача отразить нападение противника, нанеся ему при этом максимальный ущерб, либо, по крайней мере, сорвать быстрое продвижение союзников на Севастополь, в окрестностях которого спешно возводились оборонительные сооружения. Князь Меншиков не обеспечил в должной мере инженерного оборудования наших позиций, не предусмотрел опасность, грозившую нашему левому флангу, не организовал планомерный отход войск с позиций после сражения.
В сражении при Инкермане, мы могли бы одержать победу, если бы войска генерала Боске появились часом позже на месте сражения. К этому моменту сопротивление англичан было бы окончательно сломлено, и мы смогли бы, подняв на Киленбалочное плато свою многочисленную артиллерию, направить огонь свежих батарей против наступающих французов. Поручив командование войсками в сражении генералу Данненбергу, не подготовленному к операциям такого уровня, князь Меншиков полностью устранился от руководства операцией, чем способствовал неудачному ее исходу.
В сражении же на реке Черной все условия были против нас. Изначально союзники располагали силами в два раза превосходящие наши. Противник занимал исключительно выгодную по природным свойствам, качественно укрепленную и грамотно вооруженную позицию. По сей день в военной практике при расчете сил для обороны и наступления считается, что при наступлении следует иметь, как минимум трехкратное преимущество в живой силе, а при штурме сильно укрепленных рубежей, не менее чем пятикратное. Это условие было совершенно проигнорировано. И самое главное, мы приводим эти «краты» без учета того, что армии союзников состояли в большинстве своем из наемников-профессионалов, имевших большой опыт войны в Алжире, Тунисе, Индокитае, Индии, вооруженных нарезным оружием. Что только стоили африканские егеря, зуавы, шотландские гвардейцы и пр. В лучшем случае, с нашей стороны, по своим боевым качествам, им могли соответствовать, быть может, только батальоны пластунов, да отдельные команды из матросов, выделяемые в авангард каждой вылазки… А в обычном варианте мы могли противопоставить им нашу серую, солдатскую массу, вооруженную, в подавляющем своем большинстве гладкоствольными ружьями, имевшими убойную дальность стрельбы 250-300 метров. При сопоставлении нашей живой силы с противником следовало, по крайней мере на первых порах, рассматривать воинов элитных подразделений противника, как нынешний «спецназ» с поправкой на условия боевых действий середины XIX века.
Если союзники после десятимесячных усилий, подойдя на расстояние 150-200 шагов к нашей оборонительной линии, местами обратившейся в развалины, не решались на штурм Севастополя, то, как командование нашей армией могло рассчитывать на какую-либо вероятность успеха, предпринимая наступление, конечной целью которого была атака несравненно более сильнейших укреплений Сапун-горы? Подобное предприятие было не обосновано, тщательно не просчитано. В результате, при попытке осуществить мероприятия, предусмотренные диспозицией на сражение, часть войск запоздала с выходом на исходные рубежи; вовремя не были установлены мостки для пехоты и артиллерии, а когда они, наконец, появились, то оказалось, что они малопригодны; выбранные для артиллерии позиции не обеспечили ей действенного огня; резервы не подошли к назначенному сроку в назначенные места; войска вводились в бой полками, а не бригадами и дивизиями, как то требовали условия боя.
Но даже при всех этих просчетах и ошибках, ситуацию до определенного момента еще можно было взять под контроль и добиться реального успеха – захватить Гасфортову высоту, а затем, поочередно все три Федюхиных возвышенности, для этого во главе армии не нужен был Суворов или Румянцев, с этой задачей вполне справился тот же Дибич , но эта задача оказалась не по силам князю Горчакову, не справился бы с ней и Паскевич. С большой долей уверенности можно утверждать, что с этой задачей справился бы и генерал Павел Липранди, руководи бы он всей армейской группировкой. Повторяю, речь не идет о штурме укреплений Сапун-горы, как было предусмотрено диспозицией, а только о решительном броске на позиции Гасфорта, с последующим штурмом Федюхиных высот. Будь судьба более милостива к Павлу Липранди и стал бы он национальным героем России, подобно генералу Хрулеву… В Императорском указе по результатам сражения на реке Черной, командиру 6-го армейского корпуса, генерал-лейтенанту Павлу Липранди была пожалована золотая сабля, украшенная бриллиантами, с надписью «За храбрость».
После сражения на реке «Черной», войска 6-го пехотного корпуса возвратились на свои позиции на Мекензиевых высотах. Еще в июне месяце на высоком холме южного склона Мекензиевых гор, был оборудован обсервационный пункт. Для его обслуживания был поставлен большой морской астрономический телескоп, на вращающемся штативе, при котором было установлено постоянное дежурство из матросов-сигнальщиков, под руководством опытного морского офицера. Положение этого наблюдательного пункта обеспечивало обзор ближних и дальних позиций неприятеля. Просматривались не только траншеи и укрепления союзников, но и их бивуаки и тылы. Так как телескоп этот находился в полуверсте от бивака корпусного штаба, то Павел Петрович, вставая в 6 часов утра, первым делом отправлялся на обсервационный пункт и внимательно рассматривал, что делается у союзников, и если замечалось что-нибудь особенное, немедленно посылал донесение в главную квартиру.
Так было и 27-го августа. В шесть часов Павел Петрович пошел на холм, присмотрелся в телескоп и увидел, что союзники в дальних траншеях и на ближайших биваках стали в ружье и двинулись в сторону ближайших к Севастополю траншей. Павел Петрович немедленно направил своего личного адъютанта в главную квартиру с сообщением о том, что союзники готовятся к штурму. Когда адъютант Павла Петровича прискакал к палатке начальника штаба армии, генерала Коцебу, то последний еще спал и только через час принял посланца. Когда, наконец, по истечении часа ожидания, адъютанта – штабс-ротмистра Талызина, допустили к начальнику штаба и он выслушал доклад о всем виденном командиром корпуса, то Коцебу сказал: «что это Павлу Петровичу мерещатся всякие кошмары».
А в этот самый момент, уже не отводя глаз от телескопа, Павел Петрович, наблюдал, что и все остальные войска союзников тоже стали в ружье и направились вслед за первой волной. Тогда он послал второе донесение со штабс-капитаном гвардейского генерального штаба А. Веймарном. В ответ на обстоятельный доклад Веймарна, а было это уже около 9 часов утра, генерал Коцебу ответил: «с чем вас и поздравляю», повернулся и ушел. Как общеизвестно, 27-го августа, в полдень, последовал решительный штурм союзников, и уже в 12 часов 20 минут над башней Малахова кургана развевался французский флаг. Можно только поражаться тому, что таким генералам как Коцебу было доверено руководство штабом армии, воюющей с таким серьезным противником как экспедиционные корпуса европейских союзников. В последний день обороны Южной стороны Севастополя очень большие потери понесли полки 12-й дивизии – той дивизии, которой Павел Петрович Липранди непрерывно командовал с самого начала Крымской кампании вплоть до июня 1855 года. Принявший у Павла Петровича дивизию, генерал-майор Мартинау, был достойным преемником: проявил личную отвагу в Чернореченском сражении, направленный князем Горчаковым для отбития у французов, оставленный нами Малахов курган, в бою потерял руку… Как известно после падения Малахова кургана главнокомандующим, князем Горчаковым было принято решение об оставлении южной части Севастополя.
На позициях Мекензиевых высот 6-й корпус простоял до 22-го ноября 1855 года, после чего, в кадровом составе был двинут к Николаеву. Достигнув места назначения, дивизии корпуса пополнили свой личный состав до штатов военного времени и вместе с вместе с другими частями и Пензенским ополчением, вошли в состав вновь образованного отдельного отряда, призванного охранять и в случае необходимости оборонять район Бугского и Днепровского лиманов. Начальником этого отряда был назначен генерал Липранди. Этому району придавалось исключительное значение, так как наступление союзников в направлении к Николаеву считалось весьма вероятным. Находясь на новых позициях, дивизии и приданные корпусу войска были успешно представлены молодому Императору во время его посещения Николаева.
СЛУЖБА В МИРНОЕ ВРЕМЯ
По получении официального сообщения о заключенном мире, 26-го марта 1856 года, отряд генерала Липранди был расформирован и 6-й пехотный корпус отправлен в центральную Россию. Дивизии корпуса были размещены, соответственно, в Тамбовской, Пензенской и Саратовской губерниях. Для корпусного штаба был назначен город Тамбов. Не думаю, что читателю будет интересно знакомиться с бытом военных гарнизонов, расквартированных в провинциальных городках российской глубинки. Сначала Чехов в своих «Сестрах», затем Куприн – в «Поединке» настолько мастерски и широко осветили эту страницу из провинциальной русской жизни второй половины XIX века, что, с моей стороны было бы просто кощунством посягать на эту «деликатную» с точки зрения военного профессионала тему. Как известно, Чехову – общепризнанному мастеру художественного слова и образа, как человеку сугубо гражданскому, описание военного, провинциального быта, что называется «сошло с рук», но уж Куприну – бывшему поручику, кандидату на поступление в академию Генерального штаба, эдакое «глумление» над офицерским бытом, что было усмотрено современниками- офицерами, читателями его «Поединка», стоила открытой травле в печати и даже официальными вызовами на дуэль…
В этой связи, я познакомлю вас только с небольшим, но весьма красноречивым эпизодом из жизни боевого, заслуженного генерала, героя войны, соприкоснувшегося с обязанностями старшего воинского начальника целого края в Российской глубинке в 60-х годах XIX века.
В те далекие годы статские и военные начальники губерний и краев развлекались как могли, в том числе распределяли и оспаривали свои, в общем-то, четко прописанные постановлениями и Указами, полномочия. В обязанности командиров корпусов кроме многих прочих, более приятных, и не менее серьезных функций, входила обязанность по надзору за тюрьмами гражданского ведомства. Павел Петрович как человек деятельный и пунктуальный, к этой обязанности подошел не формально, а в соответствии с инструкцией. При осмотре тамбовской тюрьмы, в одной камере Павлу Петровичу принесли жалобу заключенные в ней старик и старуха Вульф. Оба они являлись австрийскими подданными, занимались мелкой коммерцией. Старики были арестованы и заключены в тюрьму за неизвестные им преступления; галантерейный товар, составляющий их собственность, был конфискован полицией. Павел Петрович пытался разобраться по данному вопросу с Тамбовским генерал-губернатором Карлом Данзасом. Факт произвола властей был слишком очевиден, но даже, когда после длительного разбирательства стариков выпустили из тюрьмы, то конфискованное имущество им не вернули и всячески препятствовали их отъезду на родину, в Австрию.
Тогда, Павел Петрович воспользовался приездом в Тамбов на ревизию генерал-адъютанта Михаила Николаевича Муравьева; позвал Вульфов, лично представил их Муравьеву и рассказал ему суть проблемы. После такой аудиенции Муравьев вызвал к себе губернатора Данзаса, поговорил с ним наедине. На другой же день Вульфы получили весь свой галантерейный товар и паспорта. Но едва Муравьев покинул Тамбов, как Данзас помчался в Петербург и нажаловался на Павла Петровича как на генерала, вмешивающегося в вопросы гражданского управления губернией. Результатом этой интриги был Высочайший приказ, по которому командир 6-го пехотного корпуса назначался командиром 2-го пехотного корпуса, а командир 2-го, соответственно, командиром 6-го. Павел Петрович, неоднократно раненый в боях, имея 2-й разряд по категории ранений, увечий и контузий, с полным на то основанием, подал прошение на бессрочный отпуск. В результате прошения, поданного на Высочайшее имя, командир 2-го корпуса остался на прежней должности, на должность командира 6-го корпуса был назначен генерал Стахович, а Павел Петрович, получив «бессрочный отпуск», отправился в Москву поправлять надорванное службой и войнами здоровье.
Павел Петрович поселился в Москве, впервые за долгие годы, наслаждался заслуженным отдыхом, много времени проводил в обществе генералов А. Ермолова, Вельтмана и Петра Горчакова. В 1858 году скончалась тетка покойной жены Павла Петровича, Елизавета Федоровна Талызина и завещала ему село Ефимьево, в 17 верстах от Нижнего Новгорода. Для вступления в наследство Павел Петрович отправился в Нижегородскую губернию, где распорядился судьбой 300 крепостных крестьян, не только отпустив их на волю, но и уступив им безвозмездно их усадьбы. Насколько я в курсе решения крестьянского вопроса, случай этот был в своем роде уникальный. Дух «вольтерьянства» продолжал жить и развиваться в душе тайного декабриста.
Кстати, именно в этот период, в 1858 году, произошла встреча Павла Петровича с Владимиром Федосеевичем Раевским. Да, да, с тем самым бывшим майором Раевским, что был арестован в Кишиневе в 1822 году, в судьбе которого, по мере своих возможностей, Павел Петрович принял тогда участие… Теперь, будучи проездом в Москве, после шестилетнего заключения в крепости и 30 лет сибирской ссылки, Раевский решил посетить старинных своих товарищей. Об этом периоде Владимир Федосеевич оставил воспоминания, а мы, благодаря им, имеем возможность уточнить кое-какие детали из биографии Павла Петровича Липранди. То, что в 1822 году, числясь майорами 32-го егерского полка, Владимир Раевский и Павел Липранди входили в ближайшее окружение генерала Михаила Орлова, и что буквально накануне ареста последнего, Павел Липранди был назначен адъютантом генерала Сабанеева; что, командуя полком, он отличился при взятии Варшавы, взойдя во главе полка на вал со знаменем в руках – это нам уже было известно, а вот то, что Император Николай Павлович предложил Павлу Петровичу в награду за подвиг на стенах Варшавы генеральские эполеты или флигель-адъютантское звание и он выбрал второе, продолжив командование полками, об этом послужные списки, естественно, умалчивают… Что, командуя Семеновским гвардейским полком, Павел Петрович поднял вопрос перед Великим князем Михаилом Павловичем о традиционном воровстве экономических денег в полках, указав на предшественника своего, который положил в карман 40 000 рублей; и это обличение повело к открытию многих важных злоупотреблений. Вот почему многие не любили его…
Между высшими властями и при дворе он имел хитрых врагов. Мы уже говорили о случае, когда полковой казначей Семеновского полка, накануне финансовой ревизии, проводившейся Великим князем Александром Николаевичем, ловко изъял из полкового сейфа 30 тысяч рублей серебром, положив вместо денежных пачек, «куклы» с нарезанной папиросной бумагой. Можно с большой долей уверенности утверждать, что штабс-капитан гвардии, исполнявший обязанности казначея в элитном гвардейском полку, никогда бы не решился на подобную аферу, не имея авторитетных советчиков и не менее авторитетных гарантов, затевавших многоходовую операцию, имевшую целью не только разорить не в меру инициативного командира полка, но и всячески способствовать его уходу из гвардии. Организаторы этой провокации против Павла Липранди просчитали практически все возможные варианты, но не учли возможную степень участия в судьбе Павла Петровича Императора Николая Павловича. Именно об этом этапе службы Павла Липранди вспоминал с такой нескрываемой неприязнью светлейший князь Меншиков…
На момент встречи Раевского с Павлом Петровичем, летом 1858 года, обе дочери генерала уже были замужем, жили своими домами, а сын учился в академии Генерального Штаба.
Приехав из Москвы в Петербург, Владимир Раевский среди своих старых знакомых посетил и действительного статского советника Ивана Петровича Липранди, о котором с 20-х годов, сохранил самые добрые воспоминания. Иван Петрович Липранди во время приезда Раевского продолжал служить по линии Министерства Внутренних дел и жил на даче на Черной речке. Несмотря на манифест Императора, позволивший бывшим декабристам вернуться из ссылки, отношение к ним в правительственных кругах и в обществе по-прежнему было настороженное. Так, появление В.Ф. Раевского в Петербурге вызвало оживленную переписку полицейских властей. Полученное разрешение на временное проживание в Петербурге сопровождалось секретным предписанием установить за бывшим «политическим преступником» негласное наблюдение (см. В.Ф. Раевский. Материалы…, т. 2, с. 497-498). Несмотря на нынешнее свое служебное положение и радикально изменившиеся взгляды на так называемые «демократические проблемы» в обществе, старый дуэлянт с радостью встретил своего бывшего сослуживца.
Мы расстались с Иваном Петровичем Липранди в 1832 году, когда он вышел в отставку с присвоением звания генерал-майора. Тогда же он женился на дочери бессарабского дворянина греческого происхождения Зинаиде Николавне Самуркаш. В 1834 году у них родился сын Павел, в 1837 году – сын Александр (по другим источникам, дочь Александра), в 1845 году – сын Анатолий.
Мы уже вели речь о том, что в период пребывания в Бессарабии, Иван Липранди знакомил А.С. Пушкина с молдавскими народными сюжетами, на основе которых потом родились «Кирджали» или не дошедшие до нас «Дука…», «Дафна» и «Дабижа». По просьбе Пушкина Иван Петрович прочитал эти произведения и, наблюдая несколько халатное отношение автора к автографам своих творений, снял с них копии. Вероятно, именно эти копии держал в своих руках в 1866 редактор «Русского архива» П.И. Бартенев, но дальнейшая судьба их неизвестна. Весьма настораживает и тот факт, что в 1837 году, т.е. сразу после смерти Пушкина, Михаил Станиславович Чайковский, с деятельностью которого мы поближе познакомимся при описании военной кампании 1854 года на Дунае, опубликовал свою(?) повесть «Кирджали» в Париже… Совсем не лишне было бы, тщательно исследовать биографии Ивана Липранди и Михаила Чайковского, не исключено, что где-то и в чем-то они пересекались… В 1839 году Иван Липранди последний раз посетил семью родителей А.С. Пушкина. Свидание это оставило у него невеселые воспоминания…
В 1840 году по протекции бывшего своего начальника генерала Киселева Иван Петрович поступает на службу в Министерство Внутренних Дел чиновником для особых поручений. Своевременно сделанная «антидекабристская прививка» решительно, надежно и, надо полагать, осознанно привела Ивана Петровича в лагерь государственно-охранительных сил. В 1841 министром внутренних дел назначается генерал Лев Перовский, и в том же году Иван Петрович становится «действительным статским советником». Кроме повседневных, текущих дел, Ивану Петровичу поручается одна из самых сложных и запутанных тем, дела раскольников и скопцов. Именно в этот период, он составляет аналитическую записку: «Краткое обозрение русских расколов, ересей и сект».
В 1848 году в Западной Европе происходят революционные события, которые в известной степени коснулись и России. Во все времена, параллельно существующие государственно-охранительные структуры, зачастую, конкурировали друг с другом; исключение не составили МВД и Третье Отделение времен Императора Николая Павловича. С 1844 года на должность начальника Третьего Отделения и шефа корпуса жандармов, вместо умершего графа Бенкендорфа, назначается граф Алексей Орлов: заместителем его остается генерал Дубельт. Оба генерала действительньному статскому советнику (в дальнейшем - ДСС- Б.Н.) Ивану Липранди, хорошо знакомы еще по службе в Париже… но в нынешней обстановке – Иван Липранди, подчиненный графа Перовского. Императору Николаю Павловичу доложили о 27-летнем переводчике Министерства иностранных дел Михаиле Буташевиче-Петрашевском, эксцентричном вольнодумце, собирающем по пятницам у себя дома таких же, как и он, болтунов, среди которых имеются и молодые офицеры… По всем признакам, это дело должно было «разрабатываться» ведомством графа Алексея Орлова, но Император, по каким-то своим соображениям поручил его графу Перовскому, а тот Ивану Липранди.
Не составляло большого труда узнать, о чем идут разговоры у Петрашевского: социализм-коммунизм, свобода-равенство, Прудон-Фурье… Но в задачи Ивана Липранди не входил сравнительный анализ социалистических теорий – противозаконность их установлена условиями игры. Еще менее склонен он был недооценивать болтовню. Он достаточно повидал людей, которым такая «убойная болтовня» вкладывала в руки оружие и выводила их на баррикады Парижа, и на Сенатскую площадь. За годы работы в МВД у Ивана Петровича собралась целая картотека на тех, кто поначалу казался вздорным шалопаем, а потом совершал самые злодейские поступки. Липранди усматривает в Петрашевском настоящего врага, угрозу государству и существующему строю – таков его личный, жизненный опыт. Проведя тщательное расследование, Иван Петрович представляет своему руководству обширнейший доклад.
Далее процесс идет, совершенно по современному сценарию, «дело петрашевцев» забирают у МВД и передают жандармам графа Орлова и Дубельта. И, далее, совершенно в духе современных, «демократических» процессов, вместо разветвленного антиправительственного и антигосударственного заговора, «группка безнравственных, испорченных молодых людей». Вместо стратегической программы контрпропаганды, предложенной Иваном Липранди, показательная жестокость расправы и столь же показательная монаршая милость. Слишком качественно (?) выполнивший ответственное поручение Иван Липранди становится самым «коренным жандармом» – человеком, с которым никто не желает иметь дело. Можно, конечно, посочувствовать Ивану Петровичу Липранди, может быть, его действительно «подставили» неблагодарные коллеги? А быть может, это он нарушил установленные правила игры? Если уж ты такой проницательный разведчик, то мог бы своевременно вычислить сыновей и племянников высокородных родителей в толпе потенциальных государственных преступников… Нельзя же так неуважительно относиться и к нам, читателям его «мемуаров», не беря в расчет, наши сомнения, или, более того, возможные попытки ознакомления с документами той, теперь уже подзабытой эпохи…
О «качественном» выполнении задания по делу Петрашевского, на месте Ивана Петровича Липранди не стоило бы так настойчиво утверждать, и уж тем более жаловаться на неблагодарность властей. Выясняется, что в ходе расследования «дела» Петрашевского, среди семи «фигурантов», причастных к приобретению печатного станка, всплывут: Николай Мордвинов и один из братьев Милютиных. Остается уточнить, что Николай Мордвинов – сын сенатора А.Н. Мордвинова, бывшего руководителя тайной полиции. Именно его в 1839 году генерал Дубельт сменил на посту управляющего Третьим Отделением. Второй «нестандартный» фигурант – Владимир Милютин, родной брат будущего Военного министра Империи. Но министром братец станет еще не скоро, важнее то, что братья Милютины приходились племянниками нашему старинному знакомому, генералу, а в конкретный момент, министру Государственных Имуществ Павлу Дмитриевичу Киселеву. И то, что Павел Киселев давнишний «благодетель» Ивана Липранди – тоже факт немаловажный. Нет сомнения, что сенатор Мордвинов и министр Киселев сделали все возможное, чтобы вывести из-под удара сына и племянника. Скорее всего, состоялся соответствующий разговор с Дубельтом, после которого, Иван Липранди и подполковник Бренчанинов «навестят» опечатанную полицией квартиру Спешневых, и вынесут не только печатный станок, но и все, что могло служить уликами против злонамеренных молодых людей.
По прошествии десятков лет, Достоевский скажет: «Целый заговор пропал». Он и не подозревал, что к «заговору» в части касающейся, могли быть причастны такие колоритные фигуры как Дубельт, Липранди… Так что не стоило уж так горевать нашему уважаемому Ивану Петровичу Липранди, что из злонамеренных преступников сообщники Петрашевского «вдруг»(?) превратились в «легкомысленных» молодых людей. «Оно, – говорит Липранди о деле петрашевцев, – положило предел всей моей службе и было причиной совершенного разорения».
В своих мемуарах Иван Петрович пытается нас убедить в том, что родственники и сослуживцы осужденных петрашевцев всячески старались ему досадить и положить конец его в высшей степени полезной для отечества деятельности. Понятное дело,- всем родственникам подследственных и осужденных угодить физически невозможно… Что же касается «совершенного разорения», то как можно разорить крупного государственного чиновника, если только не оторвать его от традиционной «кормушки». Со слов самого Ивана Петровича, в это время «доброжелатели» пускают по министерским коридорам слухи о неких «упущениях по службе» и, что самое неприятное, о взятках с раскольников. Быть может, «доброжелатели» были в чем-то и правы? Герцен, из-за границы, дирижирующий общественным мнением, отрабатывая очередные вонючие тридцать сребреников, регулярно подбрасываемые агентами Ротшильда, называет Ивана Петровича Липранди не иначе как «трюфельной ищейкой» и «поэтом шпионов». Герцена же в России не читал только самый ленивый. Ну, вот вам и европейское признание, разве этого мало?
Продолжая заниматься проблемами раскольников, Иван Петрович, пытается удержаться на уровне современных требований к МВД. В 1852 году министр граф Перовский подает в отставку, комиссию по «расколу» прикрывают. Иван Липранди остается без дела, а потом и без места. Два года спустя, выведенный за штат, он добивается переименования в «генерал-майоры» и хлопочет об откомандировании в Крым, в действующую армию. Не пустили. Летом 1856 года появились слухи, что готовится покушение на молодого государя Александра Николаевича – в Москве, во время коронации. Ивану Петровичу поручается расследование, в ходе которого следов преступного деяния не было обнаружено. Это было последнее «особое поручение» генерала Ивана Липранди.
В 1861 году Иван Липранди вышел в отставку по своей военной выслуге, с последним военным званием «генерал-майор». В последующие двадцать лет генерал Иван Липранди станет действительным членом Общества истории и древностей при Московском университете, напишет десятки исследований по материалам шести победоносных кампаний, активным участником которых он являлся, а мы, на данном временном рубеже «1860» условно замкнем цепь времен и событий, связывающих двух братьев-генералов, Ивана и Павла Липранди, каждый из которых по-своему понимал свой путь служения Отечеству и продвигался по этому пути в силу своего разумения и способностей…
А У НАС ОПЯТЬ ВАЛЫ МЯТЕЖНОЙ ВАРШАВЫ
В 1859 году, по случаю совместного с Государем Императором Александром Николаевичем назначения 25 лет назад флигель-адъютантами к покойному императору Николаю Павловичу, Павел Петрович получил большой фотографический портрет Императора Александра Николаевича, с собственноручной надписью Государя: «старому товарищу моему Павлу Петровичу Липранди». Такой подарок дорогого стоил, но, зная характер молодого Государя, он ко многому и обязывал. В том же 1859 году, когда Павел Петрович представлялся Государю с верноподданнической признательностью, Государь обратился к нему с милостивыми словами: «Ты мне особенно теперь нужен и я надеюсь, что ты не откажешься немедленно принять 2-й пехотный корпус». Павел Петрович отвечал, что в настоящее время немного поправился, отдохнул и счастлив, что может быть опять полезен. Уже 8 сентября 1859 года состоялся приказ о его назначении командиром 2-го пехотного корпуса.
У читателя может возникнуть вполне естественный вопрос, свет клином что-ли сошелся на этом 2-м пехотном корпусе, ведь три года назад вопрос был уже решен. Или в России, быть может, достойных, заслуженных генералов не осталось? Хотя вполне можно понять молодого Императора Александра Николаевича, сознательно делающего опору на тех администраторов и военачальников, которым доверял при жизни его покойный родитель. Именно в этой связи и был остро востребован на службе Павел Петрович Липранди. В составе российской армии в те времена было 6 армейских корпусов, плюс, войска гвардии, отдельные корпуса в Сибири, на Кавказе и в Финляндии. Но командовать 2-м корпусом, размещенным в западных губерниях России, Император мог доверить не каждому генералу… С момента окончания Крымской войны второй пехотный корпус входил в состав 1-й армии, со штабом в Варшаве.
В свое время мудрая и практичная Императрица Екатерина Великая долго противилась участию России в разделе «наследства Речи Посполитой» между ведущими европейскими монархиями. Она, должно быть, уже тогда представляла себе возможные последствия от обладания таким «наследством». Это притом, что по первому разделу Польши к России отошли только исконно русские земли, захваченные у нее в смутные времена. Кстати, одно из последствий того, навязанного России «наследства», продолжает не только напоминать, но и душить Россию до сих пор. Кроме того, что само по себе «Царство Польское» было «головной болью» для России на все 125 лет обладания этим наследством; присоединение к российским территориям восточной части Польши открыло шлюз, через который в Россию хлынул поток европейского еврейства, который, несмотря на известные меры противодействия, своими специфическими качествами как метастазы раковой опухоли, со временем поразил Российскую империю, приведя ее к кануну 1917 года, и с переменным успехом, по сей день, продолжает на российской почве свой коварный, разрушительный «гешефт». Остается только теперь уточнить, какая связь между тревогами Императора России, польским наследством, еврейской проблемой и фактом назначения генерал-лейтенанта Павла Липранди на должность командира 2-го пехотного корпуса.
Причины польского кризиса 60-х годов XIX века зрели не только внутри Царства Польского, и не являлись они только «семейными проблемами» России, как в этом пытался нас убедить А. Пушкин в 1831 году… Они косвенно были связаны с особенностями развития политических и экономических процессов как внутри России, так и вне ее после окончания Крымской войны 1853-1856 годов.
Слишком горько и печально то, что ситуация в России тех лет до боли напоминает процесс экономических реформ современной России последних 15- лет. Разве только роль Польши теперь исполняла Прибалтика, Украина и, особенно, Чечня… Суть же горечи в том, что наше руководство, бросившись с головой в омут реформ, совершает примерно те же самые трагические ошибки, через которые проходила Россия второй половины XIX века. В этой связи, я возьму на себя смелость и несколько остановлюсь на сути этих, с позволения сказать, экономических преобразований.
Несмотря на тяжелый финансовый кризис, вызванный Крымской войной, экономика России продолжала быстро развиваться. Имея серьезный экономический потенциал, правящие круги Российской империи, даже после финансовых и политических потрясений, продолжали отстаивать свои позиции, несмотря на бешеный натиск европейского финансового капитала. Однако то обстоятельство, что подавляющее большинство высокопоставленных представителей российской элиты держали свои капиталы в европейских банках, т.е. в распоряжении европейских банкиров, делали немыслимым процесс серьезной борьбы с европейским финансовым капиталом. Поэтому, вполне естественно, что правящая верхушка России пошла на значительные уступки евробанкирам. В советской историографии период этих «уступок» назван «буржуазными реформами». Первыми из этих широко рекламируемых реформ были отмена крепостного права и введение судопроизводства по европейскому образцу. Экономическая основа реформирования базировалась на создании в России системы частных банков, что давало евробанкирам широкие возможности всеобъемлющего контроля над всеми финансовыми операциями в стране и, как результат – дополнительные колоссальные источники обогащения. Поэтому, правильнее было бы сказать, что экономические реформы 60-70-х годов XIX века в России проводились не столько в интересах русской промышленности, сколько в интересах европейского банковского капитала.
Подготовка к созданию системы частных банков в России началась в 1859 году, когда возглавлявший группу российских либеральных экономистов М. Рейтерн, по сути, являвшийся ставленником таких ведущих агентов евробанкиров внутри России, как морской министр великий князь Константин Николаевич и бывший министр иностранных дел граф Нессельроде, начал готовить закон о реформе всей банковской системы. Сразу после занятия поста министра финансов, Рейтерн, впервые в истории России добился у императора возможности ежегодно обнародовать государственный бюджет. Этого давно, но до тех пор безуспешно, добивались европейские банки, настойчиво требовавшие «прозрачности» государственных бюджетов.
Одновременно с уже организованным финансовым прессингом на Россию в 1861 году банкирский дом Ротшильда предпринимает и силовое воздействие. В качестве региона, способного существенно дестабилизировать в целом обстановку в Российской империи, беспроигрышно было выбрано Царство Польское. Здесь под влиянием либеральных реформ, проводимых правительством, буйным цветом расцвело национальное самосознание, тут же вылившиеся в национально-освободительное движение, завершившиеся массовым восстанием. Но в отличие от крайне нерешительных действий нынешнего российского руководства по решению «чеченской» проблемы, правительство Александра II проявило политическую волю, нашло нужные силы и средства для подавления восстания в Польше. В ходе ожесточенных боев и столкновений, длившихся около года, бросив в бой гвардию, русское командование к апрелю 1864 года подавило последние очаги сопротивления в Привисленском крае. Я в своем описании событий не шел далее лета 1862 года, но даже и этот этап польской смуты дает некоторое представление о сути процесса.
Решительное подавление польского восстания и то обстоятельство, что крах Петербургской биржи не вызвал общего финансового кризиса России, на что явно рассчитывали господа Ротшильды, заставили поборников либерализации России на некоторое время уменьшить прессинг на правительство, не отказываясь, в прочем, от конечной своей цели, создания «независимого»(?) Центрального банка. Основной же причиной временного ослабления давления на Россию со стороны Ротшильдов было перенесение усилий на свержение режима «империи» Наполеона III, который к тому времени вообразил себе, что он способен противостоять все тому же Ротшильду, забыв о том, на чьи деньги и с какими обязательствами он «взошел» на трон… Последовавшая вскоре Парижская коммуна и разгром Франции Пруссией резко освежили память незадачливого монарха, только выводы сделать он уже не успел…
Что же касается еврейской компоненты в рассматриваемой нами очередной польской смуте, то ее влияние настолько очевидно, что не требует особых доказательств. Посудите сами: в царстве Польском, по инициативе местного управления, указом от 24 мая 1862 года были отменены главные ограничения гражданской правоспособности евреев. Этим законом им было дозволено покупать или приобретать иным способом в собственность недвижимые земские имения и во всех городах царства дома и всякие другие недвижимости. Это притом, что в Высочайшем повелении от 31 марта 1856 года соглашение существующих постановлений о евреях с общими видами слияния их с коренными жителями было поставлено в зависимость от нравственного состояния евреев.
Потому, естественно, возникает вопрос: какие же в ответственных министерствах находились новые данные об улучшении нравственности евреев, чтобы ввести в действие оговоренные нами законы, значительно расширившие их права? Нам кажется, что данных, опровергающих факты уклонения евреев от исполнения государственных законов не добавилось; примеров вредной эксплуатации евреями христианского населения в черте оседлости, ущерба, причиняемого евреями государственным доходам незаконной питейной торговлей и контрабандой было предостаточно.
Напротив, после усмирения Польского мятежа и учреждения в Северо-западных губерниях, вместо польской, русской администрации, правительство получило новые неопровержимые данные о косвенном участии евреев в мятеже посредством доставки повстанцам оружия, обмундирования, провианта, фуража и о страдании народа от еврейской эксплуатации. Несоответствие приведенных законов с нравственной испорченностью евреев объясняется ничем иным как ДУХОМ ВСЕХ РЕФОРМ И ВСЕГО ОБРАЗОВАННОГО РУССКОГО ОБЩЕСТВА ШЕСТИДЕСЯТЫХ ГОДОВ, А ТАКЖЕ НЕДОСТАТКОМ У ПРАВИТЕЛЬСТВА ЛИЦ, ХОРОШО ЗНАВШИМ ТАЛМУД – источник нравственности евреев.
Причины эти они видели не в их учении, характере и вредной для общества организации, а в несчастных обстоятельствах их многовековой, скитальческой жизни. Потому тогда установился взгляд на евреев как на народ загнанный, несчастный, который с изменением условий жизни, как и при уравнении в правах с коренным населением, общем образовании и расселении по всей России, непременно оставит дурные черты своего характера и деятельности. «Такой взгляд правительства выразился в приведенном нами постановлении Еврейского комитета и еще яснее в отдельных мнениях его отдельных членов. Министр финансов Рейтерн высказал, что разные ограничительные меры почти не предоставляют евреям возможности существовать законными средствами, а министр внутренних дел граф Ланской – что по имеющимся в Министерстве Внутренних Дел сведениям, от ограничения прав евреев проживать вне черты оседлости более всего страдает класс ремесленников не только еврейских но и христианских». (М. Песковский «Роковое недоразумение», издание 1891 года, стр. 382).
Русское же образованное общество в лице писателей в периодической и ежедневной печати высказывалось за уравнение евреев в правах с коренным населением во имя человечности, прогресса и проч. Даже такой высокообразованный, талантливый и чуткий к интересам России писатель как М.Н. Катков и тот, в шестидесятых годах, отдавая дань общим увлечениям, находил полезным расселение евреев по России и оспаривал их вредное нравственное влияние на христиан. (Новое Время 1887 год, № 4226.)
Исключением из этого согласного хора либеральных писателей был И.С. Аксаков. Отличаясь глубокой религиозностью, высокими нравственными качествами, талантом и знанием России, он в первой же статье, по поводу закона о допущении евреев на государственную службу, напечатанной в газете «День» 16 февраля 1862 года , доказал, что этот закон должен применяться с ограничениями, так как нельзя, например, предположить, чтобы обер-прокурор Святейшего Синода мог сделаться еврей, и прекрасно объяснил сущность еврейского вопроса. По его словам, у христиан вся область человеческой деятельности основана на учении Христа, которое евреи отвергают; каким же образом христиане могут дать евреям – гостям на своей земле, власть в управлении, к которой они так стремятся?
«Можно допустить евреев на разные должности, но не в те должности, где власти их подчиняется быт христиан, где они могут иметь влияние на администрацию и законодательство христианской страны». Еще не все зная о вредной еврейской системе эксплуатации христиан и крайне враждебной для них организации еврейских общин, И.С. Аксаков высказал желание, чтобы обеспечена была евреям полная свобода быта, самоуправления и прочее, и чтобы их допустили даже на жительство по всей России» (Сочинения И.С. Аксакова, т. 3, изд. 1886 г. стр. 687-694.).
Вы, должно быть, обратили внимание, что для иллюстрации Еврейской проблемы в связи с событиями в Польше, я использовал, исключительно, материалы современной проблеме прессы… От себя лишь добавлю, министр РЕЙТЕРН в интересах дома Ротшильда проводит реформу финансов в России; и тот-же сенатор РЕЙТЕРН усиленно лоббирует корректуру статей законодательства в пользу евреев, в Еврейском комитете…. Комментарии, как говорится, излишни…
…Хотя, комментарии будут. Эти комментарии в самом скором времени опять будут начертаны русскими штыками на валах Варшавы. А пока еще на древних площадях и в костелах Варшавы вызревала опасность основам существования тысячелетней России, и на ее защиту призывались самые надежные и самые достойные ее боевые генералы…
Проблемы, назревавшие в Польше, по своей значимости и по той опасности для государственных устоев России вполне были сопоставимы с проблемами недавно завершенной Крымской войны. Может быть, еще и поэтому в Варшаве собрались наши основные «севастопольские» фигуранты: князь Михаил Горчаков, генерал-адъютант Коцебу, генералы Липранди и Веселитский. Пройдет совсем немного времени и к ним примкнет генерал-лейтенант Хрулев… Теперь обо всем по порядку.
Штаб 2-го корпуса находился в городе Кременце Волынской губернии. По прибытии в Кременец, Павел Петрович поселился в том же самом доме, в котором жил, командуя 4-м пехотным корпусом до назначения генерала Данненберга в 1850 году. В 1860 году Павел Петрович был произведен в генералы от инфантерии.
В том же 1860 году, 2-й пехотный корпус был переведен в Царство Польское. В то время, в Польше было, в который уже раз, неспокойно. В высших варшавских сферах только и было разговоров на эту тему. Наместником в Польше в это время был постаревший и ослабевший во всех отношениях светлейший князь Михаил Горчаков.
Павел Петрович не менял свой стиль военачальника и администратора, открыто выражал свое мнение на текущие события. В конкретной ситуации его поражала пассивность и даже какая-то инфантильность властей в вопросах стабилизации обстановки и поддержания престижа власти. Что только стоило официальное запрещение военным властям реагировать на оскорбительные проявления со стороны местных националистов и экстремистов. И это притом, что оскорбления русской чести и прямые репрессии по отношению к военнослужащим и чиновникам местной администрации не прекращались. Все начальствующие лица края, с полным вниманием и с видимой любезностью относились к предложениям Павла Петровича по поддержанию законного порядка, но, зачастую, саботировали законные требования военной администрации.
Начало подготовки к восстанию приурочивают обыкновенно к 1859 году, так как война Франции с Австрией подали полякам будто бы надежду, что после Италии Наполеон III пожелает освободить и Польшу. По объективным признакам начало подготовки к восстанию совпадает с основанием Сельскохозяйственного общества, возглавлявшегося графом Анджеем Замойским с 1857 года. К тому же периоду относится и возвращение из Сибири по амнистии поляков, активных участников восстания 1830-1831 годов. Как выяснилось впоследствии, в октябре 1861 года Ярославом Домбровским был основан Центральный национальный комитет. Польша 1861 года представляла собой подобие растревоженного муравейника. Бесконечные сборища, митинги, церковные процессии, какие-то встречи, какие-то похороны. Бешеную активность проявляли различные общества, союзы, комитеты. И на фоне всей этой зловещей суеты, просматривалась явная слабость и нерешительность властей. Амнистия 1856 года, позволившая вернуться в Варшаву старым, закоренелым повстанцам и просто смутьянам, вносила свою «свежею» струю во весь этот хаос.
Первой открытой манифестацией считают торжественные похороны вдовы генерала Совинского, свирепого одноногого вояки, отчаянно защищавшего Варшаву в 1831 году, и погибшего на ее валах… Сами похороны прошли спокойно, по после них польские студенты и городская босота отправились на соседнее православное кладбище, где осквернили захоронения русских воинов, павших при штурме мятежной Варшавы в 1831 году. Более значительными были манифестации, которыми были ознаменованы годовщина первого восстания – 17 ноября и особенно годовщина Гроховского сражения – 25 февраля.
В ходе инцидентов 25 и 27 февраля между агрессивно настроенными жителями Варшавы и военнослужащими гарнизона пролилась кровь, имелись человеческие жертвы. Под видом кампании их похорон, а затем и по сбору пожертвований на сооружение памятника этим жертвам, активизировалась деятельность различных деструктивных, антигосударственных группировок. На фоне сбора пожертвований, комитет Земледельческого союза вышел с требованием «немедленного разрешения Еврейского вопроса».
В этой связи вспоминается известная русская поговорка: «кто о чем, а вшивый о бане». Вместо принятия решительных мер противодействия беспорядкам, наместник, князь Горчаков, продолжил практику всевозможных уступок. По его приказу была создана Комиссия для расследования дела о выстрелах. В эту комиссию были включены: Варшавский комендант генерал-майор Мельников; председатель уголовного суда Вечорковский; юрисконсульт комиссии финансов Коисеевич. Председателем комиссии был назначен командир 2-го корпуса генерал-от-инфантерии Липранди. Ко 2-му марта готовились торжественные похороны «жертв произвола воинских чинов». В мероприятиях по подготовке торжественных похорон приняли активнейшее участие еврейские общины Варшавы, католическое духовенство со своими приходами, различные цеховые и партийные группы.
На фоне этого брожения, громче всех звучали призывы лидера партии «красных» – Новаковского, собрать манифестацию и с ее помощью «завершить подвиг павших товарищей» взятием Цитадели или хотя бы Замка. Новаковский призывал к участию в манифестации весь город, утверждая, что лучшего момента для этого нет, и не будет… По Варшаве усиленно распространялись слухи, что во время похорон вспыхнет революция, и что вся торжественная обстановка погребально обряда клонится единственно к тому, чтобы собрать побольше народа. Князь Горчаков, не предпринимая решительных мер противодействия царящему хаосу, в то же время, до того серьезно отнесся ко всем этим угрозам, что вызвал к себе одного из офицеров штаба и вручил ему две шкатулки, для передачи коменданту Цитадели; причем сказал офицеру, что именно заключается в шкатулках. Начальник штаба, генерал Коцебу, тоже что-то передал тому же лицу. А генерал-губернатор Панютин еще прежде послал на хранение в Цитадель два больших сундука. Последнюю информацию можно было бы не принимать всерьез, если бы она не была сообщена Николаю Бергу тем самым офицером, который принял от князя эти шкатулки.
Кроме них еще около 20 человек высших чинов наместничества отправили на хранение в Цитадель разные вещи. Вся эта суета выглядела мрачно, печально и ущербно. По всем субъективным и объективным признакам, вышеупомянутая троица генералов не гнушалась принимать подношения от еврейских общин Варшавы, – это и явилась первопричиной их возмутительной инертности и медлительности в процессе наведения порядка в Варшаве…Далеко не нищие были наши уважаемые генералы, забота их была в другом, содержимое шкатулок и сундуков могло представлять собой известный компромат при нарастании мятежных событий…. Один из генералов в ближайшем окружении князя Горчакова, очевидно, взяток не брал, и тут-же был наречен Сатанинским врагом, о чем еще пойдет речь…Кто из генералов был удостоен евреями Варшавы таким почетным титулом? Хотелось бы надеяться, что это был Павел Липранди.
Дальнейший ход событий все больше и больше напоминал сцены из театра абсурда. С раннего утра 2-го марта Варшава облеклась в глубокий траур, наполнилась необычной тишиной и торжественностью, как будто бы дело шло о погребении нескольких королей, умерших разом. Из окон улиц, по которым должно было тянуться шествие, и с балконов некоторых домов, как например, Европейской гостиницы, свешено черное сукно с белой каймой по краям и с такими же крестами по середине.
Везде расставлены народные констебли с особенным знаком на шляпе и белой перевязью на руке. Российские полицейские исчезли со своих постов. Все военнослужащие Варшавского гарнизона, исполняя строжайшее предписание, не смели выглянуть на улицу. Лишь небольшие группа недисциплинированных солдат забрались на крыши Ратуши и Арсенала и приготовились смотреть на запретный спектакль. Народ показывал на них и смеялся.
Вместо войск, имитируя воинское сопровождение, впереди процессии ехало несколько человек любимой городом пожарной команды с брандмейстером во главе. Потом ехал верхом же начальник полиции, генерал Паулуччи в полной парадной форме; иные говорили: снявши каску. Далее шли сироты и старцы Варшавского благотворительного общества, воспитанники разных учебных заведений, всевозможные цехи со своими знаменами, убранными в траурные ленты. Тут же были, как уверяют многие, знамена с гербами Литвы и Польши, затем – католическое духовенство. Тела убитых, несомые на руках почетнейшими гражданами Варшавы. Еврейское духовенство, в своем национальном платье и, согласно требованию их обряда, с покрытыми головами. В конце процессии шли так называемые друцяжи в своих оборванных гунях и со своими широкими шляпами в руках. Словом, не было забыто ни одно сословие Варшавы.
Комитет Земледельческого Общества, основной источник провокаций и крамолы, рисовался у всех на виду: подле гробов. О графе Андрее Замойском, главе комитета, говорили, что он шел под руку с крестьянином. Современный литографический листок, изображающий похороны, представляет Замойского рядом с крестьянином, у которого была подвязана рука: знак того, что он один из участников свалки 25 или 27 февраля. Многие дамы просили позволения возложить на свои хрупкие плечи хотя один гроб, но им поручили нести большой терновый венок, «символ торжества и невинности», как пояснила потом одна из газет. Вся масса участвовавших в похоронах простиралась, по газетам, до ста тысяч человек. Иные называли до ста шестидесяти.
Гробы были опущены в могилу один подле другого, и над каждым возведена особая насыпь. Все эти насыпи тотчас покрылись цветами и венками, а потом обозначены крестиками. В таком виде эти насыпи оставались до 1866 года. Ксендзы на кладбище произносили патриотические речи, совсем не свойственные их сану, а студенты раздавали присутствующим фотографии убитых, части терновых венков, лежавших на гробах, и по пяти клочков полотна, омоченного в невинной крови.
Казалось бы теперь, с погребением убитых, должны бы погаснуть все страсти и наступить прежняя, обыкновенная жизнь Варшавы, но по задумке организаторов акции похорон – это было только начало…
Для того чтобы Вы, уважаемые читатели, не расценили вышеприведенное описание похоронной процессии, как некий тест на испытание вашего терпения, мне придется дать кое-какие пояснения. Использование процесса похорон как политической акции с целью нагнетания страстей, возможно, использовалось и ранее, но именно описываемое мной событие в Варшаве, 2 марта 1861 года, в некотором роде было, прости меня Господи, образцово-показательным и неоднократно повторялось потом в ходе грядущих «классовых боев». Этот хорошо срежисированный спектакль до боли напоминает процесс похорон жертв «Кровавого воскресенья», невинных(?) жертв «царского произвола» в Севастополе, в ноябре 1905 года, жертв «Ленского расстрела» и пр. Не смотря на временной разрыв этих событий в 45 лет, источники финансирования и режиссура процесса абсолютно идентичны, что, при желании, легко можно проследить… Станем ли мы при этом жалеть, что «отстали» в своем развитии от европейской Варшавы на полстолетия? А может, стоит пожалеть, что тогда в Варшаве до конца не проявили железную волю, и уже тем не увеличили разрыв отставания в «революционном процессе» хотя бы на сотню лет?
Ближайшее окружение наместника в лице генерала Липранди и генерала Мельникова советовало не медлить с введением военного положения, сопроводительный текст к которому был уже отработан и отредактирован (любопытные могут ознакомиться с его русским переводом в «Библиотеке для чтения» 1864 года, января, стр. 27). В соответствии с этим положением предусматривалось закрыть Купеческий (читай, еврейский – Б.Н.) клуб, распустить депутатов Делегации, направить в город патрули и разъезды, ввести комендантский час. К сожалению, князь Горчаков воспротивился введению военного положения. И, как естественное следствие процесса, уже на очередном заседании Делегации был включен в повестку дня «Еврейский вопрос». В журнале «Русский архив» за 1870 и 1871 годы были опубликованы Записки Н.В. Берга «О последнем польском заговоре». Как указывается в предисловии, материалы эти печатались с разрешения «Его сиятельства г. Наместника Царства Польского» и что особенно важно для нас - при жизни и здравии подавляющего большинства участников описываемого процесса, что вселяет робкую надежду на объективность описания… Из этого подробнейшего и от этого еще более скучного описания событий в Варшаве, охваченной смутой 1861 года, я приведу только отдельные, на мой взгляд любопытные, моменты.
В числе вопросов, требовавших немедленного разрешения, стоял, прежде всего, вопрос еврейский. «Мы видели выше, что еще в 1859 году была почувствована Польским обществом Варшавы необходимость сблизиться с Евреями. Тогда Евреи еще могли оставаться для Поляков «народом в народе» и даже, пожалуй, ласкаться к правительству и считать свои Еврейские вопросы чем-то другим от интересов края. Теперь настали иные минуты. Особенно нельзя было шутить с евреями, которых в одной только Варшаве, на 200 тысяч населения, почти половина и которые поставили христианскую половину (во всех городах Польши) в такую от себя зависимость, что когда они запирают в субботний шабаш свои лавки, христианам это весьма чувствительно. Теперь необходимо было знать, куда тянет Еврей и его капиталы? Симпотизирует он или нет Польскому движению? Словом: як бида, то до Жида – как говорит пословица.
Никто, конечно, не сомневается, что Польский Еврей, особенно образованный, в душе Поляк, а не Русский, что он не променяет Польши ни на какую страну в мире, что он, также как и Поляк, считает Москаля варваром и притеснителем. Но, тем не менее, было что-то также, разъединявшее тех и других, лежал между постоянно между теми и другими какой-то непереступаемый порог. Еврей-Поляк все-таки назывался у Поляков проклятым именем Жида и никогда не играл, между настоящими Поляками, роли Поляка, как бывают Поляки вообще, русое Славянское племя, с русым молодецким усом, которого Жиду не отрастить, как он не бейся. Мало того, что Жиды с Жидовскими фамилиями не шли в гармонию с Поляками: народ помнил даже фамилии Жидов, перешедших в католичество еще при Якуб-Франке (молдавский Еврей Яков Лейбович, прозванием Франк склонил, во второй половине XVIII столетия многих из своего племени перейти наружно в христианскую веру для приобретения общих всем христианам привилегий. Эти перешедшие приняли в Польше и фамилии Поляков. Подробности о жизни и действиях Франка можно узнать в брошюре Скимборовича, изданной в Варшаве в 1866 году) – фамилии по звуку совершенно Польские. Всякий мальчик, всякая девочка пересчитают вам эти фамилии по пальцам. Даже, когда речь зайдет о Воловском или Маевском, иной Поляк или Полька, позволяют себе заметить с пренебрежением: «а Волоскес, Маескес!». И всякий понимает, что это значит. Случается, что таких Поляков честят Мехесами, что значит собственно выкрест: слово обидное, произносимое негромко. Вследствие всего этого, в общем, конечном результате выходило, что Жиды Польши оставались ничем иным, как Жидами, от Поляков отдельно, хотя, в сущности, тоже были Поляками, а никто другой. Делегация решилась теперь сгладить как нибудь эти шероховатости, произвести хотя искусственное, хотя повстанское сближение двух разных элементов…
По давним законоположениям евреи Польши не пользовались одинаковыми правами с коренными жителями польского происхождения. Теперь же, по инициативе делегата Шленкера, состоявшего главою Варшавских купцов, Варшавское купеческое общество уравняло в правах купцов-евреев с купцами-поляками, а банкир из рода Ротшильдов стал их старшиной. Когда таким решительным образом «уладили» проблему с евреями, уже, сам собою разрешился вопрос с Мехесами; один из Мехесов, уважаемый всей Варшавой, становится председателем дирекции кредитного общества Варшавской губернии. Правительство с согласия Наместника, поспешно утвердило оба назначения. А Евреи, в благодарность за «внимание» к ним польского общества, опубликовали «циркуляр Евреев города Варшавы Евреям всего края», исполненный дружеских чувств к полякам, и приглашавший всех евреев Польши помогать, чем и как случится, христианам-католикам». («Русский архив» 1871 г. Записки Н.В. Берга «О польских заговорах и восстаниях», стр. 2005-2207)
По информации Николая Берга, «одно высшее лицо, весьма близкое к Наместнику, названо в этом циркуляре Сатанинским врагом (Авейде, 2, 39). Не станем гадать, кто из ближайшего окружения князя Горчакова удостоился такой чести от евреев Варшавы, до самой смерти Наместника, несмотря на все его причуды, рядом с ним оставались генералы Панютин, Мельников и Павел Липранди, видимо, это один из них.
Если и теперь, дорогой мой, терпеливый читатель, прочитав этот, по сути, галематейный абзац, взятый из протокола заседания «Делегации», у Вас сохранится еще желание задать мне вопрос, о связи извечной Еврейской проблемы, нанизанной на Польскую смуту 1860-х годов, с деятельностью командира корпуса, в состав которого входил гарнизон Варшавы, то я решительно отсылаю вас, к Запискам Н.В. Берга, напечатанных в «Русском архиве» за 1870-1871 год.
По существующим законам Российской империи, Наместник не имел полномочий утверждать подобные документы без согласования с Сенатом, с Синодом и Императором, назревал скандал.
Только по человечески жалея князя Горчакова, Павел Петрович согласился возглавить уже упоминавшуюся пресловутую комиссию по расследованию «дела о выстрелах». Кстати, комиссия эта была упразднена за четыре дня до смерти Наместника – 14-го мая.
Очередным актом, наблюдаемого нами спектакля в Варшавском театре абсурда, предусматривалось появления рядом с Наместником польского магната маркиза Велепольского. Кому то из ближайших советников Императора пришла в голову мысль сделать маркиза «соправителем» Наместника. Похоже, по недавней польской смуте 1830-1831 годов не были сделаны правильные выводы. Хотя, неоднократно на заседаниях Сената шла речь о том, что не существует в природе Поляка, который бы разрешил Польский вопрос по-русски.
Очередной раз был, что называется, отточен меч на российскую шею и торжественно вручен новому Адаму Чарторысскому… Маркиза, Велепольского для большего удобства совещаний с Наместником, а больше, для личной безопасности, поместили в Замке, где он, как выясняется, довел простоту отношений к Наместнику очень скоро до того, что принимал его в халате и туфлях. Хорошо, если бы это был только анекдот. В следующем акте нашего спектакля, назовем его коротко «Смута», последовали задушевные разговоры между Наместником и маркизом, в ходе которых все чаще стала идти речь о том, что «Польше должна быть дарована полная автономия»…Информация об этом молниеносно дошла до Петербурга. К счастью, рядом с Императором находились и трезвомыслящие советники, настоявшие на отправке в Варшаву генерала Хрулева...
Степан Александрович Хрулев, генерал, решительность и отвага которого была известна всей России, прибыл в Варшаву, в марте, следом за маркизом Велепольским, и в течение месяца изучал складывающуюся ситуацию. Обстановка с каждым днем осложнялась и грозила выйти из под контроля. Становилось очевидно, что для наведения порядка в мятежной Польше без решительных мер не обойтись. Усугубляло ситуацию и то, что Наместник в Польше князь Михаил Горчаков по своей слабохарактерности и беспринципности, заметно усилившихся с возрастом, практически развалил аппарат военно-административного управления Наместничеством. Безусловно, в этом направлении, достаточно эффективно «поработал» его предшественник и «пожизненный» начальник, покойный князь Паскевич. В ближайшее окружение Наместника входили: генерал-губернатор Варшавы заслуженный генерал Панютин, бывший командующий 1-й армией, в исследуемый нами период больной, израненный и дряхлый старец; начальником штаба наместника являлся генерал-адъютант Коцебу, хорошо нам известный по севастопольскому периоду; генерал-адъютант Мерхелевич волевыми качествами тоже не отличался. То, что мягкий и душевный по складу характера, демократ в душе по убеждениям, Павел Петрович Липранди на роль диктатора не годился, тоже было очевидно.
Итак, маркиз Велепольский прибыл в Варшаву 20-го марта; генерал Хрулев, 24-го марта. Было очевидно, что с прибытием Велепольского обстановка только обострилась. Накануне апрельских событий, между генералами Хрулевым и Липранди состоялся сложный разговор, свидетелем которого был адъютант командующего 1-й армией, подполковник Гришин... Прямым следствием этого разговора явилось то, что, номинально оставаясь командиром корпуса, Павел Петрович создал все условия для решительных действий генерала Хрулева. Для начала, генералы Липранди и Хрулев произвели распределениие секторов ответственности в районах Варшавы. Варшава была разделена на четыре военных сектора, с особым военным начальником в каждом:
1-м отделом (цыркула: 1-й, 2-й до эспланады Цитадели и 11-й до Трембацкой и Бернарской улиц со включением Примасовского плаца, театральной площади и Ратуши) взялся заведовать генерал-лейтенант Хрулев.
2-м отделом (циркула: 3-й, 4-й, 5-й и 6-й, со включением зданий и площади Банка, из 7-го цыркула) – генерал-лейтенант Веселитский, наш старый знакомый по Дунаю и Севастополю.
3-м отделом (цыркула: 7-й, 10-й и 11-й, за исключением из 7-го и 11-го того, что отходило к 1-му и 2-му отделам) – генерал-лейтенант Мельников.
4-м отделом: (цыркула: 8-й и 9-й) генерал-адъютант Мерхелевич.
Сверх того, по распоряжению главного директора Комиссии Внутренних дел, разосланы по всем гражданским губернаторам наместничества особые циркуляры о принятии чрезвычайных мер, как административных, так и полицейских.
Генерал-майор князь Бебутов, бывший командир мусульманского полка, известный нам по периоду блокады Силистрии, отправлен во внутренние области края, ликвидировать возникшие в разных пунктах провинциальные Делегации.
По решительному требованию генералов Панютина, Липранди и Хрулева, князь Горчаков пригласил к себе господ: Левинского, Кронеберга, Шленкера и Розена, отблагодарил в их лице Делегацию за «деятельную» службу и объявил о ее роспуске, с последующей заменой Особым отделом из восьми членов, которые впредь будут заседать при городском магистрате…. Обратите внимание на лидеров бывшей «Делегации», один бывший полковник армии Наполеона, два банкира-еврея и немецкий барон…. Всякие комментарии здесь излишни.
Варшава продолжала тревожно бурлить. Многие шествия возглавлялись католическими священниками, ведущими за собой своих прихожан. Было и много просто хулиганских ватаг. Некоторое время генерал Хрулев наблюдал всю эту вакханалию, затем, оценив обстановку, вышел с предложениями по решительному наведению порядка. До этого момента Хрулева сдерживали особые инструкции, полученные им в Петербурге: он пробовал воспользоваться уговорами, разъяснениями. Теперь же Хрулев потребовал от Наместника определенных инструкций: «когда начальствующий войсками может стрелять, или вообще действовать оружием, дабы не оставалось с этой стороны ни малейших недоразумений, и никто не мог подвергнуться потом ответственности понапрасну».
С самого раннего утра 8 апреля, полиция спешила распространить постановление Совета Управления о сборищах. В тоже самое время еврейская молодежь, руководимая своими наставниками, находившимися в постоянных сношениях с вождями Польской красной партии, отправилась в значительном числе на свое кладбище, так называемый керкут, почтить память бывшего директора школы раввинов, Эйзенбаума, который проповедовал соединение всех племен и предсказал Евреям слитие с Поляками, запечатленное кровью. Иные Евреи считают его пророком.
Полицейский офицер Ойжинский получил приказание выйти к толпе с двумя солдатами, двумя барабанщиками и одним офицером одного из полков, стоявших в Замке. Приблизившись на такое расстояние, чтобы стоявшие перед ним могли хорошо слышать его слова, он велел ударить в барабан и потом произнес по-польски: «В силу закона и распоряжений власти приглашаю вас разойтись; если не исполните этого после троекратного воззвания, будите разогнаны вооруженной силой». Толпа отвечала на это смехом, свистками и ругательствами. Многие грозились палками. Одна баба дошла до такого бесстыдства, что обернулась к войскам задом и подняла подол. Это было повторено ею три раза, при громком смехе и одобрительных жестах народа. (Из официального полицейского протокола). Все три предупреждения Ойжинского остались без всяких последствий. Тогда он был отозван в Замок и приказано полуэскадрону жандармов двинуться вперед рысью, действуя на толпу натиском лошадей. Толпа частью отхлынула к тротуарам, частью вошла в улицы Подвальную и Сенаторскую.
Жандармы остановились, разделенные от народа водосточными канавами. Иные из стоявших на тротуарах молодых людей махали перед глазами лошадей палками: лошади пугались, пятились, подымались на дыбы. Были и такие смельчаки, которые схватывали лошадей за поводья и, сильно рванув вниз, осаживали на колени, что возбуждало хохот и насмешки окружающих. Так прошло около получаса. Толпы, между тем, прибывали со всех сторон. Скоро Краковское предместье, Подвальная, Сенаторская и Свенто-Янская улицы зачернели колышущимися массами. В Подвальной улице начали строить баррикаду их дружек. (бочек - Б.Н.)
Конечно, нельзя было оставлять дела в таком положении. Генерал Хрулев приказал жандармам обнажить сабли и атаковать народ, стараясь, однако, наносить удары плашмя. Первый жандармский взвод, стоявший перед Сенаторской и Подвальной улицами, произвел четыре атаки, а второй, стоявший вдоль тротуара, от Зигмунтовой колонны до Резлерова дома, на Краковском предместье, две атаки, но почти без всякой пользы. Народ, разбежавшийся в начале атаки, сплотился после них на улицах опять и стал бросать в жандармов и войска вырытыми из мостовой камнями, причем, было сильно ушиблено два офицера и девять рядовых. Немного позже ранено еще около 30 рядовых.
Когда генерал Хрулев отвел жандармов в резерв, а на место их выдвинул вперед 10-ю линейную роту Костомского полка и 1-ю Стрелковую Симбирского и приказал им зарядить ружья. Когда это было исполнено, офицеры подошли к толпе и еще раз пробовали убедить ее разойтись, говоря что «шутки закончены, ружья заряжены боевыми патронами»; но все увещевания были напрасны. Приказано было испытать действие прикладами: толпы двинулись и кое-где даже очистили улицы, но едва солдаты воротились на свои места, народ снова показался с прежних направлений, с теми же нахальными криками и бросанием камней.
После этого Хрулев подъехал к окну, у которого сидел наместник, и сказал: «я велю стрелять!». На что Горчаков кивнул головой… Тогда были выведены головные полувзвода от 1-й стрелковой роты Симбирского полка – против Подвальной улицы и от 10-й линейной Костромского – против Краковского предместья, и дали по залпу. Толпы бросились в боковые переулки и по дворам домов, но потом явились опять, осыпая войска ругательствами и спеша подобрать убитых и раненых. Против Сенаторской улицы стала выдвигаться 12-я рота Костромского полка и 11-я рота того же полка – против Пивной и Свенто-Янской. Едва только они заняли места и зарядили ружья, как со стороны Бернардинского костела послышалось пение и показалась особая густая толпа в виде процессии, предводительствуемая рослым человеком, с крестом в руке: это был Новаковский. Наступила всеобщая тишина. Пение раздавалось в воздухе очень явственно. «Сущие Гугеноты!», – сказал кто-то подле Горчакова. Он отвечал: «Да!» Процессия продвигалась по направлению к Замку. Хрулев еще несколько мгновений смотрел на это шествие и приказал солдатам схватить человека с крестом и препроводить в Замок. Новаковский, отчаянно отбивался от солдат крестом, и весь его обломал о ружья солдат.
Испытав против всех этих, агрессивно настроенных сборищ, всякие меры увещеваний, Хрулев вторично приказал открыть огонь.
Головные полувзводы 1-й стрелковой роты Симбирского и 10-й линейной Костромского полка дали, каждый по два залпа вдоль Краковского предместья и Подвальной улицы; а полувзвод выдвинутой позже 12-й линейной Костромского полка, дал последовательно через каждые четверть часа, пять залпов вдоль Сенаторской улицы. При этом, после 1-го залпа, командир 12-й роты, капитан Кульчицкий, польского происхождения, вышел из фронта и сказался больным. Обязанности его принял на себя субалтерн-офицер роты. Кульчицкому было приказано на другой же день подать в отставку.
Потом произведено было несколько выстрелов 2-й стрелковой ротой Симбирского полка по улице Мариенштадту; что направо от Съезда, где собралась большая толпа Евреев и непристойными жестами и криками угрожала войскам.
Генерал Хрулев, по предварительным подсчетам, числил среди убитых порядка 200 человек, тела которых тут же собрали и снесли на замковый двор солдаты, явился к наместнику и доложил о своих действиях. Когда в процессе доклада прозвучало: «Зарядов выпущено такими-то и такими-то ротами сколько-то, пало столь-то», князь Горчаков, по свойственному ему обыкновению уклоняться в решительные минуты от всего, что может вызвать неприятные последствия, пробормотал своим неразборчивым говором: «А разве стреляли не холостыми зарядами – кто приказал?». Хрулев вспыхнул и сказал резко: «Нет, ваше сиятельство, теперь вам отказываться и вилять поздно. Я могу сослаться на многих здесь присутствующих… При том стрелять в такие минуты холостыми зарядами могут разве только дети!». Горчаков не удостоил генерала ответом (Николай Берг слышал об этом от самого Хрулева и от нескольких лиц, бывших тогда в Замке).
Таков он был во всем: приказывающий и отменяющий, приказывающий и забывающий приказание, умышленно, или неумышленно - Бог его ведает… Поведение Михаила Горчакова в Варшаве, до боли напоминает его странное поведение в ходе кампании на Дунае и в Чернореченском сражении.
Спустя несколько минут, Хрулев сказал, все еще тем же взволнованным голосом: «Надо бы подать сигнал к тревоге: это бы окончательно успокоило город». Горчаков был сконфужен и буквально раздавлен обстоятельствами; он был готов принять любые предложения Хрулева. Горчаков хорошо знал по Севастополю с кем он имеет дело. «Что же, велите подать сигнал!», – проговорил он робко.
Шесть пушечных выстрелов грянули с Владимирского форта цитадели и звук их потряс замерший и как-бы притаившийся в глубокой тишине город. Потом взвились над замком 12 ракет и заурчало и зашипело в воздухе. Это был знак, по которому войска должны были занять заранее указанные им пункты. Все эти дни войска находились в постоянной готовности и теперь по сигналу тревоги молниеносно занимали назначенные им позиции.
Жандармский эскадрон, стоящий в Лазенках в четырех верстах от Замка, явился на замковую площадь через четверть часа после первой ракеты. Батальон Олонецкого полка, находившийся во дворце наместника, вышел на Саксонскую площадь прежде, чем погасли последние сигнальные ракеты. С той же невероятной быстротой явились на указанные им места и другие части войск, назначенные по дислокации. Кто-то из городского муниципалитета распорядился осветить улицы усиленными огнями. Эффект несущейся во весь опор кавалерии, конной артиллерии, при блеске этих ярких огней, был торжественный и грозный. По воспоминанию очевидцев, варшавяне затаились в своих домах как в глубоких норах… Занявшие назначенные пункты войска, отрядили патрули и разъезды по заранее спланированным маршрутам. Сверх того, были наряжены особые команды для разыскивания по домам, лавкам и монастырям раненых и убитых. Так, в доме графа Андрея Замойского были обнаружены пять трупов; столько же – в Европейской гостинице, около того же в монастыре Сакроменток, в кондитерской Белли, в доме Разлера и других. Жители выдавали их не споря.
Везде был виден страх и готовность к повиновению. Забавна и плачевна была в тот день роль лидера полькой партии герцога Велепольского: он явился на замковой площади в карете с намерением пробиться в Замок и просить Наместника о прекращении стрельбы, но толпа, увидя его, подняла такие угрожающие крики, что он, во избежание расправы, попал под защиту Русских штыков. Карета министра, не доехавшая до замка, была по распоряжению ближайшего военачальника, окружена ротой Костромского полка до самой глубокой ночи, пока город не пришел в совершенное спокойствие. Этот факт наглядно показал будущему защитнику национальных интересов Польши, что если ему угодно их защищать при тех условиях, в каких пребывало польское общество, то он будет успешнее это делать под защитой русских штыков.
При таком развитии событий, руководители красной и средней партий, как например Маевский и Юргенс, просто потеряли почву под ногами, их соратники разбежались по домам… Но вскоре горожане увидели, что войска мирно стоят в назначенных им местах, и не предпринимают никаких репрессий, все учреждения продолжают функционировать… Планомерных, профилактических мер по оздоровлению ситуации в Варшаве и во всем Царстве Польском, не предпринималось. Единичные, малозначащие полицейские акции не достигали требуемого эффекта. Так, главный директор Комиссии Юстиции, Валовский, возмутившись стрельбой, подал в отставку и его пост был предложен Велепольскому… Кстати, тот же Валовский был уличен в политической переписке с братом, находившимся в Париже, сослан на жительство в центральную Россию и там благополучно помер. Дальнейшие административные реформы в Царстве Польском были связаны с демократическими преобразованиями в России. Были и «специфические достижения». Так, в Царстве Польском, законы 1862 года, отменившие главные ограничения гражданских прав евреев, как известно, были изданы по инициативе графа Велепольского, управлявшего тогда гражданской частью царства. Формальным поводом к их изданию были те же гуманные и либеральные идеи; но действительною причиной была надежда через дарование евреям равноправия слить их с поляками и обратить в «Поляков Моисеева закона», чтобы найти в них союзников для устройства самостоятельной Польши, к чему клонились вообще реформы графа Велепольского.
Тяжелая это работа – использование воинской силы против мятежной толпы; но, как видим, иногда, другого выхода просто нет… В отличие от князя Паскевича, усмирившего Польшу в 1831 году, и ставшим после этого князем «Варшавским», генерал Хрулев своим подвигом воли и духа вызвал шквал обвинений западной прессы; герценовский «Колокол», щедро финансируемый агентами Ротшильда, аж стонал от своего «праведного»(?) звона… В результате этой печальной «Варшавской мелодии», наместник в Царстве Польском князь Михаил Горчаков, не пережив столь сильных волнений «отошел в мир иной»; Генерал Панютин был отправлен в отставку, и через полгода умер. Неунывающий генерал-адъютант Коцебу стал генерал-губернатором Одессы, и жил еще долго и счастливо… А что же, наши боевые генералы?
6 августа 1861 года «исправляющим» должность наместника Царства Польского и командующим 1-й армии был назначен генерал-адъютант, граф Ламберт Карл Карлович. Граф Ламберт, 45 лет. Он входил в ближайшее окружение молодого Императора Александра Николаевича: блестяще окончил Пажеский корпус в 1833 году, отличился в боях на Кавказе; хорошо зарекомендовал себя на должности начальника штаба 2-го резервного кавалерийского корпуса в ходе Венгерской кампании; с декабря 1853 года – командир л.-гв. Конного полка; с декабря 1854 – командир 1-й гвардейской кирасирской бригады, с оставлением командиром полка; 17-го апреля 1855 года пожалован в генерал-адъютанты; в августе 1857 года произведен в генерал-лейтенанты. В Варшаве граф Ламберт принял дела от генерал-адъютанта Сухозанета, «исправлявшего» обязанности наместника после смерти князя Горчакова. Император возлагал большие надежды на то, что Ламберту удастся умиротворить Польшу. Карл Ламберт решительно взялся за наведение порядка в Варшаве и в провинциях края, ежедневно телеграфируя по текущей обстановке Императору. Пытаясь оздоровить обстановку в руководящем звене 1-й армии, Карл Ламберт настоятельно просил Императора «о возможно скорейшем назначении генерала Хрулева командиром 2-го пехотного корпуса… вместо генерала Павла Липранди…». Государь, крайне обеспокоенный событиями в Варшаве, пытался всеми возможными силами и средствами поддержать графа Ламберта и выполнить все его просьбы…и тем, дальнейшая судьба Павла Петровича была решена…
Посмотрим, как трактует последние, варшавские события генерал Рафаил Липранди: «Вновь назначенный начальником края граф Ламберт, убедившись в непреклонной воле Павла Петровича по реализации его законных требований, решил действовать иначе. Когда Павел Липранди находился в Грубешове с инспекционной поездкой, прибыл курьер от графа Ламберта и вручил письмо от графа, в котором дословно было написано: «Милостивый Государь Александр Иванович, по старой приязни к Вам (старый приятель забыл даже имя и отчество своего друга) и постоянно озабочиваясь о Вашем здоровье, я исходатайствовал у Государя Императора назначение Вас Членом Военного Совета, о чем и последует на днях Высочайший приказ. Пользуясь этим случаем, остаюсь с глубоким и т.д.». Нужно при этом заметить, что, отправляясь инспектировать войска корпуса, Павел Петрович представлялся графу Ламберту и он ни словом не обмолвился о той «милости», что он ему припас. Этот удар был особенно болезнен еще и потому, что явил пример скоротечности и призрачности царской милости. Насильно разлученный с войсками и с возможностью активной деятельности, Павел Петрович резко начал сдавать. Ему стало изменять до сих пор присущее чувство юмора, он стал более раздражителен». Да, действительно, сохранить чувство юмора, в тех условиях, Павлу Петровичу было сложно.
В то же время, Император торопил Ламберта с введением в Варшаве военного положения, но Карл Карлович медлил с этим, но, тем не менее, успел, что называется, «наломать дров».
3-го октября в костелах Варшавы были проведены манифестации с участием католического духовенства и в несколько костелов пришлось ввести войска и арестовать манифестантов. В ходе этой решительной акции было арестовано более 3000 человек. Но уже на следующий день, ввиду крайнего возбуждения жителей Варшавы актами массовых арестов, граф Ламберт своим личным приказом распорядился освободить из-под ареста более 1600 человек. Сортировку арестованных производили комендант крепости генерал Левшин и комендант Цитадели генерал Ермолов, без согласования этой акции с генерал-губернатором Герштенцвейгом. Генерал Герштенцвейг настаивал на боле решительных мерах наведения порядка и был крайне возмущен тем, что Наместник, без его ведома, отменил решение, исполненное накануне по его же приказанию. Между генерал-губернатором и наместником произошло бурное объяснение, после которого генерал Герштенцвейг застрелился. Граф Ламберт известил Государя о самоубийстве Герштенцвейга и о своем нездоровье, которое заставляло его просить отставки. Карлу Ламберту был немедленно разрешен отпуск, а дела и обязанности Наместника уже в который раз временно принял генерал-адъютант Сухозанет.
Так закончилось двухмесячное наместничество в Польше графа Ламберта. Карл Ламберт, тяжело больной чахоткой, последние месяцы жизни провел на Мадейре, где и скончался 21 апреля 1862 года. В сентябре 1861 года наместником в Варшаве был назначен генерал-адъютант Лидерс, срочно отозванный из «бессрочно» отпуска, в котором он пребывал с 1856 года. Но и этот, отличающийся умом, работоспособностью и личной отвагой генерал, не задержался в Варшаве. Опасаясь возраставшего влияния генерала Лидерса на все слои польского общества, архиепископ Фалинский и маркиз Велепольский повели против него комплексную интригу, протянувшую свои щупальца до Петербурга, и добились отставки его с должности наместника. Не ограничиваясь отставкой Лидерса, полагая, что и в нынешнем своем положении, он может быть опасен мятежникам и смутьянам, террористами было принято решение его убить.
15 июля 1862 года, во время прогулки в Саксонском саду Лидерс был ранен злоумышленником в шею. «Подлец, стреляет сзади!» – крикнул ему Лидерс и, зажав рану рукой, вернулся во дворец. При увольнении с поста наместника генерал Лидерс был возведен в графское достоинство, назначен членом Государственного Совета. Поселившись в Одессе, Лидерс прожил там до конца своей жизни. Умер он в феврале 1874 года. Граф Лидерс не оставил мужского потомства и потому зятю его, полковнику А.А. Веймарну, разрешено было принять титул графа Лидерса-Веймарна. Кстати, А. Веймарн, будучи капитаном Генерального Штаба, исполнял должность обер-квартирмейстера штаба корпуса под командованием генерала Липранди под Севастополем.
Уважаемому и любимому всей Россией, генералу Хрулеву, принявшему дела у Павла Липранди, не долго пришлось командовать 2-м пехотным корпусом. Все та же группа великосветских интриганов во главе с герцогом Велепольским способствовала его отставке. Если причиной «охлаждения» столичных властей к генералу Лидерсу явилось повышенное внимание к нему красавиц Варшавы, то генерала Хрулева «подвела» его страсть к веселым застольям… В конце того же 1862 года генерал-лейтенант Хрулев был зачислен в резервные войска, и покинул Варшаву. Умер национальный герой 22 мая 1870 года и был, по его завещанию, похоронен на Братском кладбище Севастополя.
Вот и получается, что, заняв после Варшавских событий кресло члена Военного Совета, Павел Петрович еще отделался «малой кровью».
Очень скоро, уже в 1863 году, мятежная Польша опять напомнит о себе, и, должно быть, вспомнит Император Александр Николаевич о старых Севастопольских ветеранах…, которых он, явно, поспешил отозвать из Варшавы…
Я, наверное, должен был закончить повествование о Павле Петровиче Липранди на торжественном, подобающем заслуженному генералу уровне, примерно, так, как это сделал его сын в своем очерке об отце. Но что-то с этой торжественностью у меня не все сложилось. По крайней мере, Варшавский период в эту схему не вписывается. Казалось бы, так все достойно складывается, боевые заслуги Павла Петровича признаны и в России, и в Европе; ему присвоено звание генерала от инфантерии; получены высшие степени всех российских и многих иностранных орденов; не обойден вниманием и участием Императора, награжден большими земельными рентами. Но, как уже говорилось, именно царские милости и стали косвенной причиной возникших у Павла Петровича проблем.
ДО ПОСЛЕДНЕГО ВЗДОХА С РОДНОЙ АРМИЕЙ
По новой своей должности, Павлу Петровичу приходилось жить в Петербурге, который он не любил, связывая пребывание в нем со многими сложностями и неудачами. Недуг захвативший Павла Петровича имел в большей степени моральные основы. По своей природе и образу жизни Павел Петрович вполне мог рассчитывать на долголетие. Несмотря на более чем 50-летнюю воинскую службу, обладая крепким телосложением и ведя здоровый образ жизни, Павел Петрович не имел хронических заболеваний; постоянно вставал рано, ел только один раз в день в 2 часа, за простым обедом из трех блюд, он выпивал одну, две рюмки красного вина и чашку кофе, водки никогда не пил и, что особенно примечательно, никогда не ощущал жажды и, насколько себя помнил, никогда не выпил целого стакана воды; спать ложился не позже 11 часов; вечерами читал французские книги и очень любил в кругу приятелей, и только дома, поиграть в вист или ералаш по самой маленькой фишке.
Едва Павел Петрович вступил в исполнение обязанностей по своей новой должности, как начали его усиленно назначать председателем разных комиссий. Так, он был председателем комиссии по изменению кадра госпиталей; по конструкции новых повозок для полкового обоза, и, наконец, председателем комиссии по организации войск. До сих пор архивы военного министерства хранят его докладные записки и разъяснения о том, что для всех частей, которые будут действовать в военное время, обязательно должны существовать кадры в мирное время. Таким образом, записка эта давала основу мобилизационной готовности существующей доныне организации наших войск.
В декабре 1862 года Павел Петрович был назначен инспектором войск. Возможность хоть изредка посещать горячо любимые им войска заметно его оживила. С нетерпением он ожидал весны, чтобы начать инспекционные поездки. Лето 1863 года он провел, инспектируя войска северного района. Осенью он возвратился домой как будто обновленный: вернулась прежняя жизненная энергия, стал более общителен с друзьями. Но эта была последняя, активная попытка воспрянуть духом; были все признаки скрытого недуга; днем он был бодр, но ночи почти напролет проводил без сна; стали отмечаться нарушения в работе сердца, резко менялся его ритм. Сейчас бы мы сказали, что заболевание носило характер аритмии.
17-го августа 1863 года в день пятидесятилетнего юбилея пребывания в офицерских чинах, Павел Петрович получил особенно милостивый рескрипт, в котором подробно перечислялось все то, что сделал он для улучшения солдатского быта и все его боевые подвиги. Кроме того, в тот же день Павел Петрович был зачислен в списки Елецкого пехотного полка, во главе которого он брал укрепления, прикрывавшие Варшаву в 1831 году, и пожаловано ему 5.000 десятин земли в Самарской губернии.
Летом 1864 года для инспектирования Павлу Петровичу был назначен южный район. Несмотря на то, что нарушение сердечного ритма вызывали серьезные опасения у врачей и то, что длительная езда в экипаже могла усилить сердечные недомогания, он горел желанием встретиться с войсками и посетить поля сражений Крымской войны. За Харьковом, в районе Новой Праги, был момент, когда сердце вдруг совсем остановилось и последовал обморок. В тот день он не завершил планового смотра войск. На другое утро, несколько поправившись, он завершил смотр войск и отправился в Одессу. Из Одессы, для последующих смотров, он совершал переезды то в экипаже, то на пароходе. Была и поездка в Севастополь. Видимо, она вызвала слишком серьезные эмоции, так как сопутствовавщий ему в поездке его старый денщик, потом рассказывал, что в Севастополе он впал в прежнее уныние, которое его уже не покидало. Окончив все плановые смотры, 26-го августа, Павел Петрович возвратился в Одессу и на другой же день планировал возвращаться в Петербург, чтобы ни на один день не задерживать венчание сына, помолвленного с девицей Арсеньевой, еще до начала инспекционной поездки. Вечером у него был генерал Синельников и другие гости и до 12 часов ночи Павел Петрович, со своими гостями с балкона номера в Европейской гостинице смотрел на иллюминацию порта, посвященную дню коронации Императора Александра Николаевича. Никаких видимых признаков недомогания гости не заметили.
27-го августа в 5 часов утра Павел Петрович позвал денщика и приказал ему открыть балкон и все окна – ему не хватало воздуха. Денщик был встревожен мертвенной бледностью Павла Петровича и, не сказав ему ничего, послал за доктором. Прибыл доктор Линк, который осматривал Павла Петровича перед его последней поездкой в Крым. Доктор нашел больного в состоянии безнадежном, и послал за священником. Когда прибыл священник со святыми Дарами, Павел Петрович уже скончался. До самых последних минут он оставался в полном сознании и умер мгновенно. Было ему на момент смерти 68 лет и семь месяцев. К Одессе Павел Петрович относился очень трепетно, как городу своей молодости, но неоднократно выражал свое желание быть похороненным в Петербурге, рядом с горячо любимой женой. До получения разрешения на перевозку тела в Петербург оно было положено в цинковый гроб. Вынос, отпевание и прощание было проведено в часовне Одесского порта, с отданием воинских почестей, полагающихся георгиевскому кавалеру и генералу от инфантерии. На прощание с Павлом Липранди пришли многие жители Одессы, города, в котором он был хорошо известен с 20-х годов.
Только через 21 день после смерти, тело Павла Петровича было доставлено в Петербург. 17-го сентября состоялось торжественное погребение, и лейб-гвардии Семеновский полк почтил ружейными залпами своего бывшего, горячо любимого командира.
В КАЧЕСТВЕ ЭПИЛОГА
Прах Павла Петровича покоится в могиле на Митрофаньевском кладбище, а несокрушим памятником ему служат Владимирский и Никольский соборы Севастополя, памятные знаки на местах Балаклавского и Чернореченского сражений.
Остается уточнить, что сын Павла Петровича, Рафаил Павлович Липранди родился 14 декабря 1838 года. По рождению записан в дворяне Нижегородской губернии, так как матушка его, Мария Федоровна Талызина вместе со своей сестрой, наследовала имение в Нижегородской губернии. Получил домашнее образование и поступил на службу рядовым в Азовский пехотный полк 4 мая 1855 года, имея от роду 16 лет. «За отличную храбрость, оказанную в деле с англо-французами при реке Черной 4 августа 1855 года произведен главнокомандующим Южной армией и вооруженными силами в Крыму в прапорщики 1855 года, пятого августа; утвержден в чине прапорщика Высочайшим приказом августа 25-го».
По окончании Крымской войны Рафаил Липранди служил в 17-м стрелковом батальоне, затем в Малороссийском драгунском принца Альберта Прусского полку. Продолжил обучение в Академии Генерального штаба. Был военным чиновником в Главном интендантском управлении военного министерства, штабным офицером при штабе Варшавского военного округа. «Высочайшим приказом произведен в подполковники с утверждением в должности 1873 года апреля 8-го». Во время русско-турецкой войны 1877-78 гг. командовал батальоном 54-го пехотного Минского полка и временно (с августа по октябрь 1877 года) самим полком. «За отличный подвиг на правом берегу Дуная во время переправы у г. Систова в ночь с 14-го на 15-е июня 1877 года награжден орденом Святого Георгия 4-й степени 1877 года августа 4-го». «За отличие в делах против Турок на Шипке 9, 10, 11, 12 и 13 августа 1877 года награжден орденом Святого Станислава 2-й степени с мечами 1877 года декабря 1-го». «За отличие в сражении против турок 28 декабря 1877 года на Шипке награжден Золотым оружием с надписью «За храбрость» 1878 года июня 15-го.
В 1878 году произведен в полковники. С 1878 по 1879 гг. занимал должность начальника штаба Болгарского земского войска. С 1879 по 1880 гг. числился по Генеральному Штабу. 15-го декабря 1879 года получил последнее назначение начальником штаба 2-й пехотной дивизии. «Высочайшим приказом 1887 года декабря двадцатого дня, полковник Липранди произведен в генерал-майоры с увольнением от службы с мундиром и пенсионом полного оклада из Государственного казначейства по восемьсот шестьдесят рублей в год».
Я не стану комментировать этапы прохождения службы Рафаила Павловича Липранди, хотя вопросов возникает немало. Первый и основной, почему боевой офицер, сын героя Крымской войны, по окончании академии Генерального штаба, продолжил службу на должности военного чиновника в Главном интендантском управлении? Судя по всем показателям, должность офицера службы тыла при штабе Варшавского военного округа и звание «подполковник» вполне могло стать вершиной его карьеры. Участие в русско-турецкой войне и полученные им награды и отличия являются показателем хороших боевых наследственных качеств, достойных рода Липранди. За время службы и участия в боях, Рафаил Липранди не имел ранений и контузий. Кроме перечисленных боевых наград он имел ордена, соответствующие его выслуге в офицерских чинах и воинскому званию: Святого Владимира 3-й и 4-й степени с бантом и надписью «25 лет»; св. Анны 2-й и 3-й степени; серебряные медали за защиту Севастополя в 1854 и 1855 гг. и в память турецкой войны 1877 и 1878 гг.; знак за гражданское устройство Болгарии.
Биография Рафаила Липранди нас интересует еще и потому, что он был женат на Евгении Владимировне Арсеньевой, младшей из дочерей отставного поручика гвардии, Владимира Михайловича Арсеньева и его жены Евгении Львовны Щербачевой. К старшей из сестер Арсеньевых, Валерии, был всю свою жизнь неравнодушен Лев Николаевич Толстой. Будущий классик русской литературы длительное время состоял в переписке с Валерией Владимировной и чуть было не женился на ней… Но уже тем, сделал ее объектом пристального изучения всех своих биографов и почитателей его литературного творчества и эпистолярного жанра. Переписка с Валерией Арсеньевой Лев Толстой пытался опубликовать еще при своей жизни, но по требованию супруги Софьи Львовны, эту затею пришлось отложить до 1921 года. Для нас же с вами Валерия Владимировна Арсеньева интересна еще и тем, что в 1857 году она стала женой отставного ротмистра Анатолия Александровича Талызина, одного из шести воспитанников генерала Александра Ивановича Талызина, двоюродного деда по матери Рафаила Павловича Липранди. И на этом хитросплетение судеб не завершилось, все тот же, штаб-ротмистр Талызин был адъютантом Павла Петровича Липранди при командовании генералом 6-м корпусом в ходе сражений 1855 года.
У Рафаила Павловича Липранди было две сестры: Мария, родилась 22 января 1834 года, и Елизавета, родившаяся 13 июня 1835 года. Старшая из сестер, Мария Павловна, за заслуги отца в Балаклавском сражении была «пожалована во фрейлины к Ея Императорскому Величеству». Еще известно, что в 1856 году обе дочери генерала Павла Липранди были замужем.
В семье Рафаила Павловича и Евгении Владимировны было два сына и две дочери. Павел Рафаилович, получивший имя в память деда, родился 31 июля 1865 года. Константин Рафаилович родился 29 января 1887 года. Оба сына стали офицерами.
Дочь Ольга в 1891 году окончила с малой серебряной медалью Московское училище ордена Святой Екатерины. 11 ноября 1896 года повенчана с поручиком 5-го мортирного артиллерийского полка Иваном Александровичем Куприяновым. Муж Ольги Рафаиловны закончил Николаевскую академию генерального штаба и с 1911 года служил в Михайловском артиллерийском училище. Дочь Валерия Рафаиловна вышла замуж за чиновника Гудима.
Рафаил Павлович Липранди умер 6 апреля 1909 года. В том же году 26 ноября скончалась его жена, Евгения Владимировна Липранди. Ее племянник и крестник А.Н. Арсеньев писал: «Умерла она…, трагически упав в ванной комнате затылком навзничь, невыяснено: от сердечного приступа или от неустойчивости. Умерла, не приходя в сознание, по свидетельству Бехтерева. Это уже подробности, семейные...».
Остается надежда, что очерк о жизни и боевой деятельности генерала Павла Петровича Липранди будет интересен не только его наследникам, но и всем, дорожащим памятью героев Крымской войны.
Литература
1. Липранди Р. Генерал от инфантерии Липранди. Военный сборник, 1902 г. Т. OSLV. Отд.1. стр. 215-235.
2. «Русский Архив», 1866 год, стр.1431-1432; 1455-1458.
3. П. Бартенев. «Пушкин в южной России». «Русский Архив», стр. 1165-1167.
4. Ф. Вигель. «Записки», ч. 6. М. 1892, стр.117.
5. М. Цявловский. «Книга воспоминаний о Пушкине». 1931,стр. 169-170.
6. Садиков П.А. И.П. Липранди в Бессарабии 1820-х годов: (По новым материалам). Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. АН СССР. Ин-т литературы. М.;Л.: Изд-во АН СССР, 1941. с. 266-295.
7. Грабовская. Знакомые Пушкина Кишиневского периода. М. 1996, стр. 132-138.
8. Т. Цявловская. Неясные места биографии Пушкина.- В кн.: Пушкин. Исследования и материалы.М.;Л., 1962,т. 4, стр. 37-38.
9. Л. Гроссман. У истоков «Бахчисарайского фонтана». М. 1960, стр. 49-56.
10. Н. Филатов. Нижегородские встречи Пушкина. «Нева», № 6, 1884.
11. А. Сребницкий. Граф Толстой, ночной разбойник, дуэлист. «Спортивная жизнь России», № 3, 1998.
12. Н. Эйдельман. Первый декабрист. М.: Изд-во политической литературы, 1990, стр. 218-233.
13. П. Вревский. Крушение транспорта «Змея». МС, 1854, т.11 №3, стр. 281-287.
14. П. Глебов. Дунайская экспедиция 1829 года. «Отечественные записки», 1842, № 12, стр. 47-73.
15. В. Еропкин. Мои воспоминания о Турецкой кампании 1828 года. «Русский Архив», 1877, № 12. стр. 411-413.
16. Н. Берг. «Записки о Польском восстании 1830 и 1863 гг. заговорах и восстаниях». «Русский Архив», 1870-1873 гг. 1871, стр. 1795-1858.
17. И. Поливанов. Из записок о войне 1828-1829 годов. «Русский Архив» 1877, кн. 3, № 12, стр. 414-442.
18. П. Алабин. Четыре войны. Походные записки в 1849, 1853, 1854-1856. Ч.1. Венгерская война. 1849. Самара, тип. И. Новикова, 1888, с приложением: Общий очерк Венгерской кампании, списки лиц, получивших отличия, состав командования русской армии.
19. П. Степанов. Севастопольские записки 1854, 1855 и 1856 годов. «Военный сборник», 1905, № 4, стр. 43-54; № 5, стр. 23-32; № 6, стр. 43-52;. № 7, стр. 39-48;. № 8, стр. 45-054; № 9, стр. 37-48; № 10, стр. 39-48; № 11, стр. 43-54;. № 12, стр. 45-54.
20. И. Андриянов, Инкерманский бой и оборона Севастополя. «Военный сборник», 1903, № 2, стр. 1-24;. № 3, стр. 1-25.
21. А. Баумгартен. Дневники 1849, 1853, 1854 и 1855 гг. С портретами, рисунками, схемами и картами. Журнал Российского Военно-исторического общества, 1910, кн. 4., стр. 1-56; 1911, кн. 1, стр. 123-159.
22. А. Полторацкий. На реке Черной в Крыму. «Русская Старина». 1882, т. 34, № 6, стр. 739-742.
23. С. Кожухов. Из крымских воспоминаний о последней войне. «Русский Архив», 1869, № 2, стр. 382-383. Автор – артиллерийский офицер отряда генерал-лейтенанта Липранди в Балаклавском сражении.
24. М. Богданович. Крымская война 1853-1856 годов. Главы: 4,5, 8, 9, 11, 12. Приложения к 3-м томам; карты и схемы.
25. М. Черняев. Во время русско-турецкой войны 1853-1856 гг. «Русский Архив», 1906, кн.1, № 3, стр. 449-455.