Дорогой читатель! Большая часть того. что здесь написано, принадлежит не мне. Мои рассуждения начинаются с заголовка "Загадочная русская душа". Я взял на себя смелость, прежде чем вы их будете читать, ознакомить вас с интересным рассказом, существующим здесь, в недрах сети. Вам придется несколько раз обращаться этому тексту, читая дальнейшее Сравнивать мною сказанное с тем, как об этом говорит Иван Гейрби, посему я взял на себя смелость поместить рассказ целиком, чтобы вам не пришлось многократно переключать свой компьютер.
Управдом
Гейрби Иван
Я хорошо запомнил этого человека. Даже сейчас, закрыв глаза, вижу его худощавое, в ранних морщинах лицо, водянистые, почти прозрачные глаза, клетчатую застиранную рубашку с пустым правым рукавом, заправленным в брюки - всегда одни и те же, затрапезно болтающиеся на худых бедрах. Венчала это человеческое сооружение непонятного фасона шляпа, скрывавшая ярко-бордовый, всегда воспаленный шрам - след боевого ранения и сопутствовавшей ему контузии. Да, наш управдом Сергеев был настоящим ветераном-фронтовиком.
Впрочем, другие фронтовики, коих в доме жило немало, дружбы с Сергеевым не водили и за глаза называли не иначе как "однокрылый стукач" и "гнида". И было за что. Не имея из-за контузии возможности употреблять алкоголь, когда-то крепко поддававший управдом направлял свою кипучую энергию на жильцов, влезал без спроса во все - начиная от случайно выпавшей из мусорного ведра картофельной шелухи и заканчивая пьяными дебошами Васи Голубанцева, когда тот носился по двору с топором за своей полураздетой супругой. Топор был всегда новый, так как вызываемый Сергеевым участковый, тоже фронтовик, обычно к протоколу составлял акт об изъятии орудия. Но дебоширил Вася редко, проводя большую часть развеселой жизни в отбытии разной длительности тюремных сроков. И никогда не обижался на Сергеева, в отличие от участкового, люто и жестоко ненавидевшего управдома - тот несколько раз "накатывал" на него "телеги" милицейскому начальству.
Зимой Сергеев облачался в тяжелые валенки с галошами и пальто с заправленным, как обычно, в карман рукавом. Но ходил в любой мороз в шляпе, отчего его крупные, слегка оттопыренные уши наливались малиновым сиянием и еще больше оттопыривались. Эти сияющие уши мелькали во дворе то тут то там, а нос с торчащими из ноздрей волосками так и шевелился, вынюхивая любой, даже самый незначительный непорядок. Не было для этого человека большего счастья, чем докопаться до кого-нибудь, например омрачить людям радость от покупки, замучив расспросами на какие средства куплен новый холодильник или просто запугать расшалившегося малыша до слез. Впрочем, несколько раз он получал достойный отпор, и люди, пославшие его по "русскому адресу", несмотря на все "писательские" изощрения управдома оставались совершенно безнаказанными. Таких он не любил, пробегал мимо быстро и не здороваясь, злобно зыркая из-под засаленных полей шляпы.
Однажды залетная шпана, которую Сергеев опрометчиво погнал со двора, вытащила его под арку и жестоко избила, не сделав никакой скидки на инвалидность. И хотя у нас было принято выбегать на крики с улицы(не то что сейчас!), никто из наших дворовых бойцов не счел нужным выйти посмотреть, что это там такое делают с "однокрылым".
Три месяца мы отдыхали от него, пока срастались переломанные ногами ребра и челюсть.
Потом он появился опять, как ни в чем не бывало, вытурил из своего кресла в домоуправлении замещавшую его добрейшую Антонину Степановну, и все пошло по прежней колее. Была ли от него польза? Наверное да. Но все же я испытал большое облегчение, когда нам с женой, тогда только заключившим союз, дали квартиру, и мы переехали.
Лет пять я потом ничего не слышал и не вспоминал об этом человеке.
Как-то, получив небольшой гонорар за статью, я зашел в кафе, заказал себе пятизвездочного армянского коньяка и уютно устроился за столиком, рассматривая газету, где эта самая статья была напечатана. За столик кто-то подсел, я оторвался от чтения и тут же, с улыбкой, протянул руку. Это был Мишка, мой сосед по старому дому. Когда я съезжал, ему было лет шестнадцать, сейчас он здорово подрос, возмужал и я, не колеблясь, сходил к буфетной стойке и принес еще один стакан. Мы чокнулись, выпили за встречу, и сам собой завязался разговор: о старом дворе, о соседях, обо всем, о чем обычно говорят вот так неожиданно встретившись.
- А Сергеева-то убили, - вдруг как-то невпопад сказал Мишка. - Сын, Витька, топором зарубил.
От неожиданности я потянулся к пачке с папиросами, но вспомнив, что кафе "не курящее" просто залпом проглотил остававшийся в стакане коньяк.
- С расчленением, - добавил Мишка слегка дрогнувшим голосом. - Я понятым был. Батя-то наехал на него пьяного...
- Вот ведь как... Чужих все воспитывал, а своего, получается, на смерть себе...- я разлил остатки по стаканам. - Давай, не чокаясь.
Мы выпили и памятуя о русском обычае говорить об усопших или хорошо или никак перевели разговор на другие темы. Мишка все порывался меня угостить, в конце концов я согласился, и хоть буфетчица уже косилась неодобрительно, распили вторую бутылку, помянув заодно всех ушедших соседей. В основном это были фронтовики - раны сильно сократили им жизнь. Каждого вспомнили, говорили о них как о живых, смеялись, вспоминая разные забавные истории.
Мы крепко держались на ногах, но Мишка все же проводил меня до дома. Обещал заглядывать, но так больше и не зашел. И ни с кем из прежних соседей по тому двору судьба меня уже не сводила. Постепенно стерлись из памяти лица. Но одного я никогда не забуду. Даже сейчас, закрыв глаза, вижу его худощавое, в ранних морщинах, лицо.
Загадочная русская душа.
Сколько же людей на белом свете? Жизненных историй, кажется, столько же. У каждого из нас своя. Она касается на первый взгляд только тебя самого, но ты не один, вокруг люди. Обязательно рядом с главным героем есть еще кто-то. А это уже столкновение двух миров, двух точек зрения, двух позиций. Вот поэтому в любой житейской истории есть напряжение, конфликт. Иногда даже он назревает из ничего. Он возникает из загадочных мелочей жизни, как в чеховских пьесах, и вам предстоит выбрать, на чью сторону стать.
Почти сто процентов слушателей привыкли принимать сторону главного героя, рассказчика. Такова психология читателя, он бездумно, всецело доверяет автору. Тот тщательно сортирует героев на плохих и хороших, подбирает факты, расставляет акценты. И главный оказывается правым.
Подумайте, зачем это надо тому, кто рассказывает. Все дело в том, что рассказчик чувствует свою неправоту. Ему надо завоевать как можно больше сторонников. Чтобы за ним была сила общественного мнения. Не осуждайте, не высказывайте своих мнений, герой прав.
Догадываемся ли мы, что наши сознанием манипулируют? Мы переживаем, сочувствуем. Кому? Вот, скажем, в кино, на телевидении появляется рассказ о рваче, выжиге, который не просто добывает себе на жизнь, а варварски гробит всех и вся вокруг. Выстрелы, погони, кровь рекой. Его, бедолагу обижают, он вынужден защищаться, вытаскивать автомат, садиться в танк, вызывать спецтехнику и рушить, крушить, сносить, уничтожать. Сколачивать мафию для охраны. Пора кричать, звать на помощь, искать защиту закона. Чтобы закон разрешил дилемму, кому в кого можно стрелять, кому кого можно убивать. На чью сторону вы станете?
Это только кажется, что закон беспристрастен. Дело вовсе не в законе, а в подборе контекста. Что назвать главным, что выдвинуть в доказательство своей правоты, что упустить, к чему посеять недоверие, что очернить? Зачем иначе адвокаты, если закон всегда справедлив?
Недавно попался на глаза мне Этот рассказ с названием «Управдом». Прошу прощения у автора, я буду сознательно искажать текст рассказа, а тому читателю, кто пропустил его, не читая (а такие тоже есть, которые любят читать с середины) советую прерваться, чтобы прочитать, или перечитать рассказ, и всем стоит подумать над тем, какие чувства он вызвал у вас.
Итак, начинаем. В поле зрения автора невольно попал человек, которого он не знал близко. Смотришь со стороны, видишь то одно, то другое. Может, и такой, как все, или немножечко не такой. Худощавое, в ранних морщинах лицо, синие глаза, клетчатая старая рубашка с пустым правым рукавом, заправленным в брюки - всегда одни и те же, затрапезно болтающиеся на худых бедрах. Бордовый, всегда воспаленный шрам - след боевого ранения и сопутствовавшей ему контузии.
Военная контузия не могла не сказаться на его характере. Правдолюб, он хотел бы, чтобы жизнь шла по справедливости, чтобы правда торжествовала над силой. Он и на войну пошел, правду отстаивать, и вернулся с полным пониманием того, что жить по правде надо. Соблюдать божеские заповеди, как теперь говорят.
Впрочем, многие фронтовики, а в доме их было немало, дружбы с Сергеевым не водили и за глаза называли не иначе как "однокрылый стукач" и "гнида".
Было ли за что? Не употреблял он алкоголь, не любил сиживать в пьяных компаниях. Работа управдома не из самых. Управдом направлял свою кипучую энергию на жильцов, влезал без спроса во все - начиная от случайно выпавшей из мусорного ведра картофельной шелухи и заканчивая пьяными дебошами Васи Голубанцева, когда тот носился по двору с топором за своей полураздетой супругой. Топор был всегда новый, так как вызываемый Сергеевым участковый, тоже фронтовик, обычно к протоколу составлял акт об изъятии орудия. Но дебоширил Вася редко, проводя большую часть развеселой жизни в отбытии разной длительности тюремных сроков. И никогда не обижался на Сергеева, в отличие от участкового, люто и жестоко ненавидевшего управдома - тот несколько раз "накатывал" на него "телеги" милицейскому начальству.
Какая безысходность. Непьющий, вполне обыкновенный человек, герой войны, погружен в наше грязное бытие с вечными выпивками, пьяными дебошами Васи Голубанцева, который с топором носится за кричащей благим матом супругой. Полураздетая женцина, мать двоих или троих детей, получает помощь только от милиции, которую та ей предоставляет неохотно. Замотал, замучил Голубанцев и управдома, и милицию. И помощи ждать не от кого.
Ах, эта залетная шпана! Однажды шпана, которую Сергеев опрометчиво погнал со двора, вытащила его под арку и жестоко избила, не сделав никакой скидки на инвалидность. И хотя у нас было принято выбегать на крики с улицы (не то что сейчас!), никто из наших дворовых бойцов не счел нужным выйти посмотреть, что это там такое делают с "однокрылым".
Три месяца все отдыхали от него, пока срастались переломанные ногами ребра и челюсть. Отдых получили Голубанцев и другая пьянь, и сопливые ребятишки, раскрашивающие заборы разными актуальными надписями. Можно было, не оглядываясь, вывалить ведро с мусором в подъезде. Можно среди ночи включить музыку на всю мощь. Приободрились все те, у кого совести не было отродясь. Гуляй, Вася!
Побуду еще несколько минут автором чужого рассказа
Была ли от Сергеева польза? Наверное да, - признает словно нехотя, рассказчик,- но мне и в голову не приходило подойти к Сергееву и сказать доброе слово. То всеобщее мнение, которое создавали о нем темные, не понимающие жизни люди, давило и на меня. Я тоже не уважал Сергеева. Мы власть не привыкли уважать, а этот незаметный человек был частичкой власти. И что удивительно, правильно ее понимал, но натыкался на стену непонимания. Полного непонимания.
Автор рассказа испытал большое облегчение, когда ему с женой, тогда только заключившим союз, дали квартиру, и они переехали. Наверное, микроклимат на новом месте оказался получше. Воспоминания о прошлом убожестве невольно сконцентрировались на одном человеке, этом растреклятом управдоме, который «мешал жить».
И вот лет через пять, когда автор получил возможность писать о своем восприятии жизни, и его стали печатать в газетах, жизнь столкнула его, автора еще раз с прошлым.
К нему, когда он горделиво развернул газету, подошел молодой мужчина Оказалось, повзрослевший парнишка с того, прежнего двора.
- А Сергеева-то убили, - вдруг как-то невпопад сказал мужчина, которого, кажется, звали Мишка. - Сын, Витька, топором зарубил.
Это катарсис. Это итог прожитого. Вот этот молодой мужчина, переживший трагедию управдома как свою собственную, судьбы Голубанцева уже не повторит.
И вот еще мелочь вроде, но рассказчик заставляет парня пить. Пьют по ходу сюжета много.
Если вы прочитали рассказ раньше, вы увидите, что здесь вставлены почти без изменения целые куски. И много выдумано, переиначено, без согласия на то автора.
Вспомним конец рассказа. Конец – всему делу венец.
« - Вот ведь как... Чужих все воспитывал, а своего, получается, на смерть себе...- я разлил остатки по стаканам. - Давай, не чокаясь.
Мы выпили и памятуя о русском обычае говорить об усопших или хорошо или никак перевели разговор на другие темы. Мишка все порывался меня угостить, в конце концов я согласился, и хоть буфетчица уже косилась неодобрительно, распили вторую бутылку, помянув заодно всех ушедших соседей. В основном это были фронтовики - раны и водка сильно сократили им жизнь. Каждого вспомнили, говорили о них как о живых, смеялись, вспоминая разные забавные истории.
Мы крепко держались на ногах, но Мишка все же проводил меня до дома. Обещал заглядывать, но так больше и не зашел. И ни с кем из прежних соседей по тому двору судьба меня уже не сводила. Постепенно стерлись из памяти лица. Но одного я никогда не забуду. Даже сейчас, закрыв глаза, вижу его худощавое, в ранних морщинах, лицо».
Не будем оспаривать концовку рассказа. Вполне жизненно. Все бывает. В семье, как говорят, не без урода, тем более, автор вправе сам выбирать, а иногда и создавать факты, ради художественной правды.
Поэтому не будем убеждать читателей, что у хороших людей плохих детей не бывает. Как и того, что у плохих раодителей вырастают часто прекрасные дети. Это другая тема. Меня больше интересует вот этот феномен человека, отстаивающего в большом и малом, даже в ничтожных мелочах, правду.
О, великая сила искусства! Как хитро построен рассказ. О «свинцовых мерзостях русской жизни». Прочитав его, я искренне возмутился. Ну, хоть бы одно слово хорошее. Но понял, что хороших слов не надо. Пусть вызреет и прорвется фурункул внутри. Почти столетие мы толмачим о широкой русской душе. Которой никакой закон не писан. Которой нужна полная свобода для самореализации.
Стойте, стойте! Прежде всего, душа должна стоять на прочном фундаменте.
На строгих жизненных устоях. Чтобы человек отвечал за себя.
Я представил себе общество, в котором все стали управдомами. Гипотетическое общество людей, живущих по справедливости. Не заводящих магнитофон на улице в два часа ночи. Не расписывающих подъезды ругательствами. Я, честно, говоря, захотел пожить среди таких людей, с которыми можно здороваться, снимая шляпу, не отводя глаз в сторону.
Безалаберная русская душа! Вот и теперь, мы молчим, когда вокруг все пришло в движение, когда нарушены всякие представления о справедливости. Моя хата с краю. Не судите, да несудимы будете.
Мне не хочется спрашивать автора, какую долю иронии внес он в рассказ. Чувство двоякое. Прочтешь раз, поймешь, что все так и есть. Прочтешь два, воспылаешь гневом против этого бедолаги Сергеева. Прочтешь еще и еще, и поймешь, что что-то в себе менять надо.
Я помню эмоции, которые возникли у меня, когда я прочитал гоголевскую «Шинель». И вот, в ряду таких несчастных, забитых жизнью людей появился еще один персонаж, управдом Сергеев.