Пьеса
Действующие лица:
Аполинский
Зоя
(Использованы стихи В. Шекспира, О. Мандельштама и М. Цветаевой)
Картина первая.
Часть первая. Зоя.
Дома у Зои было тихо, светло и одиноко. Подали чай. На белой скатерти всё было торжественно и нарядно, словно ждали почётного гостя. Посреди стола, в хрустальной вазе красовалась сирень. Чашки тонкого фарфора с нежными розовыми бутонами наполнились чаем. Зоя, по молодости наивная, тонкой красоты, словно фарфоровая кукла, девушка, души не чаяла в милом друге Аполинском и радовалась каждой секунде, проведённой хотя бы вблизи от него. Они молчали. Зоя, едва дыша, любовалась Аполинским. Тонкость её чувств еле уловимой дрожью пробежала по коже и коснулась нежных губ. Она не могла позволить себе даже дотронуться до его руки. И оттого неистовую свою печаль прятала под ресницами.
Аполинский. Была весна. Томная, душистая, цветущая одесская весна. Ещё изредка дул прохладный морской ветер, но было совсем тепло и на душе оттого становилось радостно. Вот уже почти год шла война, но в сердце теплились какие-то надежды и возникали смутные образы в голове. Образы счастливой и беспечной жизни. Зоя прогуливалась по Николаевскому бульвару. Горожане, едва зачуяв свежий весенний воздух, выходили на прогулку. Людей в этот час было много: мелькали шляпки и ручки в белых перчатках… Намедни подле Одессы затонул турецкий крейсер, подорвавшись на мине, который, как писала пресса, стрелял по мирным жителям. Но это не мешало одесситам жить привычной для них размеренной жизнью. Зоя шла задумавшись. Но вдруг почувствовала, что кто-то рядом идёт нога в ногу с ней. Она повернула голову. Этот кто-то был я. Она остановилась. «Евгений, вы?!» – молвила она. «А я всё думаю, когда вы, наконец, заметите, что я иду рядом?!» – спросил я. Зоя улыбнулась и как-то печально посмотрела на меня. «А давно ли вы идёте рядом?» – От «Екатерины»…
Зоя. «Ой, как я рада, что встретила вас! Пойдёмте к нам пить чай! Поведаете нам театральные сплетни… Много ли вам ролей дали нынче?», – спросила я.
Аполинский (грустно усмехаясь). Что вы, Зоя Александровна, какие там роли…
Зоя. А знаете, наши все уехали на дачу, так что я совсем одна.
Аполинский. А вы почему не на даче?
Зоя. Там так скучно!
Аполинский. Я знал, что Зоя влюблена в меня. Было одиноко, и горький осадок какой-то томил душу. И мы пошли пить чай.
Пьют чай.
Зоя. А вы уже видели Веру Холодную?
Аполинский (врёт). Да, конечно.
Зоя. И какова она?
Аполинский. Как икона – холодная красавица…
Зоя. Такая же, как в кино?
Аполинский. В точности такая.
Зоя (вздыхая). Ах, хотела бы я её увидеть. Знаете, я видела фильм «Песнь торжествующей любви»…
Зоя встала и подошла к окну. Её глаза будто бы никуда не смотрели, хотя за окном открывался прекрасный вид на море.
Зоя. Вы помните, Евгений Сергеевич, совсем недавно ещё регаты устраивали, а вот теперь… Какие яркие паруса у яхт бывают! Все такие разноцветные, пёстрые – глаз радует… помните?
Аполинский подошёл к Зое и поцеловал её в шею.
Аполинский. Меня ничего больше не радует, что связано с прошлым… Неужели, возможно заглушить эту боль? Эту боль, которая хватает за горло и не отпускает, пока окончательно не задушит, не отнимет всё, что тебе дорого? Вы понимаете меня, Зоя?
Зоя. Да, Евгений Сергеевич…
Аполинский (обнимая Зою). Вы понимаете, Зоя?..
Пауза.
Это война… да, это война. Но она пройдёт, Зоя. Она пройдёт. И мы заживём, как прежде. Это она во всём виновата.
Зоя. Да…
Аполинский. Думаете, Зоя, я не замечал вас прежде?
Зоя. Что?
Аполинский. Думаете, я не видел этих глаз, думаете, не замечал их? Ах, Зоя, они горят…
Зоя. Е-е-евгений Сергеевич…
Аполинский (отпуская Зою). Евгений Сергеевич, Евгений Сергеевич… Я – Гамлет, Зоя!
Зоя. Гамлет?
Аполинский. Да. Я – Гамлет. Знаете, у нас в театре ставят Шекспира, а мне не дают главную роль. Всё этот Добронравов – режиссёр. У нас с ним добрые отношения прекратились, как только он переступил порог театра. Он даёт мне постоянно какие-то второсортные и недостойные роли. А только лишь на горизонт выплывает новая постановка, и в ней главный герой так близок мне, так понятен, как эту роль отдают Полякову. Полякова я по определению ненавижу. Вообще в последнее время ваш покорный слуга стал презирать людей! Как это не прискорбно… С ними так трудно находиться хотя бы даже в одном помещении. Играть, жить чужой жизнью на сцене, обманывать и всё время искать напоминания о прошлом – это ещё противнее.
Зоя. И меня вы тоже презираете?
Аполинский. Что, простите?
Зоя. В моём обществе вам тоже трудно находиться?
Аполинский. Что вы, Зоя! Что вы… Вы – нераспустившийся розовый бутон, вы чисты и прекрасны, Зоя. Мне вас презирать не за что…
Пауза.
Они все считают, что я разрушил, растратил свой талант!
Зоя. Это неправда.
Аполинский. Правда… Нет, нет, вероятно, они и правы. Просто им не понять, насколько трудно быть умным человеком… Они делят, делят. Всё делят. Все делят. Вся их жизнь – делёжка, постоянная делёжка. Не то ролей, не то своей жизни. Они все хотят лгать со сцены. Даже, поверите, лгать в столовой, лгать в салоне, в спальне. Лгать гримёрше, брату, себе, сидящему перед зеркалом, тоже говорить, что ты прекрасен, что ты отличный артист. Я не могу больше думать, я не могу больше быть умным человеком, даже правильнее будет сказать – разумным человеком. Это становится удивительно ненужным…
Зоя. Что вы такое говорите? По-моему, быть разумным человеком ещё никогда не считалось дурным.
Аполинский. Это видимость. Видимость приличного, должного. А кто это приличное соблюдает? Они? Я? Ну, может быть, вы, Зоя Александровна…
Зоя. Вы расстроили меня своими словами, Евгений Сергеевич.
Аполинский. Простите, Зоя Александровна! Я, право, не хотел вас чем-либо расстроить.
Зоя. Если мы продолжим этот разговор, я окончательно решу для себя, что актёры – ужасные люди!
Аполинский. А вы всерьёз думаете, что мы люди?
Зоя (смеётся). Евгений Сергеевич, вы как всегда остроумны! Но позвольте мне увести вас от дурных мыслей.
Аполинский. Пожалуйста!
Зоя. А почитайте мне стихи?
Аполинский. Я не готов…
Зоя (обрывая его). Не верю! Нет, нет, не верю вам. Вы всегда так прекрасно читаете стихи, что у меня сразу же делается дурное настроение …
Аполинский. Тогда мне точно не стоит читать стихов, дабы не портить вам настроение.
Зоя. Ой, нет. Я не то хотела сказать… Ну, пожалуйста, прошу…
Аполинский. Ну, хорошо… тогда…
«Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
«Господи!» – сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
Аполинский вдруг прекратил читать. Он посмотрел в чистые и глубокие глаза Зои. Непонятно почему они такие. Почему они с тоской смотрят на него? Неужели достоин он этих глаз?
Зоя. Продолжайте…
Пауза.
Аполинский. Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди.
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади».
Зоя. Красиво…
Аполинский. Я пойду, Зоя… Александровна… я пойду…
Аполинский уходит.
Часть вторая. Герой без грима.
Гримёрная комната Аполинского была темна. Лишь в глубине, над гримёрным столиком, освещая его, горели, слегка потрескивая, газовые рожки. За ним, изучая своё изображение в зеркале, гримируется Аполинский. Сначала наносит кольдкрем. Он мрачен и тих. Размазывает небрежно и грустно телесную краску по лицу. Отворачивается от зеркала. Затем продолжает гримироваться.
Аполинский. В театре Сибирякова шла репетиция перед вечерним спектаклем. А меня всё не было. Где я был? Не знаю, не помню. Режиссёр Добронравов рвал и метал. «Что он себе позволяет? – Кричал Добронравов, багровея от злости. – Если Аполинский, чёрт бы его побрал, не явится через пять минут, я клянусь, он больше не будет играть ни в одном спектакле!». А я не мог играть, понимаете, не мог. Не хотелось видеть людей. Вообще. Тем более режиссёра, которого ненавидишь более всего на свете. Но, впрочем, я спешил. Шёл уже по Конной, как вдруг увидел движущуюся навстречу фигуру. А потом ещё одну, и ещё. Они появились внезапно и неизвестно откуда. Это-то и удивило меня. Такие полупрозрачные, почти незаметные. Возможно, незаметные для других глаз. Но я видел их. Словно лёгкие ангелы, воздушные и невесомые они танцевали. Шаг за шагом и взмах крыла за взмахом крыла. И смеялись, смеялись так сладко… Не думаю, что я испугался. Впрочем, меня удивило их присутствие. Как? Вдруг на улице, посреди дня – ангелы? Но с ними мне было легко. Легко, как никогда прежде. Странное чувство: будто бы просветление разума… и в то же время – помутнение рассудка…
Пауза.
Кокаин? О, да… Без него нет смысла в существовании той маленькой частицы, безродной, ничтожной, маленькой частицы по имени Аполинский… Они, фигуры, двигалась прямо на меня. Я вздрогнул и остановился. Они прошли мимо. Я обернулся, желая посмотреть им вслед, но больше ничего не увидел. Тогда со страшной ясностью в голове мелькнуло – «галлюцинация». На лице лишь проступил холодный пот. Стало опять плохо. Тогда я поспешил в гримёрную и заперся там. Достал баночку кокаину, знаете, такую маленькую жестяную баночку. Достал… (достаёт баночку и нюхает кокаин).
Пауза.
А потом выбросил её в окно. Я всегда выбрасываю их в окно. Все выбрасывают, пожалуй, их в окно. Выбрасывают и выбрасывают… а потом уже выбрасывать становится некуда… знакомые мне актрисы тоже нюхают кокаин… и тоже выбрасывают эти маленькие баночки через окно. Я один раз выглянул в такое окошко… вот так облокотился о подоконник и посмотрел вниз… сколько там было этих баночек… и тогда я подумал, а сколько же их под моим окном? И как только это стало возможным, я посмотрел… и так стало страшно…
Пауза.
Вообще, эта богемная жизнь… эти праздники и дни рождения, карнавалы и просто вечера… там всегда актрисы и художники, танцовщицы и поэты… там всегда вино и кокаин… кокаин и вино. Это две подруги, которые не могут жить друг без друга, это неизменный тандем. Обычно приходишь на подобное мероприятие, а тебя уже ждёт и манит хрустальная пепельница, полная белого порошка. И все подходят к ней… и всех она манит. Вот так запросто подходишь и пальцами касаешься его… нюхаешь… потом как-то даже смущённо вытираешь нос, как-будто не все поступают точно так же… (Смеётся).
Пауза.
А ведь всё прошло. Время – моя могила. Я всё тот же сумасшедший, способный, рисуясь, бросать цветы к ногам красивых и совершенно незнакомых женщин, способный выкидывать умом непостижимые штуки, напиваться до повалу, разбивать витрины… но время не ждёт, не терпит, не жалеет! Нет. Я уже всё сыграл. Да и на «Мирографе» больше не нуждаются в актёре Аполинском. Несколько фильмов, в которых я снялся, уже давно забыли одесские зрители. Прошла былая слава? А была ли слава? Я всё сыграл… даже свою жизнь. Актёр – режиссёр своей роли. Но, к сожалению, не своей жизни!
Аполинский берёт бутылку вина со столика и наливает его в бокал. Пьёт.
Пауза.
А впрочем, грим – великая штука!
И вновь пьёт, только уже нервно и резко, не наливая в бокал. После встаёт, и будто стоя на сцене, произносит:
Аполинский. «...Ужасное сознанье робкой думы!
И яркий цвет могучего решенья
Бледнеет перед мраком размышленья,
И смелость быстрого порыва гибнет,
И мысль не переходит в дело, –
Подносит указательный палец к губам, словно говорит «тише!»
…Офелия! О, нимфа,
Помяни грехи мои в молитвах!..»
Часть третья. Близкий друг.
Аполинский всё чаще стал появляться у Зои. Теперь она была его единственным развлечением. Она же радовалась каждой секунде, проведённой рядом с ним. Даже если Евгений был не в духе, и она могла наблюдать за ним, читая книгу, сердце её трепетало.
Аполинский. Когда я был маленьким, ко мне часто приходили ангелы. С большими белыми и пушистыми крыльями. Они щекотали мне лицо. И я думал, что ангелы летают – там, в небе бесконечном, глубоком, высоком и голубом – летают и иногда теряют перья. А они падают на землю снегом… и я никогда не сомневался в этом. Я думал, что это и есть снег…
Пауза.
(Тихо и таинственно) Странно, но они и сейчас ко мне приходят…
Зоя (не обратив внимания на его слова). Женечка, милый друг! Отчего же вы такой бледный, почти прозрачный? Вам нужно больше бывать на воздухе!
Аполинский. Нет охоты, Зоя.
Зоя. Ну, пожалуйста, давайте прогуляемся!
Аполинский. Нет, я не желаю.
Зоя. Ради меня, прошу вас!
Аполинский (теряя самообладание). Нет же, нет, я говорю!!!
Зоя (смутилась и отошла в сторону, едва сдерживая слёзы). Вам нет ни до чего дела. Вы только злитесь на меня, а потом просите прощения. В вас какая-то прозрачная отчуждённость от всего… (тихо) И она меня пугает.
Пауза.
Аполинский. ...А теперь странная какая-то, навязчивая мысль не покидает. Теперь думается мне, что снег – это вовсе и не ангельские крылья. Подумать только, тонны порошка... столько, что хватило бы всем желающим... Всем, абсолютно всем... и даже осталось бы... Только отвратительная эта весна всё испортит, всё погубит. Все мечты и надежды. Вот наш «белый друг» и таит под лучами мучительно яркого солнца...
Пауза.
Отчего ж вы грустите, Зоя?
Зоя. Что с вами, Евгений?
Аполинский. Отчего так официально? Вы бы ещё по отчеству... неужели, нет повода?!
Зоя. Женя... Женя...
Пауза.
Аполинский. Однажды Зое удалось вытянуть меня на улицу. Я без удовольствия шёл, не смотря по сторонам и не обращая ни на что внимания. (Зое) Мы прогуливались с вами вдоль Преображенской, хотя я не выношу этих прогулок. Шли. Шли, пока не увидели перед собой Старое христианское кладбище. «Христианское кладбище, - сказал я».
Зоя. Да.
Аполинский. Наверное, скоро меня сюда принесут…
Зоя. Что вы такое говорите, Евгений?!
Пауза.
Аполинский (внезапно и резко). «Я и молод, и свеж и влюблён,
Я в тревоге, в тоске и в мольбе,
Зеленею, таинственный клён,
Неизменно склонённый к тебе…»
Зоя приняла эти слова на свой счёт. А я понимал, что молодость угасает, свежесть тлеет, а о влюблённости и говорить нечего. Остались одни тревоги и тоска. Я попросил Зою вернуться домой. И мы пошли.
Пауза.
Я баловал эту несчастную девушку частыми визитами. Это было её единственным спасением. Но приносили ли они ей радость?
Зоя. Но приносили ли они мне радость? Видеть Евгения больным было так тяжело, что иногда после его ухода, я плакала. Плакала взахлёб, так сильно, почти задыхаясь, что потом не могла остановиться. Но и прекратить его эти визиты не могла – расстаться с ним было бы ещё труднее.
Пауза.
Однажды Аполинский явился в чудном расположении духа. Мы беседовали о чём-то, сидя на открытой террасе. Был очень тёплый и солнечный день. Море стало совсем тихим и запах его тонкий, еле уловимый чувствовался в воздухе. Евгений даже прочитал какой-то монолог из спектакля. Бросался нежными словами и целовал ручку… Так трудно было устоять перед этими словами, такими долгожданными и желанными. И даже если они были лживыми – пускай…(не удержавшись) Гори всё огнё-ё-ём!..
Пауза.
…А потом слова, слова… опять слова… слова терпкие, обжигающие…
Аполинский. …Слова, слова…
Зоя. Сводящие с ума…
Аполинский. Слова…
Зоя. Одуряющие, помрачающие рассудок.
Аполинский. И, словно яд отравляющие тленную жизнь. Как знакомо, как знакомо это чувство. Но оно убьёт её, убьёт не сейчас, позднее. Но убьёт. Точно, точно! Постепенно, так как делает это яд. Она ещё об этом просто не знает.
Зоя. Она ещё об этом просто не знает…
Пауза.
Останьтесь, Женя, останьтесь, не уходите, прошу!
Аполинский. Я бы мог остаться, но вот только боялся, что не продержусь до утра.
Зоя. Прошу!
Аполинский. И я остался. Но уже вскоре почувствовал слабость. Слабость изводящую.
Пауза.
«Я болен. Мне нужно лечиться». Эта фраза заучилась, приелась, и иногда даже в тягость было её произносить. Но ничего лучшего я не мог ответить на Зоины, впрочем, не только лишь на её вопросы… И вот я уже не служу в театре. И вот я уже никому не нужное, использованное гусиное перо, присыпанное белым порошком. Я фыркнул и ушёл, хлопнув дверью, ото всех. Но, всё же, от себя уйти мне так и не удавалось. Поэтому долгими бессонными ночами подобные мысли не покидали моей головы.
Зоя. Вы не спите?
Аполинский (раздражённо). Господи, ты прекратишь обращаться ко мне на вы?
Зоя. Отчего же не спится?
Аполинский. Не могу заснуть.
Зоя. Что я могу сделать?
Аполинский. Коньяку… коньяку стакан… Умоляю!
Зоя. Я… я… да, я сейчас, конечно. (Приносит коньяк) Вам, наверное, нездоровится?
Аполинский. Да, вы правы, мне что-то нездоровится. Наверное, весна тому виной. Весна, весна... (шёпотом) «Мне холодно. Прозрачная весна
В зелёный пух Петрополь одевает,
Но, как медуза, невская волна
Мне отвращенье лёгкое внушает...»
Пауза.
Зоя. И тут он будто сломился. Съёжился, свернулся улиткой. И я испугалась и не знала, что делать.
Аполинский. В пиджаке, в моём пиджаке, там… во внутреннем кармане… да несите же его сюда скорее!
Зоя. Что? Что я должна найти?
Аполинский. Там такая баночка… Ну, что вы копаетесь?
Зоя. Я нашла (крутит в руках). Она?
Аполинский. Давайте сюда! И уходите. Идите!
Пауза.
Этого было слишком мало. Слишком мало…(с усмешкой) «Белый порошок избавит от чувства жизненной неудачи!» Но на сей раз его слишком мало…
Входит Зоя. Пауза.
Зоя. Вы – кокаинист, Женя?!
Аполинский. Да.
Зоя. Я догадывалась…
Аполинский. К чему всё это? Мне плохо. Мне плохо! Позовите кого-то из прислуги. Мне нужно послать за кокаином.
Зоя. И за кокаином послали. И мне было до удушья страшно. И долго я не решалась войти в комнату, но всё-таки, распахнула дверь и увидела спокойного и тихого Женю. Он мирно сидел в кресле. Я подошла и стала плакать (Подходит к креслу, опускается к Аполинскому). Женечка, миленький… (чувствует, что руки его холодны. Зоя молча садится подле Аполинского. Тишина).
Картина вторая.
Часть последняя. Королева.
Темно. В этой темноте появляется фигура. Она бесшумна и похожа скорее на тень. Но, впрочем, она становиться явной. Зажигается свет и фигура, кутаясь в пальто, слегка прищуривается от яркого света. В ней узнаётся Зоя. Молчание. Сначала понятное молчание, но оно затягивается и становится тяжёлым и невыносимым.
Зоя. Прошло много времени…
Пауза.
Но я не могла больше находиться в том доме, я не могла быть собой, смириться с собой, с такой, какой я теперь уже была. И я уехала. Глупая, пыталась сбежать! Сначала на Фонтан. Там было спокойно и одиноко. Но позднее и это стало совершенно невозможным…
Пауза.
Мы пережили жуткие времена, когда хаос поглотил всё и люди хаотично в нём барахтались. Утро каждого нового дня начиналось с вопроса: «А какая у нас сегодня власть?», и каждая ночь заставляла вслушиваться в её тишину и слышать шорохи даже тогда, когда их не было… Всё перемешалось и стало удивительно абсурдным. Это было ужасное, ужасное время. Тяжёлое и не постижимое умом. Время, которое заставляло человека совершать маловразумительные поступки…
Пауза.
Но, впрочем, я стала сильной… Так даже теперь, наверное, было легче. Я снялась в одной кинокартине. И почему-то меня пригласили сняться ещё в одной. А потом ещё в одной. И так я стала актрисой немого кино. Мне нужно было лишь молчать с экрана. И молчать о том, что мне чрезвычайно понятно. Я даже узнала Веру Холодную, как когда-то мечтала. Но наше знакомство, к сожалению, не продлилось очень долго… Теперь меня узнают на улицах, незнакомые мужчины присылают цветы… И этого даже иногда хватает для того, чтобы не чувствовать одиночество. Одиночество одного, перешедшее в одиночество другого…
Пауза.
Я часто задаю себе вопрос: «А любил ли он меня?» Нет… Он не успел меня полюбить… Его увлечение кокаином было исключительно сильным. Потому это простительно. Поэтому я прощаю его.
Пауза.
Прогуливаясь однажды по мокрым и унылым улицам, я вдруг увидела яхты с яркими парусами, что шли от Платоновского мола к Фонтану (на заднем плане, позади Зои появляются яхты, как кадры из какого-то кинофильма). Вспомнила… Вспомнила тот весенний день…
Пауза.
«Наши души, не правда ль, ещё не привыкли к разлуке?
Всё друг друга зовут трепетанием блещущих крыл!
Кто-то высший развёл эти нежно-сплетённые руки,
Но о помнящих душах забыл…»
Занавес.
Одесса, 2008 год