О главной причине Октябрьской революции
Я отнюдь не собираюсь отрицать влияние заграницы, распада традиционной, еврейской городской общины, помещичье землевладение, избыточные налоги и экспорт хлеба, а так же прочие факторы, как причины возникновения Октябрьской революции. Факторов много, на эту тему не только тома написаны. Большинство причин революций в России или описаны в учебниках, или изгоняются из учебников и официальной литературы с такой энергией, что не знать о них просто смешно.
Безусловно, такой фактор, как крестьянская община давным-давно упомянут и исследован. Даже Ленин вынужден был признать, что, фактически, его революционный, преступный эксперимент удалось совершить прежде всего благодаря противоречию между крестьянами и помещиками, а не между пролетариями и буржуазией, как полагалось по учению Маркса. Однако, даже это внешне правильное, ленинское определение не совсем соответствует реальной картине. Судя по первоначальным успехам большевиков и тем проблемам, с которыми пришлось столкнуться белогвардейцам в Сибире, на Дону и Кубани, то есть в регионах, где помещиков не было, или их власть была незначительна, столкновение происходило между крестьянством в целом, включая казаков, и городом. Это уже уникальное явление, если учитывать время событий и уровень развития общества. Перед нами не феодальное общество, где город только берет, а к себе не пускает. Общество шло ко всеобщей грамотности, на селе работали учителя и врачи, доступ к городской жизни был открыт – выходи из деревни, нанимайся, работай, покупай недвижимость. Более того, крестьяне стремились к городской жизни. Самый способных детей пытались устроить в городе, дав им возможность образования. Тем не менее, ненависть присутствовала постоянно и шла именно по нарастающей.
В 60-е – 70-е годы 19-го века мы имеем активность среди народовольцев. Народ звали к топору, упор пропаганды делался на освобождении крестьянства. Эффект получился незначительный. В начале 20-го века упор делался не только на крестьянство. Существовали большевики. Эсеры, хотя и называли себя крестьянской партией, большую часть своих активистов набирали в городах. И опять-таки, крестьянство не боготворило народников и не стало боготворить эсеров, но крестьянское недовольство шло именно через край. При таком недовольстве эсеры, если бы крестьяне их считали своими, вели к 1905 году за собой 90% населения страны. Именно так показывает опыт современной политической жизни. Однако успехи эсеров оказались несколько скромнее.
Другим феноменом оказывается неспособность буржуазных реформаторов разрушить русскую общину. Административный нажим дал очень посредственный результат и только озлобил крестьянство. В тени рассуждений о несчастной роли Столыпина, да и всего правящего класса, который народ «не понял», «не ценил», «не уважал», как-то остается в тени главное – правящий класс отнюдь не хотел разрушать общину, пока жареный петух не клюнул. Правящий класс отнюдь не хотел дать крестьянам возможность переезда в Сибирь до 1906 года. Да, на эту тему много дискутировалось, но до 1906 года активной переселенческой политики не было, кроме тех случаев, когда это вызывалось не потребностями борьбы с аграрным перенаселением, а чисто стратегическими проблемами. Народ переселялся на Дальний Восток, чтобы удержать территорию. С этой же целью части крестьян позволили поселиться в Средней Азии, причем на земли, которое местное земледельческое население не использовало. Их использовало только кочевое население, или использовало земледельческое население в качестве пастбищ. Крестьяне селились под Сочи или в Адыгее, но это было сделано для закрепления территории и возможности обеспечения войск продовольствием. Действительно активные действия по разрушению общины начались только 1906 году и только ради спасения помещичьего землевладения и борьбы с социальным кризисом в обществе. Не было бы войны с Японией и революции 1905-7 гг., никто бы не почесался бы ещё много лет.
Я попробую дать простейшее объяснение этому странному феномену. Для начала надо понять, что общинное земледелие в России было крайне эффективным. Средний русский двор имел больше скота, производил больше зерна, имел больше лошадей и, что немаловажно при отсутствии автомобилей, перевозил больше грузов, чем средний двор крестьянина-прибалта. На это счет, когда я работал редактором, то имел дело с монографией, где автор только уныло констатировал парадокс – средний русский двор имел больше лошадей и просто обязан был производить больше. Более того, этот парадокс вполне соответствует торговли России в то время. В условиях конкуренции с русской общиной Прибалтика ничем не славилась, несмотря на близость к Европе и удобства в сбыте продукции из-за близости к морю. Рожь из России была конкурентоспособнее, лен производила Вологодская область, хотя в Прибалтике условия для производства и вывоза льна были благоприятнее. Даже молоком Прибалтика не славилась. Масло в Англию везли из Сибири и других областей России. Прибалтика не смогла даже конкурировать с Данией, которая вывозила масло в Англию, подкармливая скот русской рожью, которую прибалты могли купит ещё дешевле, поскольку рожь из вагонов не надо было перегружать на пароходы. Точно также не могло конкурировать с русским сельское хозяйство Польши. Хотя близость к Германии давала полякам большие возможности. Если мы возьмем южное направление, то мы увидим аналогичную картину. При крепостном праве большую часть пшеницы (две трети) Британия закупала не на территории Херсона и Одессы, а в Румынии. Во второй половине 19-го века ситуация сменилась на противоположную. Русский хлеб победил румынский. О каком тогда можно говорить отставании в производительности труда в традиционной общине, если европейское фермерство и европейское помещичье хозяйство не могли с ним конкурировать? Более того, с Россией успешно конкурировала только Америка – страна особых возможностей. Там климат намного более благоприятен, развиты пути сообщения, там раньше началась механизация хозяйства и использование тракторов. Однако и тогда США начали вытеснять Россию на рынках Европы только из-за успехов Форда в тракторостроении. Более примитивное сельское хозяйство Латинской Америки конкурировать с российским не могло. Та же Бразилия была вынуждена специализироваться на производстве кофе и прочих тропических продуктов.
То есть, если мы посмотрим на реальные успехи сельского хозяйства в России, то мы сделаем два вывода. При местном климате русская община не могла бы конкурировать с сельским хозяйством Европы, США и Латинской Америки, если бы она не была достаточно производительна и эффективна в сравнении с помещичьим хозяйством и фермерством других стран. Это, кстати, объясняет, почему насчет общины в Российской империи много спорили, но не решались её разрушить – нет смысла резать курицу, несущую золотые яйца. Второй вывод ещё интереснее. Успехи России в сельскохозяйственном производстве на экспорт начались только тогда, когда крестьянин был освобожден от крепостной зависимости. То есть, помещичье землевладение, которое часто использовало столь отсталые формы эксплуатации как издольщина, было намного эффективнее, чем крепостное землевладение. Более того, классическое землевладение, опиравшееся именно на труд батраков, а не крестьян, пришедших подработать на земле помещика, вообще, ничем не выделялось по эффективности, а только обостряло социальные противоречия. Вывод крайне неприятен, поскольку он противоречит современной политики максимального стимулирования именно помещичьего землевладения. И теперь сделаем общий, ещё более неприятный вывод – раз крестьянская община в России, сколько бы её не поливали грязью, была эффективна, а эффективность производства крестьянину важна, поскольку от неё зависит количество хлеба на столе, то не надо удивляться сопротивлению деревни насильственной фермеризации. К фермерству и частной собственности русский крестьянин легко приходил только в условиях большого количества земель, когда не мог все земли обработать, а держал про запас в качестве пастбищ. Естественно, при таких условиях он автоматически терял заинтересованность в работе на любого потенциального помещика, чем отбивал всякое желание у царской администрации бороться с аграрным перенаселением.
Если мы посмотрим на главных виновников аграрного перенаселения и последующей революции, то мы увидим очень знакомые лица. Кто виноват, что Трансиб строился со стороны Владивостока, а не от Урала? Кто виноват в задержке активного строительства аж до 1902 года и, как следствие, в поражении от Японии? Ба, знакомые лица – граф Витте и цесаревич Николай, впоследствии ставший самодержцем Николаем Вторым. Именно они были ключевыми лицами по проекту Трансиба в спец комиссии при Александре Третьем. Строительство Трансиба от Урала вызвало бы стихийное переселение крестьян в Сибирь, вот они и тянули до последнего. А кто мешал стихийному движению крестьян на земли Башкирии и дальше в Сибирь до этого? Правительства Александра Второго и Александра Третьего. При этом крестьянам переселенцам ставили специальные ограничения в выделении земли. Эти земли были по наделам меньше, чем земли для местных башкир и прочих народов Сибири, плюс для этих народов организовывался специальный земельный фонд для будущих поколений. Отбросим вопросы любви царского правительства к нацменьшинствам. 20 десятин – норма, которая гарантировала новому поколению крестьян аграрное перенаселение, то есть возврат к схеме крестьянской, традиционной общины и возможность насаждения помещичьего землевладения. Зато для помещиков в той же Башкирии особых ограничений не было. И то бедняжки страдали от избытка земли у крестьян по их помещичьим понятиям. Показателен пример графа Толстого, который купил огромный кусок земли в Башкирии, но не слишком преуспел, из-за чего мы имеем гениальный рассказ «Много ли человеку земли надо?», в котором Толстой разоблачает крестьянскую жадность к земле. Грусть Толстого не ограничилась творчеством, она была столь велика, что писатель вернулся в Ясную Поляну, где аграрное перенаселение обеспечивало его дешевой рабочей силой. Однако, сельское хозяйство Башкирии оказалось весьма успешным и лихо конкурировало с сельским хозяйством Орловской губернии, где земли и климат лучше, чем в Башкирии.
Только поняв, что сельская община России работала весьма эффективно и обеспечивала рабочей силой помещичьи земли тоже эффективно, мы сможем понять причины всевозможных затяжек в перестройке сельского хозяйства на фермерский лад, хотя эта перестройка сулила мгновенную пролетаризацию деревни. Сулить-то сулила, но батраки стоили бы или слишком дорого, или разбежались бы, спасаясь от голода, или просто пожгли бы помещиков из-за хлеба, если бы их доходы удалось бы скостить до уровня, позволяющего конкурировать с деревенской общиной. Поэтому правительство и общество проглядели главную проблему, связанную с отменой крепостного права. Крепостная община при крепостном праве и после сильно отличались в главном. При крепостном праве помещик назначал старост или мог сменить выбранного, но неугодного старосту. Естественно, при старосте появлялся свой актив, который помогал драть с крестьян оброки, гнал их на барщину, а сам имел с этого кое-какие блага. За послушность можно было легче получить право поехать в город на заработки, можно было смухлевать и не отдать сына в рекруты, не подложить гостям помещика дочку в постель, меньше внести податей или пойти на барщину в более благоприятные для себя сроки. Все эти блага мироедов, как их тогда называли, часто сложно было выразить в деньгах, однако они были вполне реальны. Наверху общины оказывалась верхушка, склонная к соглашениям с властью и имеющая от этого свои выгоды. Всё это разлагало общину, портило межчеловеческие отношения и способствовало упадку сельского хозяйства, той самой русской лени, о которой помещики любили поговорить за чаем и на страницах печати. Но эта же схема обеспечивала управляемость общины. Конфликт между барином и крестьянами сублимировался в конфликт внутри общины.
И вот произошла «катастрофа». О степени «катастрофы» можно судить даже по тому, что большинство дворни предпочло уйти от прежних хозяев в общину или наняться к другим помещикам. На уровне самой общины произошло нечто иное – помещик потерял права влиять на выбор старост. Традиционные формы общения вроде порки на конюшне потеряли смысл. Более того, стали невозможны превентивные действия, то есть наказания на всякий случай без конкретной вины крестьянина. Даже дать в морду за слишком медленное снимание шапки при встрече стало невозможным. Сейчас это выглядит смешным, однако именно так контролировала власть в те времена поведение крестьян. Кстати, и сейчас мы видим подобные механизмы управления на примерах дедовщины в армии. Возник принципиально новый тип отношений – пока нет преступления, нет наказания. Более того, в силу характера общинной жизни резко ограничились возможности провокации мелких нарушений ради возможности наказаний. О том, как это тяжело переживалось обществом, видно из истории с повышением цен на водку в начале 60-х годов 19-го века. Крестьяне стали возмущаться, то есть стихийно стали создавать общества трезвости. Во многих местах администрация была вынуждена проводить собрания крестьян с целью направить их на должный путь - в кабак – во имя сохранения местных и государственных доходов. Кое-где пришлось прибегнуть к образцовым поркам упорствующего крестьянства. Тут дело даже не в скандале, а в самой проблеме. Общество не могло отказаться от прежних стереотипов в управлении крестьянством. При этом не было замечено самое главное – раньше, при прямом контроле общины путем насильственного назначения соответствующих старост и создании вокруг старост групп подхалимов-мироедов, конфликт с властью перешел бы в конфликт внутри общины. Произошло бы разделение мнений – кто виноват? Стоило ли идти на конфликт? Кому дать в морду за то, что пришлось получить в морду от власти? В свободной общине подобное разделение мнений возможно только на первых порах, пока действуют прежние страхи и стереотипы мышления. Раз выступишь против интересов общины, два выступишь против, на третий окажется, что старосту уже сменили, выгод выступление против общины уже не дает, а помещику жаловаться бесполезно. Остается только жаловаться священнику да уездному начальству. Но те не имеют право на главное поощрение – перераспределение податей внутри общины в пользу жалобщика за сознательность. Наконец, никакая власть не имеет возможности вечно вмешиваться по мелочам. Ну, набили доносчику морду, так вступишься – хуже будет, ему стог сена сожгут. Ещё раз вступишься – могут дом сжечь.
При смене старосты и первичном подавлении сторонников сотрудничать с властью против общины, община не выходит из повиновения. Всего лишь возникает нетерпимая для власти ситуация, которую до сих пор боятся признать. Мир для крестьянина разделился на две части. Община, как место, где возможна справедливость, поскольку в общине торжествует при всех издержках определенная демократия. И другой мир, мир богатый, но несправедливый. Крестьяне с удовольствием помогали своим детям получить образование и выбиться в люди. Многие охотно шли на фабрики, где были хорошие зарплаты. Не говорю о тех фабриках, где платили мало, но были и те, где платили хорошо, и куда от желающих наняться отбоя не было. Но это не был мир справедливости. У нас больше принято сравнивать положение общинников с наделами и батраков, всё мерить деньгами, поскольку у нас нет мира, где присутствуют иные отношения. Все подчиняются начальству, способному на превентивное наказание, превентивную провокацию и превентивное увольнение с производства или с гордой должности офисной креветки. Выбора нет. А в 19-ом веке этот выбор был. Возникла ситуация, когда община противостояла не просто помещикам и отдельным, злобным чиновникам, а остальному обществу в целом. Причем общество мучилось, крыло мужиков, обвиняя в злобе, тупости, лени, пьянстве, но не могло тронуть общину, поскольку это было экономически невыгодно.
Дальнейший конфликт мог идти только по нарастающей линии. Чем больше налоги, тем больше недовольство. Чем больше власть пытается выйти за рамки сбора налогов и вмешаться в общинную жизнь, тем сильнее конфликт. Не лезьте, сами решим, обойдемся. Власть, естественно, пыталась воздействовать через церковь. На Западе церковь ограничена и инстинктивно знает меру участия в подобных конфликтах. Протестантская община независима, поэтому пасторы от слишком активной помощи власти уклоняются. Католическая церковь имеет центр в Риме, для неё главное – собственное выживание, а не интересы местной власти, когда они угрожают интересам католической церкви. В России церковь была и сегодня остается в подчинении государству. Ответная реакция общины понятна – церковь стала себя дискредитировать. Равнодушие или агрессивное отношение народа к церкви стало ответом на равнодушие или агрессивное противопоставление церкви интересам общины. Дальше всё стало зависеть от местного батюшки – или он игнорирует начальство, или его игнорирует община. Скрытая ненависть к местной власти стала всё более откровенной, поскольку стала чисто светской по духу.
Более того, движение крестьян в город, рост уровня образованности населения, пополнение числа рабочих, служащих и мелких предпринимателей за счет деревни не дал городскому обществу сплотиться вокруг идеи ненависти к общинному, крестьянскому населению. Сплочение было возможно только в нерусской среде только тех народов, которые не имели схожие общинные структуры. Недаром среди народников слово остзейский барон стало нарицательным. И совершенно неслучайно лидеры белого движения имеют в большинстве своем нерусские фамилии. Зато крупная часть русского населения не могла выступить против крестьянства, поскольку или вышла из общины, или жила вместе с бывшими общинниками и не могла рассматривать крестьянство как средоточие зла.
Тут надо заметить, что всякое общество, включая общину, не может быть верхом совершенства, поэтому негативные чувства оно склонно сублимировать в безопасную или внешне кажущейся безопасной сторону. Например, общество Японии после революции Мейдзи успешно реализовало ощущение дискомфорта после начала буржуазных реформ в лютую ненависть ко всем иностранцам, хотя именно Япония пострадала от иностранцев меньше всего. Начала Япония реформы с чувством комплекса неполноценности перед иностранными державами, а к началу 20-го века консолидировалась на почве оголтелого шовинизма. Несколько иначе развивалась Французская революция, где те же якобинцы отнюдь не были ангелами. Сперва консолидация на почве ненависти к феодалам, затем консолидация против недовольного поборами население, которое буквально толкнули в объятия роялистов гильотиной и конфискациями имущества, а затем консолидация на почве войны с остальным миром, верхом которой стала консолидация вокруг личности Наполеона. В России пошло нечто иное. Община консолидировалась за счет ненависти к окружающему миру. Дворянство пыталось консолидировать вокруг себя общество вокруг ненависти к крестьянам. Еврейские городские общины спешно консолидировались за счет ненависти к православным. В ответ дворянство срочно пыталось консолидировать общество за счет ненависти к мужикам и евреям одновременно. Российская крупная буржуазия никого не могла вокруг себя консолидировать. И в этой обстановке, самодержавие не просто пошло за дворянством, оно ещё постаралось использовать православие как рычаг власти, а этот рычаг был заведомо неэффективен. Естественно, консолидация за счет ненависти очень удобна в борьбе за власть, но малоэффективна при управлении обществом. Вот мы и наблюдаем партии большевиков и эсеров, октябристов и монархистов, которые оказались мало к чему пригодны после Февральской революции, кроме как к ненависти друг к другу и созданию атмосферы всеобщего замешательства. При этом очень интересны частные беседы с рядом большевиков и их детьми в обстановке социалистического дефицита продуктов и отнюдь не высоких зарплат. Вопрос простой – почему пошли в революцию, если в качестве рабочего вполне могли заработать больше, чем при социализме в 20-е, 30-е, 50-е и даже в 60-е годы. Ответ простой – да, могли и неплохо зарабатывали, но чувство справедливости в обществе не было.
Между тем, современное общество не развивалось и не развивается по законам справедливости. Это в России возникла уникальная ситуация, когда относительная справедливость внутри община контрастировала с несправедливостью вне общины, и это явление надо было терпеть во имя высшей человеческой ценности – бабла, труда и продуктов, которые общество выжимало из общины. Все попытки сконструировать общества справедливости на новой экономической базе отношений упираются в проблему – никак не получается, чтобы и справедливость была, и обогатиться за счет справедливости можно было. Зато большевики, которые люто ненавидели русское крестьянство за его иное отношение к понятиям межчеловеческих отношений, срочно ввели коллективизацию, как схему разложения общины изнутри – назначенный директор колхоза, подобранный внутри общины актив из коммунистов и комсомольцев. Более того, во время Гражданской войны классическим приемом стала провокация – пришли красные, предложили общине выбрать органы самоуправления, потом срочно расстреляли выбранных, их друзей и родственников. За что расстреляли? За порядочность, за готовность защищать интересы населения. За что большевики возлюбили пролетариат, а сейчас либералы и перестройщики возлюбили интеллигентов? Пролетариат, точнее, рабочий коллектив, здорово зависит от начальства, его легче контролировать, каждому пролетарию вечно грозит безработица. Это на словах пролетариат грозный, а на деле вполне управляемый. Нечто похожее мы видим сейчас с интеллигенцией, когда всеобщее образование сделало эту профессию доступной. Раньше, когда образованных людей было мало, они не просто хорошо получали, они были уверены в завтрашнем дне. Зато массовая, социалистическая интеллигенция и послеперестроечная интеллигенция здорово зависит от начальства. Поэтому теперь интеллигенцию уже не принято называть по-ленински говном нации, гнилой и отсталой. Она стало передовой.
Если посмотреть на процессы управления после отмены крепостного права и до Октября и сравнить с процессами управления после Октября, то мы видим ещё одно важное качество. До Октября правящий класс ради эффективности терпел наличие в народе неких вредных ему идеалов справедливости. После Октября мы видим сознательный отказ от эффективности в пользу контроля. В сельском хозяйстве это особенно заметно. Сельское хозяйство СССР явно малоэффективно по сравнению с сельским хозяйством Российской империи. Сейчас маятник продолжает движение в ту же сторону, что и после Октябрьской революции. Уровень контроля над населением повышается за счет роста административного аппарата и силовых органов, зато теперь в пользу устойчивости приносится в жертву промышленность, численность населения, уровень образования, а после этого кризиса даже самая контролируемую часть населения – офисный планктон. Более того, по степени контроля над населением Россия перегнала США. При этом население, видя громадное социальное расслоение, несправедливо обвиняет правящий класс в том, что это делается во имя высшей ценности человечества – во имя бабла. На самом деле мы видим явные элементы жертвенности правящего класса – готовность отказаться от бабла и развития во имя контроля, отсутствия конкуренции со стороны мелкого и среднего бизнеса, одобрения своих действий со стороны пресловутой мировой общественности и т.д. Более того, если посмотреть на обилие имигрантов, то правящий класс даже решил отказаться от идеи «творения» нового человека, а пойти по пути завоза «нового» человека из мест, где пережитки феодализма формируют развитие личности с самого рождения. Вот такой страх навела неконтролируемая в желанном объеме после отмены крепостного права русская община на власть «народную», власть «пролетарскую» и ныне буржуазную. Общины давно нет, а ненависть к ней живет и не кончается.