Два года, как художку закончили и носу туда не кажем. Неловко перед Тихонычем; строго смотрит при встрече, испытующе:
– Ну, и куда поступать надумали?
– Я – в академию! – Подмалевич и глазом не моргнул, всех новостью обескуражил. «Тут в училище бы приняли», – мечтаем, а он: – На скульптурное отделение поступать буду.
– Ну-ну... – качает головою Гандин. – А ведь там фигура на вступительных. Готовишься?
– А как же! Торс леплю женский.
– С натуры?
– По памяти, – Санька мог бы и «по представлению» сказать, все равно бы соврал. – Принести показать?
– Приноси, – согласился Тихоныч и вдруг вспомнил: – Мне же на Выставком завтра. Слушай, Александр, а ты не сможешь у «подготовишек» скульптуру провести? Совсем забыл замену попросить.
– Запросто! – вид у Подмалевича бойкий, будто ничем другим в жизни не занимался.
– Отлично. К обеду вернусь и торс посмотрю. Занятия с утра, не забудь.
Сашка не забыл.
– Добрый вечер, – детей приветствовал.
От резкой перемены суток детей смех разобрал:
– Спокойной ночи!.. – хохочут.
– Меня зовут – дядя Саша.
– Ха-ха-ха!!! Дядя!.. – веселье нарастало.
«Да... мы посерьезней были», - подумал Подмалевич, глядя в упор на малыша, который карандашом в него целился.
– Пух! - выстрелил карандаш.
«Мимо!» – отлегло от сердца.
Жестом «снайпер» предложил «убитому» падать, но Подмалевич отрицательно замотал головой и в очередной раз призвал к порядку:
– Тихо!..
Как горохом о стенку.
– Возьмите муляжи! – криком пробивался к детским ушам Санька. – Будем с натуры овощи лепить. Сначала разомните пластилин.
Детвора стала хватать цветные комочки – кому больше достанется. «Снайпер» прилепил к своим вихрам целый блин.
– Ты зачем его по голове размазываешь?
– Чтобы Петька не отнял.
Устав призывать к порядку, раздосадованный Подмалевич плюнул на урок – «делайте, что хотите», – и решил долепить торс. Увидев извлеченное из сумки, детишки вскочили с мест и окружили скульптора.
– А где руки-ноги? А голова? Тоже Венерой будет, как наша?
– Не Венера, – к легкомысленной богине Санька питал стойкую неприязнь. – Галатея будет.
– Ух ты ж! – восторг на мордашках уже оттого, что впервые слышат. – А кем она работала, когда живой была?..
– Домработницей у Пигмалиона. Слышали про такого скульптора?
– Не-а!..
– Садитесь, расскажу...
– Жил-был царь на острове Кипре, Пигмалионом звали. От нечего делать скульптурой занимался.
– Как мы?
– Нет, он – дилетант, в художественной школе не учился. Однажды царь высек девушку и назвал ее Галатеей...
– За что высек?
– Просто так, зубилом.
– Сразу насмерть?
– Бестолковые, – хмурился Сашка. – Скульптуру не только лепят. Если из камня – высекают, а из дерева – режут.
– Как папа Карло, – вспомнила девочка, лепившая капусту. – Он тоже Буратину резал.
– Замолчи!!! – зашикали дети. – Лепи свой кочан!
– Пигмалион статую высек из мрамора. Очень красивая девушка получилась.
– Как твоя? Только живот и сиськи?
– Все у нее было, в полный рост высечена – с руками и ногами. Глянул Пигмалион на творение, влюбился и стал к ней приставать...
– Дурак!.. - возмутилась писклявая Маринка.
– Выходи за меня замуж! – просит царь. – Оживай поскорее – и поженимся. Днем и ночью причитал. Стоит над каменной душой и ноет: «Жить без тебя не могу, Галатейка!». К Олимпу взывал: «Помоги, Афродита, вдохни жизнь в любимую!» Услышала богиня стенанья, и уступила мольбам: «Ой, да ради бога! Нефиг делать!» Взяла и вдохнула.
– Дырочку просверлила?
– Много дырочек, – успокоил Подмалевич писклявую. – Откаменела Галатея и спрашивает: «Кто здесь раскричался? Ну, ожила, дальше что?» – Сашка на секунду задумался, чем бы занять Галатею.
– Лучше б не вдувала, – заметил кто-то.
Реплику рассказчик пропустил мимо ушей:
– А Пигмалион: «Кушать хочу, поджарь картошки». Не ел скульптор, пока оживлял, отощал совсем.
– А дети у них были?
– Не мешай! – зашипел класс на мальчишку, лепившего культю вместо баклажана. – Рано еще детей! Он же голодный...
– В это время гости к Пигмалиону пожаловали Фидий, Пракситель, Мирон - дружки его, тоже скульпторы. Увидели Галатею, да как подняли шум: «Елки-палки! Где такую красотку отхватил? Купил? Рабыня?»
– Жена! – похваляется Пигмалион. – Сам сделал! Высекайте себе таких же и женитесь на здоровье.
– Подумаешь, - завидует Фидий, - воображало... И наваяем!
– Бессовестный... – опять писклявая руку тянет.
– Что случилось?
– А Юрка воздух испортил.
– И нет! Это не я! Это Маринка! – покраснев, Юрка сразу себя выдал. – Если хочешь знать, я с утра ничего не ел.
– Ел! Ел! Обманщик! – поддержали Марину подружки. – Дядя Саша, он колбасу за пазуху спрятал!
Противоборствующие стороны разделились по половому признаку.
– Юрка пукнул, Юрка!!! – кричат девчонки.
- Маринка! Маринка!.. – дружно заступаются мальчишки за товарища. – Мы тоже не глухие!
– Прекратите галдеть! – вышел из себя Подмалевич. – Для художника не слух важен, даже не обоняние. Главное – зрение, умение видеть, – Сашка сделал многозначительную паузу и пояснил: – Скульптуру иначе называют из-ва-я-ни-ем, а скульпторов – ва-я-те-ля-ми. Ясно? Поехали дальше. И решили дружки проверить: «А что она умеет делать?» – «А все умеет, – отвечает Пигмалион. – Галатейка! – зовет жену. – Принеси винца с картошечкой!» Несет Галатея, похрустывает. Окаменелость не совсем прошла: в суставах камни, в почках. Зацепилась за Праксителя и сковороду ему – на голову... Тот аж выругался на древнегреческом. Стерпела Галатея. Подождала, пока все выпьют, и опять угощения несет. Тут Мирон возьми да и подставь ей подножку, пьяный же. Споткнулась Галатея и всю тунику вином ему залила. А он: «Ты что, ходить не умеешь? Корова!..» Попятилась она да на ногу царю наступила... Царь как взвоет: «Ой, мамочки! Ой, больно! Пальцы раздавила, глыба каменная!» – Подмалевич завопил так, будто по нему каток промчался; зажав руками «расплющенные» пальцы, запрыгал по классу на одной ноге, изображая сумасшедшую боль. Дети тоже скорчились в гримасах сострадания. – «Недотесанная! Чтоб у тебя копыта отвалились!»
– И мой папка ноги выдернуть мамке грозился, – вздохнул тот, что целился. – Спички туда вставить обещал.
– На спичках много не походишь, – сочувствует сосед. – Пусть протезы лучше приваяет.
– Цыц, малявки! – приструнил Санька. – Дальше вот что было. Услышала Афродита перебранку и говорит Зевсу: «Я с этих греков тащусь. Не хочу больше реанимацией заниматься. Пусть как хотят, так и будет». И только промолвила – хлоп! Ноги у нимфы – пополам – отвалились. На одних чашечках стоит коленных, смотрит на возлюбленного с укором: «Ты что, совсем дурак?» – интересуется. А Пигмалион бешеным сделался – выпил много. «Да чтоб у тебя руки отсохли!» Ба-бах!! Отвалились руки. Расстроилась бедняжка, головой вертит: «Нет, вы только посмотрите! А руки зачем ампутировал?» – «Не верти кочаном! – разошелся Пигмалион. – Сейчас голова отвалится!» Тресь!!! – и голова вдребезги. Только живот и так... по мелочи кое-что осталось.
В классе тишина воцарилась... невероятная!
Подмалевич поведал финал «античной» трагедии:
– Враз отрезвели собутыльники. «Никогда с тобой – психом пить больше не будем! – поклялись. – За что жену четвертовал, Гидра ползучая?» А Пигмалион: «Ничего страшного, склею!» Ага, разбежался! Мрамор не склеишь, – Александр обвел малышей строгим взглядом и решил вернуться с Кипра. – Вот для чего сначала из пластилина ваять учатся. А если сразу из мрамора, то как с Галатеей случится... Видите? – подвел итог, на торс указывая.
Назидание прозвучало убедительно, но гнетущая тишина не рассасывалась.
«Какие-то бледные нынче дети пошли», – подумал Сашка и решил подбодрить:
– Чего притихли? Нравится сказка? Это миф, греки придумали. Они же совсем древними были.
Молчание перепуганного класса робко нарушила Маринка:
– А если в твою Галатею жизни вдуть, ты тоже на ней женишься?
Сашка впервые посмотрел на женский торс глазами патологоанатома:
– На этой? Нет... на этой вряд ли...
– Ну почему же? Вполне приличная скульптура, – в дверях стоял Гандин. Подмалевич не заметил, как он вошел. – Долепишь кое-что и женись.
– Мне еще рано жениться, – сконфузился Сашка. – И с академией повременю, пожалуй.
Федор Тихонович отпустил класс и уже в учительской спросил:
– Ну что, Гомер, получил боевое крещение? – и, почесав кадык, вердикт вынес: – В худучилище тебе надо поступать, на педагогическое.
Потом задумался и предался воспоминаниям:
– Был у меня товарищ, вместе в изостудию ходили. Поступать тоже вместе в Ленинград поехали. Я сразу в академию не решился, училище думал сначала закончить, а он отважился. С утра до вечера к экзамену готовился – натурщицу рисовал. Рисовал, рисовал и... влюбился. Да вот незадача – по ночам та натурщица к другому уходила. «Ты что, Макс, ослеп? – спрашиваю. – У нее таких, как ты, – пруд пруди!» А он: «Люблю и точка. Не будет пруда, только я останусь. Галатею из нее вылеплю». Упертый был.
Тихоныч окунул мысли в прошлое и притих.
– И чем все закончилось? – вернул его Подмалевич из тягостного забытья.
– «Триллером», – встрепенулся Гандин. – Не сказать чтобы опасным, но в психушку чуть не загремел – меланхолия черная замучила. Плюнул на академию, женщин возненавидел, да и к искусству охладел. Отучился в мореходке, по морям-океанам шатался, пока по башке в драке не схлопотал. А как на берег списали, на гармошке вдруг заиграл, стихи сочинять принялся: «Полюбил, допивши «Виску», я – эксгибиционистку». Где-то клубом сейчас заведует. И что обидно – пока он приключений искал на свой швартовый, ждала его Галатея. И лепить не надо было, со школы его, дурака, любила. Дождалась... Поженились, правда, поздно. Детей так и не было.
Сашка еще подумал: «Может, это он – про себя?»
– Не торопись, Александр, встретишь еще свою нимфу, – вздохнул Федор Тихонович. – Не обязательно ваять. У морского старца Нерея полсотни дочерей было - одна краше другой. А впрочем, тебе решать – лепить или долепливать.
В классе – убрано и тихо. На учительском столе – торс. Чья-то озорная рука на ягодицах нереиды нацарапала: «дядя Саша + тетя Галатея». Плюс как раз на копчик пришелся. Венчал композицию кочан капусты из пластилина...
В художественное училище мы поступили все. Даже Алка в последний момент документы из медучилища забрала – одумалась.
– Ура! Приняли! Я на кувшине дырку протерла на месте блика, все равно «четыре» поставили! – прыгает от счастья.
– Ну и дылда вымахала! – заметил Подмалевич. – Ножки – ничего, а вот голова... Будь я скульптором, другую бы приваял.
– Сиди уж, Пигмалион, – одернул Грушин. – Тебя самого долепить стоит.
Разве одного Саньку? Нас всех долепить не мешало бы, а вокруг – ни одного Пигмалиона, хоть шаром покати.