Я домосед: по целым дням сижу
У камелька, и уголья мешаю
И всё-таки от холода дрожу
И скверную погоду проклинаю.
И так часы проходят в болтовне…
Когда же ночь напоминает мне,
Что спать пора, и я ложусь послушно
В свою постель, напяливши колпак.
Эварист Парни
( Война богов, песнь 9)
Эпиграф №0: мне показалось, что я очнулся
я был вдалеке от тебя,
был,
да и остался,
как минимум, за километр от тебя.
Хотя могу дотронуться рукой до тебя.
Вот показалось, что это прошло.
Выходит, я не очнулся, но как же так?
как я пишу эти строки?
Эпиграф №2: Плутарх видит в систре символ течения жизни
Эпиграф №3:
Ночная лодка Ра проходит двенадцать ворот
Двенадцать долин защищённых богами и тварями
Проплывает ночная лодка Ра,
будит шорохом днища о редкие мели
Спящих в глубоких постелях, ослепших от долгого сна.
Они поднимаются следом ночной лодке Ра
Радуясь встрече, подсолнухи солнца ночного
Красное солнце Ра рождает без мук Нут
Холм по имени Ночь
Эпиграф №4:
Стрела как окурок
Бессильно падает уснув
Эпиграф №5:
О слепом Шу
иногда собираются разные люди
И в сердце у них играют свирели
Тогда жить легко и прекрасно
Пока она не принесёт голову
И тогда начинается всякая катавасия
Нет ни дома, ни кучи камней, ни единого слова
Тут и там одиночество машет руками
И в облезлом халате стелется по полю,
По заброшенным рыбами рекам
Туман убегает от солнца по серым болотам
Но проходит январь и теплеет засохшая девушка
И богиня без рук теперь не несёт головы
Как пьяный матрос срывает с себя бушлат
Разрывает асфальт полуночного неба ветер
Ветер-вдох - оставляют печали
Вдох - оставляет что было
И уходит оно, утекая вслед запаха свежего молока и мёда
Эпиграф №6:
В тишине приозёрных пастбищ
Рассекая клевер ногами
Быстро двигаясь к серебряным омутам с чернью
К облакам вечерним
Он взобрался по мраморным дыням
К озеру в полыни, в соснах
Он наклонился к воде, где наклонились сосны
Глубоким и долгим глотком чёрной ночи
С луною, где-то не здесь
Эпиграф №7:
В некотором царстве, в некотором государстве
В акациевых кустах родился мальчик о двух головах
Пяти языках, семи руках, да и не мальчик, а девочка
Хотя это взрослый дядя, или пронеслась мимо фонаря птица
Растопырив свои ягодицы, да так, что показалось нам, братцы
Исчадие ада, избравшее нас обедом,
Нам бы не сдаться, битца-боротца
Но мы побежали, как серые будни бегут пред глазами,
А вечером стелятся бахромой у порога,
Коты и кошки, журча, набегают
Желая любви и еды, как нитка хочет иглу
Так сено мечтает о вилах,
Ты всё рано не родила, ты остаешься танком
Обёрнутым золотом сладким
Внезапным и очень странным, как детский понос
Хотя почему только детский, но ладно
Сегодня я запираю все двери и окна
Пример мне - португальский крестьянин
Я так пахал, что поломалось пахало
Кому-то быть может мало, а я отправляюсь спать
Эпиграф №8
В душной могиле метро
В тухлый ветер, как в реку мальчишки
Сигают безумные чайки из ноздрей моего носа
вверх, в синеву стремясь
Эпиграф №9
Характер, скорбь, взгляд, смех, огонь
Идём домой! ...
Всё, хватит о собаках!!!
…
Всё было солнцем и луной
Осталось многоточьем
Не звёзд, но линией костров
Татарской золотой поночи
Эпиграф №10
Он смотрит-кажется
он ждёт – мы думаем
он дышит – чувствуем
он злой – кричим
юла юлит, фонарик отражая
эпиграф №11
рука, ребёнок, гоблин на картинке
стакан на подоконнике, а за окном темно и сыро
чай стынет паром исходя и истончаясь в мозг
стол, стулья, зубы, губы, часть плеча
рисунки на воде полуденным огнём
и стрекоза влетает, зависая перед глазом
скрипит невидимое колесо, работая без перерыва
накручивая ноль в дали горизонтальной
на заднем плане машет красным флагом лодочник зари
за мной бежит козёл венчальный задом наперёд
ночь катится прокопченным составом через оранжевые переправы
и пропасти шагнув, стоит незыблемо осенняя застава
эпиграф №12
золотой веер через синее брызгами в мозг, гвоздью заветренной, ржавой, исчерпанной мысль в живот. Поганая мысль, мыслишка, холоднопотовая дрянь, возникшая конью, не лошадью, моросит, белая, белая алость, во вне, во вня, набирая яростные обороты.
Трактором по картинам авангардистов, без причины, погашая докуренные сигареты часов в водке, как в огненной воде, где гасил он дни и месяцы, в поисках желания Будды и прочего хиширьё, недостижимая неподвижность исподволь змееползущая как существительное ласковое и нежное, похожее, правда, на огонь чресл драчёвого пса, на холод и лёд зимы, резкий бег таракана в похмельной ночи, жёлтую лампочку солнца слепого под почерневшим потолком, лишь одно, но может быть другое, хотя и третье будет к месту. Четвёртое отворачивает нос, что ж, проваливай! Быть придуманным, посещая гарем собственных мыслей, кем же быть, как не угнанным, с волосом в пятках, очарованным странником, «там, где нет меры, нет и меня», он говорит, он радуется, внося в ветер ещё одну блестящую струю, золотой веер, разбрызганный по краю малиновой материи огня.
Эпиграф № 13
Мы шли по белому снегу, по еле заметной утоптанной тропинке, темнело над нами пространство, вокружная постепенность радовала глаз, правая правый, левая левый.
Всё ещё вечерело, незаметно свет оставлял белое поле, глаза привыкали и многое видели, носы отмёрзли и сосульки свисали бахромой с мохеровых шарфов, а пальцы ног нестерпимо болели, а руки…, да что говорить, зимой при плохой одежде так всегда.
Борей доставал нестерпимо, хорошо гулять, дыша чистым воздухом, когда дом рядом, но нас ночь застала в пути, а мы не ели. Порывистый, порявистый ветер льдом жёг. Уже без шуток и разных там прогонов, мы упорно шли вперёд, пока нам не повезло, показались огни окон, потом и сам домик, удивительный серо белыми стенами своими, в памяти возник кислый запах старого тёплого овчинного тулупа и рядом с ним мои чёрные валенки, шесть февральского утра, надобность идти и дикое желание спать.
Ни столбов, ни одного провода электрического не видно было рядом с домом, ни какой связи, ни с чём кроме снега. В поле нас было только трое: я, друг и тёплый дом и что бы удостоверится в данном положении я обернулся к другу,
-какому другу?
Тому самому, что шёл со мной!
-кто шёл с тобой?
-друг!
-Какой?! обернись, на следы посмотри, ты один шёл!
-подожди, мы шли, шутили, смеялись, потом нет, потом мы просто замерзали, и вот мы пришли, а его и след простыл, где же он?
-Да ты был один.
-Раз так, откуда я пришёл, кто я таков, что мне за дело тут? что задело меня там? Я. Й-а. Осёл. Осёл.
На старом вздувшимся краями столе из ламинированного жёлтым ДСП стояла старинная клепаная кружка, вся чищенная, только вокруг клёпок чернели археологические наслоения лет, внутри кружки был чай. Я это хорошо знаю, то есть знаю, что это чай.
Достоверный и безотносительный чай, пахнущий детством, в детстве я знал как пах Цейлон, как пахли неведомые чаровные дали, всё это и то, что не высказать, пахло чёрным, лимоном сдобренным, чаем. Невозвратность отступает перед бытием чая в клёпаной кружке, бытие сегодняшнего момента, завитка чайного духа остановившего на мгновенье танец свой у пытливого носа, и убегающего в невидимое быстро и точно.
И сидя за столом, я смотрел в окно напротив.
За окном ночные действия ветра и снега, шуршания и завывания, от печки сладкая истома.
Я стал смотреть в левое окно.
За окном чернее ночи лесные лешие угодья, немота и глухота, и не верится, ох как не верится, что кто то может там, в чёрном и живом жить отдельно, не замереть когда замер лес, не скрипеть и шуметь флейтой земли, волнующегося леса, леса чёрного мехового, готового каждый миг взорваться зелёными иголками, золотом коры, мягкостью мха, солнечным днём, жарой и смолой, неожиданными в июне грибами, травой и земляникой, следами на беложёлтом песке маленького пляжа у чёрной ночью воды, плеском рыбьим мешающим звёзды на дне, странным туманом который или уснувшее облако или дыхание реки, комарами гадскими, кровью, водкой, всем на свете, свет этот, свет многоцветный. Река не река, озеро не озеро, море не море, присутствие не присутствие, всё и не всё, корона в первые и в конце, затмение, пугающее негров, я ожидаю свет, я ищу его, и вот бы ему быть, да нет его, а он есть, но в руки не возьмёшь, только ртом, морем без берегов, где рыбы и растения круговертятся связанные, но не слитые воедино.
В правом окне ни чего не видно, не зачем, вот и не видно.
А потом я открыл книжку Чжуан Цзы и прочитал: есть девять глубин, из них глубина водоворота, глубина стоячей воды и глубина проточной воды. Дальше шла история о трёх друзьях Поспешном, Внезапном и Хаосе, каждый жил в своей стороне, над своей водой, а Хаос посередине, часто ходили Поспешный и Внезапный в гости к Хаосу, тот поил и кормил друзей, хорошо им было, так хорошо, что решили они помочь товарищу, ведь не было у того ни глаз, ни рта, ни прочих отверстий как у всех нормальных людей. Как он пил, не пил, наверно, странно им было, как так – что за мужик такой, и проделали ему глаза и рот, и даже дырку в заднице и уши, а он взял, да и умер.
Поднялся сильный ветер по имени Борей, холодный и злой, согнал с севера и юга тучи серые, свинцовые, тяжёлые и сильные, все тучи со всего света в середину пути .Шёл путь без столбов и дороги по бескрайним степям .
Степи с жёлтыми травами и белой землей. Паслись там большие коричневые волосатые коровы, ветер взмётывал их волосы, делая коров громадными, размывая в пространстве, солнце заходило, лучась внутренним алым сквозь единственную преграду волос, отбрасывая длинные тени на белую землю. И между этих коров спокойно жующих желтую траву я метался в поисках своего места, оступился и стал падать медленно, ветер приподнимал, перемещал как лист осенний моё тело, и когда уже близка была белая земля я так и не коснулся её, а погрузился во тьму, где замерло и вскоре пропало всё.
В старом дворе играли дети, шумно и весело бегали с палками, стараясь попасть в жестяную банку стоящую по середине начерченной на земле линии, вот кто то заплакал потирая ушибленное место но тут же перестал, утёр мордень размазав грязным рукавом сопли от носа до уха и побежал в орущую толпу за новой порцией удовольствия. Май дарит такие тёплые дни. Яркое небо безоблачно нагибалось над детьми и помойными собаками, испуганно наблюдавшими за игрой. Из толпы выскочил один мальчишка отдышался и рванул, было назад, но, запрокинув голову, увидел пролетающий высоко - высоко самолёт, лёг на лавочку и стал следить за всё увеличивающейся белой полосой, мощной и целой в конце своём и исчезающей в начале, там появлялось лёгкое перистое облачко, которое не чуемый ветер растворял в немыслимой синеве, вскоре приплыли и первые настоящие облака, а там и вечер стянул тёмное на края неба, сгустился запах акаций до непролазности, белые висюльки их тихо звенели и просились в рот. Дети всё не унимались, мальчишка всё лежал, совсем не слыша крики и визги, игра продолжалась, а он то ли спал, то ли нет, самолёт давно улетел, след его съело небо, облака встали по местам, парусным флотом на рейде, помаленьку появлялись звезды, с трудом пробиваясь сквозь синее ещё небо, бледнеющее правда, довольно быстро, освобождая вселенную.
Похоже было, что мальчик заснул, лёгким спокойным сном, потому что крик мамы согнал его с лавки не сразу, с сожалением он встал, потянулся расправляя затёкшие мышцы и побрёл домой, ужинать и спать по серьёзному, в страшной темноте и немоте ночи, где неожиданные, непонятные звуки заставляли его съёживаться под одеялом, и было так жарко и потно, что не выдерживая этой бани, он высовывал пальцы одной ноги наружу и касался холодной спинки кровати, охлаждая всё тело одной только памятью о прохладе, так он засыпал, а спал глубоко и, наверное, это была десятая глубина.
Из темноты раздался светом звук, темень схлынула, испарилась, столбами облачными поднялась за горизонт, а голос, такой заунывный, совсем невнятный днём, в кромешности оказался ясным мечём, желанным другом, защитником и надеждой. Слушай, приятель, товарищ, друг, да нет же, нет, брат !, я даже не знаю, кто и как, но …, в общем, слушай! Брр, брр, брр, ….. пошли в мурлычку, а? там патефоны весело играют, поднажрёмся, а?
Один столик был свободен, голосистый товарищ тут же снял неких тёток, второму эти тётки были, в общем, по барабану, даже хуже, мешали, сильно, потому что утверждаться не было нужды, и так понятно кто и как, хотелось водки и квашеной капусты, напиться, поорать, пёрднуть разок, другой под шумок сранья льющегося из колонок, дополнить дерьмомелодию унитазноголосящей п...ы эстрады, подраться немного. Может быть, такое должно иногда происходить с мужчиной, он был более чем уверен в этом. В связи с этим, он (звали его, допустим, Он) начал тонкую беседу с тётями.
- ледя, какая у Вас прелестная жопа
Тётя онемела, наконец, таки разжала сведённые судорогой кривые свои челюсти и, пахнув жаренным ответила:
- што?
- что-что: жопа зажопистая, жопа, жооопа!
-что?!
- обычно у жооопы не должно быть ушей, жопа должна быть крутая и круглая, крепкая, короче, жопа
- чево!!!
- жопа, ****ь, всё вокруг – жопа, у буддистов-ламаистов, всяких там китайских коммунистов, лотос ассоциировался с белою п...ю, высшим органом речи мира, а у нас, в России, то же самое сублимируется в жопу, такую как у тебя, гордись!
-…..
Тётя явно перешла из состояния возмущения в состояние близкое к возбуждению, что его не устраивало, Он выпил залпом стаканчик, скривился, почуял вздутие живота и крепко, с наслаждением, громко и отрывисто бзднул, вышло круто, зал затих, даже музыка как будто тише гноилась, все кто был рядом попытались сделать вид, что ни чего не произошло, те же, кто сидел далеко привстали с любопытством и всё нарастающим возмущением пытались рассмотреть нарушившего покой, у них были не лица, а помидоры, тыквы горлянки и прочие овощи на плечах, кто то хихикнул, упала вилка, громко простучав бэм-с на полу …
-Но дальше ничего, понимаешь, ничего не было!
-Да уж, даже по харе не получил – после некоторого молчания – знаешь что, во первых очень громко играет музыка, так какой же у тебя должен быть мощный звук, что даже перекрыл этот ресторанный гам, ультразвук, что ли?
- не веришь, значит
-по правде говоря, нет
-спорить не буду, но не понимаю, зачем ты так упёрся в неверии своём, просто обидно даже
-брехня меня бесит
-а что такое брехня?
-всё! понесло-поехало, отзынь, филозоп, наливай лучше, не будем ссориться по таким глупым пустякам
-а чего я?
-руку не меняют
Раздался голос из угла: я столкнулся с любовью и болью
я забыл о спокойной подушке
я скомкал своё одеяло
не сержусь я, не плачу, кричу я!
Я, ты где? моё зеркало треснуло вдоль
Голос из середины: это морда такая, позволь уточнить, у тебя?
Голос из зала: скорее, жопа на плечах
Осторожно! щас пукнет!
Соответственно: пук
Как-то вечером, ближе к утру, несколько друзей собрались в баню. Вот их имена: Уксус, Бычий Хвост, Ослиная Головка, Кабан, Колобок, Колотушка Грибастая, Хохел, последний не известен, забыт, заброшен, да и до бани некоторые не дошли, так как перемещались малыми группами по два, три человека. Допустим, Бычий Хвост и Уксус:
Бычий Хвост включил магнитофон. Цой. Группа крови на рукаве.
Уксус – выключи эту херню, совершенно бесполезные звуки, если задуматься
Бычий Хвост - а ты не задумывайся! это для тебя бесполезные, мне нравятся. Мир обозримый, как веер с тонкими гранями, такими тонкими, что порезаться можно, открыть веер слева направо – одни картинки увидишь на шёлке, справа налево – другие, не знаю, что и почему, кто эти звуки создавал, не ведомо, да и знать не хочу, главное – это мои звуки, мои солнечные шторы
Уксус - да ты поэт
Бычий Хвост - да ты сейчас будешь больно ударен
Уксус - повторяешься, скучно, брат
Бычий Хвост – какой я тебе брат!, бычий хрен тебе брат
Это то же было
Было
Было
Было, бормотал побитый Уксус
Бычий Хвост мгновенно пожелтел лицом, прищурился и заговорил:
Склоняясь, ива достаёт реки поверхность
Бесследная в воде, не рыбой, но сама собой
Не хуже рыбы
Два слова слиты навсегда
Поверхность и скользить
Подруга – целоваться
Огонь – еда
Сегодня и вчера
Луна торчит, торчок плывёт, сирень цветёт и мучает флюидами пространство носа
Весеннее - летнее пространство, когда всё наяву, а мы забудем звуки, что бы петь,
не трогая луну. Луна плывёт по венам, протягивая корни вглубь…
За это время Уксус очухавшись, воззрился на товарища своего, беззвучно пошамкав узкими губами, он молвил: ты что, охренел совсем, козерог хренов! поэт, невольник чести, щас упадёшь, затронутый моей рукой!
Желтое лицо Бычьего Хвоста было ровно, так как будто бы он спал, он чувствовал себя не в себе, то есть он был тут, но видел себя со стороны и всё вокруг как из вертолёта, а видел он сплошное движение, но каждой вещи по отдельности, каждое двигалось по особой нужде, ни цели, ни способов этих вещей он не видел и не думал даже об этом, всё имело свой особый смысл, не касающийся ни кого вокруг, одновременно с этим, это сплошное движение было невероятно красиво и несло в себе свою собственную жизнь, цельную и неделимую на части. Далее мысли Бычьего Хвоста терялись, и лень ему было их искать, мозги вывихивать. Он стоял и таращился на Уксуса, медленно надвигающегося с явно выраженными агрессивными намерениями.
Соответственно, он должен был подуть, и он подул, сквозняк прорвался и разогнал пук.
Соответственно, кто-то не сдержался и пустил голубей, очень вонючий пук получился.
Из угла неслось: ёханный бабай
ёханный бабай
ёханный бабай
за угол унеслось: ёханный бабай
ёханный бабай
ёханный бабай
Над площадью луна, луна на площади стояла и щекотала какую то сладостью страдающую мышцу за грудиной. Луна сгущалась у памятника маятнику. На луну смотрел полуночный таксист и видел булку. Потому что, когда видишь луну, вот именно так её видишь, хочется эдак выразиться, но всё же лучше помолчать.
Бздык-бздык-кабыдзык
Брумба-думба-дегедык
Генда-менда-нихрена
Вот такая песенка моя
Пел Ослиная Головка, разбрасывал ногой осенние листья, шёл вглубь лесопарка. Глубины у лесопарка не случилось, он просто закончился и начался самый настоящий лес со всеми своими колдоёбинами, корнями, камнями и деревьями, наконец! Вот, упал Ослиная Головка, упал от спотыкновения, упал на мягкий, слегка влажный темно-зеленый мох мохович, лежал-лежал и вдруг подходит к нему дедушка в расстёгнутом сером тулупе, кирзовых сапожках, пьяненький немножко, кашляя, плюясь, трубочку куря, присел дедушка на пенёк и говорит: эй ты, Ослиная Головка, невдомек тебе, куда ж ты запёрся, да на чей мох улегся? Ослиная Головка на то и это только глупо хлопал ресницами, медленно с пристуком открывая и закрывая свои базедовы очи. – Этой ночью что то будет - продолжал дедушка - этой ночью снов не будет - достал из кармана полосатых брук початую бутылку, запрокинул голову и влил содержимое прямо в мохнатое отверстие рта, влить влил, но не проглотил, а резко нагнувшись к широкой харе Ослиной Головки опрыскал всю оную поверхность оной горючей жидкостью, так же резко поднёс горящую спичку. Вспыхнул ярко Ослиная Головка, стал головою факельной, костром московским, но не заметался, боли не чуя, лежал и сквозь огонь смотрел на небо, а там столько всего, и хороводы ангелов, тех кто умер не узнать, тех кто не жил не понять, да и много другого чего и не видеть и не знать бы вовек, или только то и знать и видеть. Но закрылись шторы, на самих шторах дом, каменная в нём печь, белены потолки, чищены стены, а под домом подвал, а в подвале много еды, вокруг еды ходят мыши, на верху хозяйка плачет, а внизу король мышиный скачет, то в присядочку пойдёт, то другой узор напишет, а хозяйка то всё слышит, да спуститься вниз боится, только плачет горько-горько. Эх, ну что же делать, а? Тихий вечер подступил, всех внизу угомонил, тихо спит король мышиный, тихо воинство его, да и хозяйка, плакать устав, вышла на улицу вечерней прохладой подышать. Смотрит, сидит большой серый кот, в чёрных дымчатых кольцах весь, зеленоглазый, белоклыкий, улыбается и говорит: не справится тебе без меня с мышиным королём, все глаза выплачешь, если меня не возьмёшь. Хозяйка, долго не думая, взяла котика в дом. Стал кот по дому ходить, глазами смотреть, носом нюхать, ухом двигать, усом то же. Мыши спят, не чуют горя, кот у печи стал и стоит, утро ждёт не дождётся. Наступило оно, яркое, чистое, у всех подряд настроение хорошее, у одного мышиного короля плохое, видно не с той ноги встал, говорит своим мышам: ой хреново мене, ой хреново, хочу чего то , сам не знаю чего, бегите-ка на верх, да скажите хозяйке, пускай готовится, женится к ней иду, сегодня женится, буду, ребята. А что делать? Собрались мыши и наверх пошли, до печи добрались, а тут кот – коток, чихнул - трёх завалил, соплёй десятерых притопил,
присел и сто задавил. Урчит кот, мыши, что живы, пищат – прощенья просят, домой к маме хотят, посмотрел, посмотрел кот – коток, да и съел остаток войска. Тишина в доме.
Сидит внизу мышиный король, злится, орёт – всем стоять, кому там не понять, важное событие сейчас творится! На хозяйке женится, это не бред, это решение всех наших проблем, одним махом всех побивахом. Поорал, да и успокоился, о великом будущем задумался, как в сереющей дали, идут по городам мышиные полки, размером с человека, такие вот слоны! И тут приходит ему мысль, что лучше б на слонихе он женился, и стали б мыши точно как слоны. Да не было там, рядом зоопарка, решил, что хватит и хозяйки, а потом, найдётся и слониха, постепенность – признак мудреца! Так он мечтал себе тихонько, да долго ждать это не вкусно есть, надоедает. Послал вослед сватам ещё мышей, прошли они наверх, где кот раскрыл свой маленький роток и проглотил всё воинство одним глотком.
Король всё ждал, а кот урчал.
Король так психанул, что задрожал весь, как в ознобе. А кот кемарил.
Король решил, что надо бы послать особого агента. Кот кочумал.
Прополз хитрющий, подсмотрел, кота увидел, пулей вниз. Король – орёт – там злой горой сидит котяра полосатый, его хозяйка нежно гладит и так ему нештяк,
что да же завидно, он точно ждёт, когда мышей ты вновь пошлёшь, а то ведь ужин скоро.
Король в ответ: ах так, предательство и смута!, хозяйка – сука!, тебе кранты!, но позже.
А кот, особая статья, есть яд хороший, ты его возьми и котику под нос налей, вздохнёт и сдохнет в тот же миг.
Но кот всё слышал, а агента видел и подавно, конечно, был готов к поганке предстоящей.
Так тот агент, моментик улучив, к коту подполз, и яд в нос вылил. Кот дёрнулся и больше не урчал, глаза стеклом подёрнулись, застыли мышцы.
Король кричал от радости и плакал, весь род мышиный в этот час не какал, не жрал, не спал – пищал от радости и танцевал.
Однако все устали и решили кота похоронить, а голову поставить в центре зала, в ней можно было многим спать, или ещё чего. Стянули за усы кота в подвал, народ собрался весь, и был устроен карнавал. Но главное для короля невеста. Совсем один, корону нацепив, поднялся наверх и к хозяйке. Послушай, девушка, пора в постель, заделаем детей, потом о прочём разберёмся. А в это время, там, внизу, проснулся кот и медным тазом карнавал накрылся, кого сожрал, кого прибил, не слышно больше писка.
Покончив с одним делом, кот съел и короля, спокойно, мимоходом.
Хозяйка этого кота так полюбила, что сто котят ему родила. Закончилась история о сватовстве мышином. На шторы старые упали шторы новые, огонь метнулся и переместился в не видимую зону. Дед вслед огню, как посолонь светилу. Ослиная Головка встал, не зная, куда теперь идти, куда податься.
А в этот момент Кабан стоял на обрыве, своевольный ветер рвал его старый плащ на куски, но не мог порвать, плащ был из хорошей джинсы, чёрные тучи хотели, было сгуститься, однако передумали и разгустились. Море покоилось в чаше, по крайней мере, в этот момент. Кабан стоял на краю этой чаши и смотрел за край её. В море тонул его взор, ни как иначе, в дали терялся, только если, не видел дальше, чем позволяла прозрачность воздуха разлитого над мировым морем в тот момент. Из моря вздымался белый эллипс паруса, показалась вскоре чёрная сигара тела лодочного. Чуть погодя из расслабленных туч вылетели кубы, замерли на миг, потом устремились к Кабану и стали кружиться вокруг него. Кабан поднял ромашку и нехотя сбил пару надоедливых кубов, кубы ударились оземь и раскрылись семью лепестками, в центре таких цветков сидели золотые Будды и кушали виноград. Второй раз замерли летающие кубы, как замерли, так и потеряли центробежную силу свою, соответственно упали рядом с упавшими до них. Как упали с упавшими, так и раскрылись с раскрывшимися, выскочили из них Будды, и бросились к виноград жующим, забегали вокруг, жалобно завыли, жалко так заскулили. Кабан сощурил левый глаз и понял, что перед ним не Будды, а китайцы хитрые, и стало ему на них насрать, перед глазами море играло, туда он смотреть продолжил, куда то уплыл корабль, парус не виден стал больше. Находил закат. И вообще, повлёк его взор романтический вид синих вздыбленных волн и огня монолит. А в этот момент китайцы обидевшись на такое оскорбительное не внимание организовались, возбудились, и тайно поползли к Кабану. Кабан стоял, плечами поводил, были б усы, то усами шевелил бы, да не было усов, гладкобольшое лицо его плохо выдавало волосы, растительность была на низком уровне, потому стригся Кабан крайне коротко, так коротко, что осенний листопад не весь добирался до земли, но оставлял на данной голове пару-тройку огннных кленовых листьев. Кабан не замечал осенней кипы и ходил в ней до зимы. В такие моменты он очень похож был на ёжика, но иногда голова его была выскоблена до блеска, одна впечатлительная дама сравнила такой причёской изменённую голову со здоровенной залупой, но да шут с ней, с причёской этой, тут другое важно, важен этот момент. В этот момент, китаец по имени Сунь Цзы, наметив целью своей точку на голове кабаньей, точку по имени нихуянь, нарушая правила ведения войны, выскочил в перёд толпы, подпрыгнул, пролетел соответственно некоторое расстояние равное восклицанию: ни хрена себе!, приземлился, всё же не в цель, но в кулак Кабана, который в этот момент сладко зевал и, зевая широко разводил руки с кистями сомкнутыми сладкой истомой зевка в кулаки. В такой то кулак и попал Сунь Цзы. Попал да и отлетел мячиком в без того расстроенные ряды товарищей, где произвёл полную разруху и гамбец всей атаке наступил. Конец воны был страшен и жесток. Кабан неожиданно испустил газы, гнилые ветра мощной пятой придавили оставшихся на ногах китайцев к земле, из земли высунулись земляные черви и съели всех лежавших на ней, после чего уползли внутрь.
В этот момент кончились моменты. Кабан стоял на берегу моря и внимательно вглядывался в даль, глубоко вдыхая солёную свежесть, о чём думал, чего хотел увидеть? Кто его знает.
В море снова показалась парусная, довольно большая лодка, с палубой, наверно яхта.
Кабан, улыбнувшись, нагнулся к земле, под ногами лежал ровным слоем песок. Стоя в нелепой позе борца без партнёра, он делал руками движение, будто поднимал громадный камень или арбуз. Потея, тужась и краснея, Кабан поднял над головой пустоту и с могучим кряканьем кинул кусок пустоты в сторону лодки. Со странным свистом летел кусок пустоты, долетев и соприкоснувшись с лодкой, он проявился серым булыжником, раскололся на две не ровные половины, заблестел при том кварцем, ударил два раза палубу, пробил две дыры в днище. Из дыр попёрла вода, залила и палубу, как рукой схватила, на дно утащила. Какое то краткое время белел парус, но и он утоп, булькнуло море, да и затихло, заиграло волной, засинело отчаянно.
Вечерело очень.
Звёзды.
Кабан скрылся во тьме.
Почему и откуда это, рвётся сердце мое, и плачут глаза мои, тогда…
Пробежали волки худые по белому насту. Насту матовому, хрустко ломкому под копытами длинноногого лося сутулохохластого. Пробежали волки вереницей чёрной. Ветра нет, утро яркое занялось, в день упало, задрожало марево, туман над лесом сидящий сгинул невесть куда, засверкал иней, заискрился наст. Лось увязал, но всё же двигался быстро, волки не приближались и не отдалялись, ждали, пока устанет, чирикали птички рядом, не видны. Редколесье кончилось, поле-поляна к реке спустилась, здесь замер лось, застыл на берегу реки не застывшей, по краям лёд, посредине могучий хвост водяной, змей вечный, где-то там теряющий себя в себе. Две тысячи лет, точно так, а раньше что было, то неизвестно, текла эта река, откуда только вода берётся, втекала в другую реку, та в море, где чайки да киты. На маленьком пляжике стоял лось, смотрел на волков, те смотрели на лося, птички перелетали с одного берега на другой, вдалеке гудела автотрасса, шла автострада, а может, это поезд шёл, очень далеко всё это шло или ехало. И действительно, откуда в такой глуши оживлённая дорога, поезд может быть, трасса - нет. Так значит, это поезд был. Поехал он, да поскакал, небо голубое, ни ряби, ничего, солнце палит по весеннему, наст тает, да вот уж и стаял кое где, волки увязают, волки упадают в ямы, лось смотрит не туда, не на них, теперь то, что ему, дальше побежал, поскакал красавец.
Мы забыли об одном. Ещё Одном Товарище. Ехал он домой.
Домой ехал, ещё не ночь, но и не вечер уже, такая полоса, вроде маленькой лесной речки, промежуток, сейчас отдёрнут занавес дня и звёзды выкатятся, как выкатывается отлетевшее от Жигулей колесо когда ломается шаровая опора, с визгом и искрами и катится машина чёрт знает куда, наружу, после чего бывает она во вне всеобщего потока, замирает, ошарашенный водитель сидит ещё с минуту приходя в себя, потом вылезает из своей коробочки подходит медленно к чёрной дыре, смотрит долго, присаживается так , что задирается короткая коричневая куртка, а штаны оголяют часть засиженного белого зада и опять долго смотрит потирая при том затылок свой. Звёзды уже готовы, при чём некоторые нетерпеливые уже выглядывают сквозь редеющее голубое марево, звёзды напряжены только в этот момент, потом они возникнут раз и навсегда, повиснут невероятно и отрешённо от нас, их «навсегда» продлится вечно, до самого утра. Но пока звенит неслышная струна, на перекрёстке светофор отрабатывал последние минуты, перед авто Еще Одного Товарища стояло в ожидании зелёного три машины. Слева темнел колхозный рынок, справа скучнел жёлтогрязными стенами автовокзал. У рыночных ворот светилась фонарём маленькая плешь, обычно затоптанная, под вечер укрывшаяся белой снежной рукой, тут же, но только ближе к краю дороги торчала ржавая троллейбусно-автобусная остановка, удивляла правильными округлостями двойной крыши, плевалась в лицо прохожих дерьмовыми, по большей части, афишами, зыркала исподлобья сигаретнопивным ларьком. Всё от дикого одиночества. Остановка пустотелилась, будущие чёрные и серо-зеленые пассажиры кучковались немного дальше, у поворота, напрягали шеи, вытягивая их чрезмерно, ждали. Некоторые головы покрыты были кепками, похожими на маленькие чёрные могильные плиты. Ещё Один Товарищ ожидая томился, от того смотрел по сторонам, точнее в сторону рынка, на этих птиц, людей, пустую остановку. И был обрадован внезапно проявившейся девочке закутанной в странную одежду, несуразно яркую, полосатоволосатую какую то такую вот. Девочка прыгала на одной ножке, пританцовывала на другой, выводя весёлые фигуры , любо дорого было смотреть. А потом Ёще Один Товарищ случайно обратил внимание на тень девочки. Тень танца. Тайная пружина стягивала но не напрягала атмосферу этой стороны дороги, будущие пассажиры не внимая танцу ждали своего места, а маленькая танцорка кружась неотвратимо приближалась к остановке, и вскоре скрылась в тёмных пространствах её, через малое время, девочка вынырнула из тьмы, всё так же кружась, остановилась резко вскинула веки и посмотрела Ещё Одному Товарищу прямо в глаза, улыбнулась, полностью исчезла. Улыбка исчезла вместе с хозяйкой, хотя запечатлелась в памяти Ещё Одного Товарища. Он оторопел, в сознание его привели истерические вопли машин, он встряхнул головой и уехал восвояси.
Друзья собрались, где-то, наверно во своясях, уселись удобно, и давай разговоры говорить.
Ехал я как-то до Белгорода, товар вёз, на своём старом белом, ну помните, Вольво.
Привычно перетерпел ухабы курские, сами знаете какое там говно дорога, и расслабившись по хорошей дорожке полетел стодвадцать, а то и стосорок. Но, немного погодя смотрю, дорога обычная на ремонте, в объезд, говорят, езжай, я и поехал, а там то же дорога ништяк, скорость не сбавлял, ага, какой то поворот, тут то самое интересное и началось. Эти суки новый асфальт положили, а переход со старого на новый сделали ступенькой, где то высотой в ладонь, а скорость то большая, среагировать не успел, так шандарахнулся, влетел прилично, грохот такой, думал оторвался мост, закрутило, понесло в кругаля, я на тормоз, а педаль ушла, но кое как выровнялся, коробкой затормозил. Вылез, трясёт, пот холодный, поверить не могу, что не перевернулся, смотрю, колесу заднему кранты, тормозной шланг перерубило. Ну, я саморез в него вкрутил, запаску поставил, тормозухи долил, вроде поехал дальше. К вечеру уже нашел, какой то зачуханный шиномонтаж, вышел из машины да аккуратно, что б в грязь не попасть, пошёл к зданию. Там меня встретил старый и печальный армянин. Как понял, что армянин? Я сразу, почти всегда, отличаю армян от других южан, что-то в них есть особенное, с одной стороны жёсткое, с другой очень мягкое, не знаю, понятно ли изъясняюсь, но как выразить это ощущение древнего и одновременно с этим, не дряхлого, а даже очень весёлого народа, но да ладно. Так вот, мне и говорит армянин, сделаю твоё колесо. Я за колесом сбегал, а он ничего, взял треугольное моё колесо и стал его править кувалдой. Лупит и причитает, мешая родной и русский, так то и так, сын подпил и на свадьбу пошёл, а зван не был, потому что невеста подруга его бывшая, любовь у них была, а замуж за другого пошла, вот он и расстроился, напился и хоть не зван, а всё равно на свадьбу пошёл, беда будет. Колесо постепенно приобретало вид колеса, побился над ним ещё немного и балансировать стал. Колесо крутится долго, опёрся дед локтем о станок, вот так, замолчал, задумался, прибор пищит, он опять колесо крутит, ждёт, молчит, и я молчу, жду. Тут с улицы донёсся нарастающий шум, множество не трезвых голосов кричало что-то грозное и противное, и вот влетает с окровавленной харей очевидно тот самый сын, один глаз заплыл окончательно, вторым зыркая дико. Весь рваный, бывшая белой рубашка болтается на плече, открывая волосатую утлую грудь, в одном ботинке, кошмар, в общем. Короче, дело к ночи, влетел орёл и быстро сориентировавшись, спрятался за папу. А папа в момент очнувшись, схватил кувалду и выпятив грудь навстречу толпе смело взглянул. Предводительствовал толпою битый жених, увидев преграду, остановился, вытер кровавую соплю рукавом и уставил глупые серые глаза на армянского сына, тот выглядывал из-за папы и не думал ни о чем. Молчание затягивалось и требовало разрешения. Из прибывших мстителей был выбран переговорщик, милиционер. Началось долгое и бестолковое выяснение отношений изредка прерывающееся вскриками и оскорблениями. Тем временем, жених с подженищником, пока все занимались вопросом «что делать», прокрались за спину папаше и пару раз дали по морде несчастному, тут же, правда, убежали, потому что в руках потерпевшего оказалась гнутая железка, которой он одного из нападавших всё же достал по хребту. Но на это мелкий инцидент внимание ни кто не обратил, переговоры продолжались ещё долго. Вот что я понял из того, что они говорили. Молодой армянин Митя, заявился в зал, где играли свадьбу, присел незаметно к краю стола и затаился. Начались танцы, у невесты уже два раза воровали туфлю, возвращали, пили из неё, все тосты сказали, всё пожелали, тамада с гостями играть устал, пора было воровать саму невесту. Что и было сделано, конечно же, Митей. Невесту звали Таня. Отвёл Митя свою Таню в подсобку, а Таня была не против, даже обрадовалась, вспыхнуло позабытое чувство, из вспышки разгорелось всё остальное, однако тихо бы провернули они своё дело, да тут Таня, и без того разгорячённая шампанским и обилием внимания к себе, заорала в оргазме благим матом. На этот крик прибежал жених рогатый и друзья его дебилы. Так всё печальное для Мити и началось. Был он схвачен и жестоко избит. Хотя, отдавая должное загнанному в угол Мите, свидетели отметили львиную храбрость его, а так же неизвестно откуда взявшуюся в таком тщедушном организме силу. Ведь именно благодаря этим достоинствам, Митя вырвался из рук толпы и сбежал к папе.
Было уже далеко за полночь, когда переговоры были закончены к удовольствию обеих сторон. Мир был заключён, достали водку и один помидор, все присутствующие выпили по мировой, занюхали помидориной, мне даже хотели налить, но я отказался, за рулём, говорю, не понимают. Колесо кое-как забрал и уехал, такая история была.
А я другое расскажу, не знаю, знаете вы или нет, я лично не видел, мне самому рассказали, так тот, кто рассказывал в этом участвовал, врёт или нет, не знаю
- ты будешь рассказывать?
- а я что делаю, не хочешь, не слушай
- говори, достал уже
- ладно, в одном маленьком городе, выпускной вечер, деваху одну, оторву, два пацана уломали на это дело
- да это она их
- чего перебиваешь, знаешь, так рассказывай! , я не буду
- да чё ты, не тормози, говори давай!
- ладно, пошли они значит в подвал, один на верху стоит на стрёме, а эти двое внизу трахаются. Трахаются – трахаются, она ему говорит, давай, говорит, в очко, ни разу не пробовала, ну он доволен конечно, засунул ей, как там она не знаю, а этому хорошо, кончает уже во всю, руки вверх поднял, а там проводка была старая, оголённая местами, так он в эти то места руки свои, дурак, и сунул. Так его током ударило, так и её тоже, так самое главное, её расслабило сразу и по полной, всего парня засрала, сама не рада, лежит, кричит, думает, убили, а он на верх, а тот, кто на верху ждал, смотрит, друг выбегает из подвала, живот весь в чём то непонятном, девка внизу орёт, ну, думает, убил он её, и за ним в погоню, а этот то весь в говне бежит. Так они в актовый зал вбегают, один в говне, другой за ним, все танцевать перестали, смотрят, который в говне, орёт как резанный, воняет, ну прикол, короче вот такой.
Одни засмеялись, кто смог дослушать, другие пили и о чём-то говорили.
- я так думаю, пришла мне в голову такая мысль, вот мы любим слушать иностранную музыку совсем не понимая языка на котором певец поёт, нам нравится, некоторые фанатеют по серьёзному. Интересная ситуация складывается, уху, душе, любим и необходим, хоть изредка, красивый, волнующий звук. Готово сердце человека раскрыться, только одному ему ведомым звукам, будь то птичий перезвон, будь то инструментальный голос, или человеческий. Разноязыкость всего того, что даёт голос, … нет, точнее будет сказать, всё на земле даёт голос, или само или с помощью другого. Мы живём в окружении моря звуков, дышим этим морем, болеем и лечимся его водами, страшно представить глухоту, однако я видел передачу о дочке одного композитора, так она была совершенно глуха, но музыку, по её словам, чувствовала, и так ей было, ни как иначе, прекрасно. Думается мне, что это звуковое море очень глубоко и безбрежно. И ещё, оно совершенно самостоятельно, то есть, это нам необходимо идентифицироваться с помощью звуков, звукам это не нужно, они живут непосредственно, подчиняясь только Богу. Иногда, я ощущаю себя безумным уфологом, мне хочется увидеть вокруг жёсткие параллели, причинно следственные связи, ровные дороги смыслов и действия ими наполненные, в этот момент я связываю этот атмосферообразный звуковой покров с океаном из фильмов Кусто, однако потом, приходя в себя, начинаю понимать по иному. Дома, дороги, машины, горы, леса, горизонт, дождь, всё, что красиво само по себе и безобразно относительно чего то, недоделано, в общем, всё это как бы не постоянно, при всей своей стабильности как таковой. Обладание красотой, дерьмом, недоделанным, бывает моментно, без ощущения границ и препонов, без усилий и пота, в одном только чуде восхищения. И когда ты говоришь мне, что танки и хокку это фуфло и туфта, я отвечаю тебе очень просто, сейчас. Вспомни себя, как ты сидел на краю обрыва и наблюдал облака, вечернюю зарю, лес вдалеке и воду вблизи, что ты чуял тогда? Молчишь, не можешь объяснить, а эти ребята могли в трёх строках объяснить этот самый момент восхищения, само чудо мира, не перед тобой, но твоего мира. Смотри, туман везде, он вместе с облаками, он выделяет из себя песчинки, и вскоре, барханы наступают на Египет.
- что-то ты закрутил, на счёт Египта, а в остальном, согласен.
Как изумительно прекрасен, важен невероятно, молчащий мозг, рот, глаз. При том, всегда будет говорить что-либо другое, руки, например, у некоторых говорит затылок, у других одежда, у великих актёров всё расскажет спина. Сам человек представляется мне подобным жёсткому облаку, закручивающемуся в вихрь. Этот вихрь не несёт в себе ни малейшего желания стать полноценным веретеном, при центробежном движении он оставляет много себя во круг. Если резко взглянуть на него, то не поймёшь, то ли вихрь только начинается, то ли уже на исходе, скорость такова, что вроде бы она наращивается неудержимо, но её нет вообще. Во круг превращающегося облака стоит свинцовой ватой туман. Тут по настоящему потеряется любой звук, да, исчезнет растворяясь. Но звук без перерыва исходит из облака, превращаясь, так же как и родитель. Превращаясь, он всё равно должен был бы исчезнуть! Не исчезает, теряется в пространстве, но не исчезает для облака, оно говорит само себе. Наверно, вот так происходит особая «инициация» звукового океана, когда лёгкие, губы, язык, нёбо и зубы создают такие странные вибрации, что они побуждают океанские волны для прорыва к лицу человека. И они соприкасаются с лицом, звук ощущается, звук слышится и запоминается. Недавно стоял в горах Афганистана Будда, громадный, каменный, прекрасный. Лицо не понравилось мусульманам, и они взорвали Будду. Камни сами разве могут петь? В Египте есть статуи, они пели на восходе, пришла ремонтная бригада, теперь камни не поют. Облака иногда становятся остроконечными веретенами, очень жесткими, особенно когда много облак сливаются в одно полотно. Железное веретено проносится по миру, теряет силу, распадается. Ужас и счастье, никогда – безразличие.
Если долго повторять одну, до того полную смысла фразу, повторять долго и настойчиво, смысл обратится белибердой. Всякая, какой угодно красоты и высоты, фраза сама по себе дерьмо, ни когда долгое совместное молчание не исчерпает себя, обмен взглядами не потеряет остроты волнения сердца. Хотя взгляд дебила просто неприятен, а молчание в купе только тем и хорошо, что не мешает спать. Было бы весело, будь одна идея белой, другая чёрной. Кому весело, кому – нет. Я ни чего не понимаю, нутро моё молчит, даже звенит, так напряжённо оно молчит. Я провожаю глазами облака, смотрю на волны лесные, которые колышет ветер, любимую речку, вдыхаю сладкий воздух. Я живу со своими родными, мысли о них остры и сладки одновременно.
Что-то странное творится в небе, совсем высокое небо, ярко синее между облаками, с лёгким дождём, хорошая погода для зимы, летнее небо. Дом стоит в ряду других, таких же, похожих, мерцающих в утреннем тумане нержавеющими крышами. Узкие улицы ведут к более широким, те, в свою очередь, к площади, иногда к парку, иногда к заводу с пустыми трубами. История о дорогах не покажется скучной, если я скажу, что иногда они ведут к бане. В разных городах разные бани. Средоточие грязи на полу раздевалок, мужиков в помоечных отделениях, задумчивости и полного покоя, трансцендентного пара, холода и жара этой земли. А после бани мужчины выпивают слегка, а иногда и не слегка. В душном кумаре мурлычки журчат тихие голоса, прерываются громким гоготом, который режет ухо, шокирует окультуренные организмы, вызывает непреодолимое раздражение некоторых особ. Хотя, когда эти самые особы, услышат какую ни будь хорошую шутку, то заорут если не громче, то так же. Тут сидят после бани. Запах пива, рыбы и табака. За столом покачиваются краснокожие рожи, блестят золотым зубом, вертят расслабленным глазом, лениво жуют разнообразными губами, тонкими и толстыми, с лёгкостью опрокидывают холодящую пальцы стопочку под непременный тост, горят лампы-лампады, грохочет музыка и грохот нарастает, гудит пчелино зал, за столом поют. Истории, рассказанные в бане и после, это истории простые и незамысловатые, истории ради истории, слова, сплетённые в одну волну, то накатывают, то, шипя и пенясь всяким бредом, отступают. Купаясь, играя как дельфины, в этом состоянии мы рассказываем и слушаем, рождая несуществующие страны, наполняя героизмом жизнь собутыльников, мы создаём свой эпос, из песка скрепленного влагой этого моря, этой волны. По концу вечера мы расползаемся под утро, подобно парусам, сорванным бурей, в общем, тихо ползём по тёмным улицам домой, на такси, засыпая, переплачивая или не платя вовсе. Некоторые, добравшись до дома, блюют, что в принципе нормально и не меняет хода событий, но лишь улучшает утреннее состояние. С утра начинается мягкое, плавное восстановление вертикального положения, на пути к…, следом за вставшим удом поднимается наполненная гулом моря голова. Поверхностные самолёты, подземные поезда, неожиданные звуки и мелькание кадров могут убить ту самую нежность к миру, приступающую тогда, когда отступает похмелье.
Оно разное.
Женщины, некоторые ругаются, некоторые смеются, а кое-кому по барабану. Но если ухитриться, и посмотреть в центр, то можно увидеть онтологическое непонимание основ мироздания подругами нашими. И это не страшно, на то есть мы, понимающие. И как иначе, мужчина нашёл бы ту границу, за которой простирается инобытие. Нашёл и не упал.
Похмельный танец - танец глубокомысленный.
Приходится смириться с земным притяжением, передвигаться в стиле ай-ки-до. Смысл и основа – не нарушить того шаткого равновесия, равновесия между миром и небытием, которое внутри. Талмуд учит нас, что человек это самое узкое место песочных часов, в нём макрокосмос соединяется в вечном обоюдном движении с микрокосмосом. Дудочка фавна.
Поёт и играет Коттон, лет шестьдесят тому назад уж нет его, а как играет.
Посмотрел в окно – ходят коты, много котов, чудовищно много котов.
Немного погодя – теперь много собак, хотя не так много как котов.
А потом, всходила розовая луна, громадная в начале, одетая в юбку – облако, делящее её пополам, как будто отражаясь в море. И это море взошло с отражением и отражающим лицом. Ты ушла, на том месте, в том доме, где ты стояла, была, теперь нет того места. Перемещаясь, ты похожа на ком старого снега, набирающего вес липкой своей поверхностью мокрого снега до чёрной земли. Катится ком, дорожки чёрные на белом. Теперь же ты штык красноармейца собирающего пропуска в лучший, новый мир. Вооружённые толпы нестройно прут, разбрызгивая благодатные лужи, круша любой текст. И проходящий дождь, и дующий прямо в грудь ветер, ветер такой, что петь бы ему межь рёбер, да нет уха, что бы слышать эту флейту. А может и есть ухо – слева, сладко и горько живущее ухо.
Поднимаясь выше, луна теряла свои одежды, лицо её поворачивалось, неестественно изгибалась невидимая шея. Грустную песню пела луна и лицом розовела. Над облаками свистели ветра, немо падали звёзды, сильнее шума ветра и света звёзд было пение луны. Мутные впадины океанских глаз, брови изогнуты, покатый лоб. Что за чудная царица, разве что из сказок старых. Так и теперь поёт она, но иногда, только иногда, её слышно.
Эпиграф №14
Снег падает с неба, из ничего возникая сразу над головой, над скамейкой, над рукой, над землёй, над местом. Снег ложится ровным покроем, ни щербинки нет, полно. Каждая снежинка летит по своей линии, становится туда куда нужно, только так и не иначе. В своё место. Не заканчивая, ни начиная. Но, если ногой ударить в белый покров, взметнётся снежная пыль, на место своё не ляжет ни одна снежинка.
Целое невосстановимо.
Хотя, ветер резко дунет, покрутит, повертит, глядишь, а вновь полнота в глазах. Белое нерушимо.
Эпиграф №15
С утра, то есть ближе к обеду, хорошо отобедать тогда, когда наступает время голодного живота, я сидел уже сытый и довольный напротив Сони, Соня улыбалась и не видны были морщины девяностолетнего человека, глаза синие, хоть и подернутые дымком, глаза добро и спокойно смотрели на меня.
- расскажи мне что-нибудь
- да что рассказать, не помню ничего, про войну что ли?
- про что хочешь, мне всё интересно
- ну, слушай тогда:
Осенью пришли фашисты, и деревня наша вся в лес подалась, с коровами и другим скотом, на телегах ехали, а я с сестричкой моей, сама мала была, сестричка и того меньше, прибилась к телеге дяди, но не посадил меня, хоть сестричку усадила, сама рядом шла, а вечерело, чёрно в лесу, сестричка с телеги спросилась, и вниз, на тропинку, дядя хитёр был, что бы немцы не нашли, привязал сзади телеги ветки еловые, следы заметал, а фашисты следом вроде шли, а я с сестричкой, как была рядом так и шла. Остановились мы, сели мы под кусток, дядя сам ест, а про нас не помнит, так мы чего нашли, что с собой брали, то пожевали и спать. Утром глядь, а дяди нет, забыл нас, мы по лесу побродили и назад, домой вернулись, немцев уже и не было.
Как пришли немцы, мы жили в деревне, а как жили? Тяжело жили. Было, правда, у нас сало. Отец его в тряпицу завернул и спрятал в валенок, а валенок в уголок поставил. Ночью как-то стучит кто-то. Открывай, кричит, дверь, это полицай был, дальний родственник. Зашёл и говорит отцу – твой брат партизан, мы тебя сейчас стрелять будем, если не дашь нам еды. А отец ему в ответ – нет у меня ничего, хата пустая, идите и смотрите. Зашёл полицай в дом, мордой поводил, в кладовку заглянул, в печь нос сунул – нет ничего, а валенок в углу с салом стоит, на столе чугунок с водой, в воде плавает всё, что наскребли. Поморщился полицай и давай дальше орать – не верю я тебе – и орал и убить грозился, даже прикладом в живот ткнул отца, когда уходил. Потом партизаны приходили, тоже сала хотели, тоже убить грозились, тоже без сала ушли. Так мы и жили.
Потом немцы опять в деревню, на постой определялись, к нам в хату зашли, я видела что идут, и лицо и себе и сестрёнке сажей намазала, так что немец как зашёл, так сразу и вышел. Противно стало.
Гнали нас в Германию, да заболела я тифом, иду, спотыкаюсь, офицер увидел и хотел убить, а один солдат, что-то сказал ему, отвёл нас в сторону и говорит – ляг и лежи, в воздух выстрелил и ушёл с колонной, а мы лежать остались, разные немцы были, были и люди среди них.
- А мне мама одну историю рассказывала, как бабушка моя от немцев бежала, маме было тогда три года, немцы охоту устроили, собаки были и как за зайцами за ними гнались. Так бабушка с мамой в сено забралась, в стог, притаилась, немцы подошли и стали штыками тыкать, но не попали ни разу, пронесло.
- Да, немцы разные были, брат мой, лётчик был, с войны не вернулся, любил меня очень, как придёт на побывку, всё шоколад мне дарил, лётчикам его давали, а он не ел, для меня всё берёг.
Заплакала Соня, брата вспомнив. Но, быстро опомнившись, встала осторожно и тяжело и поковыляла по своим делам.
Эпиграф №16
СТРАШНАЯ ИСТОРИЯ ПРИЗОШЕДШАЯ В МЕСТЕЧКЕ ЖУКОВКА
(в коей никто из наших замешан не был)
Жили в нашем городке люди.
Чуден летом городок наш, утопая в роскошных сосновых лесах, стоит он на берегу не широкой, но прозрачной реки. Река звонкая на перекатах, течёт межь разных по характеру берегов, так иногда муж с женой – один крутой, другая покладиста. Или наоборот. Это хуже. Извилиста река, разные отмели и тихие плёсы и плакучие ивы и гордые сосны и одинокие дубы в окружении изумрудной травы, то разрушенный мост деревянный, интересен и заброшенный железнодорожный мост, но камни, громадные серые валуны, проглядывающие в августе, в окружении длинных водорослей похожие на макушки водяных, камни прекрасны. А по лесу коричневые дорожки, через которые пробегают белки и иногда выглядывают лисы, а в кустах малины много темноты и малины, ещё больше ягод и тьмы в черничных зарослях, любит черника в окопе старом сидеть и ждать от Бога выспятка. Выспятки или ягодники не могут всё собрать, ни сил, ни корзин не хватает. Медведей нет, ягоды падают и новые кусты кустятся. По лесу идёшь за грибами и приходишь к болоту. Большое оно, с железистой водой и жуткими комарами, к чёрту его.
Мужчину звали Андреем, Андрюшкой звала его евоная мамаша, Дроном звали пацаны. Большим вырос и спокойным оттого, что много здоровья было в мышцах его с самого малолетства. Был он и вежлив с соседями и великодушно отзывчив, то есть по хозяйству помочь если – не отказывал. Выпить был не дурак, но в меру, пьяным под забором не спал, домой сам добирался, да и пил на праздники только, благо, что праздников было в не много. Работал водителем, на большой машине далеко и долго ездил. Денег привозил, жена довольна была. Сама по себе она была приятная и даже очень, только мужа долго ждать приходилось, часто одна оставалась, вот и прилепился к ней мужичонок один. Хитрозадый мужнин брательник.
Однако, как пел один товарищ, любая хитрозадость обозначает конечную тупость контрагента. Брательник того не ведая был самоуверен и даже слегка самовлюблён, утром посматривая искоса на себя в зеркало подтягивал отвисшее брюшко, выпячивал грудь и так шествовал до белого камня, который белым не был, но жёлтым и зассаным до липкой вони. Так было и в тот день. Усадив плоскую жопу свою на гадкий круг, теребя морщинистый член, он забыл о выправке и начал медленно думать о жене брата. В мыслях его не найти было ничего кроме голой жены брата. Иногда она представлялась ему в школьной форме, он бы и попросил одеться так, да боялся признаться, поэтому мечта оставалась мечтой. Грустно взглянув на жёлтую стену, братишка встал, вытерся, почесался и потянулся, вышел в комнатный мир, приблизился к шкафу, достал из жерла пыльного пальто, то есть пальте, прошёл в прямую кишку коридора, нагнулся к коричневым ботинкам (кровь прилила к лицу и надавила в носу), коряво завязал чёрные шнурки, разогнулся, открыл дверь, вышел, повернулся и вставил ключ в скважину, закрыл дверь и быстро, топоча, спустился с лестницы прямо в тёмный двор. Настроение было прекрасным, ждала его женщина вожделенная, Андрея не было и близко, вся ночь была в распоряжении любовников.
Светили глаза кошек нечеловеческим огнём.
Светили окна соседей человеческим огнём.
Луна тоже светила, но как то по своему.
Больше не светило ни чего.
Цель – не большой частный дом – была достигнута менее чем за час. Прогулка освежила и приободрила братишку. Вкрадчиво постучав, он всё же разбудил соседскую псину, заливисто закричавшую по собачьи товарищам и товаркам о приближении чужого, хозяевам о смелости своей, чужому о несчастной судьбе его, будь он не ладен, шляется по ночам, чего хочет, зачем рыщет. Быстро открылась дверь и быстро вбежать внутрь попытался гость, однако замешкался, оглянулся и встретился глазами с кем-то из темноты. Что-то оборвалось в животе у братишки, пропала весёлость, глупо улыбаясь, он, прошёл в зал, сел внутрь розового кресла и уставился в угол плоскими глазами.
- Ну что ты сидишь тут сиднем! Чего пришёл? Сидеть? Мужик ты или кто? – и тут же ласково – поешь, что ли, голоден, небось.
Брательник сел к столу и вяло ковыряясь в тарелке поставленной под самый нос, начал потреблять продукт.
- Дело у меня к тебе, как бы нам Андрея, того, ну этого, короче, мешает ведь он нам (подойдя сзади, обняв за плечи, прижав свою голову к его щеке), ты меня любишь?
- Ну, люблю.
- Не нукай мне! (резко отбросив себя в сторону, нервно забегала у стола с правой стороны) Ты что, не понимаешь как он мучает меня, как достаёт по всякому поводу, жизни мне нет из за него! (резко остановившись быстро вскинув ладони к лицу, вся ссутулившись, затрясла плечами в безмолвных рыданиях)
- Ну что ты, ну да ладно - Братишка встал и обнял любовницу за плечи, попытался открыть её лицо, не вышло, потому что она резко дёрнулась и закричала очень громко
- Сил у меня больше нет ни каких его терпеть, тварь такую! Сделай ты что-нибудь! Прошу тебя! (и уже на его плече, тихонько нежась в объятиях, тихим голосом) любимый мой…
Брательник принёс крысиного яду, жена сварила суп. Приехал Андрей, уставший и сел за стол, домашнего поужинать. Взял вилку толстыми пальцами, зацепил огурчик, правую ладонь подставил, что бы не накапать, донёс до рта, но вспомнил о чекушке, налил в стакан немного, на глоток, глотнул, закинув голову и хрустко огурчик откусив, заел горючую, слезу Менделя. Потом взял ложку и тарелку подтянув, вдохнул дух супа, медленно, слегка напрягшись, локоть на стол, а ложку в рот, ещё одну, съел весь, три раза выпил, отложил приборы. Жена подала, что-то на второе, он съел и это, молча, выпил напоследок, спать пошёл.
Андрей большим телом занял почти всю постель, спал, мерно поднималась и опускалась спина, брат смотрел и не мог ни как успокоиться, думал, яд сразу сделает смерть, или нет. И чем дольше смотрел, тем мощнее ощущал долготу минуты, в ушах звенело, руки мелко дрожали, дрожало всё, что было отдельно, и челюсть нижняя и колени. Не выдержав напряжения, он подскочил к спящему и стал бить его по затылку, сбил в кровь кулаки, а когда женщина всунула в руки молоток, схватил его возле железа, стал бить чаще и слаще и страшнее, бил и что то кружилось вокруг головы, вроде как не было света, но всё было видно.
Сверчок кричал в кустах, в ветвях. Ни дуновенья ветра. Подтащив к увязанному, запеленатому телу заранее подготовленный кусок рельса, крепко привязал к ногам и стал запихивать в багажник Жигулей. Не ловко, тяжело было, даже когда помогать стала подруга, умудрились крышкой стукнуть по не влезшей голове, Андрей очнулся и забрыкался, завыл, замычал. Десять соседских лиц, приникшие к окнам, в тёмных комнатах напряжённо следили за происходящим. Они же потом и давали показания. Андрей смог высунуть одну руку, стал махать ею, пытаясь ударить, но бил только воздух, и то не долго, топором брат перерубил сухожилия и тонкий визг выстрелил в мозги убийц, женщине и мужчине, как мог такой большой так тонко, сильно визжать, визжать через тряпки? Единственно, что подумала она, что подумал он. Багажник закрыли, завели мотор и уехали. Зрители пошли спать, замирая от ясно представшего, ужасного происшествия.
Прошёл месяц, деньги оставшиеся от Андрея проели, стали ругаться, иногда громко, иногда с драками. Однажды, в ходе очередной междоусобицы, из открытой двери вылетела тарелка и угодила в голову соседскому мальчишке. Пострадавший от любопытства, окровавленный как Щорс, мальчик прибежал домой, возмущённая родительница решительно направилась чинить правосудие, но, получив по твёрдым частям лица, вызвала милицию. Наряд приехал уже под самый конец войны. Из уазика вывалился толстый милиционер, выпрыгнул за ним младший по званию. Подкатились к открытой, той самой двери, постучали сапогами о косяк, то ли грязь сбивая, то ли из деликатности. Спокойно вошли внутрь, заломили руки брательнику, увели в машину, вернулись за вдовой, упаковали и её, но более осторожно. Вели себя задержанные тихо, сидели сзади оцепеневшие. В отделении тупо пялились на стол и молчали, молчали, пока не разревелась, как будто ни с чего, вдова. Их тут же, с глаз долой, в комнату заперли, до утра. А то ведь, вечер, всем домой пора. Утром про них и вовсе забыли, потому что наряд был вызван вновь, и то, что предстало милицейским очам, на этот раз потрясло служителей закона до самых разных оснований.
А было так, до зари вышел порыбачить мужичок с сыном, в предутреннем тумане, глотая сырость молча пробирались они в высокой траве к озеру. У самого берега рассупонились, вбили колышки в глину, закинули удочки присели на брёвнышко, остановились полностью. Но полностью застыл только отец, сыну же рыбалка нравилась ощущением взрослости, как же, с папой, мужиками, пошли делом заниматься, рыбу ловить, а ловил обычно папа, сын начинал бегать по берегу, как только туман убирался прочь, открывая всё видное. Вот и теперь, он, дождавшись своего часа, (папа в ступоре) побежал по маленькому пляжику и дальше, по еле видной собачьей тропке в злой осоке, к развалинам причала. Он бежал, не узнавая дорогу, осока полегла и больше не стебала по ногам, не резала руки. Потому быстрее, чем обычно, мальчик добрался к чёрным доскам, осторожно влез на них, продвинулся немного вперёд до самого края, сел и, кидаясь кусочками коры, мечтал о своём. Пролетела невидимая птица, каркнула, чиркнула крылом по небу, привлекла внимание мальчика. Потом отец позвал, засидевшийся мечтатель лёг животом на доски и посмотрел в воду, а из воды торчала кривая кисть Андрея, сухая и белая.
Оставив удочки, папа с сыном двинулись в сторону в милиции, долго стучали в коричневую дверь. Появился первый милиционер, за ним второй. Лениво открыли пахнувшее какой то дрянью отделение, впустили посетителей и, глядя пустыми глазами снизу, из под стойки, сквозь зацарапанное оргстекло, на стоящего мужичка приготовились выслушать и по возможности забыть обо всём, вскоре, потом, как только так сразу и прочее. Однако неожиданный рассказ заставил замороженных блюстителей выпрыгнуть из помещения и как можно скорее вернуться, схватить забытые ключи, влететь в гараж, завести машину и быть на месте страшной находки уже через несколько минут.
А дальше, дальше всё было, как обычно бывает в таких случаях. Убийц наказали, милиционеры свои похвалы получили, соседи зажили мирно. Андрея схоронило местное ритуальное агентство, по статье безродных, за тысячу государственных рублей на окраине кладбища. Неаккуратный холмик с деревянной табличкой. Остаток.
Эпиграф №17
Минует осень, хочется, чтоб долго длилось минование твоё. Ещё скорее скорчатся листы каштана. Вдруг, в ноздри полыхнёт огнём прозрачный ветра лёд. Через глубокие туннели, где жёлтый карлик морщится от нетерпенья в полной темноте и тьме. Через глубокие туннели влетает светлый ветер в тёмный зал. Из всех углов и закоулков выскакивают в панике химеры и вампиры, толпой бегут, давя червей, пугая змей и тараканов. В жгут ветер, смерчем резким, взрывной волной вытравливает мерзость, лёд в пыль, пыль белая на всём. Свет вечера над белою долиной, и одинокий карлик в желтой простыне. Туманно на границе соприкосновенья, прозрачно перед поясом твоим. Сиреневый трёхглазый повелитель, взмахнув клыкастою рукой, поставил петуха на свина. Везде, но не всегда.
Вот снова ветер. Ветер, снег, покой. И иней на стволах, ветвях, скамейках, кончиках волос, торчащих из под чёрной шапки.
Хотя, за занавесом тьма и темнота. Хотя, взгляд всё, что есть…
Там нет того, что хочет взгляд. Сверкает тьма полночными звездами, звёзд чёрные глаза в серебряном ларце. Невидимая паутинка тает, секунда длится множество секунд. Три мига ждущие друг друга: огонь, вода, внезапный поцелуй.
Так тишина выкрадывает много из пламени огня, из струй воды, из губ жены.
Осеннее пространство леса, дверь и замки, ключи и тени на воде.
Эпиграф №18
Он жил в окружении стен.
Он верил в собственные силы.
Когда он выбрался в лес, оказалось, что собственных сил нет, это отражался от стен, взгляд. Он оказался один в тёмном, чужом лесу. Звонко стучало сердце, шуршали волосы, от ветра. Добавить к сказанному нечего. Он и ничего вокруг, лес сам по себе, даже земля занималась травой и насекомыми, комары спали до поры, гол как сокол стоял он. Кому интересно, о чём он думал. Он не был занят собой, он, что-то искал вокруг. Темнело, темнеет к вечеру всегда. Роса легла на плечи и голову. Он смотрел и туда и сюда, даже пытался посмотреть назад, но ни чего не увидел. Лес сгустился в черноту. Полунь. Каша ветвей и трав забурлила, ожидая луну. Ночь приносила себя ему, он пытался смотреть во тьму. Самый старый крот, рыл себе дом, очень большой дом, крот состарился на этой стройке. Над работой крота стоял он. Пошевелился и провалился в гости к кроту, крот убежал, а человек лежал и смотрел, искал. Но в доме крота глаза не нужны, человек это понял и перестал искать.
И тогда, он стал ждать, когда придёт страх и отчаянье, но ни чего не пришло. Пришло ничего. Ничего проявилось внутри, стало тепло. Он лежал, плечами чувствуя стены, спиной голую землю. Глаза смотрели в небо, там ярко блестела луна, двигались кроны деревьев, мелькали изредка мыши, себя обозначали тенями облака. Лежать надоело, спина затекла, пришли комары, достали. Он вылез из ямы, пошёл погулять, быстро ноги нащупали тропинку, по ней вынесли его к костру. Шумные студенты сидели вокруг огня, орали песни и пили водку без хлеба. Он подсел на пустое место и тут же ему в руки был дан полный стакан и лук. Горечью обдав желудок, тошнотной сивухой рот, он быстро закусил луком и моментом опьянел до слезы. Следующий стакан отправил его в сон.
Во сне была своя быль. Солнечный, ясный день, клёны шевелят листами, и пыльная липа течёт сладкой росой. Проезжают машины воняя, но лёгкое дуновение уносит гарь прочь. Солнце отражается от чисто вымытых ночным дождём окон. То самое лёгкое дуновение приносит неведомо откуда взявшийся запах моря, запах моря в лесном краю болот, озёр и рек. Птицы радуются, это то, что он видел и слышал.
По асфальтовой дорожке, в детский крик маленького двора, в скрип качелей, мимо древних бабушек сидящих на скамейках у подъезда, открыл железную дверь с поломанным кодовым замком, вошёл в чёрный подъезд, чуть не задохнулся от мрачных аммиачных паров, постепенно глаза привыкли и, поднявшись на какой то этаж, он открыл не запертую дверь. В квартире стоял еле уловимый, но всё же основной здесь, запах кислой капусты и горелой картошки. В маленькой, ярко освещённой солнцем комнате, на диване укрытом красным пледом сидела девочка в коричневой ночной рубашке. Сидела, прижав колени к подбородку, охватив их руками. И очень тоскливо смотрела в книжный шкаф, стоящий как раз напротив дивана. Смотрела, за книги и стены, не замечая препятствий, чёрные, крашенные волосы её были растрёпанны с ночи, в уголках глаз висели сухие кусочки того, что всегда бывает утром, чуть-чуть, почти не видно, но противно. Был полдень, а она даже не думала идти мыться, завтракать, одеваться, бежать по девичьим делам к подругам. Она сидела и всё. Он медленно сел рядом.
-Ну что ты?, что с тобой?
-Ничего.
Оба молчали долго, потом он поцеловал её в нос, и стал говорить о том, что больно смотреть на воспоминанье твоё. Как оно видно, когда ты склоняешь лицо. Нет никого, нет опоры ногам, руки без пальцев не могут схватиться за стол. А на столе кипит море еды. Высокопарно вздымаются груды еды. Рот на замке, одни лишь глаза едят, прыгает кошка на стол, грациозно идёт между рюмок вперёд, где во главе угла сидит очарованный принц, перебирая струны старой гитары, поёт, молча вслед его песне, танцует верный дурак, справа, слева жена. Бабочки падают вниз, застывая в прозрачном ликёре, крыльями дергая, тянутся вверх, что бы упасть. Осень стоит как война у порога страны восхода, все колесницы пусты, ветер гуляет в ногах. А за стеною твоей, дракон уползает в нору. Много прочитано слов о том, как дружить и жить, что-то придёт…, что-то придёт и изменит, всё изменит восход. На старой руке браслет золотой не потускнеет, не потускнеет и взгляд карих болот и рек. Она оторвала взгляд от шкафа, посмотрела на него и улыбнулась. Он проснулся и почувствовал, что в этом углу сознание пахнет не тем.
Он был профессором.
Профессору было пятьдесят лет, профессор был алкоголик. В кабинете его на полу валялся мусор образованный какими то бумажками, смятой пластиковой посудой, волосом, не опознаваемыми частями чего то серого и всё это было сдобрено простой грязью. Надо всем этим высился стол, уставленный полупустыми бутылками дешёвого пойла коньячного типа. Было ещё пару стульев, в углу, на полу, находился, при желании, заляпанный электрочайник. Правая нога профессора как раз упиралась в его бело-серый бок, голова профессора была закрыта газетой «учитель», руки покоились на севере и юге.
Профессор открыл глаза, над лицом был стих:
Крошки сыпятся со стола
Пургою кружатся у пола
Невзгоды строятся на поле
Ждут генеральского звонка
Руками знамя рвут солдаты
Не убегает мёртвый враг,
Пурга, засыпанные снегом
Глаза врага – огонь костра
Ручей слюной по белой челюсти холма
Из крошек небо и земля из снега
Свет мертвенный возникнет слева
И загорится нить последняя сегодня
Собака, пробегая мимо
Становиться кусочком мифа
Волнуется, и заново ложиться
Осенний лист, откуда-то возникший
Безумие и белый клоун
Топочут радостно и убегают до зари
Светает, только тень от бочки
Таинственно дрожит
Скатившись с крыши, капля дождевая
Летит и пропадает, растворяясь в зеркальной тьме
Замшелой бочки водосборной
Хранящей отраженья дня и ночи и промежутка радугу…
-Что это за гадость такая? Подумал профессор и откинул газету в сторону. Нужно в редакцию позвонить, как они такое печатают, чушь, какая то. Подумал ещё раз учёный.
А учёный был как яблоко мочёное, надкусанное, оставленное портиться на солнце. То есть, жажда дело такое, что очень серьёзное дело. Короче его не решишь…, на каком это я говорю наречии? Это всё мыслил профессор. Вода в чайнике оказалась, это уже было хорошо, утонувший таракан не в счёт. Жажда!
Долгий глоток, усохшие поры с радостью встретили влагу. Ликование было не долгим, таракан ожил, и попытался выбраться на свободу, щекоча лапками верхнюю губу профессора. Испытывая дикий, первобытный ужас, холодея всем телом, профессор взвизгнул необычайно тонко и так пронзительно, что звякнуло, где-то стекло.
Отпрыгнув от повисшего в воздухе чайника, он спотыкнулся и упал на стол, упал головой, ушёл во тьму.
Слегка прояснилось, он увидел холм жёлтой земли, у высокого толстого столба сидело несколько странно одетых типов, что бы обрисовать всех сразу стоит лишь дать образ одного. Мощные покатые плечи, треугольники волосатых рук мельтешат сардельками пальцев заканчивающихся вогнутыми ногтями, окаймлёнными черной полосой каждый. Череп лысый, широкие, но слегка обвислые уши, плавно, ступеньками равных морщин, спадающий от затылка до выдающихся надбровных дуг совсем не большой лоб, отмеченный тонкими полосками грязи и потными разводами. Мясистый, ноздреватый нос. Слепленные неумелыми пальцами широкие полные губы, слегка розового цвета, потрескавшиеся и гноящиеся по краям большого, жабьего рта. Неровные щёки, несущие на себе следы клочковатой растительности, начинались у мешков, за которыми поблёскивали желтым глазки. В конце он увидел, что сидят эти господа на карачках, делят одежду, пыхтя и вытирая сопли тыльной стороной рук. Свора негромко ругалась, доспехи их, снятые по случаю жары, лежали блеклой, бесформенной кучей, однако ножи были у каждого под рукой. Ругня нарастала, делёж дошел, до какой то, непонятной профессору длинной майки, которую не возможно было поделить поровну, она не имела швов. Они уже ни на что не обращали внимания, громко орали, встав вокруг добычи, ощетинившись ножами. Но другое привлекло внимание профессора. Он стал всматриваться в холм, прямо под ноги гнусной толпы. И увиденное потрясло профессора. От ног каждого бандита вглубь, ставшего почти прозрачным холма, шли ветвистые мощные корни. Как тысячелетние деревья живут, питаясь из земли, так и эти твари, отрастив себе длинные, теряющиеся в глубинах щупальца являлись неотъемлемой частью всего вокруг. В полной пустоте, среди подземных жуков и кротов, они беспрестанно шевелили корнями, в поисках живой воды.
Полнота пустоты, секундой позже, безразличие и игра в ссору.
Если здесь нет пустоты, значит, секунда стоит всего вокруг.
- безразличие от слепоты, игра, как жизнеутверждение.
Медленно, лениво, махая крыльями, застилая собой пол неба, летела птица, бесцветная и одновременно радужная, взгляд её был прикован к краю ойкумены. Та Кемт чернела за спиной. От взмахов её крыльев небо, играло северным огнём. День раскрывался на две части, межь ними была ночь. Как яблоки большие звёзды, срываясь с дерева, катились по земле. В безмолвии поднялся ветер, запела флейта травобородого деда. Мерзкие твари, сгорбившись, отбросив ругань и ножи, присели ниже, чем могли, и в страхе вверх хотели посмотреть, не получилось, шеи затекли свинцом и льдом. Над ними прошумела перьями могучих крыл птица, нечто алое подниматься стало из глубин земли, и тронуло корни. И следуя извивам и судорогам этих щупалец, живая лава поднялась до верха, притянутая птицей, вырвалась высокими фонтанами огня на месте каждого из толпы. Фонтанами огня, лаская крылья птицы, это нечто вливалось в оперение её. Птица летела дальше и дальше, как будто не замечая происходящего из земли, свёртывая всё вокруг, как свёртывает рыночная бабулька кулёк из пожелтевшей, не годной более ни на что, бумаги, для того, что бы насыпать туда стакан грязных семечек. Эти семечки покупает нерадивый школьник, прогуливающий уроки в ясный солнечный предновогодний день. А куда ему идти, перед сеансом в кино? Конечно на вокзал, туда и направился гулёна. Встав на перроне, щёлкал семечки и ждал экспресса с манящими названиями далёких городов. И вот, сбавив ход, к вокзалу приблизился зелёный монстр. Бесстрашные тёти с клетчатыми дымящимися едой сумками бросились к поезду, стараясь угадать, когда тот остановиться, что бы опередить конкуренток у дверей. Короткая стоянка лишь усиливала напряжение среди торговок, до такой степени, что они, не открывая ртов, соблюдая молчание в эфире, толкаясь локтями, пытались пролезть к вожделенным дверям. Но тут их отодвинул могучей спиной проводник женского пола.
Осоловелые пассажиры выскакивали, на ходу прикуривая, разминали затёкшие ноги.
На боку вагона была табличка «Москва-Черновцы». На окнах висели тюлевые занавески, за ними стояли дети и ленивые взрослые, внимательно и нет, апатично и с интересом рассматривая маленький вокзал маленького города. Выполненное в псевдоготическом стиле жёлтое здание вокзала, когда-то, давным-давно, служило нуждам еврейской общины этого городка. Потом поменялась власть, потом была страшная война и немецкие люди тщательно и со вкусом убивавшие граждан маленького городка особенно радовались, если случалось выловить еврея. Так, за несколько жутких лет, немцы освободили городок от большей части жителей, впрочем, убили бы всех, но пришли освободители, и прихватили врагов. Ставшие мирными и жалкими, немцы построили кинотеатр и центральные улицы, были отпущены восвояси. Евреев осталось так мало, что для молитв им хватало дома старого вдового раввина, а большую синагогу город забрал себе, через десять лет протащили железную дорогу, как раз возле старого здания, очень подходящего для устройства вокзала. И вокзал устроили, убрав из центральной части красивую деревянную резную надстройку, где, в старые времена, зачитывали первый раз в слух Тору мальчики.
Гуляющий без дела школьник любил старое здание, выделяющееся внезапной странностью своей архитектуры среди нищего однообразия тухлых районов одноэтажных косых и кривых домов и современных серых пятиэтажек. Хотя, когда зима укрывала снегом узкие улицы, почти деревенские, а в этот раз так и было, мальчику становилось уютно и почему-то, предощущение чуда посещало его. А весной, или ранней осенью, утром приходили туманы с реки и, поднимаясь, закрывали собой пятиэтажки. Так вот, солнце пробивало бреши в тумане и сверкало на цинковых крышах. Видя эти игры, мальчик видел средневековые стены, древние стены возрождённой к жизни крепости.
Никто кроме него этого не видел. Поэтому он шлялся по улицам один.
Я только что понял – для меня не существует более пронзительного существования, чем существование зимой. Лето – полноценный сон. Раньше, я любил зиму, не любил лето, теперь же наоборот, однако всё по местам, как у китайца: проходят чудесные, то ли проявляясь, то ли нет, каждый в свой черёд и так без изменений, тысячи лет. И там же: в этом мире, между небом и землёй, появляются и исчезают неисчислимые сотни (тьма вещей) вещей, но ни одна не появляется вновь, ни одна не исчезает совсем. Вот такой закон сохранения энергии. Не мимо меня летит время. Я стою, иду бегу, сплю и прочее. Я, со всеми своими страхами и грехами, верю в чудо. Что это за чудо? Я вижу его во всём, чудо, это появление снежинки и её таянье на горячей, пока, руке.
Эпиграф 19
Когда он сидел на берегу реки наступил вечер, за тем ночь. То же происходило, когда он смотрел на центральную улицу, сидя на скамейке. Наступала ночь, ей предшествовал вечер. Мир вокруг. Он увидел, что всё состоит из частей, молекул, каких то, или атомов. Коротко обозначив монадами, то, что не понимал, он увидел их движение. В границах каждой вещи жила своя вселенная, рождаясь и убиваясь, мешая кашу внутреннего бытия. Потом он увидел, что и границы вещей, состоят из каких-то монад, только меньших, однако и сами монады, те, что крупнее состояли из таких маленьких монад. И так далее, так далее. И чем далее, тем всё меньше движения, полное отсутствие границ между вещами, полный покой первоначальных монад. ВСЁ В ПЕЛЕНЕ И САМА ПЕЛЕНА ИЗ ПЕЛЁН. Только точки. Пыль на лакированном дереве стола.
Он чихнул, и пыль улетела играть в столбе солнечного света. Студенты разошлись, экзамен в вечер утянувшийся прервался всё-таки. Слава Богу!!!
На улице темно, но фонари горят, что-то видно. По количеству окон в троллейбусе, количество женских лиц. Лиц, с глазами. Глаза с назидающим, надзирающим взглядом. Прожекторы, из ночного неба, шарящие в поиске вражеских субмарин. По асфальтовому пути летели троллейбусы к солнцу. Сколько окон, столько женских лиц. Прекрасные, таинственные незнакомки в вуали грязных стёкол, гуле электромоторов, без дуновения ветра, в железном теле…, есть ли у них тела, у этих значительных лиц? Одни лица и троллейбус! Профессора передёрнуло, фантазии явно мешали жить. Дрожащими руками, профессор стал застёгивать молнию на куртке, злая, она не давалась ему. Плюнув в сердцах, пошлёпал домой, скрылся за поворотом и всё.
Всё.
С этой стороны.