...Вода у нас далеко.Только старица у села, зарослая калиной и лозняком, так что ее уже и не видно вовсе.
А тут вода позаливала все, куда ни глянь. Лошадь как воду увидела перед собой вместо дороги, по которой всю жизнь бегала,- как шарахнется сгоряча назад, телегу в сторону швырнуло, добро еще не в воду, - тогда я себе руку и поломала.
Мать спит под воздействием успокоительного укола. Вера сидит на стуле в углу, между дверью и кроватью. Напротив в окне светится еще совсем яркая голубая полоска света.
-…Вот я вам покажу приблизно, где это было. По ту сторону Лысой горы. Дорога там забирает круто вниз. Песок глубокий и телеграфные столбы наставили. А наверху сосны подымаются в четыре обхвата. Тем соснам, может, по двести лет. Посмотреть снизу-так голова кругом и бежит...На той дороге как-то тракторист со своим
трактором сорвался ранней весной, в паводок. Столбы повалил вместе с проводами. Там, под откосом и могила его. С той поры и пошли говорить -дорога Тракториста. Дорога эта к сахзаводскому лесу ведет. Нет, не тот лес, что за узкоколейкой, где в котлован через подземные трубы завод брагу спускает. Другой лес, по низу, в сторону Большой Кириевки, Устья и Шляховой…
Знакомые с детства названия ближних и дальних сел, которых Вера никогда не видела, даже не знала, в какой стороне от городка какое село.
Устье, Шляховое, Колосиевка, Кошаринцы, Яланец. Подолье, плодородные черноземные почвы, благодатный умеренный климат, с наступающей точно в срок, по календарю, дивной прозрачной весной, незатяжным солнечным летом, достаточно влажным и горячим для того, чтобы дошла в земле белая сахарная свекла, -летом со свежими, по-южному темными вечерами, со снежной деятельной зимой, которая не успевает надоесть, но вполне
достаточна для того, чтобы вдоволь натешиться белизной деревьев, улиц, полей и крепостью зеленоватого речного
льда, по которому мальчишки гоняют шайбу, и который колют в середине февраля на ровные бруски - заготавливают на лето для домашних ледников, по-местному, лехов.
Смутно помнилось, что Сумовка славилась грецкими орехами особого "дубового" сорта с крупными продолговатыми ядрами и бугристой каменно-твердой скорлупой, в Балановке промышленным способом разводили зеркального карпа на искусственной запруде среди заливных лугов, дурманных от болиголова и жабника. Шляховая вывозила осенью на базар белый липовый мед.
А Большая Кириевка слыла бандитским селом.
В послевоенные годы в окрестностях городка орудовала неуловимая разбойничья шайка, сколоченная, как выяснилось впоследствии, скромным сорокалетним агентом финотдела, усердным, исполнительным служащим, добропорядочным отцом семейства, жизнь которого протекала у всех на виду.
На счету шайки числилось несколько убийств и множество грабежей, случавшихся то в одном, то в другом селе, но всегда обходивших Большую Кириевку.
Бандиты забирались ночью в дома побогаче, грабили все подчистую, опустошали амбары и погреба, вплоть до кадушек с солениями и сушеных яблок, сгружали на подводы пожитки хозяев, одежду и утварь, напоследок расправлялись с хозяевами, требуя припрятанных денег.
Последней жертвой разбойников стал старый пастух.
Гроза застала старика в открытом поле, он схоронился от проливного ливня в прошлогодней копне,- где и нашли его тело. Бандиты унесли с собой туши двух колхозных коров, прирезав и освежевав их прямо на месте.
В конце концов главари шайки попали в засаду, устроив гулянку накануне пасхи в Большой Кириевке, в доме у полюбовницы своего атамана. Сообщил в милицию, защищая честь сидевшего "за нож и поджог" отца, которому его мать нашла замену, пятнадцатилетний сын хозяйки.
Проснувшийся на другое утро городок, находящийся в восьми километрах от Большой Кириевки, разом облетела весть, что в больничном морге лежат тела трех бандитов, убитых в ночной перестрелке. Из уст в уста передавались подробности драматического события.
Один из пирующих вышел ночью на крыльцо в то время, когда хутор был уже оцеплен отрядом милиции, он подал знак сотоварищам и атаману шайки удалось уйти сквозь милицейскую цепь, несмотря на простреленное плечо. Он едва не ушел совсем, но был настигнут в глухой балке, заросшей диким вишенником, посланной вдогонку, наугад, пулей.
Во время большой перемены Вера, поддавшись общему настроению, вместе с другими детьми бегала на больничный двор "смотреть".Она пролезла в пролом штакетника, и, раздвигая гибкие,гладкие по-весеннему ветки яблонь и густо покрытых пушистым белым цветом абрикосовых деревьев, добралась до мертвецкой. Но кованая
дверь маленького кирпичного домика с остроконечной крышей, на задворках больницы,- оказалась заперта, а горизонтальный проем в стене - второй такой же был прорезан над дверью,- прикрыт изнутри фанеркой. Пришлось ни с чем возвращаться в школу, извиняться и придумывать причину опоздания на третий урок.
Фекла Ефимовна - вторая по счету соседка матери Веры и Саши по нынешней больничной палате. Ее предшественница сбежала в общую палату напротив, испугавшись лежать рядом с тяжелой больной.
-Мне, знаете, на людей всегда везет.-говорила Фекла Ефимовна: - Вот, прошлый раз лежала рядом с городской учительницей,- так мы с ней сдружились, аж плакала она, как меня выписали. И чего бояться? Я никогда не боюсь.
Ей нравятся ее новые знакомые. Нравится, что дочери соседки не посчитались ни с чем, взяли отпуск за свой счет, приехали издалека ухаживать за больной матерью. Пооставляли где-то малых деток, мужей одних не побоялись оставить. Была бы жива ее доченька, прибегала бы она своими быстрыми ножками к маме под окно каждый божий день. А з сынов, да с невесток что с них взять. Выучила женщина дочек, дала им высшее образование, вот они к маме и льнут.
В больницу прибыло высокое областное начальство. Больные поговаривали, что высокое начальство было профессор или доцент. Два дня больные наблюдали из окон, как оно ходило по территории больницы, осматривало все, в сопровождении внушительной свиты, состоящей из главврача, его заместителей и заведующих отделениями, угодливо забегающих начальству все дороги, утративших, как по мановению волшебной палочки, всю свою солидность.
Фекла Ефимовна была горда тем, что ни в одну палату начальство не заглянуло, а у них было, собственноручно осмотрело соседку, с которой выпало ей лежать рядом,- тем, что соседка свободно, без тени робости перекинулась с этим самым начальством несколькими словами.
--Ну как Вы находите меня, профессор? Как по-Вашему, мои дела?
И высокое начальство отвечало, после небольшой заминки, только не по существу, а вопросом на вопрос:
-Вы, наверное, преподаватель литературы или иностранного языка? Угадал?- и, выходя из палаты, профессор, или кем он там был еще, вдруг улыбнулся на прощание ободряющей, хоть и мимолетной улыбкой.
И странное дело, Анну Владимировну вполне удовлетворил такой ответ и она заметно даже повеселела.
Фекле Ефимовне нравится, что проведать соседку приходит много городского вида гостей, нравится, что люди не скупятся, приносят большие нарядные коробки конфет.
Однажды кто-то принес цветы.
Саша помыла бутылку из-под кефира, наполнила ее водой и поставила букет на тумбочку у изголовья матери.
В тот день Фекла Ефимовна была непривычно молчалива. Не заводила ни с кем разговоров, на вопросы отвечала коротко и вяло. Только вечером она, наконец, высказалась:
-Давно я болею, вот и надоела всем своим уже. Оно хорошо заболеть да и помереть поскорее, тогда все жалеть будут. Когда кто и придет ко мне, а хоть бы кто догадался цветочек принести, - она покосилась на яркие, без запаха, пышные осенние цветы, красующиеся на тумбочке.
-Если своих жалко, так хоть бы пошли у меня нарвали. У меня их теперь под окнами видимо-невидимо.
Феклу Ефимовну действительно навещают нечасто. Когда же приходит ее тихий высокий сутуловатый старик, она дает ему подробные наказы по хозяйству и тотчас же выпроваживает его домой.
-Ну чего ты опять пришел? Или мало у тебя дома работы стоит непеределанной?
Болеет Фекла Ефимовна уже давно. И пусть врачи ломают свои умные головы в попытках доискаться причин, что да отчего у нее взялось, пусть объясняют ее боли коротким жутким словом, повергающим людей в панику, она знает все без них, а слов она не пугается.
Был у ее коровы теленок. Год тогда выдался урожайный, богатый на все. А она пошла в лес, нарезала и притащила на себе тяжеленный мешок травы. Еле управилась с ним, как дошла до своего подворья, так в глазах темнота встала. Прибрала траву под навес, и рада-радешенька, что потрудилась, хоть весь день отдышаться не могла. С того самого мешка и началась ее болезнь.
Настрадалась Фекла Ефимовна с тех пор со своей рукой, баюкала ее, уговаривала как малое дитя, по больницам належалась, дома от бессонницы намучилась.
Бывало, все в доме спят, кроме нее. Думает, дай-ко хоть выгляну в окно. Отодвинет занавеску и шарит по деревне воспаленным взглядом: может где-то в темноте затерялся еще один бессонный огонек, может еще кто-то в эту минуту не находит себе места, сторожит сон спящих,- только кругом ни всполоха, ни искорки не промелькнет. Но сколь видит глаз, лепится вокруг одна лишь слепая темень, ни соснового леска не видать, ни края
неба там, где свету божьему, настоящему, нерукотворному разгораться. Ой, неужто придет час, когда развиднеется? Кажется, пришел бы только день, уже от того, что проснутся домашние, заговорят, зашумят, сразу бы отлегла боль.
Прислонилась она к стенке, прикрыла на минуту глаза, разлепила - вот он, день, вот он, свет, резкий до тошноты. И опять она сама по себе. У всех дела, работа. Забегут на минуту разве что. Хоть бы ночь поскорее, может в тишине, в мягкой темноте ей полегчает. Однажды не выдержала, позвала:
Ой, где же ты, моя Смерть?-
На тот час в комнате было еще не темно, уже не светло.
Солнце стояло низко над огородами. Огромные твердые толстые листья десятилетнего фикуса в деревянной кадке у окна блестели точно лакированные. И вдруг в комнате что-то шевельнулось. И Фекла Ефимовна, оглядев комнату,
отчетливо увидела, как из кадки с фикусом вытянулась в ее сторону на длинной тонкой шейке маленькая, с кулачок, головка немолодой уже женщины, низко, по-крестьянски повязанная темным платком. Головка встала на шейке как змея и пристально смотрит ей в лицо черными сверлящими глазками, сжимает в веревочку тонкие губы, пожевывая их изнутри.
Испугалась Фекла Ефимовна, перекрестилась.
Сгинь, нечистая сила! - головка-то и пропала.-
Как-то среди ночи сделалось ей так плохо, что разбудила она своего старика и сказала, что конец ей пришел. Старик переполошился, выбежал из дому и заскочил сгоряча к соседке, с которой они целый век в ссоре были.
И глядите же! Та самая женщина, что повсюду поносила их на чем свет стоит, сразу отворяет дверь, впускает старика в хату, отыскивает у себя в сундучке лекарство, ни слова ни говоря одевается, накидывает на себя платок и отправляется вслед за стариком ее проведать.
Так хорошо они тогда помирились.Но ненадолго.
Оклималась Фекла Ефимовна, встала на ноги. Так нет же, чтоб теперь зажить им в согласии.
Соседка тут же принялась за прежнюю свару. Спилите, мол, ту яблоню у забора, что затеняет ей от солнца помидорные грядки.
-Пошло у нас еще хуже, чем раньше. Шумит соседка: "А-а-а, такие вы оба сякие. Не имеете никакого такого права. Я на вас в суд подам. А еще порошки тебе давала!"
Рассказывая, Фекла Ефимовна поменяла положение худенького тела, прислушалась к заскрипевшей под ней расшатанной хлипкой коечке. Вскинула задумчиво брови:
-Дала она порошки. То как же, мы должны за то пилить молодое плодоносное деревце, что родит каждый год так, что листьев между яблоков не видать? Солнце, вишь, оно ей застит.
-Вот как на вашу думку?-обращается она к сидящей напротив Вере.
Анна Владимировна, супруга единственного на всю округу фотографа, хозяйка большого, поставленного на широкую ногу дома, славилась своим гостеприимством и веселым нравом, она состояла в приятельских отношениях с женами уважаемых людей, ее знали во всех торговых точках городка, приберегали для нее самый завидный кусочек, и никто из продавцов никогда бы не осмелился навязывать ей бросовые довески в виде "сисек, писек и хвостов", по ее
собственному определению, - "она идет, под ней земля дрожит", поговаривали про нее тайные недоброжелатели.
Фекла Ефимовна также коренной местный житель, хотя обитает не в самом городке, а на его окраине, "на сахзаводе", за Пилипоновкой и железнодорожным вокзалом, находящимся в двух-трех километрах от местечка. По воскресеньям она выносит иногда на колхозный рынок творог, яйца, сбитое вручную масло, желтые душистые куски которого заворачивает, ради сохранения свежести, в зеленые капустные листки.
Ее можно было видеть и в молочном ряду, и в магазинах, куда она, наторговав деньжат, заглядывала, и в аптеке, и просто на улице.
В маленьком городке почти все друг друга знали, если не лично, так понаслышке, так что обе женщины, оказавшись
вместе в одной больничной палате, были немало удивлены тем, что увидели друг дружку впервые.
На первых порах Фекла Ефимовна в присутствии своей новой знакомой и ее почти неотлучно находящихся в палате дочерей, чувствовала себя так, словно попала не в больницу, а в чужую квартиру, где все в диковинку, откуда хозяева могут ее попросить в любую минуту.
Но Анна Владимировна, умевшая быть обходительной, задетая за живое бегством из палаты прежней соседки,
постаралась расположить к себе Феклу Ефимовну, что ей удалось в полной мере.
На третий день обе женщины чувствовали себя так, будто были давние знакомые.
-Чудно мне, - говорила Фекла Ефимовна,- сидим мы с вами и рассказываем о своем, как будто век знакомы. А не будь нашей болезни, так бы бок о бок прожили и не встретились. Правильно люди говорят - сколько света, столько дива.
Лежа на своих койках после обезболивающих уколов, новые подруги мечтали, как выпишутся из больницы и
уже не расстанутся надолго.
Будем ходить друг до друга, Анна Владимировна?-
-Ну конечно. Я вас обязательно приглашу. Вместе с мужем.
Однажды они соберутся семьями, вместе с мужьями и детьми, за срубленным вручную столом во дворе, под старым орехом, стойкий мускусный запах листьев которого отгоняет назойливых мух, и любезная, оживленная, одетая по-городскому Анна Владимировна не откажется чуть-чуть пригубить из чарки за их встречу…
Один вечер произвел на Феклу Ефимовну особенное впечатление.
Анна Владимировна в тот день чувствовала себя хорошо и к вечеру даже уверовала в свое полное выздоровление.
Она была в ударе. Так забавно рассказывала анекдоты, что в палату, потревоженный взрывами смеха Веры и Саши, сбежался медперсонал. Сестрички в белых халатах столпились в дверях, и, хлопая подкрашенными веками,
недоуменно взирали на странную компанию, стараясь понять причину столь безудержного веселья.
Под конец Анна Владимировна с большим чувством читала стихи модного в дни ее гимназической юности Надсона.
И Фекла Ефимовна не сплоховала, рассказанная ею история пришлась как нельзя более к месту.
Жил в одном селе дед. Жил при родных, родные деда жалели, и когда он приболел, определили его в больницу,- рассказывает Фекла Ефимовна.
Дед не хотел в больницу ложиться, да родные рассудили без него."И чего тебе не полежать. Подлечат тебя и поживешь еще. Почему бы тебе и не пожить теперь, когда жизнь настоящая может только началась".
Полежал дед в больнице целый день до вечера, все присматривался, а под вечер, как стала сестра градусники разносить, один утаил. А на утро стал домой проситься.
Говорят ему, ой гляди, дед, нам выписать раз-два да и вся недолга, только ведь помереть могешь. Дед и слушать не желает. Заупрямился, выписывайте и все тут. Делать нечего, выпустили деда из больницы. Прибыл он восвояси. А дома всполошились. Что же это ты учинил, дед. Чай помрешь, ведь. Не помру, говорит. Сам теперя полечусь. Чем же вздумал лечиться? Чем они лечут, сам без них полечусь. Вытаскивает дед из-за пазухи градусник - вот, этим, говорит, и полечусь…
-Какой вечер посидели,- не верила самой себе Фекла Ефимовна. - Вот оно как можно. Без капли вина, а будто выпили.
Бывало, вместе женщины посмеивались над молодой медсестрой Тоничкой, только что закончившей медучилище, которая то и дело таращила свои круглые голубые глаза, приговаривая: "А я шо, виноватая?"
Тоничка, мне так плохо, что я сию минуту умру.-
А я шо, виноватая?-
Сделайте мне хотя бы укол?-
Какой укол я имею вам сделать?-
Да вот такой-то.-
-Могу вам сделать укол, если хочете, только я не виноватая, что вам нехорошо.
Анна Владимировна добродушно передразнивала Тоничку, прибавляя:
Вот теленок, так теленок. С такой что взять.-
И Фекла Ефимовна понимающе переглядывалась с соседкой, иронически хмыкая.
И повторяла при каждом удобном случае:-
-У нас сегодня будет заботы. Теленок ж сегодня дежурит.
-Теленок только что в сторону баклаборатории подался, подружка у нее там…
Анну Владимировну волновало, что заведующая отделением уже давно не показывалась в их палате. Фекла Ефимовна разделяла чувства соседки: эта заведующая все время норовит мимо проскочить, уже сколько времени не разговаривала с Анной Владимировной, не расспрашивала ее как она, Анна Владимировна, и чего.
--Оделась по-городскому да смотреть из себя хочет возвышенно, а тут в отделении женщины есть из ее деревни, так помнят, как она девкой, осердившись,скотину по бокам штакетиной обхаживала. А теперь к ней и не подступишься.
Когда с Анной Владимировной, в ночное время, сделался нервный припадок, Фекла Ефимовна до утра не смыкала глаз, обмахивала ее газетой, сама побежала в пункт скорой помощи за кислородными подушками, меняла в грелке лед и массировала соседке руки и ноги.
Старший мой строится,- заводит Фекла Ефимовна.-
-Некогда ему. Он у меня такой, что минуты без дела не просидит. Смолоду помотался - таки по свету, на лесоразработках в Сибири четыре года, потом на Донбасс, в шахты его занесло. Женился, развелся. Приревновал ее. Она на работу ездила с попуткой, через лес. Шофер наш, сахзаводский. Было ли, не было чего, а только сынок мой говорит, не буду больше с ней жить. Не могу себя пересилить. Мы ему и так и сяк. Парнишка ж у тебя растет. Он и слушать не желает. Пускай едет себе, откуда приехала. Потому как он ее из Белорусии привез, где армию служил. Переписывались посля года четыре. И таки добился своего, развелся. Теперь с другой женой хозяйствует. Пчел держат. Зимой аж в Магнитогорск ездили мед продавать. Где уж им в больницу ко мне поспеть. Хотя живут внизу на Больничной улице, минут десять ходу отсюда.
А младший-тот у меня крученый верченый. Ему бы только из дому поскорее, с гармошкой на гулянке повертеться. То он в клубе плакаты рисует, то на завод пристроился художником. Что ж, говорю, на работу не ходишь, чего
ждешь. А он важничает: у вашего сына такая работа, мамо, с вашим сыном большие люди за руку культурно здоровкаются, а мой стенд в праздник над входом повесят и видно его будет хоть откуда. Сегодня он, глядишь, тут и там заказы на плакаты берет, а завтра уже со всеми переругался. Бараны, говорит, они все, ничего не понимают в моем искусстве.
-Да и здесь, в больнице, его работы есть. Вон, за окошком.
За окном, вдоль дорожки, изрезанной косяками солнечного света, были густо натыканы двуногие щитки листового железа с разноцветными диаграммами, наглядно показывающими неуклонный рост районного благосостояния. А на ближнем к окну щитке густо намалеван масляной краской человекообразный клубень на тоненьких заплетающихся ножках, высоко поднявший в паучиной лапке склянку, наполненную до краев темно-красной жидкостью. Надпись "От всего сердца" говорила о том, что щиток был задуман как призыв к трудящимся вливаться в ряды доноров, но при этом одутловатая багровая рожица клубня более подходила для наглядного пособия "Симптомы при необходимости срочной госпитализации".
- Было ему четырнадцать лет, пришел он от своего двоюродного брата из соседнего села, и говорит:
--Вот вам, мамо, подарок. Одеколон и материя, от любимого сына. Материи на юбку не хватит, так вы себе фартух пошейте.
.-А деньги где взял? - спрашиваю
В совхозе заработал, - говорит.-
-А там слышу стороной, в парикмахерской витрину камнем разбили, взяли одеколон, мыло, да кусок красного ситца , что на витрине для красоты лежал.
Я к сыну: ты что же, вором надумал стать. Так отец узнает, враз уйдет от нас. Отец же какой - тихий, молчит. Узнает, может, опять смолчит. Не скажет ничего, а пойдет в лес да повесится. Как же мы одни будем, без него?
Так сын расплакался и на колени: чтоб глаза мои свету не видели, когда на чужое глянут.
С тех пор лишь однажды я за ним заметила.-
Старший наш вернулся тогда с Донбасса, в коверкотовом костюме, при часах, да с кожаным чемоданом.
После обеда встал он из-за стола, откинул крышку чемодана,- а там ничего нет, кроме денег. Взял он чемодан, да и вывалил все деньги на пол, всю горницу устелил.
Гляжу я на младшего, а он сам не свой, раскраснелся, оба уха пылают, да отвернуться от меня все норовит.
Вот что, говорю. Гроши у тебя, Иван, ничего не скажу, заработанные, трудовые. А играть ими негоже. Считанные у тебя деньги? Считанные, говорит. Тогда подбирай, говорю, и при нас тут же считай. Он сгреб деньги, по кучкам разложил, сопит, считает. Тут младший вскочил с места, и под буфет полез. Достает мятую красненькую и брату протягивает: "Вот она куда завалилась, лежит да в темноте светится. Видать сквозняком занесло".
Голос у Феклы Ефимовны глуховатый, бесстрастный, взгляд неживой.
-Замечаю, весь день косится он на меня как волк из чащобы. А как гляну на него, сощурится, да голову в сторону отводит, с ленцой. Или напротив, смотрит на меня стеклянно, будто не видит.
Невзлюбил меня с того дня младший сын. Как начал парубкувать, бывало, придет с гулянья, ходит за мной, все -все маме рассказывает. А тут злобу на меня затаил. Пришел ко мне сюда разок с отцом, и больше -ни ногой.
Много горя в мире от жадности. Вот я вам еще расскажу.
-Была у нас на селе одна така модница, что у ней есть, того ни у кого еще нет. Бывало, чуть свет поднимется. Вся деревня спит, а она бежит занимать очередь за мануфактурою. Вот как-то поднялась она бежать в кооперацию.Раньше всех хотела успеть к закрытым дверям, чтоб очередь за штапелем занять, мало ей было того, что по сундукам напасла загодя. Торопилась, плеснула на огонь в печи заместо воды керосином. И хату пожгла, и сама живьем сгорела.
Живет человек, а того не знает, что смерть его рядом ходит, к нему приглядывается, как волк.Почему волк? А вот послушайте.
-Одна молоденькая бабенка пошла, чуть свет, навестить родных в соседнее село.И вдруг на меже видит телка.И кто же это в такую рань телка выпустил, да еще ранней весной, когда ни травинки нет. Или, может, потерялся, думает. А телок голову к ней повернул, и увидела она, КТО это. Поняла женщина, что назад ей дороги нет, идет вперед, сама слезами обливается, Георгий -победоносец, защити, шепчет. Свернула она с межи и по мокрой земле обошла его. Серый зыркнул на нее, щелкнул зубами и нехотя так потрусил к лесочку.
По теперешним временам редко что про волков слышно. А в старину, до войны, много было случаев. Одна баба из соседней деревни напоролась в лесу на серого. А при ней грудник был. Так она дитя на траву у края дороги положила, а сама бочком, бочком, да и в сторону. Так волк ребенка не тронул, а ее догнал на дороге и разорвал на кусочки.
Дни стоят, хоть дело к осени, долгие. Солнце ярко полыхает с утра до вечера, выпукло провисает, чуть не сорвется с натянутых до предела синих тугих полотнищ, незамутненное ни сонливой дымкой, ни надвинувшейся серебряной нитью летучей паутины.
Всю жизнь Фекла Ефимовна прожила в одной деревне. Теперь, в больнице, когда от дома далеко, да от дум никуда не денешься, видно ей - сколько людей разных через ее жизнь прошло,-всех и не упомнишь…А некоторые крепко запомнились.
Было то в трудные тридцатые годы, вскоре после голода. Объявились в деревне две сестры. Прибились неизвестно откуда, поселились на краю села, в покинутой развалюхе, и, видно, крепко бедовали. Младшая из сестер наладилась по дворам ходить и гадать. Гадала не по картам или руке, как те, что занимаются ворожбой. Она гадала по-своему, на фасолях. Оттого и прозвище ей пошло на селе – Фасолька.
Бывало придет, стукнет легонько калиткой, так и пес на нее не шумнет, только заворочается в своей конуре. Приветливая была.Поздоровается, пройдет в дом,
пораскинет свои фасолинки, водит пальцем по ним и говорит, говорит. Складно умела
говорить, как по газете. Мол, жизнь лучше станет и каждому человеку по его делам воздастся. Фекла Ефимовна не очень-то прислушивалась, управляясь по хозяйству, а вот миска у нее для Фасольки всегда находилась. Насыплет ей борща, сгибку хлеба потолще урежет. Фасолька борща поест, а а до хлеба не дотронется, для сестры припрятывала. Поблагодарит, соберет свои бобки, и дальше - по хозяям.
Так перебивались в лихолетье.
Старшая сестра была уже девушка немолодая, перестарок по деревенским понятиям. Ростом мелкая, не больше ребенка, рот большой, только глаза у нее хорошие, прямо в душу и смотрят, так что не оторваться.
А Фасолька, та круглолицая, очень из себя славненькая была. Хотя думали про нее тогда на селе, что не очень умом удалась, со своими-то бобочками. Чуть не дурочкой прослыла, оно ж, в деревне много не нужно пришлому человеку, чтобы за дурака сойти либо тронутого.
Только вышло с Фасолькой на деле совсем по-другому.
Покрутилась она в деревне, и вдруг не стало ее видно. В город потянулась, да на строительство завербовалась. Уже стали забывать об ней, когда слух по деревне пошел, что приехала Фасолька в Одессу, да через полгода вышла там замуж. Да не просто вышла замуж, лишь бы за кого-нибудь. Вышла замуж Фасолька за дохтора, что ее лечил, когда она на стройке ногу сломала да в больницу попала.
Хорошо ей в городе зажилось. Стала сестра от нее богатые посылки получать, да обновами хвалиться, так что женихи из деревенских вдовцов начали к ней приглядываться.
Да недолго пришлось Фасольке богатством тешиться. Перегрелась она на пляже и умерла от воспаления мозгов.
А доктор все ее платья шелковые, сумки, туфли заграничные да пальто сестре на село переслал.
-Мне всегда,-стоит побыть тут неделю, начинает казаться, что никуда отсюда и не уезжала, а все прочее, не связанное с этим захолустьем, -просто затянувшийся сон.
Вера вызвалась проводить Сашу до дома после ее дежурства в больнице, и две сестры уже довольно долго бродят по знакомым с детства улицам, радуясь возможности побыть вместе, немного отвлечься от тяжелых мыслей.
С площади, где среди новых зданий административного назначения стоит их старая двухэтажная школа-посаженные ими,на одном из школьных субботников, тополя у ограды уже вытянулись выше крыши, а любимая скамеечка на заднем, немощеном дворе совсем вросла в землю,- сестры сворачивают на боковую улицу.
По этой улице они ходили в школу. Частоколы, разросшиеся молодые вишни вокруг старого колодца. Узкие проходы между усадьбами, обнесенными высокими заборами, крутой короткий спуск вниз, бывавший некогда ужасно скользким в гололед и в дождь, так что приходилось крепко держаться за штакетины, чтобы не плюхнуться в грязь,- и при этом сжимать в руках портфель и мешочек с чернильницей-непроливайкой, от засохших чернил по краям отливающий зеленью, как голубиная шейка.
Проулки,закоулки. Тупики. Закрытые калитки. Запах помоев, нагретой земли, куриного помета, гниющих сараев. Знакомые с детства безымянные улочки, исхоженные вдоль и поперек по слякоти, по долго не просыхающим длинным лужам с отмелями и водоворотами, по пробивающейся молодой траве, и по чистейшему, выпадавшему за ночь снегу, освещающему предрассветную темень, тронутому кое-где лишь мелкой цепочкой круглых частых кошачьих следов.
Старый домик справа. Старый домик слева. Прежнего проулка нет. Улочка изменила свое русло. Где был проход- красуется на высоком фундаменте новый особнячок, так что приходится сворачивать в следующий проулок, который некогда Вера и Саша обходили десятой дорогой, хотя он напрямую вел к их дому. В этом проулке жила огромная рыжая собака,- сорвавшись с цепи, она набрасывалась сзади на прохожих, почему-то предпочитая беременных женщин и детей младшего возраста. Так этот проулок и назывался -"проулок рыжей собаки".
Ветхие деревянные балкончики и веранды, двери, распахнутые прямо на улицу, скамейки у низких ворот. Кое-где попадаются новые дома, выросшие на месте отживших свой век развалюх.
Белый домик с белой крышей, - в нем жил когда-то круглоголовый мальчик из Сашиного класса, в которого она была влюблена. Саша часто проходила мимо этого дома,
чтобы увидеть в окне, если повезет, профиль одноклассника, читающего при свете керосиновой лампы. Однажды ей несказанно повезло: мальчик вышел во двор и, раздевшись до пояса, помылся холодной водой под рукомойником, висевшим у сарая.
Они вышли на тесную, кособокую Народную улицу, испещренную ямами и рытвинами, выбитыми колесами буксовавших здесь грузовиков и застрявших в пору осеннее-весенней распутицы подвод. По обочинам дороги и сейчас стояли островки закаменелой давней грязи.Идущие навстречу женщины были сплошь в дорогой модельной обуви и массивных золотых украшениях.
Добротный дом-кубышка на месте вросшей в землю хибарки, крохотные оконца которой даже летом были наглухо закрыты, у порога ее лежал высокий большой камень, а на камне вечно сидела древняя старуха с неподвижным застывшим взглядом.Теперь ни камня, ни старухи нет,- к дверям пристроено новое крыльцо, у крыльца играет черноглазый ребенок, полная женщина в ярком платье с голыми руками и ногами развешивает на веревке, протянутой между двумя колышками, розовый пододеяльник.
-Вера, о чем ты сейчас думаешь?- задала Саша сестре свой
любимый вопрос.
-Здесь, в нашем городишке, у меня так ясно на душе, будто я снова обрела саму себя. Вспомни, как мы рвались отсюда, как мечтали уехать, какие грандиозные планы строили. И вот мы живем в больших городах, где наша жизнь проходит в спешке и суете, где некогда опомниться, где постепенно теряешь себя среди ежедневной рутины безвозвратно. А время идет не останавливаясь, оно не собьется со счета, нигде не задержится, не завернет на сторону, оно работает без перекуров. И пока человек пытается понять, где его личная точка опоры, во что податься, за что ухватиться, как отличить большое от малого, что искать и где искать,- ему остаются только нажитое барахло, морщины, болезни и золотые коронки. Стоило ли ради этого уезжать? Отъезд из отчего дома всегда скитание…
-Ты помнишь, что у этого домика всегда сидела старуха на камне?
-Старуха?..да, кажется, припоминаю. Старуха. Камень. Что-то такое было. Теперь вспомнила окончательно. Или только думаю, что вспомнила. Отныне я всегда буду думать, что помню старуху на камне и никогда в жизни не узнаю, действительно ли я ее помню, или это мне только мерещится.
Они проходили сквозь тесный строй лепящихся друг к другу человеческих жилищ, одряхлевших вперемешку с выросшими новыми, нарядными особняками, с застекленными снизу доверху залами-верандами, надстройками и пристройками- погребок,гараж, котельная,-зная без всяких слов, что испытывают одно и то же чувство - близости дома, в котором прошло их детство, дома где по вечерам допоздна горел свет, перекликающийся лишь с тусклой электрической гирляндой над воротами расположенной на окраине городка "деревообделочной" фабрики, дома где устраивались семейные чтения, где подписные издания, благодаря отцу, появились задолго до моды на них, дома, на
углу которого под водосточной трубой, сколько они себя помнят, стоит оцинкованная бадья для сбора дождевой воды, сада, где каждое дерево посажено их отцом в ту пору, когда они только появились на свет, а он был молод и полон сил, где под мурелью, розовой вишней-скороспелкой, в зелени которой они высматривали по утрам зарозовевшиеся за ночь,на верхних ветках, ягоды,- до сих пор поскрипывают, качаясь под ветром, их старые качели.
Дома, где теперь отец ждал новостей из больницы, сам тоже нездоровый, раздражительный, целые дни просиживающий перед висящим на стене поясным портретом матери, запечатлевшем красивую полную даму в хорьковой шубе и надвинутой низко на лоб рогатой шляпке со спускающейся на глаза редкой сеточкой черной вуалетки. Автором этого фотографического портрета был он сам.
-Помнишь,отец вечно допекал нас:"Вы не знаете жизни. Вы хотите постичь жизнь по книжкам, только по книжкам. Книги ничего не дают, когда нет собственного опыта. Поймете когда-нибудь, да будет поздно". Беда в том, что он всегда был какой-то взвинченный, нервный и его умные слова воспринимались как брюзжанье и вызывали у нас ожесточенное внутреннее противодействие. А теперь мне так страшно. Теперь я начинаю понимать, что он имел в виду,-говорила Вера.
-Меня страшит полное мое незнание, то, что я даже не подозревала до сих пор, до чего невежественна. Наоборот, мне всегда казалось,что много думаю, много о жизни знаю. А вышло, что прожила на свете почти тридцать лет и не знаю почти ничего из того, что положено человеку знать. Значит напрасно жила, впустую. До того впустую, что толком не знаю, в чем должно было заключаться знание, чувствую какую-то пустоту,пробел.
-Сколько каждый из нас учил, запоминал, схватывал, забывал. А что осталось нам из десятков написанных по умнейшим произведениям сочинений, сотен контрольных работ, изматывающих экзаменов-две три какие-нибудь формулы да график, которыми преспокойно обходимся годами в практической повседневной работе.И так во всем…
Они шли улицами, где все их знали с детства, знали их родителей,
слышали и о последнем, выпавшем на их долю тяжком испытании,
шли, держась за руки, как когда-то, очень давно, в раннем детстве, ощущая устремленные им вслед пристальные взгляды соседей,- и солнце светило им в спину.
Их узнавали и не узнавали то и дело попадающиеся навстречу знакомые. В глазах одних было сочувствие и понимание. Другие поспешно здоровались и торопились прочь, словно суеверно боялись заразиться от них несчастьем, упорно преследующим в последнее время их прежде счастливую семью.
Некоторые останавливались с непрошеным участием, чтобы заодно похвалиться выпавшей удачей, везением,благополучием.
Дочка поступила в медицинский.-
Сын женился. Есть уже внук.-
Построились в Долине, за пожарной станцией.-
Некоторые жаловались.
-Что время с нами делает. Теперь, кажется, только бы и жить. Раньше разве это жизнь была? Разве мы-ваши родители, знали, что такое настоящая жизнь? Ничего не скажешь, жить теперь можно. Гляньте, каких крепостей понастроили. И не боятся. Теперь никто ничего не боится. Да, жить теперь можно, что и говорить, было бы здоровье. Голодных, раздетых или разутых теперь нет.
То-пожилые. Те, кто помоложе, дружно приходили к явно противоположным выводам:
-Мать у вас болеет? Отец? Ужас. И это в наше-то время. Но что поделаешь. Так оно идет. Жалко, конечно. Но только мы до их возраста не доживем.
Это Вера и Саша уже где-то слышали…
Кажется, еще недавно местные жители по вечерам ходили "гулять на асфальт" и "смотреть на автобус". Совершающий междугородний рейс автобус казался
истинным чудом двадцатого века в городишке, откуда добраться до железнодорожной станции, отстоящей на шесть километров, можно было только на телеге.
На протяжении чуть ли не полугода три раза в неделю у чайной собиралась толпа и порой долго, терпеливо ждала. Наконец он появлялся со стороны Берловского моста, покачиваясь и подпрыгивая на горбатой брусчатке, сопровождаемый восторженными воплями бегущих следом за ним мальчишек, кажущийся поначалу огромным на узкой, почти деревенской улице, торжественно проплывал мимо сохранившегося от панской усадьбы парка и заворачивал на углу, между артелью "Металлист" и спускающимся к речной долине " часовым" переулком, где жил часовщик.
Теперь на месте старой чайной- автобусная станция…
По вечерам и по выходным к услугам горожан- сразу три действующих кинотеатра- новый, старый и летний. Летний-открытая площадка в глубине парка, обнесенная зеленым фанерным забором, в конце аллеи, уставленной портретами передовиков свекловичных полей, старый-переоборудованный еще во времена юности Веры и Саши костел, граничащий с одной стороны с парком, а напротив него, за центральным входом в парк
красуется новый кинотеатр "Космос", он же Дом культуры, в два этажа с гранитной облицовкой, барельефами и приземистыми колоннами. Плакатная афиша на фасаде возвещает приезд областных артистов с программой "Здравствуйте, это мы", сулящей встречу со знойным чернокудрым исполнителем неаполитанских песен по фамилии Сова и неистощимым на всякие забавные выдумки конферансье, обладающим поистине волшебной способностью мгновенно завоевывать доверие зрительного зала и весь вечер без устали водить зрителей по стране улыбок.
-Простите маму,- говорит Фекле Ефимовне Вера, когда Анна Владимировна, опираясь на Сашину руку, выходит из палаты,-вы же видите, в каком она состоянии.
Вера старалась загладить обиду, нанесенную ее матерью, сказавшей, что по вине разговорчивой соседки ей снятся волки и другие кошмары, и что та нарочно, а вовсе не из-за страха сквозняков, прикрывает окно в душной палате.
Фекла Ефимовна ничего не ответила на те слова, лишь долго лежала неподвижно, а потом, повозившись на своей постели, укрылась одеялом с головой. Когда Фекла Ефимовна хочет поплакать, она всегда так делает: устраивается поудобнее, затем накрывается одеялом и лежит без единого звука, а когда наконец отворачивает одеяло, только покрасневшие глаза выдают ее.
Выслушав от Веры извинения, она поглядела на нее с явным снисхождением.
-Я, может, поболе вашего вижу. Потому что я их вижу и днем, и ночью.
Проницательный взгляд ее говорил о том, что она давно уже раскусила всю сложность отношения Веры к больной матери, в котором часто не хватало выдержки и великодушия.
-Я лежу тут без всякой помощи, как на смертном одре,-говорит Анна Владимировна и все посылает дочерей подкарауливать в коридоре кого-нибудь из больничного начальства или хотя бы дежурного врача, чтобы звать к ней в палату для дополнительного обследования. Визиты врачей завершаются, как и во время утренних обходов, общими словами о необходимости продолжения поддерживающего режима, и назначением повторных анализов.
Во время одного из таких незапланированных визитов Фекла Ефимовна, расхрабрившись, решилась напомнить и о себе, спросить, будут ли ей делать операцию.
Молодой полный врач закончил короткий осмотр заключением, что для операции организм Феклы Ефимовны еще недостаточно окреп, и, крякнув, устремился к двери.
Фекла Ефимовна, едва опомнилась от потрясения, вызванного собственной смелостью, села на кровати.
-Ну прямо как назло,-сказала она с досадой, разглядывая свои натруженные, темные руки.
-Ну что ж он, как придет, все руку мою щупает. Руки, они у меня, правда, тощие. А живот-ничего. Живот у меня жирный. Так он ну хоть бы раз живот пощупал. Ну как назло.
Вспомнив этот случай, Вера не может удержаться от улыбки.
-Фекла Ефимовна, расскажите что-нибудь.
Ей нравилось слушать рассказы этой простодушной женщины -" праматери человечества", как определила Вера для себя ее сущность,- которые сразу запоминались, западали в душу, и как ни странно, - не только скрашивали проведенные в больничной палате долгие часы, но придавали смысл всему прожитому Верой дню.
Жизнь ее так отличалась от однообразия городских будней с давкой в очередях и переполненных автобусах, сутолокой, судорожной погоней за вещами, с липучей скукой в конторах, где некуда деться от досужего женского трепа, где главный принцип-не умничай, но будь себе на уме, где ничего не светит кроме, разве что, фотографии на доске почета или горящей путевки в дом отдыха- если будешь поддакивать и подпевать начальству, конечно.
При недогруженном рабочем дне заниматься в рабочее время посторонними делами категорически воспрещено, при этом болтовня, которая никак не подходит под определение дела, грехом вовсе не считается. Совсем другое - быть застуканным хоть раз с книгой, содержание которой не имеет никакого отношения к изготовляемой родным предприятием продукции. Вера всегда недоумевала, как коллегам не надоедает без конца
переливать из пустого в порожнее, пережевывать одну и ту же жвачку злоречивых сплетен.
Но Феклу Ефимовну Вера всегда готова слушать.
Долго упрашивать ее и не приходится, она уже рассказывает, словно только и ждала возможности выговориться.
Девчонкой жила она у тетки-вдовы. Дом у тетки был под жестью, на каменном фундаменте, один на все село. Вела тетка дела с лавочником, с мельником, даже купцы к ней наезжали из города. Оборотистая была, да на все руки мастерица. В девках служила она в богатом доме, там и научилась прибирать, готовить, принимать по-городскому гостей.
-Вот назвала она раз гостей. Скатертей из сундука повытаскивала. Весь дом чистили, мыли, как никогда. И чего только не наготовила тетка для угощения.
-Говорю, очень умела лад всему дать,- захвачена Фекла Ефимовна своими воспоминаниями.
-Напекла она пирогов, с вареньями и мясных. И принялась жарить эти…бифштексы.
Не скупясь на живописные подробности, Фекла Ефимовна описала теткино блюдо - глубокое, величиной с таз, по темно-красному расписанное золотыми загогулинами, разъяснила технологию приготовления поразившего ее детское воображение диковинного кушанья, показав пальцами величину ломтиков мяса, которые тетка отбивала
деревянным молоточком и обжаривала в бараньем жиру, а затем сворачивала трубочкой и начиняла жареным же яйцом.
Нарядилась тетка в шелковое оранжевое платье, на шею кружевную косынку повязала да пошла гостей потчевать. А маленькая Феня сидела на полу на кухне и чистила мелом тяжелые вилки и ножи, до того запертые в ящиках буфета. Большое красное блюдо с бифштексами стояло на кухонном столе, убранное зеленью и помидорами. Феня
работу делает, а сама думает :" Не даст она мне своих бифштексов попробовать. Ни крошки не даст".
Далее из рассказа явствовало, что рассудив таким образом, Феня решила не надеяться на авось. Взяла с блюда кусочек, и, пока ножи да вилки чистила, благополучно его доела. И правильно сделала, потому что иначе теткиных бифштексов так бы и не попробовала.
-Не любила она меня. Кормить кормила, но не так чтоб досыта. Был при доме большой сад. Бывало, пошлют меня во двор за какой-то надобностью, а я заскочу в малинник, наемся досхочу. А в кухню вернусь, тетка ко мне: "Где была? Что долго не шла? А ну, дыхни. Хукни, тебе говорят!"- И пошла ругаться.
Я молчу, слушаю, а сама думаю: "Чтоб тебя черти взяли".
И вот заболела она. Кладут ее на операцию, с аппендицитом.
Дочке ее на ту пору было годков шестнадцать. Калека она была от самого рождения. Ноги у нее сохли и сделались тонюсенькие вроде веревочек. Тетка ходила за ней как за малым дитем. Утром выползет калека на каменное крыльцо и греется весь день. Тетка за делами все к ней бежит, проведать как и что. Потом присядет рядом, косу калеке расплетет, волосы ей чешет костяным гребнем. Волосы у нее были большущие, против солнца блестят, переливаются. Тетка и так их уберет и этак. Все глядит не наглядится, не налюбуется.
Когда тетку в больницу увезли, очень калека убивалась. Посылает раз меня к ней: "Беги скорее до больницы. Погляди как там чего".
Прибежала я домой, калека меня спрашивает: -Ну как там моя матушка?-А ничего,- говорю. Лежат така красивая, красная.
Услыхала калека, да как зарыдает, слезами вся так и облилась.- Ой не хорошо,-говорит,-это помирает моя матушка.
Фекла Ефимовна поморщилась.
-А у меня ни слезинки нет. Малины ж она мне жалела.
И добавила назидательно:"Малая была, глупая".
-Выздоровела тетка-то?
Фекла Ефимовна ответила не сразу.
-Нет, не выздоровела. Умерла тогда же от заражения крови.
За окном, в саду разгорающееся оживление. Переливы отдаленных голосов. Вогласы, приветствия. В коридоре, в углу, заступившая на смену Соня кипятит на электрической плитке коробку со шприцами.
К Фекле Ефимовне пришел ее старик. Они стоят у крыльца, Фекла Ефимовна отдает хозяйственные распоряжения. Наказывает ему, что пора снимать сливы с молодых деревьев, растущих за сараем, подробно объясняет, как варить сливовое повидло. До воскресенья наказывает не приходить, а к воскресенью просит сварить и принести ей куриного бульона. "Да, гляди, не урежь мою курочку, ту что я люблю. Знаешь мою курочку?-Рябенькая, маленькая такая".
Вернувшись в палату, зарозовевшаяся на воздухе, она некоторое время молчит, а потом говорит Вере, пожимая худеньким плечиком:
-Старик мой счас…Стоим мы тут под деревом. Я рассказую ему по хозяйству, учу. Рассказала все. Попрощались мы. Пошел он. А я стою, смотрю, как он идет. Я завсегда так
вслед ему смотрю, так на душе поспокойнее. Идет он, и вдруг споткнулся обо что-то. Повернулся и назад идет."Что, старик, или забыл что?"-говорю. А он подходит молча, смотрит на меня. Взял мою руку, жмет и не пускает, как городские на прощание делают.
-Ты что, старик,- говорю,- люди ж кругом. Увидят, засмеют, -пытается изобразить на лице недоумение и досаду Фекла Ефимовна.
Вера слушает, а Саша хлопочет вокруг только что проснувшейся матери.
--Неплохо поспала,-говорит Анна Владимировна.-Что-то мне приснилось напоследок. Пока просыпалась, все держала в голове. А проснулась- и ничего не помню, только огонь. Два больших огня. Хороший был сон. Вы, дочурки, идите себе домой. Может, я еще посплю. А Фекла Ефимовна за мной, если что, присмотрит. Так ведь,Фекла Ефимовна?
-Да, да,- поспешно кивает та головой.-Идите отдыхайте. За маму будьте спокойны. Мы вдвоем с вашей мамой тут не соскучимся.
В коридоре зажегся свет, протопали легкие, здоровые шаги. Хорошенькая Соня-теленок заглянула в приоткрытую дверь, не в силах сдержать молодое, напирающее изнутри оживление, пропела полнозвучным голосом:
Что же вы в потемках сидите, без света?-
-А нам не темно,-тотчас же отозвалась Фекла Ефимовна,-нам еще совсем не темно.
-Иди, Верочка, иди. А Саша причешет меня и тоже пойдет,-говорит Анна Владимировна.
В больничном саду уже посвежело от росы. Вдоль каменной дорожки белеют звездочки распустившейся душистой маттиолы. За расступающимися деревьями, за пустым стадионом, за далекими теплыми пригорками, над линией горизонта, прозрачной и острой, как кромка
обломившегося льда, светлеет и меркнет золотая бездна, в которой только что утонуло солнце.
В небе просторно, чисто прибрано. К ночи. К звездам.