Ника Главы 26-37

26

Едва зашла речь о возможной замене завклубом - на дыбы взвилась майор Куницкая. Побойтесь бога, такой святой праздник на носу! А кто у нас вдохновитель и организатор торжеств? Программа концерта, музыкальные номера, общая режиссура - нет, Гайзер решительно незаменим. Вот выступим, возьмем пальму в межзоновском конкурсе - тогда уже, если вам так неймется... А до конкурса - только через мой труп.
Хозяин мельком вообразил античную белизну и пропорции трупа Куницкой, плотоядно хукнул нутром, но вслух обнадежил:
- Ладно, пусть репетирует.
Репетиции шли полным ходом уже с Нового года - кстати, и к этой дате Шима спроворил искрометную феерию. В плане была даже Снегурочка с куплетами, но Олежка Гунда оказался совершенно без слуха и голоса, выходило уж слишком двусмысленно и натужно...
Так что Шиме из Дед-Мороза пришлось срочным образом переквалифицироваться в Санта-Клауса - а получилось даже и натуральней: куцый зоновский фофан, хоть и с подшитою ватной опушкой по подолу и рукавам, на долгополую шубу никак не тянул.
Но во всю творческую мощь Шима развернулся именно теперь, к Дню Победы: зона прямо кишела певцами, танцорами и декламаторами, сплошь уральские самоцветы, только шлифуй!
Да, в артисты все - от козлов до чушков - записывались без жеманства. А когда администрация посулила каждому исполнителю по краткосрочной свиданке в поощрение - от талантов просто не стало отбоя.
Программу открывал лирический дуэт по мотивам поэзии Александра Прокофьева. Наверное, потому, что с фотографии в томике смотрел на читателя чуть подретушированный парикмахер Челноков, - Челнокова же и поставил Шима в зачин композиции. «Где моя Россия начиналась?» - проникновенно спрашивал двойник поэта с правого края сцены. «В чистом поле, зорькой огневой», - с чувством откликался с левого края банщик Еловецкий. «Чем моя Россия умывалась?» - вполне логично вытекал следующий вопрос. - «Вольным ветром, ласковой росой...» После этого Россия еще долго вытиралась нежностью льняной, поднималась крепостью ржаной, наливалась вдовою слезой... Затем голосистый зэк затягивал «Катюшу», плавно переходящую в «Смуглянку», а после, как бы на партизанском привале, исполнялись всякие национальные пляски нашей международной родины...
Особенно лихо били чечетку цыгане - их у нас в зоне было с десяток, жили они своим табором, никак не вплетаясь в сюжетную канву, - но в концертах участвовали охотно, даже и безо всяких административных посулов. Нанэ цохэ, нанэ га...
Но алмазным ядром мероприятия Шима сделал, конечно, хор. Когда полсотни глоток взревывали: «Вставай, страна огромная!» - даже у циничных близнецов мороз драл по коже.
Правда, заканчивалось всё миролюбиво: «Бери шинель, пошли домой». (Шима до нервной хрипоты внушал хористам: шинель! Не «шинЭль», мать-мать-мать, нет такого слова в русском языке! Шинель!) Но самое лакомое, упоение и апофеоз, разражалось еще до финала. Это была знаменитая «Запрягайте, хлопцы, коней». Последний, растяжный припев: «Ма-ру-ся - раз! два! три! КА-ЛИ-НА!» - мы уже трубили как бы нижними хоботами, закусив удила и рыгая божественной пеной, а поверх голов в переплете надутых жил проплывало астральное видение: нагая Маруся, чернявая дивчина, до пяточек в жемчужных слезах мужского умиления…
Даже Куницкая признавалась Жанете, что ее этот номер концерта как-то загадочно возбуждает, - впрочем, саму Жанету хором было уже не пронять. Здесь, на службе, влачилась лишь ее оболочка. Душою и сердцем, печенью и надпочечниками Жанета уже перенеслась на знойное побережье: до отпуска оставалось всего три месяца.
Первое место мы взяли с колоссальным отрывом, хотя все предыдущие годы выездное жюри присуждало лавры женской колонии по соседству, километров за двести.
Председатель жюри, седовласый полковник с многоэтажной орденской планкой на груди, перед заключительным словом минут пять отсмаркивал свое умиление.
- Хлопцы! - и вновь промокнул ветеранские очи. («Марочка», - с удовольствием отметили многие хористы. Такой, то есть, платочек с рисунком в стилистике татуировки. Камерный сувенир.) - Вот верите, я ведь в войну службу начал, простым начальником конвоя, вашей самодеятельности за сорок лет перевидал - и народных артистов и всяких... Но сегодня... Зацепили за живое. Спасибо, хлопцы.
«Это что! - со снисходительным триумфом подумывал Шима. - Вот если б нам разрешили под занавес из Бортнянского грянуть... Иже херувимы... У тебя б на чувства соплей не хватило. Но Маруся, конечно, ничего. Удалась».
Удалась, да, это хозяин вынужден был признать без оговорок.
- Я слышал, вы меня в цех хотите, гражданин начальник? - Шима, обкурившись фимиама, сам пошел в атаку.
- Да было такое мнение...
- У меня там сценарий к 7 ноября... Кому передать?
Хозяин чуть повибрировал между доктриной и практикой...
- Работай, Гайзер. Ты на своем месте. На производстве у меня народу хватает.
А если хватает - зачем понадобилось ссылать туда Нику?
По правде сказать, Ника зачуял первый подземный толчок где-то за неделю до катастрофы, когда режимник вдруг привязался: отчего не бываешь у него в кабинете. Но никаких мер безопасности не принял, приглашением пренебрег... И вот - плоды легкомыслия: сдавай дела. То есть Пуржанского усекли на зама - как и завбаней, кстати, - зато завелась в штатном расписании новая единица: ответственный за периодику. Ту самую, что зэки - никиными радениями - понавыписывали тысяч на пятнадцать. И амбарный бух с фамилиями подписчиков теперь надлежало сдать Ривкину. А сам с завтрашнего дня - за конвейер, операция номер шесть.
Так трагически и бесславно закончилась культурная революция в пионерлагере «Козленок». В нашем одном, отдельно взятом, коллективе.

27

Один восточный мудрец произнес: «Сатана захотел победить - и изобрел: деньги, автомобиль и телевидение. И мир пал». Звучит, конечно, вполне научно - но поспешно. Вроде какой-нибудь сентенции гамлетовского пошиба: «Весь мир - тюрьма, все зэки - педерасты...» Мудрецам всегда не терпится обобщить, не вникая в подробности. И напрасно.
Взять хоть нашу командировку. Да, Сатаною смердит и здесь - но вполдуха, можно придышаться! Потому что с деньгами администрация борется отчаянно и небезуспешно и автомобиль тут всего один. Да и тот не на ходу: разбитая «волга» округлых очертаний, любовь и язва нового хозяина - он таил ее до времени в импровизированном сарайчике о бок с зоной (расконвойники сляпали). Собственно, случай вполне излечимый, там всего-то и требовалось: месяцок кузовных работ, да перебрать двигун, ну, электропроводка, да ходовая, да еще кое-что по мелочи - и машина оживет! И тогда - мол, какой же начальник не любит быстрой езды - знай лупи по газам, покуда гаишным жезлом не зарябит тебе в очи... Но беда в том, что хорошего автомеханика среди подопечных никак не заводилось. Впрочем, что там хорошего - вообще ни одного!
Хозяин уже было смирился с такой юридической практикой - автомехаников не сажать, и даже перестал ежедневно навещать и оглаживать свою спящую красавицу - так только, забежит после службы, приласкает глазком... Но тут судебный механизм дал долгожданный сбой, и очередным этапом сюда прибило нужного арестанта.
По документам звали его Виктор Аверин, но еще в камере он получил неоттираемую кликуху «Папа», потому что привлекли его за какой-то диковинный баптизм, не то адвентизм - в общем, религиозное мракобесие.
Чудесно! Во-первых, семь лет - не то что хозяйскую «волгу», целый автопарк успеешь отрихтовать. А во-вторых, пассажир совершенно нетерпимых на воле, но очень подходящих для расконвойника свойств: ни с кем не кентуется и, главное, капли в рот не берет! Даже чая! Абсолютная, истовая, кликушеская трезвость. За всю историю - всего второй, после деда Посохина, подобный казус. А ведь сколько с тех пор утекло...
Уже давно нет того крана, а на месте, где дед Посохин разбрызнул свой загадочный мозг, возведен светлый и просторный цех, будь он проклят. Тот самый, в котором теперь каторжничал Ника.
Вообще-то саму коробку мужички отгрохали с небывалой быстротой, за месяц, но очень долго не поступали комплектующие для конвейера. А бугру каменщиков пообещали тогда без волынки отпустить на поселение - вот он и рвал жопу, в худшем смысле этого слова. На зоне ударничать не зазорно только при таких условиях. Ведь если тебе и дальше сидеть бок о бок со своим трудовым рекордом - как смотреть людям в глаза? Бесстыжим стахановским взором? Нет, мы все-таки с тридцатых морально подросли, прежний цинизм невозможен...
И бугор на поселение, действительно, укатил. Вот только черт его знает, на кой он туда рвался. Шесть лет, половину срока, уже отбыл здесь безбедно - зачем искать приключений? На стене ленинской комнаты, среди прочих вырезок, висела фотография с надписью: «Тундра прекрасна в любое время года». Безбожный розово-голубой простор с ледяной слезою над горизонтом... И поселенский пейзаж нам всем рисовался именно в таких красках. Хотя все мы знали из писем с места, что на самом деле поселение - это лесоповал. Но с неизменно, безвыходно прекрасною тундрой это как-то не противоречило в воображении.
А конвейер предназначался для сборки телевизионных плат. В блок цветовой развертки телевизора «Радуга». За тридцать семь операций панелька с дырочками должна обрасти деталями, нырнуть в ванну с оловом и быть начисто допаянной перед соскоком. Кому пришло в голову здесь, за сотни километров от контрагента, открывать такое производство - сказать трудно.
Правда, когда речь заходит о местном производстве - говорить и вообще нелегко. Потому что наше производство - это тема не экономическая, а философская. Все знают, скажем, что времени и пространства не бывает в природе, это лишь формы человеческой мысли. Вроде рабочего халата. Ей так сподручнее, она без него не выходит на службу.
То есть вообще в мире царит такая тишь и гладь, но едва об этом задумаешься - как оно тут же пошло насмарку, затикало и распростерлось... Вот точно так же абсурд и убыточность - это категории родного хозяйства. Ныне и присно. И правильно, между прочим. Хозяйство не должно слишком мнить о себе. Задаваться.
Шима Гайзер, порой забредая в цех - чифирнуть с каким-нибудь бугром, обожал цитировать: «Дяденька, что вы делаете тут, столько больших дядей? - Что? Социализм - свободный труд свободно собравшихся людей!» Но ерничества тут после отстоя пены оказывалось лишь вполналива: наш труд был действительно свободен. Причем главной, непреходящей, божественной свободой - от постылого диктата рентабельности и пользы.
Поначалу, с непривычки, Нике чудилось, будто его занемевшие извилины к середине дня, уцепившись за край тысячной платы, медленно выматываются из башки, отправляясь по овально-выпрямительному маршруту... Но уже через неделю, освоив до автоматизма свою операцию: три конденсатора, диод, два сопротивления - он начал поднимать голову. Оглядываться. Присматриваться. И сразу выяснилось, что мнившийся однообразным, как тундра, рабочий день сплошь кипит мелкой, но увлекательной жизнью.
Например, за конвейером настрого запрещается курить. Поэтому исхитриться смальнуть до перекура - дело доблести и геройства. Виртуозом такой партизанщины был Саня Токарев. С чисто русской переимчивостью он освоил дыхательную практику йогов и теперь, в случае появления вольного мастера по фамилии Клопский, с легкостью удерживал внутри набранный дым, сколько бы ни длился обход. Все кругом завидовали и перенимали опыт, но до саниных рекордов нам было далеко...
А Серега Даниленко любил устраивать поэтические турниры. Задавал тему, придумывал первую строчку - и запускал вместе с платой. За годы подобных забав все уже так поднаторели, что длиннющие баллады слагались почти экспромтом, за два-три круга. Одну, где была и его лепта, Ника даже включил в свою коллекцию зоновской всячины.
- Давайте про Коржа, мужики, - предложил тогда Серега. - Свинарная сага. В кровавой схватке Вовка бился...
И поехало: «Чтоб кабана включить в меню./Рубил сплеча, сопел, ярился:/я маток сам осеменю!../И завизжала свиноматка/всем оскверненным естеством,/но не посмела дать обратку -/свершилось блуда торжество./И, весь горя в одном порыве,/Володька похоть насыщал:/ревел в неистовом позыве/и омерзительно урчал…/А свиноматка не урчала:/онa покончила с собой./Лишь одному принадлежала/ее душа, но наш герой/был вовсе не ее романа./Шуми, шуми морской прибой!/Пусть волны след кровавой раны/залижут и ночной покой/глухим рыданьем не смутится…/Душа святой самоубийцы/витает где-то в облаках,/лишь алый свет, как кровь, струится,/как гнев и боль в моих стихах...»
- Да ну, - как-то неуверенно улыбнулся Корж, получив экземпляр. - Не было ничего такого...
Да никто и не имел в виду. Это ж не сатира, а аллегория. Впрочем, если б и было - пенять бы не стали: скотоложство у нас не значится в западловом реестре.
И по-настоящему весело бывало иногда во время перекуров. Тот же Саня Токарев как-то исхитрился ухватить крысу, сдуру влетевшую головой вместо норы в бесхозный тапок. И, хорошенько контузив, сам же одолженной мойкой вскрыл ее без наркоза.
- Блин, как тебя не тошнит, Санек, - покачивали иные из публики.
- Не, человека интереснее, - задумчиво и невпопад отозвался Токарь. - Подумаешь, у нас на малолетке один сожрал на «слабо», только обжарил немножко...
Ну, детский сад!
А ребята на допайке занимаются, в основном, изготовлением кипятил - бодро и небескорыстно. Любое беспонтовое производство, если оно хорошо налажено, рано или поздно дает плодовитые побеги...
А на двух операциях воруют золотые транзисторы. В отличие от других деталей, которые просто насыпаны в кассы, транзисторы эти каждые полчаса выдаются под расписку в строгом количестве. И тут уже виртуозность состоит в том, чтобы к концу дня задурить мастеру голову, обламывая ножки и возвращая некондицию, и выручить пару-тройку неучтенных золотоносов. А что, если по 0,05 грамма в каждом, это за 15 лет получится... сейчас... 250 грамм! Целое приданое!
Кроме того, очень азартно смешивать крошечные резисторы в кассах и заключать спортивное пари: через сколько часов ОТК заметит подмену. Иной раз проходили не часы, а недели, и тогда ожидание достигало драматической кульминации: неужели на заводе всобачили брак в телевизоры? И что там теперь с изображением? И какое наслаждение воображать всю обратную цепочку: покупатель-магазин-завод-кропотливая разборка по всем узлам, бессонные ночи инженеров - и, наконец, вычисление микродиверсии - рекламация в зону, Клопский без премии, бугор без свиданки...
На прикандаленных к операциям каторжников репрессии никогда не распространялись. Во-первых, поди докажи, мне что в кассу насыпали, то я и вставляю. Во-вторых, что с нас взять: и премий, и прочего здесь и без того лишены практически все - кто за прорвавшийся дым из ушей, кто за распитие флюса, кто за отточенный матюк в спину Клопского... Так ведь еще и в бараке, как ни крути, что-нибудь да нарушишь, СПП начеку. Поэтому, в-третьих, зэк рядового состава - диверсант по самой своей сути, а ты, козел, на то и поставлен, чтоб пресекать непрерывные козни...
Но чаще все-таки ОТКшный осциллограф выдавал предательскую кривую и заминированные платы в телевизоры не попадали.
В ОТК у нас сидели две тетки-приемщицы, с уже атрофированной, по никиным представлениям, женственностью: Зоя Матвеевна и Сталина Ивановна. Сухонькие, очкастенькие, веселые, и у каждой по сыну вполне пригодного для отбывания срока возраста. Но пока что оба скрывались от почетной обязанности в рядах вооруженных сил, а мамаши, стало быть, секли лагерную поляну, морально закаляясь на случай сыновней посадки. С неизменным сочувствием они выслушивали суровые зэковские байки: о следаческом беспределе, прокурорской жестоковыйности, конвоирском садизме... Хотя при поступлении на работу прошли четкий инструктаж: не верить ни единому слову. Ну и что. Можно и не верить - и все равно сочувствовать. Женская психика многострунна. Не то что у самих зэков: мы способны сочувствовать только зверюшкам. В лучшем случае - детям. Отчасти женщинам. В смысле - неженатой частью контингента. А человеческая мужская взрослая особь - это заведомый паскудник. Козел. Петух. Без художественных исключений.
Но, что интересно, между собой тут считается неприличным жаловаться на срок, наоборот: всем видом и базаром следует показывать, что ментов ты перехитрил и впаяли тебе далеко не по заслугам. Например, сидишь за убийство - обязательно намекни, что еще и грабил. И насиловал. И торговал наркотиками. И сам ширялся... Исчадье! А получил-то всего червонец - лоханулись органы. Однако в разговоре с вольным каждый зэк будет из кожи вон доказывать, что сидит ни за что.
И в обоих случаях мы не лукавим. Обычная диалектика. Если в юридическом ригоризме идти до конца, то любого по достижении половой зрелости надо расстреливать, не тратясь на громоздкий следственный аппарат. Но и нет такого преступления, за которое годы в загоне, без детей и женщин, да еще за конвейером - не оказались бы чрезмерною карой!
И конвейер-таки однажды подожгли. То ли Саня Токарев в дополнение к дыхательной практике освоил пирокинез, то ли мечта всей бригады раскалилась до критической точки - неважно, главное, что безо всякой материальной причины полыхнула ванночка с флюсом, а там перекинулось дальше:
- Ломись, мужики! - в восторге заорали первые очевидцы. - Щас рванет!
Ничего, с сожалению, там рвануть не могло - но прозвучало заманчиво. Конвейер опустел в секунду. Клопский визжал на бугра не хуже свиноматки, тот артистично разводил руками.
- Мужики! Ведь ваша зарплата!.. Без выписки останетесь!
Более наивный противопожарный резон как-то сразу и в голову не приходит. Впрочем, нет: «Народное добро горит!» или: «Ваши жены и матери останутся без цветного телевидения!» - еще так мог бы крикнуть. Ну почему эти вольные мастера всегда такие тупые? Обучают их этому, что ли?
- Не верещи, идиот, пошел и затушил, - полувслух отозвался Костя Минин.
Но Клопский умнел прямо на глазах:
- Свиданку! Свиданку, кто пламя собьет! Трое суток! Ну?
Тут уже настроения задвоились. Потому что женатикам-то - да, в смысле практики - совсем невредно лишний раз вспомнить, чем баба пахнет, с какой стороны на нее залезать. А то, знаете, все петушки да петушки; откинешься - так и оконфузиться недолго...
А вот всем прочим, к кому мамы-папы приезжают... Тут Женя Березко однажды крепко выразился: «Повидался - будто на том свете побывал». Конечно. Пока не наслушаешься новостей от родных - всё кажется, будто вольная жизнь - в синхронной с тобою паузе, вроде анабиоза. И вдруг: тот женился, у того родился - течет себе, значит, как ни в чем не бывало! Ты там, до тюрьмы, старался, жил, и всё, стало быть, понапрасну: мир вполне способен обойтись без тебя. Только родителям и заметен прочерк на месте твоей персоны... Кстати, Андрюха Шмелев потому и не ходил на свиданки с мамашей: ведь непременно начнет ласково причитать, гладить по головке...
Костя Минин принадлежал к первой категории, к женатикам. Поэтому, не философствуя, подбежал к конвейеру, скинул фофан и накрыл им очаг возгорания. Пламя послушно задохнулось, и уже минут через тридцать все опять уселись за операции, каждый с замысловатым ассорти на душе: разочарование в пожаре. Негодование за Костю. Ревность к его находчивости. Надежда на подлость Клопского...
В общем, не в добрый час Костя польстился на посул. Хотя Клопский не обманул - лучше бы не было этой свиданки.

28

С чего начинается Родина - всем нам известно более-менее достоверно: с отцовской буденовки. Театр - с вешалки. Человек - с коллективного труда... То есть усаживаешь мартышек за конвейер, накрываешь всё это дело магическим покрывалом, произносишь «рэкс, пэкс, фэкс», сдергиваешь - и готово! Получай полсотни новеньких, как с иголочки, сапиенсов.
Зато ИТК начинается вовсе не с исправительных работ, как полагают злорадные тюрьмоведы. Зона берет начало с личного времени. Вот этих, примерно, двух часов перед отбоем, в полутемном бараке. Все зэковские семьи с тем и заводятся, чтобы только обминуть тошную долготу сумеречного промежутка. И счастливы они, действительно, одинаково.
Есть семья - значит можно развлечься совместной бациллой, а не то шустрануть завар, либо подмолодить вторяк, пригласить соседей... Чем не гулянье? Почти масленица.
Территория каждой семьи - это тумбочка, шконки и межшконочное пространство, и суверенитет соблюдается свято. Поэтому выход в гости - это всегда как бы зарубежное турне, масса впечатлений!
У Ники семьи пока что не было. И в гости его звали очень редко: раз уже не библиотекарь - беспонтовый пассажир! Даже Женя Березко перестал замечать, смотрел сквозь своим знаменитым взглядом. Но впечатления все-таки имелись.
Во-первых, тонкая, липкая паутина межсемейных интриг, подсиживаний и влияний, с паучьей виртуозностью раскинутая по всему отряду. Ни один клан, кроме старшинского, не должен иметь решительного перевеса - и СППшники ловко пеленают едва зазудевшие очаги излишнего возбуждения. Самый надежный, хотя и безыскусный способ - это подкинуть взборзнувшему в тумбочку чирик перед шмоном, пусть охолонет в цементной шубе... И, во-вторых, совершенно неведомая в библиотеке робинзонада барачной жизни. Все вещи тут переживаются в натуральную величину, с большой буквы: Бутерброд, Книга, Иголка...
Местный бутерброд - это батон, надвое разрезанный заточенным ложечным черенком, прослоенный маргашкой и склеенный вновь. В день лабаза нормальный, обычного размера зэк без спецподготовки уминает за присест два бутерброда и, заморив червячка, идет обедать, после чего догоняется уже всерьез... Поэтому будничной выписки едва достает на три дня, а потом опять на четыре недели наступает кружение и шустреж. И выкруженный бобан, между прочим, куда лакомей лабазного!
Однако бывает и выписка праздничная. Здесь администрация с блеском применяет учение академика Павлова. Ведь чтобы выработать у контингента любовный рефлекс на всякие октябрьско-майские торжества - мало выкрасить дату красною краской. Любая собака подтвердит: нужен дополнительный стимул. Грубо говоря, сосиска. Вот такою сосиской и были праздничные два рубля сверх положняковых шести. Еще два полагается за перевыполнение плана, но, поскольку комплектующие к нам завозят всегда с чудовищными перебоями, план мы едва-едва - за счет ночных авралов - вытягиваем в скучную тютельку.
Как раз на восьмирублевый лабаз и наказал Нику Огородников. Вообще-то никин проступок тянул и на кичу - но на первый раз лейтенант пожалел молодые почки. Тем более что накануне, на политчасе, Ника читал лекцию о происках НАТО и присутствующий хозяин очень хвалил докладчика, даже что-то пометил в своем неразлучном блокноте. Так что могло выйти недальновидно - излишне прессовать вероятного выдвиженца. (Вот так и начинаешь невольно симпатизировать НАТО. И обижаться на красные даты.)
Репрессирован же Ника был за хамство. После утраты самоуважения Огородников очень болезненно воспринимал любые проявления зэковской непочтительности. Если раньше мог даже как бы и не заметить, что зэк, обращаясь к нему, не сдернул с головы пидерку, - то теперь требовал ритуала по всей форме.
Ну вот, а это хамло, гражданин мира, книгочей великий - не вскочил с табуретки при входе отрядного! Да что ж у нас тут - исправительное учреждение или изба-читальня? Колония или студгородок? Лагерь или богадельня?
«А, наплевать, - с преждевременной бравадой подумал Ника, - прокормимся на мемуарах. - Он еще не ведал о том, что, обремененный прямыми обязанностями, Пуржанский мемуары пока отложил. - Вот без курева будет тяжко, это да... Ну, займу под процент. Если в следующую выписку отовариться одним беломором плюс пачуха валюты - как-нибудь рассчитаюсь. И в перекур можно бычковать по полпапиросины. И натощак одну сократить, все равно только икаешь с них...»
Жаль, что совсем бросать на зоне курить наука не рекомендует. Нервяк может дать непоправимый сбой: начнет скандалить, проситься домой, к маме... А с амнистией пока что-то смутно. Вернее, всё уже ясно.
Если б еще можно было тихо и чисто поплакать в каком-нибудь закутке, хоть полчасика в день не на людях! Но, в сотый раз мысленно обежав все доступные закутки, Ника смирился: поплакать негде. Разве что у Коржа в свинарнике - но опускаться в чушки ради этого... Нет уж, лучше курить.
Лишенный библиотечного одиночества, Ника впервые заметил, что даже японская классика как-то навязчиво многолюдна. Весь этот раздутый штат императорского двора в Киото, болтливые фрейлины... Кое-какой суррогат уединения дарил теперь лишь единственный фолиант: «Виды залов Эрмитажа». Мудрые русские живописцы изобразили их упоительно пустынными. Божественно бесчеловечными. Наверно, у райских чертогов такая же архитектура - гулко, светло, высоко и помпезно...
Но вдогонку за Мухамметшиным Нику пока не тянуло. Да и рассчитывать сразу на рай - это наглость, почти как не встать, не снять пидерку перед начальством. Небесная администрация тоже борзых не любит. Блаженны, говорит, нищие духом...
Это, кстати, Нике очень нравилось обсуждать с Папой, когда тот вечером, после кузовных работ, возвращался в зону. То есть как вообще нам - светит, шмельковым слогом, помиловка от Бога? Папа, хотя и счастливый своею статьей, с окружающими, как всякий баптист, благодатью делился неохотно:
- Не, вам гореть... Это вы слишком легко хотите... Без креста - и на небо.
«Ладно, тоже мне, мученик, - обижался Ника. - Подумаешь, машину ремонтировать, скажи какая Голгофа!» Но вслух Папе не хамил, потому что мечтал у него выклянчить Библию. На воле-то Ветхий Завет никогда не осилишь, а здесь 900 страниц - даже тоньше «Белой березы» - плевое дело, надо пользоваться моментом. Папа уклончиво обещал уже не первую неделю, так что Ника порой сомневался: а есть ли она у него? Может, гонит?
Но Папа не гнал. Библия у него была - по спецразрешению хозяина. Самотеком, конечно, такую книгу в зоне иметь запрещено, как и Уголовный кодекс. Почему-то ментам именно эти два текста кажутся особенно подрывными.
И, как только Ника заполучил-таки Библию в руки, - он сразу оценил ментовскую предусмотрительность. Папа рекомендовал начать с Псалмов - и вот: «Как лань желает к потокам воды, так душа моя - к Господу», - и весь день ходишь в сладкой мороке.
«Как лань», - и спутал электролиты на конвейере.
«Как лань», - и полыхнул в чьем-то доме телевизор «Радуга».
И подорван сбыт отечественных технологий, и рухнула родная экономика, и занялся мировой катаклизм...
Не надо Библию! - пусть всё остается, как есть. Не надо путаницы и пожаров! - пусть жены и матери коротают ожидание у надежных экранов. Милицейские сериалы... Тампакс, воймикс, климакс...
Однако тревога была напрасной: мастер Клопский с ланью разделался быстро. Застукав раз, настрого предупредил, а на второй, снова заметив раскрытый том у Ники на коленях, - изъял и составил докладную. Даже просто чтение за конвейером - это тяжкое нарушенье режима. Чтение же Святого писания - откровенный бунт.
По счастью, Огородников перед отпуском отсуровел, размяк, мирволил ко всем, либеральничал - и потому наложил легкомысленное взыскание: опять всего только шваркнул лабаза.
Но так уж устроено в природе: что ни делает начальство - всё к худшему.

29

Ника подбил на задумчивой бумажке свои долги... Выходило что-то очень тревожное. На счетчик поставить пока никто не грозил, не звери кругом, но уж если поставят - тогда будет поздно задумываться. Найти выход следовало немедля.
Казалось бы, речь - на рубли - всего о тридцатнике: смехота! - Да, для дядюшки Шварца. Или, там, для Иуды. Этой публике прошустрить тридцатник - раз плюнуть. А для бессребреника поиск любой суммы всегда обходится в сто потов. «Господи! - смущенно и неумело вдруг обратился Ника. - Выручай свою лань! Не толкай на крайности...»
Андрюха Шмелев уже неделю с лирическим любопытством поглядывал на никин кисляк. Опять овца в блудняке. Вишь, тоскует... Съеживает анус...
Вот она, генетика - сплошное фуфло. Буржуазная лженаука. Потому что сеструха там - настоящий человек: всё понимает и ничего не боится.
«Андрюшка, вот выйдешь - съездим на юг?» «Андрюшка, не думай, иди на поселок - я приеду». «Андрюшка, стихи твои переписала, но последние не понравились, очень мрачно...» - что ни письмо - то праздник, прочтешь - и ходишь, как пьяный, не то что, там, флюс - даже чифирить без надобности. И элегия эта у него: «Надоело свое отражение бритоголовое и махорочный дух, матерщина и вонь по утрам» и т. д. - действительно, вышла мрачная...
Ну вот, а братец - ходячее попадалово. Сколько можно его отмазывать?
Но и другого не оставалось. Галюха-то нет-нет и ввернет: «Ты присматривай там за Валей, он у нас бестолковый...»
Это по-родственному. А по-нашему - чумогрей. Разве можно таких сажать? Топить таких надо - сразу, в ведре, как котят.
Но, конечно, во внутреннем кармашке было и покровительственное великодушие. Тем более что свободные деньги у них с Солдатом пока имелись, тот как раз на днях срыгнул свиданочную купюру.
- Никандр! Ну-ка подь сюды, блудодей.
Блудодей приблизился с жалкой улыбкой.
- Ты с козлами в хороших?
- Да с кем как. А в чем трудности?
- Это не у меня трудности. Стольник можешь разбить?
- Попробую.
- Давай. Услуга за услугу: разменяешь на мелкие - тебе четвертной, потом сочтемся. Годится?
«Надо же, - подумал Ника, - только вчера помолился - и вот уже это... Результат. Быстро там у них, без бюрократии...» Потом перелистал в памяти свои высокие библиотечные знакомства. Пожалуй, чаще других с ним заговаривал Леня Коновальчук. Теперь-то, простым пролетарием, - борзовато, но все-таки можно обратиться. Тем более - со стольником. Знай наших, тоже крученые...
- Не спались только, я тебя умоляю.
Ника даже обиделся. Зачем уж так-то... Не лох же он, в самом деле! Больше года засижено - вполне справный зэк, не хуже прочих.
И поначалу, действительно, все шло как по маслу: сунул бумажку под стельку и до нарядницкой, целых полсотни метров, добежал без приключений. И Леня, с удивлением качнув квадратною тыквой, отслюнил десять чириков.
Но на обратном пути Фортуна надорвалась. И похромала прочь, вправлять грыжу. А Ника остался один на один с прапором. Главное, обидно, что тот самый прапор, который сочинения заказывал. Давно ли Ника ему последнее накатал: «Нравственные поиски героев Толстого»? Впрочем, у кого нравственные, а менты ищут чего-то другого, что ж всем в одной куче. Разделение труда.
А может, он и не знал, что Ника с деньгами, - так, плановый досмотр? Им же положено в день дюжину зэков перешмонать...
Нет, не надо себя обманывать - знал. Леня цинканул совершенно отчетливо: где и сколько.
Все десять суток кичи Ника видел один сон. Что он спит, просыпается, а тюрьма-то, глянь, всего лишь приснилась! И Ника счастливо засмеивался и удивлялся морфеевым проказам. Придумает же такое, вот страху нагнал, обормот! А потом просыпался на самом деле.
Очередь на теплую серединку подошла у Ники только к восьмой ночи, когда освободились последние ветераны, поэтому просыпался он часто: леденела спина. И с каждым разом всё горячее хотелось в нормальный ад, на огонек...
К девятому ночлегу в камере осталось только трое: спереди грел незнакомый хлопчик, а сзади блаженно притиснулся Серега Даниленко, неутомимый алкоголик, опять шизовавший за флюс. И Серега же посоветовал, едва протрезвев:
- На 130 попал? Так это тьфу, не о чем базарить.
- Я и не базарю. Но где взять-то?
- В шахматы играешь?
- Конечно.
- Конюшня. Я говорю, не детский мат, а без понтов?
- Играю. Второй разряд. С Карповым вничью свел однажды.
Чистая правда - на сеансе одновременной игры во Дворце пионеров: полсотни юных талантов против молодого гения.
- Ну так к Сане подойди, он без ферзя четвертной ставит, с ферзем - червонец.
Да, про эти турниры Ника тоже слышал.
Есть один такой грязный антисемитский предрассудок: мол, как отыскать еврея в незнакомой местности? - Следует первым долгом разнюхать местную кормушку. И уж там с какого-нибудь боку непременно окажется ладно присосавшийся Мойша. Поэтому - из чистой деликатности, чтобы только не разочаровывать антисемитов - столовой у нас заведовал Саша Зайд, шимин подельник и шахматный фанат, вызывавший любого к барьеру именно на таких условиях: если он сражается всеми фигурами - проигравший ставит контейнер, а дальше - без слона, без ладьи, без ферзя - ставки нарастали. Так уже устоялось в шахматных кругах нашей командировки, потому что выиграть у полнокомплектного Зайда шансов практически не было.
Сам Ника, после того как однажды в кассационной тюрьме продул в преферанс тысячу отжиманий, дал себе зарок в интеллектуальные игры больше не вступать. Но без ферзя... Пять партий - и нет проблем. За пару вечеров можно всё уладить. И снова наступит чудесная, светлая, безмятежная жизнь - знай дыми во все дырочки!
С кичи Ника вышел в 16.30 - самое тошное время! Ровно посередине между обедом и ужином. Водится за ментами такая садистская пунктуальность: во сколько заперли - во столько и выпустят, ни минуты не скостят с отбываемых суток.
Но все равно - солнышко еще било вовсю! Точнее, устроило беззвучную инсценировку грозы (ведь настоящей грозы над зоною не случается никогда - забытое богом место!): задернувшись облачным занавесом, по самому его краю выжгло извилистую, ослепительную молнию - любуйтесь, вот как это бывает! Эх, грома бы еще, хотя бы чуток рыкнуло в отдаленье...
Но тут солнышко само всё испортило: выглянуло посмотреть, что получилось. Гроза кончилась, наверху потихоньку принялись располагать реквизит для заката, а Ника заторопился в барак - срочно побриться, пока режимник не нахватил. Хоть и чахлой, но на взыскание щетинки уже наросло.
Вот и в могиле так: ты сам уж бог знает где, а оно все лезет и лезет... Самое жизнестойкое в нас - это щетина.

30

Саня Зайд сунул Нике под нос два пухлых, веснушчатых, заштрихованных рыжим ворсом кулака. Ника - без фальшивого панибратства, не притрагиваясь - указал на левый. Больше всего он боялся не черной пешки внутри, а что Саня, взъерошивая призрачные пейсы, начнет сейчас приговаривать: «Давненько не брал я в руки шашек...» И придется любезно откликаться на цитату и в таком духе - за филологической суходрочкой - проводить всю партию...
Но без ферзя Саня всегда играл молча.
Нет, четвертной ему был не нужен, как и вообще любая другая ставка, на смачном своем посту держался он капитально, даже новый хозяин сюда косяка не давил: заведовать общепитом - вовсе не синекура, а тяжелый моральный труд. И тощему здесь не место, тощего столовская шатия просто не станет слушать, проворуется в пух за неделю, безо всякого расчета, ни себе, ни людям... Однако и вообразить себя проигравшим, тем более - выплачивающим проигрыш Саня не смог бы даже под гипнозом.
И все-таки первую партию Ника взял легко, за полчаса.
Слишком, слишком легко! - как потом угрызал себя запоздало. На этих жирных, самодовольных Зайдов следует во всю силу давить только к финалу, до последнего валять дурака, делать вид, что пофартило тебе случайно... А едва раньше срока покажешь, на что ты способен, - Зайд вдохновляется. Стервенеет. Обретает второе дыхание. Прыгает выше головы. И становится непобедим...
Уж в шахматы - это точно, вот ведь, накнокали себе единоборство по складу! Им бы весь мир с собой за одну доску усадить, даже фору дают... Ничего, слава богу, есть еще и самбо, и бокс - что-то там не слыхать ваших чемпионов?
Конечно, ко второму проигрышу Ника уже юдофобствовал напропалую. Однако боксерами не стоило похваляться даже в запале: ничем они не лучше шахматистов. И потом, сказать по чести, доведись на кулаки - зэков нормальной комплекции здоровенный Зайд с десяток отметелил бы запросто. Порошковый картофель и парная свинина - слишком у нас откровенная разница в рационе.
Кстати, задним умом прокручивая ход событий, Ника вычислил, что непруха пошла сразу после перекуса. Это Саня предложил - дескать, ну-ка, ширнем глюкозы по венякам! Секунданты - Рома Еловецкий и Дима Антик - с привычной готовностью организовали застолье: раздербанили батончик, наслоили маслица, окропили сверху пронзительной икоркой из свежевскрытой баночки...
- Ешь, ешь, - со змеиной проникновенностью настаивал Саня. - Всем по два, закуска за счет заведения...
И даже сам, фамильярно сдавив бутерброд золотыми резцами, расставил вражеские фигуры.
А никин мозг не совладал с двойною нагрузкой. Вернее, вообще плюнул на шахматы и углубился в захватывающий анализ вкусового букета. Икринки одна за другой лопались фейерверком на нёбе, масло журчало и жмурилось вдоль языка, и какая-то небывалая сдоба сопровождала праздненство непрерывным солоновато-сладким «ура!»...
Сам Саня подкреплялся совершенно безучастно, будто лишь по инерции переминал во рту давно безуханный комок жевательной резины. И, взяв реванш за первое поражение, дальше уже успокоился вовсе; сделав ход, тихонько травил с Димой и Ромкой за жизнь, перестал теребить левую мочку и чиркать себя по носу нервным движением большого пальца.
Зато Ника почесывался все активней.
С головы в результате сыпалась мелкая шелуха, но на доске просвета не наступало. Проиграв второй раз, он уже впал в подобие литургического транса, когда все земное и корыстное истаивает в лучах вечной истины; ювелирная огранка саниных комбинаций, переливаясь на черно-желтом фоне, завораживала, в натуре...
- Ну, землячок, хорош на сегодня? Я в долг не играю. Расплатишься - потом продолжим.
- Да ну, - сказал Ника, по-светски не обсуждая вопрос долга. - Тебе со мной неинтересно.
- Нет, ничего. Дебют у тебя сильный. В эндшпиле - да, как-то тебе не хватает общей идеи... Все равно - спасибо.
- Пожалуйста.
Ника вышел из столовой, до отбоя оставалось минут пятнадцать: покурить, почистить зубки... На душе было легко и покойно. Когда уже твердо примешь сомнительное решение, пойдешь на крайность - все прежние колебания кажутся нелепыми. Наша психика напоминает начальника-самодура: тянет, тянет волынку, но уж коли завизирует что-нибудь вопиющее - стоит на своем до упора. Кассандра может визжать сколько влезет.
А Ника решился, наконец, попросить помощи у Пуржанского. В самом деле, что раньше мешало? - Дурацкий предрассудок. Два правила денег взаймы: не давать друзьям, не просить у еврея. «Его червонцы будут пахнуть ядом...» Что за черносотенство? Тоже мне классик, энциклопедия русской жизни... Надо же гибко подходить, диалектически. Он-то меня держит за своего. А мы, евреи, народ солидарный, друг друга в беде не бросаем. Вот ведь и Саня - никаких там «неси немедленно, счетчик...» Прекрасный человек! 

31

Между тем, человек не менее прекрасный - и лицом, и одеждой, и мыслью - Яков Абрамыч Пуржанский сомневался уже давно. Первый смутный червь вполз в его душу, когда юный протеже не стал делать гешефт из «Березы», второй - когда Ника вытаращился на какую-то вздорную докладную. Третий - когда выяснилось, что зам не умеет налаживать прочные связи в сферах... И все-таки Яков Абрамычу не хотелось признаться, что опыт огромной и, в целом, успешной жизни здесь его обидно подвел.
Если бы Ника пришел и просто, по-человечески разрыдался: «Не могу с этим быдлом! Что угодно - шнырем, хлеборезом - только не конвейер!» - любые сомнения отпали бы разом: наш!
Или еще того лучше: «Хочу маленько раскрутиться, нужен начальный капитал», - да возьми, родной, только хватит ли полутора сотен?
Но случилось, увы, самое худшее: бывший редактор с конвейером смирился, а просить пришел в долг, чтобы отдать долг. Сомнения отпали, но совсем в другую сторону. На такую бездарность способна только одна народность на свете. Они всю свою историю так и живут. На том же самом месте, где честный заработает, а умный прошустрит, они только клянчат.
- Валечка, да почему ты решил, что у меня деньги-то есть? Ой, смотри, у тебя веснушки на носу, как у мальчишки... Солнышко тебя любит.
«Посиди в шубе полмесяца - у тебя тоже что-нибудь проступит», - Ника, как заправский интеллигент, на одну треть преувеличил свои страдания.
- Да я не у вас... Я думал, может, со Шварцем поможете поговорить?
- Как помогу?
«Да очень просто, козел: поручишься за меня - и всё. Отдам же я эти деньги когда-нибудь, нам еще минимум пятилетку вместе...»
- Не знаю.
- Так и я не знаю.
- Что ж мне теперь - вешаться? - как воспитанный юноша, Ника подпустил юмора в интонацию.
- Ну вот, взрослый человек, такие глупости... Ладно, я ему скажу. А может, тебе лучше с Мишей договориться?
«Договориться» с Мишей значило стать чайным шестеркой, шестеренкой в коммерческом механизме, за крохотный процент подставляясь под все взыскания и кичи, неизбежные в оборотистом денежном предприятии...
- Нет.
- Ну, и суда нет.
- Воспоминания-то двигаются?
- Забросил, Валечка! Не сосредоточиться. Целый же день - читатели эти: дерг-дерг.
- Жалко, мне так нравилось.
«Батоны получать», - не вслух, но синхронно закончили оба.
- Завтра, в общем, подойди к Исаку. Только не очень рассчитывай, приказать я ему не могу.
«Можешь, - с досадой подумал Ника. - Зачем прибедняться?»
Но с дядюшкой Шварцем разговор и в самом деле получился короткий.
Тот возделывал клумбу в лабазном дворике, рассаживал анютины глазки, нехотя повернул голову:
- Это ты, что ли? Пришел... Мне Пуржанский говорил. Подай-ка леечку... Я тебе одно могу одолжить: веревку. Устраивает?
«Разжаловали в русские, - сообразил Ника. - А дед у меня, между прочим, - заупрямилось вдруг изнутри, - чистокровный еврей, как у Ленина!» - однако со Шварцем входить в подробности своей родословной не стал, вместо этого на обратном пути завернул в столовую.
- Куда прешься, чума? - преградил в дверях свиномордый хлеборез.
- С Саней надо побазарить.
Саня, как вызванный дух, соткался на миг из густых, аппетитных и липких миазмов столовского нутра:
- Ой, землячок, - на никино блеянье, - у меня вас таких... Если я всех буду помнить... Я всех должников Лене дарю - с ним добазаривайтесь, у меня никаких претензий... - и вновь зычно развеялся разом по всем отделениям: «Шустрее, шустрее, шустрее, мужики, ёпту!»
С Леней так с Леней - отозвалось как-то уже безразлично. Хоть с чертом лысым. Ника рассеянно поглядел вокруг: на бараки, цеха, стадион. Потом наверх - на перистые тучки. И впервые додумал ситуацию почти до конца. Ну, вот он я весь: что с меня взять? Ну, убейте. Всего лишь-то. Было б из-за чего психовать. Господи, а ведь жили ж когда-то по-человечески, и кто только придумал эти деньги? Вот интересно: при коммунизме на зонах тоже будут счетчики включать?

32

Впрочем, пока что никто на Нику не наезжал. Мы, зэки, народ православный: любим убогих. Среди мелких кредиторов как-то само собою решилось: скоро свиданка у парня - тогда и расплатится.
Это по первому году всем охота блатной романтики, беспредела, разорванных жоп... Себя показать, на людей посмотреть... Нет, лично участвовать не так много охотников, но когда рядом кого-то насилуют - это поначалу и поучительно, и забавно. Молодой коллектив всегда нуждается в тонизирующих процедурах. Опускание в зоне - точь-в-точь как Ягве у древних евреев: пока в душах не угнездился, не вошел в плоть и кровь - так и сыпал карами, создавал эффект присутствия...
Но ко второму, третьему году все уже верят крепко, и - чудеса психики! - начинает тянуть на крамолу, на гуманизм.
Кипешнул было Солдатенко - мол, стольник - не шутка, надо бы поучить землячка, но Шмель его урезонил. Ну - непрушная полоса у пассажира, со всяким может случиться.
И накаркал, кстати: Боря вскоре тоже пятнашку схлопотал. Самое смешное, что на самом деле своих денег на тот момент у них не было ни копейки, те, что у Солдата из дневальной тумбочки отшмонали, - Олежка Гунда ему подсунул. Обиделся очередной раз на возлюбленного, взял с горя и отомстил. Думал, полегчает - ничего подобного! Еще хуже плакалось по ночам: как там Боренька в шубе?
А Ника, делать нечего, сочинял письмо на эзоповский лад, досадуя на себя, что не условился прежде ни о каком внятном шифре. Как теперь, ничего прямо не называя, втолковать матери, что деньги ему - до зарезу, и именно столько, не меньше?
- Да не читает она писем, пиши без метафор, - уговаривал Шмель, Жанету имея в виду. Но, поразмыслив, он же и отсоветовал:
- Нет, слушай, ты такой везучий, на тебя и с потолка говно сыплется... Лучше не рискуй.
У Ники уже ум заходил за разум, когда выручило НАТО - благословенная организация! За ту самую лекцию хозяин поощрил краткосрочной свиданкой, и Ника сразу написал заявление.
На сторонний взгляд выходило, конечно, абсурдно: брать краткосрочную за две недели до длительной, причем ладно бы друзей позвал или девушку (на краткосрочную разрешается приглашать неродственников) - а то ту же самую мать! Нике и самому было обидно. При других бы обстоятельствах - так бы чудесно распределил: положняковая длительная - через два месяца поощрительная - через два опять положняковая короткая - через два положняковая длительная... Просто райские бы полгода провел! Ну, ладно, что душу травить.
Краткосрочная свиданка - это два часа переговоров по телефону через прозрачную звуконепроницаемую разгородку. На нашем переговорном пункте было четыре трубки и всего один подслушивающий мент, но в какую минуту он подключается именно к твоему разговору - угадать невозможно. Поэтому гутарим мы с навещающими о нейтральном, все нережимное загодя записав на клочок, который на секунду-другую притискивается ладонью к разгородке. При большем оперативном рвении нас могли бы рассаживать подальше, чтобы ничего письменного различить уже было невозможно, но существенный смысл это имело бы лишь при запрещении длительных свиданок.
«Мамочка! Очень нужно 150, умоляю. Не мелкими». Мама выглядела совсем прибитой, и Ника только под конец разговора решился вытащить записку, все это время жегшую запястье под манжетой.
«А может, я это сам себе внушил, про прибитость», - подумалось в утешение. Тем более, говорит, хворала недавно, не оправилась до конца. Конечно, по полгода не видимся - все морщины так в глаза и выскакивают. Мамулька у меня еще молодцом.
- Сможешь?
- Не беспокойся, сыночек.
«Сыночек»! Это она, чтоб неловкость замять. Впрочем, любой сюсюк, неуместный на воле, при тюремных свиданиях - абсолютно в своей тарелке.
- Галя привезет.
- А ты не хочешь еще раз приехать? Я же вас обеих в заявление вписал.
- Да что ты. Я хочу. Я бы хоть каждую неделю ездила... Просто никак не могу. Потом тебе расскажу, ты пока не бери в голову.
Ника, честно сказать, ничего лишнего брать в голову и не собирался. У любого сидельца тюрьма занимает все мозговое пространство, а всякие вольные неприятности, вроде смертей и болезней, представляются мелкой придурью недостойных своего счастья людей.
Но свиданка с одной сеструхой - это, и правда, совсем не то. Даже не в полурадость. Осьмушка. В лучшем случае - четверть. Почему? Неловко признаться.
Но Ника всегда мужественно докапывался до корней: сеструха не гладит по головке. Не целует каждые пять минут. И вместо нежностей - щебечет всякую чепуху, музыкальные новости. Нику и на воле этот порожняк с пол-оборота бесил, а вот здесь - приходится выслушивать, беситься нет времени.
Если мама нагнетала в своем воображении разнообразные ужасы, то Галка к заточению брата относилась с раздражающим легкомыслием, будто он в стройотряде на заработках. Письма всегда заканчивала: «Веди себя хорошо, и тебя скоро выпустят».
Ника, изнутри, уже понимал, что истина о тюрьме - где-то посередине, даже с креном к галкиной версии, мать всячески успокаивал, но от сеструхи все-таки ждал большего пиетета к своему положению. «Надо этой дурынде раскрыть глаза, она ведь только по письмам судит. Уже взрослая, пора и к правде привыкать».
В стандартном зэковском сувенирном наборе всегда есть дюжина леденящих баек, вполне пригодных для просветительских целей. Все сразу высыпать не следует - может получиться обратный эффект, но уж одну-другую я ей вотру, пусть проникнется.
Ника еще разделял ту ненаучную иллюзию, будто ощущение зоны можно перебросить через запретку. Запретку, которую мы, кстати, сами же и рыхлим во время хозработ - по два часа ежедневно.
Есть такой филологический анекдот: «Ты что делаешь? - Оперу пишу. - А про меня напишешь? - Обязательно. Опер сказал про всех писать». Вот тут уловлено самое главное: зона - она вроде оперы. Если хочешь духовно расти - надо присутствовать на представлении, а не почитывать либретто.
- О, шахматист! - Леня Коновальчук уже переодевался в свиданочном предбаннике. - Тоже к жинке?
- Да я не женат, что ты. Сестра приехала.
- Сестра - это хорошо... - рассеянно пробормотал Леня. - Ну что, впускать-то нас думают сегодня?

33

С Лариской у Лени еще в прошлый раз условилось без разговоров: о потомстве ни звука. Лариске, при небольшом усилии, так было проще, а Лене, действительно, неинтересно.
Точно так же никогда не обсуждалось, что будет у них после срока. Слава богу, оставшийся срок вполне допускал такую беспечность. Вот и школьникам, например, даже на донышке души не взбредет же загадывать, чем они займутся на пенсии.
А о чем говорить? Да как, много чего, не молчать же. Привезла кролика в сметане, ты просил. Где купила, сколько заплатила. Вообще как с продуктами. Что люди рассказывают. Как доехала. Вообще что с транспортом. Погода. Какое кино посмотрели. Тут уже Леня брал инициативу - у нас-то каждую неделю сеанс, а Лариска, дай бог, один раз и выбралась... Опять трахались. Опять ели. Нормальный семейный быт, на вторые сутки уже и молчать не тяжело.
Только курить теперь Лариска просила в коридоре, сама бросила (почему - не касались благоразумно), тошнило ее от дыма. Леня послушно выходил, присаживался возле Картуза, поглядывал на чужих мамаш и жен: снуют то и дело - подмыться, пописать, разогреть на электроплите свои кулинарные гостинцы...
Из зэков выходил только Ника - тоже, что ли, сестра дыма не выносит.
- У тебя сутки или двое?
- Сутки.
- А заява есть на вторые?
- Конечно.
- Хозяин подписал?
- Кум.
Хотя свиданочный график составлен с максимальной плотностью, пустующие комнаты все же случаются: либо к кому-то вдруг не приедут, либо - что чаще - зэк в это время в ШИЗО. И тогда, имея заблаговременный документ, можно продлить себе удовольствие. Но, если претендентов несколько, ДПНК котирует наши заявы по рангу подписи: хозяйская, замполитская, кумовская...
- Ладно, если комната будет, ты останешься, я помогу.
- Спасибо.
- Со спасиба настой некрепкий. С сестрой познакомь?
Леня это произнес так по-мальчишески чисто, что в ответ без запинки выдохнулось:
- Да пожалуйста!
И только потом, уже не вслух, изумилось: «А зачем?»
Впрочем, Леня еще и сам не разобрался толком - зачем. Слышал краем, что это Шмелька заочница - вот и шевельнулось что-то озорное в подбрюшье. Однако настаивать, если бы Ника воспротивился с ужасом, он бы не стал.
Но в интонации братца было, напротив, что-то приглашающее, даже сводническое - грех не попользоваться. Зэковский опыт учит немедленной хватке.
Галка, будто зачуяв неладное, высунулась из комнаты:
- Ну, где ты там раскурился? Чай-то будем пить?
- Иди сюда, с хорошим человеком познакомлю.
Сестра обозначила недовольство своими белесыми бровями, но подошла.
- Не сердитесь, это я его попросил, - бархатным тембром вступился Леня. И улыбнулся задушевно - точно той же улыбкой, с какою однажды беседовал с Мухамметшиным.
- Зачем?
- Руку у вас захотелось поцеловать. - И исполнил галантно. - У нас тут в коллективе мало красивых девушек.
- Мало, но есть?
- Есть. Вот вам Валя подтвердит, - тут Леня подмигнул брату. - Оля, Виля...
Ника со жгучим стыдом потом вспоминал, что здесь он угодливо подхихикнул.
Ночью, едва Лариска задремала, Леня постучался к Никитиным:
- Не спите, ребятки?
Какой там спите! Тут было в самом разгаре раскрывание глаз. Ника повествовал взахлеб, резкими красками набрасывая портрет дона Корлеоне, а кто такие Оля с Вилей сестра уже знала в подробностях...
- Галечка, на два слова, буквально.
Два слова растянулись минут на пять, Галя вернулась в комнату с пылающими ушами.
- Это правда, что он мне сказал?
- Что он сказал? - спрашивал Ника неискренне, потому что уже стремительно вычислил лёнину комбинацию.
- Теперь я поняла, зачем ты мне все это рассказывал...
Да нет же, нет! Никакой тут не было связи! - Поди теперь докажи.
- Сколько, он сказал, я должен?
- Тысячу.
Все правильно. Ровно сорок дней назад были получены оба мата.
- Пошел он в задницу.
- Что ж ты у матери-то 150 только просил?
- Как будто вы больше б нашли! Давай не будем об этом. Не бери в голову.
- К Корнильеву в бригаду пойдешь?
- Я убью его. Сейчас пойду и убью его, - и даже кулачонки стиснул. Ну, гроза уголовного мира! Нельзя бросаться такими словами. Что, если б сеструха сказала: «Убей!»
- Ага, ложкой по лбу. Чем? Сиди уж, нам твоей семёры хватит. Мать кладут опухоль резать - думаешь, она просто так заболела?
Ника заплакал от бессилия. Скреб всеми пальцами свой миллиметровый ежик, сыпал шелуху, ронял капли с переносицы...
- Да ладно ты убиваться. Делов-то, подумаешь. Считай, что я его полюбила с первого взгляда.
Да разве Ника оплакивал сеструхину невинность? Но вот что ты сам - непоправимая слизь - с этим как примириться? Всю жизнь потом себя уговаривать, что это ты из заботы о матери не раскрутился на новый срок?
- А у тебя уже был кто-то?
- Нет. Да причем здесь. Все равно когда-то начинать. Так даже лучше, с пользой для дела. Андрюшке только не говори, ладно?
- Не надо. Пусть опускают. Я выдержу.
- А если повесишься? Как мне будет?
- Слушай, тебе точно - самой охота.
- Да не охота, а трагедии нет никакой. Парень как парень. Он не больной?
Ника мельком представил шишковатый лёнин елдак, содрогнулся.
- Здоровый. У нас кто с женами на свиданку идет - проверяют в медчасти.
- Ну и ладушки. Только б жена его меня не покусала.
Лариска кусать никого не стала. Хотя Леня ей о своем ночном приключении с удовольствием рассказал. Усмехнулась только:
- Квиты теперь?
Женская, мол, проницательность, дешево не купишь...
Да не все-то вы проницаете. Поквитаться, да, но ведь не в этом самая сласть! Растереть пассажира в плевок - вот настоящий оргазм! Лучше бы мужа при жене, но и брата - ничего, пробирает. Так и лоснится на душе. Когда нокаутируешь кого - немножко похожее ощущение.
А сама по себе мокрощёлка - тьфу, вспомнить противно. Потому что толком ничего и не вышло, в Лариску же всё было вбухано. Всухую шерстками потерлись - и разошлись, только зря целочку раззадорил.
А утром Галя уехала, свободной комнаты для вторых суток не оказалось.

34

Каждый по-своему приходит к антикоммунизму, но в основном - путем проб и ошибок. Не самый короткий маршрут. Так сказать, из Петербурга в Москву через Находку. Можно бы и спрямить дорогу, есть указатели - но зачем торопиться? Движение - всё, цель - ничто, - любой покойник подтвердит.
Например, Ника, фотокопируя машинопись «Архипелага», сделанную с радио «Свобода», и размножая копии, и получив за это срок - все равно оставался юным ленинцем. Устойчивый рвотный рефлекс на образ вождя он приобрел, лишь когда был опущен в красном уголке, под внимательным портретом.
Опускали Андрюха Шмелев с Борей Солдатенко. Вдохновителем и организатором стал, понятно, Шмель, он после лёниных похвалений уже иначе не мог. А Солдатенко содействовал с удовольствием, потому как давно невзлюбил Нику. За то, что тот не служил, имел институтскую отмазку. Главное, сам-то пробыл в рядах всего полгода, но почему-то воображал себя чуть ли не ветераном... Насиловать в прямом смысле, конечно, не стали, все произошло, как в рыцарские времена. Хлоп тебя мечом по плечу - и ты уже сэр. Чирк тебе шнягой по морде - и ты уже петух.
Когда Солдатенко его заломал, а Андрюха стал расстегивать ширинку - Ника, по совету восточных мудрецов, легко отомкнул свой астрал от плоти, чтобы наблюдать происходящее как бы с безмятежного и благостного высока. Но тут подоспели два здоровенных ангела с брезгливыми лицами, ухватили астрал под белы руки и швырнули обратно: «А ну, пошел в конуру! Ишь, выпорхнул!»
Но, в общем, все оказалось не так уж страшно. Потом Солдатенко растолкал дона Корлеоне:
- Слышь, гребень, к тебе пополнение. Куда ему лечь?
Ника уже стоял возле со свернутою в рулон постелью.
- А-а, давно пора... - сквозь зевок, без выражения, буркнул Корнильев. - Вон у дверей шконка, над Лоцисом.
С утра Шмеля запаковали в ШИЗО, а днем Некурящев нервно оправдывался перед хозяином. В петушином вопросе линию прежнего руководства хозяин гнул с тем же упорством.
- Я сказал: никаких перекладываиий и пересаживаний. Где спал, там и будет спать, где ел, там и будет есть. Ничего не случилось, понятно?
- Да, гражданин начальник, никак не получится! - покачал Некурящев с состраданием к хозяйскому идеализму.
- Получится. Над собой его положишь. Сам с ним сядешь.
- Ну и что? Еще одним петухом больше будет!
Присутствующие близнецы грустно закивали на вопросительный взгляд хозяина.
- Хорошо. Сколько у нас за каждым столом?
- По десять примерно.
- Вот чтоб девять добровольцев у меня завтра было. Авторитетных! У кого там УДО подходит, свиданка... Действуйте.
Что ж, «колхоз - дело добровольное» - эта система у нас отработана. Близнецы составили список и до вечера дергали в кабинет по одному.
И все было, вроде, не так уж безнадежно, потому что Нике на самом деле по-человечески даже сочувствовали. Но... Эта деликатная коллизия не решается в координатах совести. В координатах чести - как дважды два, но где мы, а где честь... Не дворяне же тут собравши. В крайнем случае - интеллигенты.
Один подрывной, но очень гражданский бард все допытывался у публики: «Можешь выйти на площадь? »
Да ерунда это - на площадь. Выходим. Разбиваем павильоны. Торгуем. Тут нашей публике мужества не занимать. Спрашивать следовало острее: «Можешь сесть с педерастом?»
Из никиных знакомых в грубой форме и наотрез отказался Женя Березко. Вежливо отклонил Серега Даниленко. Помялся, но все-таки не решился Шима Гайзер:
- У меня, понимаете, еще срок большой впереди, я не могу рисковать...
Даже Владимир Давыдович Корж заявил твердо:
- На работу к себе возьму, а сесть - нет. Не нами это заведено, не нами и кончится. Лучше на свидание не пойду, чем масть менять. А до УДО мне еще как до Луны, еще сто раз амнистия будет...
Витя Аверин на кумовской закид:
- Ты же должен по-божески поступать... - пустился в казуистику:
- Я кому должен - всем прощаю... Я вам честно скажу: я боюсь. Вот сейчас я добрый. А если меня тоже опустят - могу обозлиться. А это, по-нашему, - потерять душу. Сажайте в ШИЗО - я там буду молиться за вас. И за мальчика этого. Чтобы он не обозлился...
В общем, по последним данным науки, устоять перед соблазном безответного мучительства способен один из сотни. Если же твое устояние тебя самого грозит обернуть в объект истязаний - один из сотни святых. То есть все равно набирается приличное количество. У нас таких оказалось двое: Костя Минин и старичок Пуржанский.
Костя, как автор стадиона, был нагло уверен в своей неуязвимой популярности. Якову же Абрамычу капитальный житейский опыт подсказывал: в противоборстве с начальством у традиции нет никаких шансов. Как начальство решило - так и будет. Не мытьем, так катаньем. В этой стране и посолидней зоновских были традиции, сам еще застал, - ну, и где он, ваш благовест? А от всей Пасхи - только очередь за яйцами...
И опять ошибся старичок! Зоновский кодекс - это последнее, что у нас осталось, тут мы стояли насмерть, как панфиловцы, и двое святых никак не перетягивали чашу.
Хозяин это понял, задумчиво полистал никино дело и: «Черт с ним! - махнул в сердцах. - Таких и надо опускать!»
Имена добровольцев вскоре стали известны, но Пуржанский никаких перемен в отношении к себе не ощутил, посещаемость библиотеки не снизилась. Зато Костя вдруг почуял вокруг зинувшую пустоту. Никто к нему больше не обращался: «Покурим!» (Это у нас означает: «Оставь досмолить!») Не приглашал на завар. Не занимал помазуху до лабаза... Короче, как родственник врага народа в ветхозаветные времена.
И любимую его тему - о всяческих комплексах для накачки - теперь не подхватывали, молчали... Не перепрыгнешь. «Сик транзит глория мунди», - ехидно комментировал Миша Картузов, почесывая свою антологию. Костя не обижался. Потому что знал: настоящий, корневой авторитет, даже если он срезан заподлицо с землей, рано или поздно взметнет победоносные побеги.
Вышедший с кичи Шмель, разузнав новости, взвеселился и даже сочинил песнь в честь непреклонного Коржа:
- Вова Давыдович - урка с Молдаванки -
Очень любит женщин, карты и вино.
Вова Давыдович залетел по пьянке,
И в Одессе не был он давным-давно.

Но Одесса помнит парня с Молдаванки,
По нему тоскуют и Пересыпь, и Привоз...
За его здоровье по сто грамм давай-ка:
На чужбине Вова много перенес.

А когда вернется - мы его подружим
С юной шансонеткой Соней Цедельман.
Если ему Соня голову не вскружит -
Пусть навек закроют наш родной шалман!

А потом, конечно, сделаем на память
Сотню фотографий в лучшем ателье...
Приезжай скорее - петь и хулиганить,
Если надо - вышлем денег на билет.

Не вернется Вова к нам из-под Тамбова:
Невзлюбил начальник за бедовый нрав.
А сгноить на киче можно там любого,
Не ищите правды, коли нету прав.

Ах, Одесса-мама, где же твои детки?
Скучно стало нынче дюку Ришелье.
И печальны песни Сони-шансонетки,
И давно закрыто фотоателье…

- Одесситы есть в кубрике?
- Ну, я, - отозвался уроженец.
- Слушай, братан, что такое Пересыпь? А Привоз?
Получив разъяснения, без запятых накатал текст на бумажке и отнес в свинарник.
А Ника потихоньку осваивал новую масть. Может, так оно и честнее? Если уж жить - то парием, если сидеть - то пидером...
Хотя нет - это не утешало. Потому что среди отверженных всё было так же небратственно и людоедно, как и снаружи. И вообще всяким там толстовцем хорошо становиться только побыв сначала Толстым. Сперва императором - а уж потом Федором Кузьмичом...
То принимался за письмо в небеса: «Милый дедушка, забери меня отсюда!» И тут же комкал мечтательную страничку - так делалось неловко перед дедушкой. За нас за всех, что мы тут вытворяем. Даже хотелось Его утешить: не удивляйся, так принято на нашей командировке! А за себя неудобно перед Куницкой: вот уж теперь - мужай-не мужай - никогда не станешь ее достоин...
То ударялся в филиппики: явно же мы перехвалили Создателя, какая там лань! Смотри: у блаженства только семь небес, а худо - по тому же проекту - бездонно. Овальный конвейер тоскливей прямого угла. Быть опущенным - тошней, чем родиться... Он там задрочился у себя наверху: непрерывный акт творения, вечный оргазм, неиссякаемо бьющее семя... И некогда глянуть, что в результате произросло, всё на самотек. Или нет: раз снабдил каждую тварь таким бесстыжим инстинктом самосохранения - значит, предполагал всякие тернии. С шелковой-то муравки и без инстинкта никого не потянет. А про гордую свиноматку - это только сочинять хорошо...
А впрочем, и это когда-то закончится, все-таки наши срока - не былинные четвертные. А там, за колючкой, - прогресс и права человека, в Эрмитаж пускают и петухов. И вообще - кто сказал, что отсиживать надо в свое удовольствие? Что-нибудь следует и претерпеть. А то даже неинтересно... Как-то бездуховно, не в традициях русской классики. Пропади она пропадом.
Говоря откровенно, Ника был уверен: по-настоящему его петушить здесь не станут, на интеллигента ни у кого не поднимется. В зоновском фольклоре есть острота на такой случай: мол, я туда толченого стекла напихал - пусть только сунутся... И действительно, у дона Корлеоне его не заказывали ни разу. А за каким столом есть, на каком шконаре спать - да какая разница? Главное ведь не где ночуешь - а что сновидишь. Всё только в наших мозгах, так что не бери лишнего в голову.

35

Многие приходили в этот мир - но никто не задерживался надолго.
Такова душа - ей не сидится на месте. А местная жизнь - это лишь припоминанье души. Анамнезис. Чуть вспомнил и - порх! А там - опять забываем и - бултых обратно, в жижу жизни... Круговорот. И редко-редко залетает сюда что-то новое. Но случается, иначе бы мир не приумножался.
А он, бесспорно, приумножается. Всего лишь век назад на всю Россию была сотня острогов, а нынче в каждом автономном округе столько, и всё мало... Вон, хозяин-то прежний - уже, слыхать, открыл новую командировку.
А на тоскливую мысль о нашем многосерийном воплощении наводит простой житейский факт: один и с десятью эпизодами по 102-й остается овцой, а другой, всю жизнь проработав лектором общества «Знание», - коренной убийца по нраву. То есть, как уверяют восточные мудрецы, не так-то просто испакостить свой астрал. Как и отмыться. За одну ходку на белый свет управиться нереально.
И можно бы звонко рассмеяться над всем этим идеализмом и, распевая веселые шизофренические песни, дальше месить твердую почву под ногами - но все-таки практический резон в восточной мудрости есть. Именно: если ты по астралу овца - не наезжай на астрального убийцу. Нарвешься на неприятности, как Леня Коновальчук.
Это все так решили - что он по испытанной схеме наехал на Костю Минина, хотя что там на самом деле произошло в свиданочном крыле административного корпуса - дело темное, прямых участников в живых не осталось.
Достоверно известно следующее: ранним утром перекошенный Миша Картузов без стука вломился к оперу и, икая и захлебываясь, начал кричать. Опер профессионально выудил из мишиного потока голые факты: старший нарядчик зарезан, осужденный Минин заперся изнутри, взяв в заложники двух зэков с мамашами и двух жен: свою и Коновальчука - и теперь через шныря требует независимую следственную бригаду...
Так сложилось в тот день, что кум оказался самым чиновным из ментов на командировке и немедленное решение ему следовало принимать под свою ответственность.
- Не ори. Быстро отвечай: где труп?
- У Минина в комнате.
- Ты видел?
Миша кивнул, округлив для выразительности глаза.
- Чем он его?
- Не знаю.
Опер припомнил круглые и тупые свиданочные ножи... Впрочем, если постараться, за ночь можно заточить, было бы желание.
- И вы втроем его повязать не могли?
- А зачем?
М-да, тоже верно. Тем-то, с мамашами, что ж не посидеть лишнее время, пока бригада приедет.
- Может, он пьяный? Или дури накурился?
Эти жены, шмонай-не шмонай, вполне способны и бухало, и план муженькам протащить, во все места им не заглянешь...
- Трезвый. Но психованный.
- Ладно. Когда случилось, ты крик слышал? Или спал?
- Я не спал. Не было крика.
«Ловко он его, - оценил кум. - Такой бугай - и не пикнул». Отпустив Картуза, опер достал костино дело. 4 года по 206-й, всего-то. Тренер детской спортшколы. В тихом омуте... Универсальный диагноз, как ОРЗ.
Потом кликнул коллег на летучку. Решили единогласно, отвечать все равно старшому.
Потом пошел на переговоры.
- Начнете двери ломать - я еще крови напущу, - деловито уведомил Костя.
- Да никто ничего не ломает, успокойся. Бригаду уже вызвали. Только зачем тебе? Убийство есть убийство.
- Чтобы вы мне за своего козла 102-ю не накрутили.
Что ж, в логике не откажешь. 103-я - максимум червонец, 102-я - до вышки.
- Так взятие заложников - это еще статья.
- Я силой никого не держу, - удивился Костя. - Какие заложники? Все ждут, чтоб показания дать, сами согласились.
- Сам только что сказал, что зарежешь кого-нибудь.
- Я, может, себя имел в виду. К делу не подошьете, для суда не годится.
- Ладно, ждите. Уже едут.
Действительно, группа спецназа мчалась на всех парах. Грузовик с комплектацией досюда от города полдня пилит, а эти за пару часов припылили. Майор и пятеро строгих ребятишек в жилетах, с короткими автоматами. Кум даже хмыкнул - такой арсенал против кухонного ножа...
Майор был немногословен:
- Он вам живой нужен?
Опер пожал плечами.
- Все равно.
- Хорошо, по обстоятельствам. Через три минуты получите. Точно только нож?
- Абсолютно.
Через три минуты всё и закончилось, как и было обещано. То ли обстоятельства сложились не в костину пользу, махнул, что ли, ножиком, то ли просто кто-то из ребятишек не отказал себе в удовольствии стрельнуть - но террориста извлекли на свет божий уже с пулею в животе. Спецназ всегда приезжает в сопровождении «скорой» - вот в этой «скорой» Костя и умер по дороге в больницу. Так что вскрывали их уже рядышком - Леню и Костю. Овцу и убийцу.
Тем часом, как их грустные души, взявшись за руки, медленно уносились прочь.

36

На зоне всегда темно. Неисповедимо, но факт. Каким-то неохотным ледяным боком солнце отбрасывает сюда неликвид сияния, косые лучи, космический хлам ультрафиолета... Тощий положняк, ни люмена сверх пайки. А когда чего-то на самом деле в обрез, в действительности его куда меньше, тут нам Саня Зайд всегда поддакнет со знанием дела.
Впрочем, сказать по правде, мы, зэки, - самый богатый народ на свете: у нас всегда есть что отнять.
После заморочки с Костей Мининым наше начальство, поразмыслив, быстро отыскало корень зла: контингент слишком свободен. Отчего и эксцессы.
Да-да, это ведь в качестве эксперимента наша зона - наверно, единственная в мире - была возведена без локалок. Все прочие учреждения подобного типа внутри главного периметра разгорожены еще на десяток прямоугольников. И каждый барак, и цеха, и столовая, и баня, и лабаз имеют собственную обрешеченную территорию. Идеально было бы еще и внутри барака поместить каждую шконку в отдельную клетку - но этот проект, видимо, дело светлого будущего. Хотя от шконки к шконке мы и так не слишком-то ходим: невидимые, но четкие границы существуют вокруг владений любой семьи...
Ну, так вот: эксперимент не удался. Либерализм во всей красе продемонстрировал свою полную несостоятельность. «Quod erat demonstrandum», - как наколото у Картуза на затылке.
На хозработах всего за неделю, играючи, мы, вскрыв асфальт, выдолбили квадратные углубления под столбы, угнездили, зацементировали, натянули могучую сетку и колючку поверх: ровненько, в струночку - загляденье!
«Вот теперь всё как у людей», - удовлетворенно созерцал хозяин преображенную зону из своего кабинета на втором этаже административного корпуса.
Самые крупные участки выгородились под поверочный плац и костин стадион, но последний уже выглядел явным анахронизмом. «Пожалуй, еще один барак там как раз войдет, - рачительно прикидывало начальство, - человек на пятьсот...» Экономика должна быть экономной, уплотниться дешевле, чем новую зону строить.
Но пока уплотняться пришлось в прежних бараках: к нам подвалил крупный этап, человек тридцать - не новобранцы, а с другой командировки.
В межзоновской практике такая ротация практикуется с двойною целью. Во-первых, движение - это жизнь, энергичная милицейская психика не выносит застоя. А во-вторых, какая-то часть подопечных, чрезмерно обживаясь на одном месте, начинает заплывать авторитетным жирком, передвигаться с неподобающей развальцей, поцыкивать сквозь холеные фиксы...
Словом, вновь прибывшие к нам были те самые воры, чернокостюмники, которых так давно лелеял в воображении Андрюха. «Ну, еще два таких этапа - и всё будет правильно!» - даже подумалось ему сгоряча, без примерки.
Однако, едва он пригляделся к пополнению, мечту его ждал суровый облом.
Нет, с повадкою там все обстояло грамотно, не придерешься. У всех у них были, как и полагается, замедленные глаза - вор, как удав, не удостаивает взгляда подножное копошение, овечью сутолоку мира. Вор вообще не различает мир в деталях. Для него существенны только главные узлы: пища - не пища...
Короче, скучнейшая публика, всю тупорылость которой можно простить лишь за одно: неподвластность ментам. Собственные правила игры. Вор решает свои паскудные проблемы с помощью пера, а не авторучки.
И вот - какое там! В начавшемся переделе сфер влияния заточки, конечно, мелькали - но и стук стоял оглушительный! Кум даже слегка ошалел от такого наплыва оперативного материала. Смешно, правда, когда тебе во всех подробностях расписывают великий чайный путь, который ты сам же и прокладывал на крутейших участках, но не реагировать тоже неразумно: эти способны и вынести сор из избы. И тогда может нехорошо обернуться. У нас в органах любят порой щегольнуть чекистской принципиальностью: мол, чистые руки, холодные уши... Затеют показуху (внутреннего, разумеется, употребления), раскрутят, как миленького, чтоб другим неповадно...
И реакция началась: смещены дядюшка Шварц и Шима Гайзер, даже Володе Цветкову велено привести, наконец, пожарный щит в надлежащее состояние...
Для нас все эти бури отплеснулись резким вздорожанием чая; правда, потом понемножку все вернулось к каноническим цифрам.
А вот Олежке Гунде пришлось горше всех: среди переселенцев оказался его брат, Игорек. Он тоже носил чернейший костюм, но вором был, скорее, так, декоративным. Ни докладных не писал, ни пера в сапоге не носил, быстренько пристроился локальщиком на промке - но Олежку проклял не для виду, а от всего сердца.
В любом бы случае, пока в этой системе - им между собой не контачить, но все-таки в душе бы не было искреннего западла. Досада. Чуть брезгливость. А больше - жалость. Но он же, сука, натуральный педрила, зона кончится, а это - нет! Пожизненно - братом пидера, за что ж мне такое?
Поговорить им довелось лишь однажды. Олежка боялся, что брат, срывая злость, замочит кого-нибудь из его клиентов, и потому признался начистоту.
- Лучше бы тебя убили, - сухо пожелал Игорек. Больше они не общались ни разу.
А Андрюху Шмелева вежливо попросили убираться из художки. Пока цел. Настучать на него было абсолютно нечего, но андрюхино рабочее место уже беспрекословно присмотрел себе один серьезный дядя, Гоша Гурский, на воле - большая комсомольская шишка областного масштаба. Сам Гоша никому, упаси бог, не угрожал, ничего не требовал, для этих надобностей он содержал при себе злобную, наглую и безмозглую шестерку, косноязычного азиата по фамилии Бексултанов.
На андрюхин веселый отказ Бексултанов снизу вверх зашипел:
- Тебе что нада? Тебе понты нада? Тихо сидишь - к маме поедешь.
Еще с хозяином, так и быть, Андрюха развил бы тему понтов, но с этим узкопленочным...
- Ты скажи своему Гоше - понял? - что он чума, а не вора. И сдрисни из помещения.
Бексултанов, беспрепятственно просочившись сквозь все локалки, стал докладывать своему паханку про балдову победу.
- Короче, Бек, ты что, Горького не читал? - с начальственным юморком перебил Гоша, по-патрициански - на локте - приподняв свое пухлое туловище над шконкой.
Бексултанов догадался, что это риторический вариант: «Горя хочешь?» - как и сам он частенько спрашивал у наезжаемых мужичков. Нет, горя он не хотел. За годы с Гошей он отвык от всякого горя. Так роскошно он не жил никогда - ни в тюрьме, ни, тем более, на воле. И жратвы, и плана, и гребней - да на какой воле он бы столько переимел? Жаль, у Гоши всего червонец, когда-нибудь кончится рай...
- Если враг не сдается, его уничтожают, - процитировал Гоша в пояснение. - Только аккуратнее, Бек, не торопись, подумай.
Да особо тут нечего думать - делов-то: борзунка без палева загасить.
Уничтожить конкурента на зоне существуют, конечно, и другие способы, но это Бексултанов как-то правильно чуял: непротивленца можно опустить, а поэта - только убить.
И потому однажды вечером, скользнув за Андрюхою на дальняк, чуть выждал, пока тот сосредоточится над очком, и ладно и ловко, как резал овец в своих вольных степях, вогнал ему пробойник между лопаток.
Обернуться лицом Андрюха не смог, просто рухнул вниз, как герой на амбразуру.
Конечно, было потом и следствие, побуксовало, побуксовало, да и заглохло: свидетелей, как обычно, не оказалось. На зоне свидетель - это явление фантастическое.
Но и поэт - не овца, при всей сноровке его так легко не прирежешь! Да еще если в медчасти у нас - такой ас, как Дима Антик. Давно стосковался парень по настоящему делу, слава богу, пошло, наконец, что-то путное... Правда, и ассистировал в этот раз не медшнырь, как при осточертевших аппендицитах и ложках в пищеводе (глотают, чтоб покумарить пару недель), а солидный специалист, доктор Жук. Любопытно, что в зоновском кодексе такой случай не прописан, неясно: форшмак это или нет, если тебя оперировал гребень?
Что ж, как наставляет классическая юриспруденция, любое сомнение трактуется в плюс... Но в художку Андрюха все-таки не вернулся: Гоша Гурский уже угнездился там бесповоротно.

37

Получив в Управлении отеческую нахлобучку за вереницу ЧП и, на сладкое, престижное назначение, хозяин укатил на сверкающей, крутобедрой красавице-«волге». Опять смена власти! Так и пестрят в глазах, не хуже генсеков. Не успеваешь стерпеться и полюбить...
Новый хозяин - новая придурь. Позабавил он всех в первый же свой день на высоком посту. Вышел к вечерней поверке, проследовал вдоль уголовных рядов, вглядываясь в лица...
Зря старался: мы, зэки, на лицо - вроде китайцев, с нами тут надо годы провести, чтоб научиться улавливать разницу. Или сам становись монголоидом - изнутри, конечно, похожих нет. Тогда, правда, по закону сохранения, в гладкий блин сливается милиция; что один чин, что другой, что десятый для зэка, говоря по-научному, монопенисуально: гражданин начальник.
- Граждане осужденные! - голос у нового хозяина оказался не по-полковничьи писклявым. - Временно оступившиеся! - тут он повесил артистичную паузу, чтоб мы успели оценить его добродушный юмор. - Я знаю: вы все в глубине души нормальные люди! - вот этой «глубины души» мы ему долго потом не могли простить. То есть на поверхности - звери, что ли? - Так давайте попробуем по-людски! Без ШИЗО! Сделаем из него комнаты свиданий, будете все по трое суток ходить!
Короче, еще один пламенный экспериментатор. Культурный революционер. Гнилой идеалист. Эмпириокритицист... Из каких эмпиреев их к нам десантируют?
Земнородному же такое не влетит в башку. Земнородный способен максимум на что-нибудь серое, плоское, скромное... Например, в том же ШИЗО фофаны разрешить. И баланду - ежедневно, а не через сутки. И лабаз на постоянку, а не раз в месяц. И чай не пачку в руки, а хоть на всю выписку... Никакого полета фантазии! Рожденный ползать... Но где вы, гады? Дождемся ли?
- А за пьянку что тогда будет? - не из праздного любопытства поинтересовались из задних рядов.
- А без пьянки никак? - нахмурился махист. Но тут же нашелся, мягко пошутил: - Расстреливать, что тогда.
На том и порешили.
В бараке даже никто всерьез обсуждать не стал. Выражаясь на арго, полковнику этому просто был нужен базар. Но базар увлекателен, когда за него отвечают. Своим очком. А с хозяина - какой спрос?
Но вскоре взметнулся настоящий вихрь пересудов, грянула-таки скощуха! К сорокалетию Победы! Не зря мы фрицев побили! Ну, кто там не верил в гуманизм?
Указ об амнистии из массовой печати почему-то публикует только газета «Труд». Через Ривкина мы заранее вычислили подписчиков (вот настоящие прозорливцы! Куда там туманный Нострадамус...), заключили фьючерсные сделки. И в день публикации, замирая, раскрыли.
Гуманизм уместился в один столбец. Во-первых, освобождали только легкосрочников. Из них, во-вторых, только женщин. Из них, в-третьих, только беременных. Из них, в-четвертых, только воевавших. И, наконец, из них, в-пятых, только награжденных.
Ну что ж, а почему бы и не отыскаться такой орденоносной пенсионерке на сносях, отбывающей за мелкое хулиганство?
Всех остальных поздравляли с праздником и желали дальнейших успехов в труде.
А если серьезно - у нас попадал под амнистию Женя Березко. Но не попал, потому что последнее слово не за Указом, а за администрацией. И, если ты имел хоть одно взыскание, вполне законно можно тебя не отпустить. Зато никому не обидно.
И, кроме того, ведь тот же закон дает куда более реальную возможность откинуться раньше звонка. Скажем, пресловутое УДО - хотя оно, конечно, не так романтично. Ведь скощуха - это немножко как бы мистерия, чудо, Второе пришествие, а тут - всего только скучная комиссия из быдловатых местных депутатов.
По трем четвертям срока УДО полагалось Цветкову и Некурящеву, и оба они были нашей администрацией представлены без проволочек.
- Мы вас отпускаем, - сказал пожилой депутат Володе Цветкову. - А все-таки я вам руки при встрече не подам.
«Ты свои руки сначала умой, а потом не подавай, чушок», - со светлой душой огрызнулся Володя. Смешно ему было: всю эту комиссию он мог бы легко купить со всем их движимым и недвижимым, а вот - должен стоять и виновато тупиться. Цирк Шапито. В смысле: уехал, а клоуны остались. Ладно, ради полутора лет отчего не попаясничать.
А Стасик Некурящев, геройский танкист, в 68-м бравший Прагу, тем временем бился в ознобе, тусуясь по коридорчику. Потому что у него речь шла о трешке.
Три года тюрьмы, друзья, это тьфу, но три года свободы - это мням. Особенно досрочной, вырванной из зубов Уголовного кодекса...
- Я против, - сказал пожилой депутат. - Вот тот паренек до вас - просто оболтус, не хотел работать, но никого не грабил. А вы, военный человек, в таком звании... Прикарманили казенные деньги... Нет, я против, нельзя таких жалеть.
Но два других депутата были женщины и с явной симпатией поглядывали на бравого полковника в ладно ушитой синей робе (портной Фогель за четвертак кругом прострочил), так и отзывающей армейскою формой...
- Ну, он уж осознал за девять лет, больше не будет, - грудным материнским баском возразила старшая. - Ведь верно?
- Так точно, - сипло шепнул Некурящев.
Депутат-мужчина махнул рукой. То ли «не верю», то ли «черт с вами, уговорили». По закону любое сомнение трактуется в плюс.
- Ну, вот и хорошо.
- Ну что? - спросил чуть спустя розовый Володя у белого Стасика.
- Прокатило. Ох, напьемся, пожарник? А? Как на свет народился, визжать охота.
- Не, это без меня. Я не пью, ты же в курсе.
- Это ты потому что молодой. Год туда, год сюда - без разницы.
- Не скажи. Повизжать могу на пару.
А нам до визга было еще далеко.
Летом Женю Березко, Андрюху Шмелева и еще дюжину ребятишек, знакомых и не знакомых Нике, дернули на этап. Оказалось, что это наш давний хозяин любовно комплектовал свежую зону, хотелось ему родных лиц в своем северном далеке.
В августе старичок Пуржанский умер от сердечного приступа - и с ним будто целая эпоха, вознесшись в крематорской трубе, развеялась в дым.
Настали другие времена, другие нравы (см. левую лопатку у Картуза).
Торгуют у нас теперь всё больше не чаем, а совсем иным растением. Хороводит бизнесом Гурский, в лабазе сидит некто Бриль, клубом заведует Шихман. Потрясающие перемены! Все пошло кувырком... Так и пропал пионерлагерь «Козленок», нет его больше на белом свете.
Только бессменный Корнильев по-прежнему несет свою вахту.
- Слушай, а что вот этот у тебя петушок - нерабочий? - с задней мыслью уточнил Бексултанов.
«Интеллигент», - чуть было не пошутил дон Корлеоне, но тут же въехал в подлинный смысл вопроса и соврал, не сморгнув:
- Почему, как все.
Ему уже поднадоел бездоходный пассажир в бригаде.
- Короче, пришлешь его ночью. Будет большая любовь.
Дон Корлеоне, согласно угукнув, принял оплату.
- Еще Солдату завар за ключи от комнаты.
- В курсе, - буркнул Бексултанов.
А Ника коротал светлый вечер на гребневской лавочке, лениво листая до сих пор не початую «Античную трагедию». Не хотелось драматизировать, так хорошо было в воздухе: дождь отплескал, и уже солнышко, не торопясь к отбою, одну за другой зажигает капли на колючей проволоке, и - глядите скорей! - прямо над зоной блеклая радуга проступила полудугою; а на вторую половинку не хватило материала - или там, наверху, кто-то напутал с резисторами: так и зависла мостом в никуда.
- Привет, тезка! - это Куницкая шлепает по соседней локалке. - Всё читаешь? Что тебя в библиотеке-то давно не видно?
Прошла, не дожидаясь ответа, и так сильно ей вслед запахло дождем и любовью, что никино сердце заколотилось от счастья.


апрель - июнь 99