14
Дружеское злорадство, если дать ему тронуться в рост, очень скоро переходит в снисходительное сочувствие, а там и в искреннее сострадание наблюдаемой муке. Но мое в этот раз было пресечено на первой, самой неприглядной стадии. Уже через несколько дней Вика закатала губу окрыленному Залманычу - боюсь, как бы не тем самым, мною рекомендованным способом.
Залманыч! Ну ладно, там, физика-мизика, тяготение, яблоком по голове - но не настолько же, чтоб последнее отшибло? На что ты мог рассчитывать? Разве можно им верить? Бочком об тебя потерлась, подумаешь! Это только у аборигенов голозадых такие нравы: тронул за руку - женись, села рядом - верность до гроба. У нас, слава богу, всё расфасовано: штаны, презервативы - цивилизация! Не надо в детство впадать.
Но Залманыч недели две мальчишествовал напропалую. Что ни день - таскал к доске свою страсть, влеплял пару, оставлял после уроков... Не одну, конечно, и еще двух-трех подвернувшихся, для маскировки. Объяснял им законы термодинамики, метался между парт, склонялся над Викой, норовил коснуться - как бы в дидактическом самозабвении... Совсем не умел себя в руках держать.
«Мне время тлеть, тебе - цвести», - в стихах-то хорошо резонерствовать, а наяву:
- «Вика, я тебя так люблю, что у меня руки дрожат».
- А ты ему?
- Сказала, валерьянку надо пить.
Не ручаюсь, крысиного сочинения диалог или реальный, но похоже было на правду.
Две недели... Потом утих, завял, снова впрягся в рутину - может, и валерьянка подействовала.
Я, конечно, был солидарен с викиной жестокостью, нормальный закон стаи: молодые против седых, Акела промахнулся и всё такое... Но скребло неприятно: неужели мы внутри не стареем? Ежегодно в мир подсыпаются тысячи несравненных козочек - и что же, мы так и будем на них до восьмидесяти облизываться, волки драные, козлы вонючие? Что же, природа-мать так издевается над нами? Нет уж, ты или старь целиком - и душу, и морду - или не старь совсем.
Впрочем, матери-одиночки - они такие, не слишком с нами чикаются. Но не будем прибедняться: есть, есть у нас резервы сексапильности! Вот чего аборигенкам, думаю, здорово недостает - это мужиков в форме.
Тьфу эти реакторы и циклотроны - тоже, нашли занятие: ядра расщеплять. Форма! - вот величайшее открытие, настоящий прорыв к тайнам натуры (пусть только женской, да ведь остальная-то - вся на ладошке). Будь ты хоть последнее чмо по содержанию и ядрышки твои с ноготок - форма всё покроет. Отпарил, ушил, подшил, затянул; погон, шеврон, кокарда - у какой не ёкнет?
Но как штатский рядом с армейцем, так армеец рядом с морячком.
Морская форма! Это уже штука массового поражения, психотронное оружие. Старение? - Здесь с этим покончено. Кто хоть раз видел дряхлого адмирала?
Нет, до адмирала Славику было еще далеко - второй курс Нахимовского, только на год нас постарше. Всплыл он между Вадей и Викой, как подводная лодка стратегического назначения, во всей термоядерной неотразимости, где-то через месяц после уничтоженного Залманыча. И опять-таки я Вику целиком понимал: на фоне такого ухажера прежнее сразу померкло, совершенно естественно.
В полном смысле Славик даже не был ухажером, там получилось вот как: нахимовское начальство решило ввести новый предмет для воспитанников - бальные танцы. Уж не знаю, в каких видах, вероятно, чтоб нас, штатских, последнего шанса лишить. По обычным школам распространили корректное объявление: так и так, девочки старших классов приглашаются в качестве танцевальных партнерш, занятия ведут специально приглашенные педагоги, ждем вас в вестибюле училища в такие-то дни и часы. Конечно, аншлаг был гарантирован.
И Вика с Крысей, и еще пяток из нашего класса тут же намылились.
Но после первого раза понравилось не всем. Крыся, например, больше не пошла. Потому что это было и вправду - занятие, не дискотека. Бренчал на рояле какой-то старпёр, присутствующий каперанг исключал малейшие вольности... Осваивали вальс, потаптывали друг другу ноги, сбивались с такта - словом, не наука страсти нежной, трезвые мореходные экзерсисы. Познакомиться-то - да, успевали, но на большее - не хватало обстановки. А и хватило бы - навара особого не накипятишь: нахимовцы - ребята казарменные. Дисциплина, скупые увольнительные... Уж очень надо воспылать, чтоб вписаться в такой эротический режим. Причем взаимно, то есть не все от партнерши зависит. А партнерам не давали излишне разгорячиться: первая рота, отвальсировав, строилась, уходила по команде, строем заходила вторая - и всё сначала: раз-два-три, раз-два-три...
(Приношу извинения, у меня на пере уже давно каплей навис идиотский анекдот - надо стряхнуть, а то кляксы пойдут: «У кого самые большие яйца? - У страуса. - А я думаю, чего он такие медленные вальсы писал...» Ну вот, порядок, можно дальше скрипеть.)
Всего рот было три. И Славик, единственный, как-то там ухитрялся не умаршировать со своей, а продолжал выкруживать с Викой. Кто бы тут устоял? Парень он был, в общем, ничего особенного, просто румяный и серьезный, не такие уж козыри - но форма, форма! Клеш, гюйс, тельняшка, беска... Возможно, я в чем-то неточен с названиями - что ж: это привилегия мемуариста - путать в деталях, вольничать с аксессуарами.
Нет, ей-богу: покарай меня небо, родись я девчонкой - именно нахимовцу поручил бы свою дефлорацию! Гардемарину, наследнику российской славы... А уж потом - черт с ним, налетай, сухопутная шелупонь!
В танцевальные дни все эти три окаянные роты Вадим простаивал на набережной возле училища, исполняясь оппортунистского яда к советскому военно-морскому флоту вообще и к легендарному крейсеру за спиной в частности. И Вадю я тоже прекрасно понимал - и злорадствовал со свежими силами.
А ну-ка, померяйся с такой мощью! Это тебе не меня, декадента, не Мафусаила Залмановича затенять. Триста лет победной традиции!
Конечно, была и Цусима, не надо ретуши - но сейчас-то явно наша берет. Антисоветничай, дружок, антисоветничай - мы еще пальнем из носового, всем тошно станет.
15
Действует в мироздании - кроме школьных физических - совершенно дикий, хулиганский «закон бумеранга» (ненавязчивая перекличка с промелькнувшими аборигенами). Его бы, между прочим, первым долгом надо в программу включать - вместо каких-то там «правил буравчика». Впрочем, буравчика как раз можно оставить: хоть название симпатичное, запоминающееся - в чем суть, конечно, сгинуло напрочь.
Закон этот заключается в том, что все подляны, тобою запущенные - пусть даже только мечтательно, возвращаются в исходную точку.
Но с бумерангом здесь та разница, что его возвращения ждешь и ловишь, про подляну же свою давно и думать забыл - а она тебя бац по темени, в самый неподходящий момент. Не надо укоризненно на небо смотреть: если тебя пристукнуло - то твоим же; вспомни, поройся.
Увы, когда я глумился над вадиной ревностью, то не предполагал ничего подобного. Незнание закона не освобождает от ответственности, это справедливо, - но все-таки пора, пора школьные программы пересмотреть! А то в Минпросе валяют дурака - а у нас вся жизнь под откос.
Но тут для ясности необходимо вернуться на месяц назад, в самый апогей нашего с Крысей целования. Уже мы задействовали весь рекомендованный Пушкиным список, уже я научился не глядя, двумя пальцами расщелкивать бюстгальтерные застежки, уже пару раз пробирался на ощупь и в совсем, совсем фантастическом, несказанном, умопомрачительном заповеднике...
Господи! - или кто этим заведует - здесь у Тебя получилось, признаю.
Кажись, нехитрый снаряд - как Гоголь говаривал - а бьет наповал, мозги вышибает начисто! Я про девичье от подмышек и ниже. Даже осязать не надо - только взглянуть!
Возьмите нежирную подружку, усадите на ровное (нет-нет, раздевать не обязательно), пусть подвернет под себя ножки, а стан распрямит. Теперь оглядите со спины - ну? Даже лира в своем дизайне только рабски копирует эти линии! Оттого, между прочим, и мужчин-поэтов на порядок больше, чем женщин, а в любой поэтессе есть что-то мужиковатое.
Да, вот все в этом узле - в тайне взаимного пробуждения. (Возбуждение - неточное слово. Возбудиться можно - сужу по себе - и от вида сосиски с хреном.) Для мужиков, стало быть, лирозадость придумана - а душенек что будоражит, какие контуры? Какими приспособлениями нас Творец оснастил? О форме уже сказано, на повестке - нерукотворные завлекухи.
Плечи, может быть? Волосатость (как тот же Гоголь о своем персонаже: «Имел волосатые руки и голову... »)? Массивность подбородка? Басистость? Наконец, размеры интимных деталей экстерьера?
Я просто перечисляю нарастающие тревоги своего отрочества, то есть: все ли это у меня соответствует нормативам? По всем ли статьям экипирован для грядущей половой битвы?
Чем дальше, тем горше убеждался: увы, никакого сверхоружия я не сподобился. Кругом - десятки, сотни, тысячи куда более перспективных бойцов - по всем упомянутым номинациям. Это, конечно, не прибавляло мне уверенности в предварительных схватках, в товарищеских, так сказать, встречах с вожделенной половиной.
Но ведь что интересно: я их вожделел - платонически, разумеется - еще задолго до всяких изгибов и округлений, еще морфологически почти однотипных с нами... Нет, какая-то припухлость для воспламенения всегда была необходима: губки, щечки - но не более, ниже подмышек я их не расценивал, и в голову не приходило! А и чудовищно бы: с шести лет - на попки заглядываться.
Так что всё гораздо сложнее, глубже, не лежит на поверхности. Я вот только на втором десятке начал догадываться, в чем здесь корень: женщины, девушки, девочки - это инопланетяне. С Венеры, по-видимому. (Вот со старушками не так однозначно. Они иногда забывают родину, ведут себя неадекватно.) Мы, кстати, тоже не местные; мы, скорее всего, с Марса.
Вот почему, когда начинается притяжение пола, - кончается земное притяжение. Ньютон отплясывает ламбаду, яблоко улетает вверх, обратно в Эдем, на то самое древо, снова гад-искуситель нашептывает Еве (где вы видели на Земле говорящих змей? явно в космосе действие происходит), Ева подзывает лопоухого Адама, и тот опять совершает непоправимое... Да, дедушка Моисей об этом подробней трактовал, но там был перевод на древнееврейский. Я же даю авторизованный подлинник.
И вот - мы в проклятой середине, на Земле, и до сих пор стыдимся нагишом показаться Создателю. Всё этим фиговым листочком, искусством, прикрываемся.
Друг другу-то еще - туда-сюда, но возлежать рядом с нагой венерьянкой - уже само по себе захватывающее приключение. Совершать же при этом некие телодвижения, так талантливо пародируемые труппой бродячих собачек в уличных сценках, - по-моему, чересчур.
Да, как-то удручает организационная примитивность космического апофеоза. Легче бы, если «давать», то есть снисходить к несмышленой, животноводческой похоти, - тогда весь конфуз мероприятия - на принимающей стороне. Но они хитрые, присвоили себе этот глагол, хотя очевидно же: всё наоборот!
До времени меня выручало то, что Крыся и сама была на удивление девственна - и потому не слишком форсировала события. Но все-таки раздражение накапливалось.
Да еще, наведываясь ко мне в иные вечера, она взяла неловкое обыкновение заставать меня на троне. «Не открывай!» - кричал я мамульке из кабинета уединения. Но мамулька была неумолима. Поскольку уединялся я всегда всерьез и надолго - в этих совпадениях не было ничего мистического, но они, конечно, не освежали моих чувств...
Вспоминаю по этому поводу один, классе в седьмом, разговор с приятелем (из такой же некомплектной ячейки) - относительно заведомого антиэстетизма супружеских будней:
- Как можно жить в одной квартире? Она же здесь срать будет! - гипотетическую избранницу имея в виду.
Верно, верно, меня это тоже смущало. Ведь будет, никуда не денется!
Чистейшей прелести чистейший образец.
Вообще-то и совместное обучение в этом смысле тогда было тоже не без изъянов. Особенно в дни поголовной сдачи анализов на яйца-глист. Класса до пятого нас донимали - не глисты, а анализаторы. Утром, до уроков, в специальную кладовку нужно занести жгучий коробок со своею фамилией. И вот, с нарочитой отвлеченностью на лице, как бы просто так, от нечего делать, заворачиваешь в зловещее помещение... А оттуда - о, боже! - она! Хоть та же Таня Потехина. Тоже, дескать, прогуливалась, забрела случайно, ничего такого... Прячем глаза, не узнаем друг друга... Потом находчивое хулиганье из параллельного класса изобрело гениальный способ моральной самокомпенсации: выстраивались возле дверей и каждую входящую-выходящую приветствовали с глумливым ободрением. Нет уж, лучше глисты!
Много, много крови мне эти анализы попортили (а болел я в юности активно). Пусть даже и не в школу, всего лишь в поликлинику надо баночку занести, всё равно: два дня собираешься с духом, настраиваешься на философский лад. Мол, что ж, я человек, и ничто человеческое... Пописаешь с утра, причем на нервной почве никогда не получается нужная порция, понесешь. Сырой, неуютный рассвет - и у окошечка, конечно, очередь. Все мы люди. Отчужденно пристраиваешься в хвост, думаешь о вечном, но вот - твой черед, наконец, теперь только оставить - и ходу.
- Молодой человек! - дежурная аналитичка, уже в спину. - Вернитесь!
Так я и знал!
- А что так мало-то у вас? Сколько лет ребенку?
- Да это его, его это, какой ребенок! - беспощадно-догадливая очередь.
- Заберите. Принесете, сколько положено.
Тогда-то, видимо, я и решил: отныне - только самолечение! С этой медициной... Не стоит игра свеч!
Да, но мы отвлеклись от супружества. Настоящим откровением для меня и, думаю, для упомянутого приятеля-эстета стал кинохит того сезона - «Забавные приключения Дика и Джейн». Не столько сам фильм, сколько потрясающая сцена где-то в начале: жена (актриса Джейн Фонда) прямо при муже усаживается, облегчается, просит подать ей клочок пипифакса... Всё это время супруги деловито обсуждают какие-то житейские проблемы. Вот она - цивилизация! Вот у них как: чуть не на голову друг другу! Действительно, забавное приключение.
А я, абориген закомплексованный, ту же туалетную бумагу купить без содрогания не мог. Ведь продавец-то непременно: - Эк его, - скажет (ну, не скажет, подумает), - проносит! Рулонами закупает! Такой сю-сю с виду, а сам - гля, гля - побежал, побежал подтираться!
Замечу для психологической полноты, что, когда мне довелось однажды торговать этим деликатным товаром, - внутри поплескивала только волна теплой признательности каждому покупателю.
А когда-нибудь придется и презервативы покупать... О жизнь! О ужас!
16
Приплелся из школы, рухнул на диван, лицом вниз. Все-таки изматывающее мероприятие - это всеобщее среднее. Когда бы не совместность обучения - хоть вовсе не ходи. Но вот - приходится, потому что - где еще повидать Крысю? Да и остальные тоже ничего.
Милые одноклассницы! Я миную вас в рассказе по чисто техническим причинам, ради бога не обижайтесь! Каждая стоит романа - уверен, всё что угодно даю на отсечение, но мне просто не успеть.
И потом - у вас ведь были свои воздыхатели, пусть они теперь и мемуарничают, занимаются делом - всё лучше, чем бизнесом. Вот Казанова был настоящий мужик: в нищете умер, зато всех подружек увековечил. Так и надо. Всё равно на Марсе - или куда нас после жизни этапируют - зеленые не котируются, там другая валюта.
А с Крысей мы очередной раз уперлись в половой тупик. То есть опять, честно пробежав всю требуемую дистанцию, так и не финишировали. Я чувствовал, что эти фиаско становятся у меня нездоровой привычкой. И, чтобы как-то затушевать их вопиющую подоплеку (невинность, невинность свою козлиную!), на скорую руку импровизировал ссоры, скандалы и посторонние обиды. Любой не мальчик, но муж с прогрессирующей импотенцией меня сразу поймет.
И Крыся, в общем, с готовностью участвовала в спектакле, ей тоже хотелось верить, что не всё так фатально.
В ссорные дни мы в школе не разговаривали, вечером не уединялись, зато затевали оживленную переписку. Почтальонствовал любой подвернувшийся посредник, и, думаю, окружающие над нами частенько покатывались. Чужие мордасти всегда имеют ореол комичного идиотизма. Ничего! Всем им тоже предстояло когда-нибудь вляпаться и в свои собственные, потешить стороннюю публику. Закон бумеранга, я уже трактовал.
Крысины записульки... Вон, сейчас целая стопка на столе, перебираю, нежно посмеиваюсь... У меня этих архивов! Немножко пыльно, зато ничего сочинять не надо. А вот мои-то послания хранит кто-нибудь?
«Милый Ваня. Я в очередной раз убедилась, что была о тебе слишком хорошего мнения. Нам с тобой просто не по пути: ведь я девушка, а ты - мальчик, и твои вывихи в сторону детства меня не устраивают. Эх ты, алкоголик несчастный. Прощай. Целую первый и последний раз. Твоя Христина».
«Сегодня меня Вика опять выкручивала: что ты мне ничего про Ваньку не рассказываешь? Что ты мне врешь, что вы не целовались. Я ей: «У нас другие темпы». А она: «Не ври - столько вместе - и не целовались...»» (Предмет викиного дознавания назван, конечно, эвфемистически. Да-да, вспоминаю, эта мысль меня тоже подкашивала - что вся наша неумелость станет потом темой дотошного обсуждения, викиных комментариев... )
«В школе Ваше Величество даже не удостаивает меня кивком головы!» (Так на то и разлука, мы же не слоны. В смысле: головой кивает слон, он слонихе шлет поклон. А человек - это звучит гордо.)
«Эту записку ты должен уничтожить!» (Прощай, письмо любви, прощай, она велела... Мало ли, что велела. Я летописец, надо мною только Клио начальствует. Но не цитирую. Летописец не значит - циник.)
«Разберись за эту неделю, любишь ты меня, или тебе просто одному скучно. Если честно - в минуты трезвого рассуждения я совсем не верю в любовь». (Да кто ж в нее верит в такие минуты, чудачка? За неделю... Двадцать лет прошло - а я всё сижу, разбираюсь. А тогда - тогда я ненавидел всякие анализы. Люблю или просто скучно. Люблю или только... Зачем добираться? Вдруг наткнешься на что-то одно? А так, без просвечивания - будем считать, что там, внутри - сиамские близнецы. Рискованно их рассекать - один может погибнуть при операции.)
«Пора кончать снабжать тебя деньгами. Мог бы хоть часть вернуть». (Это, наверное, она покрывала мою очередную комсомольскую растрату.) «Ты говоришь: «Я тебя люблю». - А можешь ли ты объяснить, что это значит? Вот Пушкин воспевал великое чувство. Но ни в одном романе объяснение не происходило в таком духе:
- Ты меня любишь? Тогда отойди от холодильника.
А вот и нет! Даже ни чуточки не влюблена. Вот когда я была влюблена в Х - я видела его (только видела!) - и у меня уже на душе лучше становилось. Вика скажет: «Дурак он», - и я отвечала не как сейчас про тебя: «Дурак. И морда тупая», - а кричала: «Сама дура! Твоему болвану Кисе с ним не сравниться!»»
Объяснить, что это значит! Да зачем бы тогда было дальше жить?
Совершенно дурацкое занятие - все эти объясняния. Формула атмосферного кислорода - О-два. Ну и что, легче стало дышать? Или, помнишь, в доазбучном детстве - вечерний город всегда трепетал загадочными, волнующими огненными письменами. А едва научился читать - он оказался многословен, но простоват: болтал всякую ерунду. Невкусное «Молоко», неактуальная «Аптека», ненавистная «Парикмахерская »... Обыкновенный неон. И нет возврата к мерцающей огненности.
Насчет же «ни в одном романе» - видишь, я восполнил пробел, теперь порядок.
А про холодильник - это я у Крыси в гостях, развращенный полной безнаказанностью, всегда приканчивал папашкины заначки - в отсутствие владельца, разумеется. Кто такой Х - история умалчивает. Скорее всего - мифическая фигура, крысин художественный домысел. Но вот чтоб Вадю назвать болваном - да, уже по уши в него надо было... Но я здесь никогда и не обольщался, воспринимал как должное.
Вот почему и лежал теперь тупой мордой вниз. И это, конечно, ее не заостряло. Что-то во рту пересохло - не покурить ли? В юности - универсальное лекарство, только от геморроя не выручало. Пошел, сунулся в школьный пиджак - хватъ-похватъ, пусто. Забыл купить по дороге, до чего испереживался. А это что за листок? Еще порция соли?
«Ванечка! У тебя вчера было такое лицо, что я поняла, что ты мне дорог. Очень. Мы с Пушком собрались на дискотеку, но никакая дискотека не сможет исправить мое настроение. Его сможешь исправить ты. Если ты зайдешь ко мне часов в пять, то я не пойду с Викой, а буду делать всё, что ты захочешь».
Ну вот, я предчувствовал: это должно было когда-нибудь случиться.
Прямо синим по белому: приходи - и вперед! И уже не отвертишься, всё произнесено. Но какая подлость в обороте! «Всё, что ты захочешь...» Ну да, это же я - такой брутальный, такой ненасытный, похотливый! Только и в голове, чтоб козочку невинную разодрать. А если я захочу поиграть в шахматы? Почитать вслух журнал «Юность»? Помузицировать в четыре руки?
О господи, и кто только мне всунул эту прокламацию? Точно не Крыся, мы с ней сегодня даже рядом не стояли. Этого бы почтальона - самого в такую безвыходность. «Всё, что ты захочешь...» Я от тебя ничего не хочу, не дождешься. Я вас всех вообще боюсь, ненавижу и презираю. Как-то там лечь, куда-то приладиться, что-то при этом лопотать - и всё якобы в порыве страсти, как бы слегка силком, понуждая... Уж ты-то, конечно, из лицедейства, и попой не шевельнешь, только «нет, нет!» будешь помямливать с закрытыми глазами. Сценарий уже веков сорок как залитован, а вы до сих пор отсебятины боитесь.
И вдруг - словно очухался от абстиненции: на дату взглянул. Крыся всегда выставляла: точность, армейские гены. Вчерашнее число! То-то я думаю - какое у меня вчера было лицо? Тупое и тупое. А позавчера -то - да, я немножко гримасничал, рисовался, изображал неутолимую скорбь - в обескрысенном, так сказать, мире.
Стало быть, всё отменяется! Всё уже произошло! То есть я как бы вчера прочел - и гордо не пошел, не простил. Кремень, не человек. Шикарно! Теперь только развить в этом направлении, а потом, когда-нибудь - опять потихоньку, полушажками - по привычному маршруту... До следующего тупика.
17
Мне однажды какая-то подружка рассказывала о своих читательских приключениях. Возьмешь, говорит, перед полночью ужастик - про вампиров, про мумий - свет по всей квартире погасишь, включишь только бру над кроватью... И так себя накрутишь, что от любого скрипа - сердце - тр-р-р... А один раз в дверь кто-то позвонил, а потом ручку начали дергать. Всё. Я чуть из окна не выбросилась.
- А почему чуть?
- А он орать стал, я по голосу узнала, что сосед сверху. Пьяный, этаж перепутал.
Когда позвонили в мою дверь, я никакой мумии в гости не ждал, отреагировал спокойно. Не могла же Крыся после такого афронта сама заявиться! А зря. Лучше бы, и вправду, в окно выбросился. Подумаешь, третий этаж. Максимум - ребро или лодыжка. Ну, прихрамывал бы всю жизнь. Поэт и должен слегка прихрамывать, как Иаков. Профессиональная такая травма. А ребро у нас у всех и так выломано.
Но нет - пошел открывать, даже «кто?» не спросил. (Я и никогда не спрашивал - что за хамское обыкновение.)
А это была именно Крыся. Превозмогла, видите ли, девичью гордость, переступила через условности. Прямо Татьяна Ларина, что ты!
И, как ни в чем не бывало, - в щебет, в подначки, в прикосновения...
- У тебя пожрать-то есть что-нибудь? Давай я приготовлю. В школе сегодня такое рыгу давали, я не смогла.
Вот-вот, умилить меня, раздуть очаг. Белыми нитками, белыми нитками...
- Я твою записку только сегодня нашел.
- Да ладно, записки эти. Что мы, дети. Я и не была вчера дома.
Наварила макарон, пожевали семейно.
- Вика мне вчера Славика своего показывала, он в увольнении, приходил на палку чая. Незатейливый, как грабли.
И дальше - всё сплетни, сплетни, порожняк, лишь бы эфир засорить. Жаргон этот идиотский...
- Покурим?
- У меня кончились.
- У меня «Феня» в пальто, достань. - и в пальто у нее «Феня», ботало чертово! (Мы все «Феникс» так называли. А «Стюардессу» - «Стервой».)
Вышли на балкон, совсем меня затошнило. Объелся, что ли, макарон.
А эта - курит и поплевывает. Недавно начала, слюнные железы еще не приспособились к раздражению. Между прочим, наукой доказано: табачный дым, побывавший в легких женщины, становится в два раза ядовитее.
- Знаешь, сейчас мать уже придет.
- Так пойдем ко мне.
- Нет. Я больше не могу с тобой. Меня тошнит.
- И что дальше?
- Ничего. Иди домой. Тошнит, честное слово.
- Давно?
- С детства. Крыся (никогда так не называл, обычно - Ромаша, ее и родные так звали), тебя посылают, о чем еще разговаривать?
Крыся потерла глаз от попавшего дыма, слегка размазав тушь.
- Давай хоть поцелуемся.
- Нет.
Вышла с балкона, а я снова разжег забычкованную сигаретину. Железный Феликс, один к одному.
Через несколько лет, когда посланным самому довелось побывать, я понял - что да, так легче: начинать разлуку с поцелуя. Посылающие! Не отказывайте. Вас вовсе не хотят удержать. Смерть есть смерть, обратного хода нет - но ведь хорониться приятнее с венком от родственников. Или как собаку тебя - просто сбрасывают в яму...
Но тогда у меня на душе, после того как захлопнулась дверь, был только демонический кайф от причиненной боли. Боли, которая, я чудесно чувствовал, с каждой нисходящей ступенькой нарастала в Ромаше. Настоящим Творцом себя ощущал: первый раз запустил в работу боль собственной выделки! Как не кайфовать? Даже не то что Творцом, а просто - вот это, наконец обретенное: аз есмь. Пока не заставишь кого-то корчиться - не убедишься в своем существовании. Я однажды любовался, как малыш таракана истязал. Но это только разминка. «Блажен, кто мучает!» - всё мироздание под этим лозунгом ударничает. (Тоже, кстати, счастливая находка: насвинячить - и на мирозданье свалить.)
- Вы что, совсем разбежались с Крысей? - Вадик мне, на следующий день.
- Не знаю. Пока да.
- И надолго «пока»?
Я вдруг зачуял какой-то плотоядный подтекст в его расспросах.
- Вадя, две недели ее не трогай, ладно? А потом, если не сбежимся, - зеленая улица.
- Да ну, с чего ты взял.
- Я не взял, просто - две недели мораторий, окей?
- Ванидзе! В лучших половых чувствах меня оскорбляешь. У меня в планах по Вике месячный траур. А ты - две недели. Как с маньяком прямо.
- А там что, морячок всё бушует?
- Страшное дело. Девятый вал. Уже руку, сердце и каюту.
- Вика хвасталась?
- Нет. Я сам с ним говорил, ездил в училище.
- Не поцарапали друг друга?
- Ага. У них там коллектив. И все грудь колесом. Я же не «Стерегущий».
18
- Ну что, сеструхе-то моей уже заправил? - это Шурик, студиозус бородатый, встретились в метро.
Бр-р, что за постановка вопроса. Впрочем, понимаю. Иметь в семье младшую сестру - еще кошмарнее, чем папу, не меньше портит характер, но в другом направлении. Растет, растет с тобой рядом чудо сопливое; любишь ее, пинаешь, общаешься, как с человеком, а потом вдруг - щелк: в ней включается автономная программа. И вокруг начинают сгущаться приятели, хахали, кавалеры - САМЦЫ! Старший брат и не может на нас иначе глядеть - только как на заправщиков.
Но и правда - так сложно всё в окружающей среде! Уже бегали бы или самцы, или поэты - а то какие-то кентавры кругом. И кентаврихи, мать их за ногу!
- Нет.
- Почему? Брезгаешь? - улыбается; не верит, наверно, после стольких-то гостеваний.
- Да всё не могу с духом собраться. Взять себя в руки. А ты думаешь, пора уже?
- Не знаю, это ваши дела.
А что, располагающий парень, не Валентин. Объяснил ему про собачек, в общих чертах.
- О! Тогда это серьезно. У меня тоже такое было, лет до тринадцати: как это, на живого человека залезть.
- Вот именно.
Если бы только на живого! А то еще и любимого...
Забились с ним в уголок вагона, сблизились для полуголоса. Родственные души, некрофильский симпозиум!
- Но это соблазн, Иван, бесовская гордыня. Надо избывать. Трудом и молитвой, трудом и молитвой. Начни с лярвы какой-нибудь, с ними ловчее. Хочешь, познакомлю? Там есть над нами...
- Еще не хватало. Подцепить что-нибудь.
- Ну, точно, это у меня друг один, жертва венерологической пропаганды. Чтобы я! своим сокровенным! торкался! в это хлюпкое прибежище гонококков! Как с ним пообщаешься - прямо ему на голову хочется кондом натянуть. Прикидываешь: двадцать пять - а еще девственник.
Тут я сердечно порадовался. Значит, есть в природе и похлеще меня ублюдки? И я, в свои пятнадцать, - вовсе не рекордсмен по воздержанию?
- Шурик, а ты когда начал?
- Да тоже не с пеленок. Тоже психовал, сложные отношения с туловищем.
Вот это мне нравится - когда не строят из себя павианов. Но, в общем, вполне типичный эксгибиционизм старшего возраста перед поучаемой юностью. С матерыми-то - не очень пооткровенничаешь: сразу к Фрейду тебя потащат, письку на анализ. У них кто не павиан - тот и пациент Фрейда.
- И как ты с ним?
- Ничего, уладил. Обжился. Когда влюбитесь оба - всё само собой произойдет, на автопилоте.
А здесь я подосадовал. Мне, книгочею и стихопису, стало обидно, что самая мудрая мудрость достается по такой дешевке: всего лишь ценой житейского опыта. То есть можешь хоть вовсе грамоте не знать, всё равно житейское - набухая, набухая - когда-нибудь лопнет очередным прозрением.
«Когда оба»... Кто же из нас с Крысей халтурил, фальшивил, лицедействовал? Да оба этим и занимались, прав он, этот спекулянт.
- Иван, я не знаю, ты в курсе, у меня с детства увлечение: популярная психология, «Познай свое Я»... Видел такие брошюры? Самиздатские стремнее, конечно. У тебя всё нормально, почти у всех бывает.
- Что бывает? - если «почти у всех» - то это не про меня.
- Эти дела: судороги невинности. Плюнь ты на это туловище, пусть делает, что хочет.
- Да я бы плюнул... Но снаружи-то мы заодно.
- Я тебе и говорю. Ты, наверное, и в туалет в гостях стесняешься ходить.
М-да. Ясновидец. Ну, не надо громких слов, не то что «стесняешься», но какая-то скованность овладевает. А еще бы: привык всегда крысиного звонка ждать в эти минуты. Условный рефлекс, собака Павлова.
- Вот-вот, прямой путь к геморрою.
- Уже там.
- Видишь! Психология, наука! Всё предусмотрено! Ты тогда и смерти должен очень бояться.
Опять в точку. Каждую ночь кулаком в стену стучу от ужаса. А тут еще ядерная конфронтация. Еженедельный обязательный сон: ракеты, грибы, руины. А уцелевшие - в метро: выживают, вымирают... Михалыч хорошо накачал. Просыпаться, конечно, сплошной кайф, но засыпать - как на пытку.
Но и не только смерти. Всего непременного. Наползающей неотвратимости. Экзаменов, например. Института. Работы. Или вот эта потеря невинности - так ли, сяк ли - но случится, не отвильнешь. Чудовищно! Затолкали тебя в машину без тормозов - и пнули с горки. А ты только жмурься и поойкивай: обо что следующее шарахнет.
- Короче, «остановите Землю, я сойду». Всё как по-писаному, типичный случай! - Шурик даже ладошки потер, как паталогоанатом на вскрытии хроника.
И почему он его так радует, типизм этот? Папа - типичный шизофреник, я - типичный... Наоборот же, противно - по всем стандартам совпадать, вплоть до шишечек. Кстати, как мое-то называется?
- А, не помню. Я же не специалист. Я тебе дам почитать, напомни, когда зайдешь.
- Да мы пока разругались, я не могу заходить.
- Помиритесь, ерунда. Первый раз, что ли.
- Сто двадцать первый.
- Конечно. У всех одно и то же. Я с невестой уже год до ЗАГСа не дойду.
- И брошюры не помогают?
- Зря смеешься. В детстве все думают: мы такие неописуемые! А там - на всё про всё - десять программ. Все шизовки пронумерованы. Почитай, почитай, тебе полезно, от геморроя.
- Ты меня вкратце исцели. Я выхожу на следующей.
- Вкратце неинтересно... «Без тормозов». Затолкали - ты и катись пассажиром.
- А рулить?
- Нет! Это не наш путь, это у йогов. Но им больше делать нечего, бананы кругом сами растут. А нам еще планы партии претворять. - Вижу: нравится человеку менторствовать, его конек. Бородку оглаживает, ерошит во мху над кадыком - типично академические ухватки. - Пассажиром, нормально. Мимо конечной не проедешь, а пока в окошко смотри. И дым из выхлопной - это тебя не касается, понял мысль? - уткнул мне в живот наставительный перст.
Да какая ж это мысль. Это набор слов, а не мысль.
- Нечего там разглядывать. Мрак за окном.
- Ну! Тогда газеты читай. - Ага, про ядерную конфронтацию. - Ромаша говорила, ты сам что-то пишешь?
- Нет, только стихи.
- А-а. А то я в твоем возрасте вел дневничок: половое распутье, страдания Вертера. Целая тетрадка о лярвах. Тоже могу дать почитать - заходи, не пропадай.
Да ну. Не надо мне таких брошюрок и дневничков. «Мимо конечной не проедешь», - тоже мне, открытие против геморроя. И потом - где-то я уже читал про подобное. Только персонаж на трамвае катился, без дыма.
Но стремно, и правда: что мы за страна? Все будущие спекулянты и аферисты слагали в юности дневники, громоздили лирические трактаты! (А однажды в тюрьму попал, так там через одного - поэты! Впрочем, в тюрьме как раз удивительно, что не все подряд: там наше прямое место. Не вместе с народом, а взамен. Так гуманнее: мы все-таки покрепче.)
- Зайду, куда я денусь.
Распрощались, вознесся на поверхность. В метро, что ни говори, уютней: пусть американцы бомбят, здесь ты в безопасности. Из снов знаю: конец один, а всё же: «Лучше, конечно, помучиться », - товарищ Сухов совершенно прав.
Морозок. На Невском - вечная колготня смердоностных москвичей и лад с трепещущим выхлопом из бесстыжего ануса. Самые подходящие названия для такой вонючей дряни. Хамье. На заправке насосались отравы и теперь потрыкивают ею в окружающее. «Дым из выхлопной тебя не касается». Нет, это чепуха. А вот «когда оба влюбитесь...» Ну, и до скольки теперь - до пенсии взаимности дожидаться? Или придется-таки: презерватив на голову - и к лярве?
19
Чувствую: настала пора во все басы врубить дотоле подспудно щебетавшую тему кинематографа. Потому что именно Шурик привадил меня к этой заразе. К этой плоской, безвидной белизне, вдруг расцветающей фантомным очарованием... Бросал вечером клич, обламывал наше с Крысей уединение, увлекал за собою на последний сеанс. Нет, фильм сам по себе мог быть - и чаще всего бывал - черно-белым, - цвело у нас внутри. В конце концов, очарование, как и юмор, - тоже только избыток чужого воображения.
Но вирус киномании я подцепил задолго до крысиной эпохи, теперь он только активизировался в изнуренном половыми невзгодами организме.
Еще в пятом классе целый месяц проработал на Ленфильме, пробовался в картину «Весенние перевертыши». Про детскую любовь. Мой герой всё искал кирпич понадежнее, чтоб звездануть им по башке глумливого хулигана. А я деньги получал: четыре рубля за съемочный день.
Конечно, нас ничем не удивишь, даже всесоюзной переписью среди ночи, но все-таки тогда, в одиннадцать лет, взбегать по одной лестнице с Александром Демьяненко, русским народным Шуриком из гайдаевских суперхитов, или слушать байки Алексея Смирнова, прославленного тем же Гайдаем Феди ( «Надо, Федя, надо!») - это было натуральной сказкой. Не говоря уже о том, что в глазах одноклассников мой собственный образ обрел за тот месяц мифические, легендарные очертания: однажды прямо в школьный двор за мною заехала черная студийная волга!
Эх, не перекочуй мы тем же летом со Зверинской - все оставшиеся образовательные годы я бы просто пачками сверстниц укладывал: кто бы со мной мог тягаться? Поторопилась мамулька с этим кооперативом, лишила Россию туземного Дон-Гуана...
А Высоцкий в ленфильмовской столовой? Он тогда заканчивал у Хейфеца фильм по чеховской «Дуэли». Нас, ребятишек, помреж на глазение науськал, сами бы не узнали. Меня это зрелище - Высоцкий (который вязался в воображении только с хриплой похабщиной на приятельской бобине), мирно, как ни в чем не бывало, ковыряющий котлету, - потрясло каким-то потайным, издевательским абсурдом. Для здравого смысла явно недоставало склейки, и в зазор между жизнью и искусством с присвистом вырывалось мое изумление.
И точно так же - совсем другой пацаненок метался по экрану монитора, хотя мускулами я вроде и помнил те свои телодвижения во время съемки эпизода.
В общем, волшебством надо немножко подышать вблизи, как этиловыми парами, - и тогда всё окружающее до конца дней обретает упоительное двоение.
Да, в нашей летописи вполне безущербно можно опустить мимоходом обстебнутые Шуриком планы партии, но без кинематографа картина получится грубо искаженной.
При другом культмассовом раскладе я бы просто скользнул: мы часто ходили в кино. Но ведь нынче это звучало бы не более вразумительно, чем чье-нибудь древнеримское: мы часто посещали гладиаторские бои. И это при том, что Колизей устоял!
Двадцать лет. Как вчера - как до нашей эры. Черт его знает, я это время (не это время, а вообще время) отказываюсь понимать. После женщин - вторая неподсильность для человеческого разума.
Но наш излюбленный кинотеатр назывался даже и не «Колизей» - этот-то кряхтит и по сегодня - а именно «Кинематограф». На западной оконечности Васильевского, в ДК им. Кирова - ну, старожилы помнят (то есть кому под сорок, засидевшиеся на этом свете).
Впрочем, если вглядеться повнимательней - есть, есть связующая нить с нашим днем. Спекуляция! Она, матушка! Вон откуда вьется... На гладиаторов-то пускали бесплатно, а вход в «Кинематограф» стоил полтинник. И при аншлаге на все вечерние сеансы получался вполне приличный гешефт: где-то за час производишь отстрел лишних билетиков, по номиналу, а потом, минут за пятнадцать до звонка, втюхиваешь их непредусмотрительным, лопоухим влюбленным парочкам. По рублю. 100% навара - завидная рентабельность! Пятерка за вечер накручивалась безо всяких усилий. Именно так Шурик начинал когда-то свое крутежное поприще - но нынче, конечно, он потряхивал стариной только из любви к искусству. Слова «деньги» и «пятерка» в его лексиконе давно покинули синонимический ряд.
«Кинематограф» был залом некоммерческого показа. Здесь любовно реанимировали нашумевшие в оны времена мировые шедевры, в свой звездный час не допущенные к недозрелой аборигенской публике. Чтобы дисциплинировать просмотр, их теперь выстраивали по четыре в затылок - под штандартом того-иного славного имени (Феллини, Кокто, Бунюэль, Мерилин, Дина Дурбин, Джейн Фонда), и тогда удавалось ухватить заранее только абонемент целиком.
За сутки до абонементных продаж, раз в месяц, у ДК начинало организовываться симпатичное сумасшествие. Какие-то богемные тетки с нерастраченным комсомольским энтузиазмом производили запись, выдавали номера, назначали переклички... И, чтобы не пропустить очередную, киноманы ночевали в соседнем скверике, скрашивая вигилии зельем и бутербродами.
Ностальгический антураж канувшего дефицита! Увы, вместе с дефицитом кануло и то кино, и те киноманы. А хорошее было кино! (Почему - «было»? Пленки-то сохранились: целлулоид, что им делается... Им-то ничего. Исчезли глаза на тот целлулоид. Профукан избыток воображения.)
Я не подбирал специально, но в памяти упрямо воскресают три фильма со схожим финалом: «Загнанных лошадей пристреливают», «Они шли за солдатами» и «Ночная идиллия».
В первом пристреливали Джейн Фонду. По ее личной просьбе. Что-то там у ее героини не выгорело с гешефтом, какой-то двухсерийный мелодраматический надрыв из эпохи Великой депрессии... У публики профессионально вышибали слезу, но, по совести говоря, я пристрелил бы эту актрису уже за одну только роль в «Забавных приключениях».
В «Они шли за солдатами» добивали раненую проститутку - чтоб не мучилась. И вот тут я переживал. Потому что фильм был итальянский, безгешефтный, и проститутки - все красавицы, как на подбор. И эта немудреная душещипательность: жрица любви, ароматная, свежая, невинная, раненная в живот и добиваемая в висок, - не щипала, а прямо рвала все душевные струны у нашего зала, непривычного к жестковатому пиччикато неореализма.
В «Ночной» же «идиллии» содержания не было вообще: ни драмы, ни мелодрамы. Всего два актера: Анни Жирардо и Мишель Пикколи, он хозяин, она служанка. И всю ночь они занимались прелюдией. Похотливая Анни разогревала Мишеля, он, с плохо скрываемым омерзением, слизывал мед у нее со спины и ниже. Реплики были случайны и не относились к делу. «Почему ты решил, что я сексуальна?» - спрашивала Анни. Мишель, помарщиваясь, долизывал мед. И так полтора часа. В общем, когда в финале он накрыл ее подушкой и прикончил из хорошего крупнокалиберного пистолета, зал вздохнул с облегчением.
Дело в том, что, быть может, на извращенный французский глаз, Жирардо и была лакомым кусочком, но здравый советский зритель ее таковым не считал. Если бы в кадре облили медом Мерилин Монро - мы бы сами истекли слюной вслед за мужским персонажем. Но эта морщинистая мартышка - какое она имела право на половое полпредство? На голос плоти? Пусть играет следователей и феминисток - ради бога! Но не смейте профанировать чудо! Беззастенчивый, во весь экран интим позволителен только общепринятой красуле. Лучше глупой. Но тут, по счастью, обычно так и совпадает. А вот этой - так ей и надо. И мед не пропал, и с сексуальностью разобрались.
Хорошее было кино!
20
У этих Романовских - никогда не поймешь: то ли они и правда дураки, то ли прикидываются. Что папаша, что детки. Мать-то - нет, деревенская такая бабуля, без притворства.
- Прочитал я твоего Белого, - Шурик однажды, во время нашего харчевания на их кухне. И бородку погладил поощрительно: - Крутая шиза.
- Почему «моего»? - никогда мы с ним этих имен не обсуждали. Только с Вадимом. Но Белого я и сам толком не читал - так, обглодки в вузовской хрестоматии; целиком где достать-то?
- Так ты ж говорил - на лекции к нему ходишь?
Ах, вот оно что! И не знаешь - над ним смеяться или над его шуткой.
Потому что на лекции-то я хожу, но, разумеется, к Бялому - на Белого, к сожалению, чуток опоздал родиться, лет на шестьдесят. А Шурик их, значит, за одно лицо держит? Или придуривает? Не люблю таких двусмысленностей. Начнешь объяснять - может обидеться, за кого, скажет, считаешь. А не растолкуешь - он еще где-нибудь такое ляпнет, реноме свое уронит, и на меня опять же обидится: зачем не вразумил. Он, дескать, честно заблуждался, разбери их со стороны: Белый, Бялый... (И это при том, что существуют в природе еще и Бялик, Белых и Белов!)
А устойчивое реноме в избранной Шуриком сфере спекуляции было необходимо. Потому что спекулировал он художественной литературой.
Очень даже наваристый бизнес и, главное, с благородной гуманитарной подсветкой. Спекулировать твердокопченой колбасой было, конечно, тоже почтенным занятием, но дольки интеллектуального шарма ему явно недоставало.
Да, Шурик уже лет пять крутился в волнующем мире малых тиражей, тонкой госиздатской политики, полуимен-полузаклинаний: Ахматова! Кристи! Пикуль! Мандельштам!
Тот же «Петербург» Белого - кто его видел в 78-м на прилавках? И ведь тираж был не таким уж мизерным. А Шурик - пожалуйста, не только видел, но и осязал, и даже прочел! Крутая шиза.
В общем, как всем теперь очевидно, типографское дело было тогда поставлено правильно. Лапшу - на здоровье, в любом количестве, а за эстетической изюминкой, за твердокопченым изыском - изволь побегать. Или переплатить за него. Налаживался естественный читательский отбор, и аура печатного слова не меркла.
Нет, пора, пора нам восстановить две базовые российские монополии: на водку и книгопечатание. Хватит травить публику! С водкой, конечно, проще - хоть завтра можно Указ подмахнуть, а вот с литературой...
Хорошие костры для начала придется организовать. И - в огонь, в огонь все эти миллионы экземпляров Бродского и Гумилева! А Интернет-кабелям - ночь длинных ножей… И тогда постаревшие, но еще бодрые Шурики опять возьмутся за свое святое сводничество: лакомую книжку - только истинному ценителю, за двадцать номиналов!
Ездить на университетские лекции меня сгоношил, понятное дело, Вадим. Для разминки мы просидели семинар по стиховедению у Холшевникова, а дальше уже разминулись сообразно своим пристрастиям. Холшевников же иногда приглашал своих семинаристов на ученые обсуждения в Пушдом (если они относились к его теме), и там мы опять бывали с Вадею вместе.
До захода в дискуссионную комнату Вадя непременно переодевался: снимал и прятал в сумку школьный пиджак и напяливал вагантский, грубой вязки, свитер. Мне же, наоборот, казалось шикарнее среди плешивых пушдомцев толкаться в наробразовской униформе. Однажды тяжеленной дубовой дверью я на выходе крепко зашиб местного ученого старца, на что получил в ответ добродушно-басовитое: «Не убий!»
Ну да, мне потому и нравилось бывать среди них: обсуждали они, на мой слух, пустяки - но вот эта маститая интеллигентская пластика! Непринужденная статуарность, когда непрерывное у других движение (скажем, закуривание беломора) здесь как бы разбивалось на серию стоп- кадров - и каждый был исполнен монументального достоинства. «По образу и подобию...» Да-да, только ими это принималось всерьез, сразу за стенами таможни: на улице, и в школе, и дома - бушевало повальное разночинство, неизгладимая местечковость жестикуляции.
Кто ее видел, русскую аристократию, пресловутую культуру осанки и жеста? И потом - ведь у ноблей она достигалась дрессурой, сызмальским обезьянничеством, а у этих - произросла изнутри, любуйся на здоровье!
На лекциях Бялого всегда бывало битком. Не так из-за количества студентов, сколько потому, что предпочитал он небольшие, задушевные аудитории. И поступал совершенно правильно. Я обычно примащивался - на раздобытом по соседству стуле - немножко за кафедрой и видел, что особо знаменательные пассажи беленький старичок выдавал, привставая на цыпочки. Это трогало необычайно! И вслед за лектором душа тоже приподнималась на цыпочки и в такой - самой подобающей - позе внимала о Толстом-Достоевском-Чехове (знаменитый бяловский курс).
Сам я из трех излагаемых корифеев знал накоротке только последнего. Еще в седьмом классе безумствовал над «Дуэлью», часов до двух пополуночи растягивая туалетную иллюминацию. Над остальными предстояло обливаться восторженным потом только через год, а пока - для шапочного знакомства, для четвертных сочинений - хватало и вадиного стебного пересказа. Читать же их ровно тогда, когда это непременно требуется по программе, казалось мне позорным конформизмом. Кто они там такие в Минпросе, чтобы программировать мою юность?
Но Бялый трактовал совсем не о содержании и даже не о форме - он говорил об очаровательных людях. Причем так, будто сам расстался с Николаичем-Михалычем-Палычем вот только что – перед дверями университета. Наверно, оно и в самом деле было важнее. Если несимпатичен творец (а что там симпатичного в этих бородатых старпёрах на стенах школьного кабинета литературы?) – кто ж будет вникать в его писанину. Лучше самому что-нибудь натворить.
А у меня и с художниками так. Например, в эрмитажных французов я влюбился немедленно после того, как Вика - по заданью Залманыча - зачитала о них на классном часе ликбезный доклад. Моне-Гоген-Писсаро - эти имена выговаривались ее устами! Вполне достаточно для пожизненного благоговения.
Только с Чеховым случилось чуть иначе. Я, лет в десять, стал обладателем его полного собрания сочинений 1904 года, издательства Маркса (гляди, и добрые дела есть за этой фамилией, что уж мы так напустились). Умер в коммуналке какой-то бесхозный старик, соседи позвонили в школу: пришлите пионеров, пусть заберут макулатуру. Ну вот, Чехов и был этой макулатурой. И я пожалел его. Спас от вторсырьевской прожорливости. Уж мы, пионерствуя, столько насобирали! На что ее пускали потом? За книжками-то все равно к шурикам приходилось.
И вот такой Антон Палыч, спасенный мною, да еще с будоражащим запахом бумажного тления от пожелтевших страничек - конечно, читался с особым чувством. И чудесная экранизация Хейфеца мне тогда не понравилась. Это был слишком мой, сокровенный, интимный кружок: фон Коренъ, Лаевский, Самойленко - чтобы допускать в него посторонних. То есть Высоцкий, Даль и Папанов уже как-то не умещались в ночном туалете.
А Вадим предпочитал лекции Гумилева. Вот интересно, прочитай Шурик наш самиздатский двухтомник - неужели и тут бы ему потребовались уточнения? Впрочем, по большому счету, выходило, что он не так уж скобарствовал. Бялый-Белый - в те времена это была всего лишь трехходовка: Бялый - Гумилев-сын (коллеги по универу), сын - отец, Николай Степанович - Борис Николаевич (частенько общались, хотя и без дружбы). Крутая шиза!
21
«Нашли меня не искавшие меня...» Так и вышло! Брел по Владимирскому, прицепился какой-то бомжара: купи да купи.
- Ну, сколько?
- Треха.
- Издеваешься. Я на дочь Рокфеллера похож?
- Ну, рупь. Выручай, выручай, сынуля, полчаса до закрытия!
Вот так и сторговал мне брошюру, христопродавец. От Матфея святое благовествование. Я, конечно, решил, что просто выбросил целковый. Ну, не выбросил - выручил алконавта. Чтобы Евангелие - всё вот тут умещалось? Наверняка это только обрывок какой-нибудь, без конца или без середины, без самого интересного. Мы же тут врожденные гигантоманы все. Территорию - так одну шестую суши нам подавай, а Книгу - то уж такой фолиант, чтобы метнуть в башку - и наповал. Война, как говорится, и мир. А тут - в пол-ладошки книжулечка. Именно что «не убий». Но нет, пролистал - все странички на месте по нумерации. И, главное, опять с тем самым, волнующим, пожелтевшим запахом...
- А-а, синоптическое... - Вадя на мои похваления. - От Иоанна прикольнее.
При чем тут синоптики-то, Гидрометцентр? Какая-то уже раздражающая эрудированность. Чего-то следует иногда и не знать. Или хоть притворяться. Когда человек шибко умный - перестаешь ему доверять.
- Ты же читал Косидовского?
- Конечно. - Это про «Библейские сказания». Давно наизусть.
- Наши сейчас вторую книгу издали, «Сказания евангелистов». Я Шурику заказал, любопытно пролистать.
«Наши» - это в смысле Госиздат, со своими неисповедимыми пируэтами. Эх, знал бы я, чем они обернутся, эти «Сказания»! Уж издавали бы Дюма да «Малую землю», а то - Косидовский... Какое-то сомнительное просветительство.
А пока в хрупком Матфее я всё искал, где же эта фраза: «В начале было Слово». Знал, что она существует, но как-то не терпелось увидеть ее черным по белому, типографски засвидетельствованной... Увы, облом.
А - «первый брось в нее камень»? Тоже мне понаслышке очень нравился этот остроумный эпизод. - Опять пролет!
Но все-таки - нет, не выброшен рубль, и у Матфея нашлись чудеса.
Как меня завораживало своей ловкой конструкцией вот это, например, незабвенное: «Проходя близ моря Галилейского, он увидел двух братьев, Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море; ибо они были рыболовы». Просто шедевр словесной акробатики, все с ног на голову! Потому что и «море» тут не море - но преважно повторяется два раза, и Симон - не Симон, и Андрей - брат в квадрате, и точка с запятой на месте запятой, и рыболовы, на самом деле, конечно, рыбаки! Но ведь потом - «ловцы человеков», - и всё оказывается притерто, сцеплено, ни задоринки - мощный механизм плавно набирает обороты, намахивая небывалый КПД!
Я, под обаянием этих фраз, целую тетрадку тогда исписал, эпигонствуя. «Каждое утро, проходя близ киоска, называемого ларьком, я покупал утром курево для себя и для друга своего Вади, чтобы курить в школе; ибо мы были ученики...»
Потом, конечно, понял, что Гоголь и здесь меня опередил, как и с Невским, - уже давным-давно он изрыл вдоль и поперек это поле: архаическую сумасшедшинку библейского синтаксиса.
Любопытно, что, хотя всё мое дошкольное детство прорезвилось подле действующего Князь-Владимирского собора: здесь был прогулочный сквер нашего детсада, - внутрь, в этот ветхий, душный, золотистый мирок отправляемого культа я до пятнадцати лет не заходил ни разу.
Однажды, уже классе в четвертом, мой тогдашний приятель, Никита Культин, двоечник, лихой курильщик и заядлый сквернослов (по моей пионерской стерильности - всегда тянуло к таким) - завлек меня под самую стену храма и там, предварительно истребовав клятву молчания, показал свой тайник. Под горсткою праха над соборным фундаментом хранилась у него личная святыня: репродукция обнаженной толстухи. Видимо, что-то эрмитажное, какая-нибудь Венера кисти фламандского любителя пышных телес. С напускною сальностью прокомментировав живописные детали шедевра, Культя обернул его в целлофан и вновь потаил в трещине православной кладки. Может, и до сих пор она там, никитина хоронушка? Что, интересно, лет через тысячу подумают о ней докопавшиеся археологи? (Ой, а клятва-то моя! Ну всё, поздно уже, проболтался. Откровенничай с такими.)
Но вот я, уже с Матфеем во внутреннем кармашке, в один из моих ностальгирующих променадов решился-таки зайти - в надежде восполнить двухтысячелетнее зияние.
Народу оказалось на удивление много. Не как на Бялом, но тоже почти аншлаг. Сразу полегчало на мне бремя идеологического отступничества. Какая-то тетка у аналоя (термин, конечно, анахроничен, я тогда не знал этой лексики), стоя на коленях, клала земные поклоны, целовала пол. Вот это да! Я бы и в пустой церкви так не решился, будь хоть распроверующим. Левее молилась девочка, примерно моя ровесница, - платочек на голове, крестится... И вдруг вся эта атмосфера диковинной экзальтации, волны ладана, трепетание свечей - сгустившись, полыхнула во мне мегавольтным чувственным разрядом! Я безумно возжелал эту девочку! Ее ножек, попки, стана, сорвать косынку, растрепать волосы! Так вот оно, кроме школы, то место, где еще веет могучим Эросом! Вот оно - сводническое присутствие Бога-отца! Плодитесь и размножайтесь, да будут одна плоть... Конечно! Ведь где Данте воспылал к Беатриче? Я прямо чувствовал, как мое раскаление обугливает края страниц у карманного евангелиста...
Нет, я шел сюда не за этим! Мечталось о надзвездном умилении, благодатной прострации, а тут... Прочь отсюда! На входе какой-то нацмен нервно дергал не в ту сторону отворяющуюся створку - там полустеклянные двери, видно насквозь. Но, не успел я над ним внутренне подтрунить, как тут же себя осек: мол, сам-то ни в мечеть, ни в синагогу ни разу не порывался, помалкивай. Помог ему с дверью, впустил, сам вышел - и опять на себя подосадовал. Потому что поймал за руку этого словоблуда в левой стороне затылка: уже настенографировал, настрочил своих закорючек! Что ж мне, и повсюду теперь с ним, ни минуты отключки, ни дуновения без репортера? Господи, - подумалось на всякий случай, - ну прости, если виноват, сам же меня таким сотворил...
Вот-вот, это как один извращенец на суде: «Меня Природа таким создала!» Вечная отговорка маньяков.
22
Это случилось на тринадцатый день моратория. Есть, есть что-то сволочное в названной цифре! Бумеранг вернулся. Да как больно-то! Набрал, паразит, оборотов на обратном пути. И теперь - острым углом в висок. И засел в башке: торчит наподобие рога. Ну да, рог и есть.
Вадя! Я понимаю: ты мог выбирать только между дружбой и природой.
Но зачем ты оказался таким натуралистом! Называется - за Косидовским он зашел! Любознательный какой. А как же твой траур? И вообще...
Нет, не могу. И так и этак кручусь памятью возле того эпизода - а на слог не ухватить, еще слишком горячо.
Лучше вспоминать синонимичный, из глубокого детства. Тому уже четверть века, начал остывать. Хотя, если поворошить хорошенько, - тоже жжется.
Когда мне было лет девять, моя тетка работала продавцом в молочном отделе, в гастрономе на Суворовском. И я, нагулявшись, забегал к ней подкрепиться. Особенно хороши глазированные сырки: на вид - точь-в-точь эскимо, но можно и три подряд заглотить - горло не покраснеет. А когда познакомился с местным пацаненком (я же сам зверинский, не абориген) - и его стал подкармливать.
Так я был ему благодарен за это приятельство! Обычное в детстве: от чужой компании сверстников - ощущение неподатливой плотности среды, упругое отторжение инородного тела. То есть тебя самого. Конечно, они тут все выросли в этом колодце, на 7-й Советской, по тысяче раз передрались и перемирились, и вдруг - чужак, как заноза. Неизвестно, какой у него потенциал куража, на чью ступеньку он претендует в дворовой иерархии. Лучше сразу выдавить, без абсцессов. Меня и выдавливали.
Сколько ни гостил у тетки - всегда отщепенцем. А Серега-то, мой будущий друг, здесь круто стоял, мазу не мазу, но, в общем, из коноводов. Смуглый такой, нахальный, глаза как вишни. Уже покуривал и взрослых не боялся - не приятель, а загляденье! Только мечтать о таком. И - намечталось, сбылось: подружились! Раза три он видел меня с этими сырками, а потом подошел, дай попробовать. Господи, я б ему пол-отдела на радостях вынес, угощайся, только общения удостой! И дней пять мы подворотничали душа в душу, правда, к компании Серега меня так и не привил. Чтобы не взвинчивать гастрономическую конкуренцию. Понятно: десятками-то тетка не могла мне сырки отваливать, четыре максимум, надо и честь знать. Я даже не в курсе, платила она потом за эти сырки, или там какой-то процент полагался на списание, - наверное, так. Потому что, по ее рассказам, в кладовой беспредельничали крысы. Своими гадкими, скользкими хвостами... Ну ладно.
И вот однажды в сквере Прутки, впоследствии обезображенном неуместным Некрасовым, наша колодезная кодла - всё серые, карие, синие глазки - обложила какую-то девчонку. А мы с Серегой поблизости долизывали с пальцев шоколадную глазурь.
- Пойдем, посмотрим? - разгорелись вишенки.
Я уже почувствовал, чем это для меня обернется. Потому что Спартак и Оцеола, мои старшие братья, никогда никаких девчонок без подмоги не оставляли. (Вечные мои малохольные заступания за вполне атлетических сверстниц! А совсем молодым ребенком с неменьшим энтузиазмом спасал куриц от петухов. Чуть вспрыгнет забияка и ну когтить - я ему тут же: кыш!)
Ну и что, что кодла? «Защищайте мне спину! Еще минута... и мы победим!» А защищать спину было кому, рядом - лихой Серега! И я, с быстротою молнии размахивая коротким фракийским мечом, врубился во вражеские ряды. Девчонка, воспользовавшись общим замешательством, убежала, и даже самниты, в минутной растерянности, отступили. Было их трое, зато наше дело правое, и я уже пригладил чубчик под лавры, развернулся, но тут один придержал меня за рукав:
- Постой, мы же тебя сейчас бить будем. - Даю литературную транскрипцию.
Меня слегка насторожило единственное число объекта названного действия. Но я еще ничего не понял.
- Мы сами вас поколотим. - Увы, и я выразился не столь цензурно.
- Нет! - это Серега уточнил диспозицию. - Я за них.
Слава богу, для рефлексии и резиньяции не оставалось ни секунды. Я толкнул ближайшего ко мне, потом упал на спину и стал ногами разбрасывать налетевший коллектив. Вражеских ударов, как всегда бывает в драке, я не чувствовал, только два блаженных ожога, когда своими грязными подошвами от души лягнул в живот друга Серегу. В живот, еще набитый моими преданными сырками. Через минуту нас уже разогнали прутковские старушки, а потом я еще с неделю не гулял без взрослых. Тетка скоро уволилась из магазина, и сырков, по-моему, я с тех пор больше не ел.
Зато напереживал себе регулярно - вплоть до атомной эпохи - освежаемый сон: пропасть, через нее - жердинка. И я по ней - бочком, бочком... А на той стороне - лучший друг (без лица, просто ремарка в сознании: лучший), протягивает руку: давай, давай! И, наконец, ухватив - стряхивает меня вниз. До дна, правда, никогда не долетал - просыпался. И, в общем, вполне себе весело жил дальше.
Пока мир можно рассказывать - он еще переносим.
Но чтобы кошмары не снились - приходится рассказывать всё.
23
Но ведь я ее послал... Но ведь я его просил! Но ведь я ее послал... Но ведь я его... Нет, времени для рефлексии и резиньяции явно не оставалось. Еще день, ну, два - и я его прощу. И так до семижды семидесяти раз - только начни. Я себя знаю: большой любитель правую подставлять.
Вон, и Матфей об этом трактует: предательство непростительно. Даже если ты сам его спровоцировал.
И потом - делиться со мною подробностями - в первый раз, про остальных не пускался в детали! - уже чистое злодейство. Пусть и по моей просьбе. (Сама сняла, сама взяла... А после: хны-хны, зачем ты это сделал, ты же только кончить хотел, я же тебе не нужна... Да я вообще ничего не хотел. Всё экспромтом случилось, на автопилоте.) А про «гений и злодейство» - всем известно, чуть не с детского сада. Русская народная формула. Так что, переходя на оперный слог, Вадя маст дай - и потомки меня не осудят, никакой он не гений. Остается с Уголовным кодексом уладить.
Голова работала четко, ясно, свежо - почти как над сочинением по какой-нибудь нечитаной классике.
Орудие? - только три варианта (ау, Лепаж!): нож, топорик, молоток. Первое - сомнительной эффективности. Моего знакомого однажды прямо в сердце саданули - и ничего, жив до сих пор. И главное: взявший меч от меча... - тоже русское народное, зачем нарываться.
Второе солидней, но технически несовершенно. Нужен хороший замах, а для него, возможно, пространства не будет. И я же не мясник, чтоб с первого раза попасть, куда следует. К тому же топор уже был, сам Вадя мне и рассказывал, как Родион развлекался. И тоже добром не кончилось. Хватит эпигонствовать.
Что ж, молоток. Уж наверно башку проломить не страшнее и не противнее, чем на живого человека залезть.
Заглянул в туалете на антресоли, покопался: есть! То, что надо, только ручка длинновата. Лобзиком косенько отпилил, чтоб остаток ровно в ладони помещался. Теперь - порепетировать, наловчить руку. Когда убиваешь - примеривайся как следует, чтобы жертве не было мучительно больно от ненацеленного удара... Где-то я уже слышал похожую сентенцию.
Набил тряпками шапку, вроде манекена. Значит, удар-парабола - если снизу, гипербола - если сверху. В висок бы надо, в висок, как меня бумерангом!
Сунул в куртку - хорошо, снаружи незаметно и выхватывается без задоринки.
Теперь - место. Конечно, в парадной где-нибудь. Где есть незапертый подвал. И всё, пусть ищут. Крысы раньше обгложут. Лучше бы расчленить, но запах, парная плоть... Нет, не выдержу, не надо себя обманывать.
И - алиби. Здесь почти без проблем. Во-первых: кто ж меня станет подозревать? Во-вторых - да, подстраховаться. Зайти к Ваде в тот же вечер - ничего подозрительного, я нередко заходил: «А где же он? А, на Гумилеве! У меня-то Бялого нет сегодня. Ладно, завтра все равно увидимся».
Господи, до чего легко безнаказанно убить, а мы так беспечны! Так доверчиво пакостим окружающим!
Всё и произошло как по маслу. Это в нас второй автопилот, на случай ненависти. В заранее разведанной колодезной парадной на Первой линии. И так легко он туда завлекся, без малейшего сомнения, нигде не ёкнуло у парня! Когда жертва ничего не подозревает - немножко противно. Зачем уж меня совсем за тряпку-то считать? Ну, тем оправданнее удар.
Только стукнуть раза три пришлось, впрочем, я не считал, может, и четыре, по гиперболе. Но не больше. Не дышит - и ладно.
В подвале завалил его за теплую трубу, прикрыл обрывками рубероида. Надеюсь, крысы-то водятся здесь? Молоток завернул в газету и кинул по пути с Дворцового моста. Последняя улика канет с ледоходом. Слава богу, не царизм на дворе: квартальный надзиратель не привязался. Сам на себя хмыкнул в эту минуту: молодец! Если Гоголя вспомнил - значит, порядок, не повредил психику.
На улице не обратил внимания, а в вестибюле метро заметил: брызги на рукаве. Немного, но все-таки. Досадно. Нет, пассажиров-то ничем не удивишь, а вот придется переодеваться сначала, прежде, чем к вадиным родителям, лишний крюк.
И у тех всё по сценарию сошло.
- На день рождения-то придешь к нему завтра?
- Обязательно.
- Да Дима говорил, не хочет отмечать.
- Пусть не отмечает, поздравить-то я зайду.
24
Разделавшись с Вадей, я отправился его попроведать: в самом деле - день рождения у друга, надо поздравить. Купил открыточку раскладную, но всё равно - еле уместил на ней поэмку. Хорошо накануне писалось, куплетов десять настрочил:
Еще и тело не стыло,
В перстах трепещет огонек,
Слова отходной так унылы...
Змеится быстрый говорок:
«Ну что, бумаги не вскрывали?
Наследника не указал?»-
«Но вы им станете едва ли –
И неуместен ваш азарт!»
Но тут вошедший дряхлый странник
К досужим обратил вопрос:
«Скажите, здесь живет избранник
Небес, царей и женских грез?»
«Старик! Его здесь только тело,
А уж душа - в ином краю...»
«Видать, простора захотела,
Ей тесен прежний стал уют...
А что, наследника оставил?»-
в финале выяснялось, что Вадик меня с наследством бортанул, за что я его проклинал до седьмого колена. В общем, прими сей череп, Дельвиг...
Набрал на домофоне вади ну квартиру, тот зачем-то потребовал представиться. Абы кому аудиенция не положена, ты ж понимаешь.
- Да я это, Вадя, открывай. - Щелк. Спасибо, сподобился.
- Привет. Ты что, в круговой обороне? Обыска ждешь?
- Да нет, у меня тут гость... Нежелательны некоторые пересечения.
В вадиной каморке (задушена книжными стеллажами, не повернуться) сидела на диванчике очкастенькая мамзель. И как-то очень подходила к окружающей обстановке. Свободное от книг стенное пространство Вадя испестрил коллажами из журнальных репродукций вперемешку с плейбойскими фотодивами, там-сям были прикноплены его стихи и афоризмы на французском, а над изголовьем красовался вадиной же работы абстрактный холст: эллиптическое завихрение из всех тюбиков разом. Я как-то полюбопытствовал, в чем эстетическая идея этого густого полотна. «Вечный круг», - отрезал автор, не пускаясь в тонкости. Ну, для такой идеи, конечно, красок не жалко.
- Познакомься: Кадаврик.
- Таня, - сунула мне ладошку. На ощупь - что-то вроде бутылки из холодильника: охлажденное и запотевшее.
- Очень приятно. Наслышан.
- Правда? Дима говорил про меня?
- Да у него через каждое слово: Кадаврик, Кадаврик...
Рассиялась за очками, похорошела. Что-то есть в таких мышках, какая-то вампирическая сексапильность. На любителя, конечно. Я бы не смог (то есть даже в воображении). Но была у нее, как я заметил в течение вечера, и живительная привычка: почесать в голове - и тут же погрызть употребленный ноготь. Какие-то милые зверьки так делают, забыл название.
- Еще придет кто-нибудь? - у Вади.
- Нет, всё, кворум. Можно речи толкать. Потом чай и бутерброды без масла.
- Почему без масла-то?
- Великий пост.
А что, очень выгодная ортодоксия. Всегда они первые такие дела просекают.
- Да я шучу. Мама, конечно, наготовила. Ну, поздравляйте пока.
Кадаврик из обтерханной замшевой сумочки извлекла газетный сверток.
- Это от меня. А это от моей мамы, - распаковала и накинула Ваде бонтонный галстук.
Ого, это у них уже так далеко зашло? Галстук - это же прямо тещин подарок, удавка на шею. А в первом свертке оказался «Мелкий бес». Ну правильно - что еще такая недотыкомка могла подарить.
Продекламировал Ваде мой теплый адрес, он поулыбался.
- А вы давно стихи пишете?
- Полгода.
- Вано вовсю фонтанирует, ни дня без строчки. Развивающееся государство. Я уже так не могу.
- Не прибедняйся.
- А почитаете свои?
Нет, я вслух стесняюсь. Да еще когда меня на «вы» называют. Вадя выгреб из секретера мои листочки (я его, и правда, ежедневно снабжал), кинул на диван. Вальяжная снисходительность гения к чужим опусам.
- В осиянья лазурь
Песно-огненных слов
Гимным кликом бравурь
Восхожденье ослов! - хорошо звучит!
Вижу, искренне хвалит. Вот только у меня звучало - «веков». Мало, мало, я его по башке настучал. Следовало раз десять. Между тем, над вадиными творениями глумиться было сложнее. Имелся в них какой-то превентивный прикол, мгновенная ёжиковатость при малейшем аналитическом прикосновении. Например, мадригал тому же Кадаврику начинался так:
Аромат распахнутого зева...
Все другие запахи так грубы!
То как будто молодая дева
Разомкнула чищеные зубы.
Или еще - не самое удачное, но все-таки, в отместку за ослов, приведу:
Скальп Ему терновником изгрызли,
Под бичом лучилась Его плоть...
Всё благословил улыбкой крысьей
Садомазохический Господь.
Вадя мне еще пояснял с дурашливой важностью, что всякое такое разудалое стебалово полагается называть постмодернизмом. Самая надежная психотерапия, чтобы спать без кошмаров. Но мне больше нравилось из его раннего, классе в седьмом:
Я сидел на подоконнике
И тянул свой кофеин,
По проспекту мчались слоники,
А их видел я один.
Видимо, уже тогда какой-то тематической сродственностью повеяло от скоростных, с присвистом, персонажей.
И потом - ведь сказано раз навсегда: «Поэзия должна быть глуповата». Но не аминь. Потому что не договорено: и проза должна быть глуповата. Художник вообще должен быть глуповат. Умный - он как мумия. И даже не из ужастика, не оживающая по ночам! Просто - египетская матрешка, саркофаг в саркофаге. Сколько письмен, иероглифов! Изучают, расшифровывают, строчат диссертации... Но до начинки, до ссохшегося чучелка - никому нет дела. Неинтересно и противно. Противоестественно. Нет уж, лучше быть глупым и живым.
- А я думаю, - слегка натужилась личиком Кадаврик, - что поэзия - это функция нашего одиночества во Вселенной. После контакта с инопланетянами она сделается ненужной.
Ой, да! Тоже что-то родное проскочило... Только зачем эти слова с синими пупырышками: функция, контакт... Точно, вспомнил: марсиане и венерьянки! То есть поэзия - это, наоборот, космическое эсперанто, именно для межпланетного общения!
Мы посмотрели на Вадю: пускай теперь скажет что-нибудь смешное, на худой конец - умное, закруглит дискуссию. Вадя находчиво откнопил от одного из стеллажей листок и, взяв в интонационные кавычки, зачитал: «Чтобы не забыть человеческую речь, я решил разговаривать с животными и деревьями и даже с неодушевленными предметами, в надежде когда-нибудь вернуться в общество себе подобных».
Я видел этот листочек раньше, поэтому знал, откуда цитата: дневник Робинзона Крузо, до встречи с Пятницей.
Наконец дождались чаю, можно дух перевести. Не люблю я таких обсуждений, потом как-то кусок в горло не идет. Всё кажется: не досказал чего-то самого... Но разве при Кадаврике поговоришь о чем-нибудь человеческом?
25
О человеческом мы разговаривали с Ромашей. Ну да, с моей желанной, несчастной, слабоумной любимой Крысей, - помирился с ней через неделю после вадиных откровений, взбежав до шестого по незнакомым ступенькам: лифт не работал.
Первые два марша было только отвращение.
Чуть выше я признался себе, что происшедшее меня чувственно раззадорило. Так значит, они и вправду этого хотят больше нас? Никакой напраслины, суровый материализм? А ведь верно, при нашей-то, мужской, лени и нерешительности - всё бы давно вымерло без их инициативы. Природа же сама нас делала, прекрасно видит: на мужиков нельзя положиться в этом деле! Рохли! На одного Дон Гуана - тысяча Подколесиных, размножайся с такими.
Впрочем, вот с Ромашей-то, судя по вадиным подробностям, - никакой там чувственности еще не было, одно воображение...
На следующем марше появился чисто исследовательский интерес: посмотреть, как меняются после этого. Не может быть, чтобы всё по-старому. Рождение-дефлорация-роды-смерть - вот и все важности в женской биографии; должна, должна перемениться! Тем любопытнее, что сперва можно понаблюдать как бы из засады, припрятать до времени свою осведомленность. А потом, в удобную минуту, врасплох...
На предпоследней ступеньке вдруг вылупилась и защекотала в груди желтым комочком - жалость. Ведь она же его любит... И никаких шансов. Даже заправить ей вряд ли еще захочет - совершенно не впечатлила.
И вот, дойдя до площадки шестого этажа и позвонившись к Ромаше, я понял, что просто ее люблю. И мне без нее скучно.
Но Крыся совсем не переменилась. Помахивала тем же хвостиком. «Стала женщиной...» Чепуха. Девчонка и девчонка. Наговаривают на них, никем они не становятся. Только стареют иногда.
И уже через пять минут нашей болтовни я засунул злосчастный эпизод на антресоли, к сломанным лыжам, банкам с засохшей краской и длиннорукому молотку.
- Ромаша, а что на лестнице у вас какой-то заразой несет?
- Ага, ужасно. Это ихтиолом разогретым, из подвала.
- Трубы, что ли, чинят?
- Какие трубы, дурак, - ихтиолом. Это мазь такая, в аптеке продают.
- А почему из подвала?
- Никому не расскажешь?
Нет, я не поклялся, только кивнул двусмысленно. Здесь не могу себя упрекнуть.
Оказывается, друг мой Вадя, французский афорист, по старой дружбе ассистировал там Вике при тошнотворной процедуре. Бравый гардемарин в какой-то момент погорячился, папа ему, видимо, в свое время график не вычертил - а предшественник отдувайся.
Так вот чего еще надо бояться, вон тут какая изнаночка! Ну, и сколько там таких подводных камней, в этой хваленой половой жизни?
Нет, привираю. Тогда о подвальной вони думалось без игривых интонаций. Наоборот - мутило и содрогалось: как с этим дальше жить? А жить придется: Земля держит, Марс далеко - не так-то просто вырваться. Что ж, на то мы и венец эволюции: психика, в конце концов, выздоравливает от любых ожогов, таково ее подлое свойство. Жизнь в воспитательных целях ежедневно мочится нам на голову - как НКВДшный шутник врагу народа - а мы только встряхиваемся и пошучиваем. Дескать, ничего: оно полезно! Уринотерапия!
- А почему автора-то на сцену не позвали?
- Славика? Так они расплевались с Викой, всё, никаких контактов.
- Неужели он где-то лучше нашел?
Ромаша глянула чуть вызывающе: мол, что, так уж и не бывает лучше?
- Сказал ей, что все равно женился бы только на девочке.
Вот гад. Я искренне понегодовал на коварного морехода. Хотя для себя так же искренне исключал возможность брака с недевственницей. Всё аборигенство наше, азиатчина окаянная!
Но ведь не будь у Вики Вадима и еще кого-то до - ты сам-то ее до регистрации уложил на лопатки? Так что жениться бы все равно пришлось не на девочке? Где тут логика? В Нахимовском не преподают такой предмет? Впрочем, может, морякам оно и без надобности. Вот бальные танцы - другое дело.
- Вадим теперь, значит, как рыцарь бедный, запахи нюхает.
- Почему бедный?
- Да это стишок такой есть. И мне ничего не говорил, молодец.
- Ага, это я такая трепала. Хорошо, когда человек умеет тайны хранить. Хочешь выпить?
Ну, насчет «хранить» - не будем преувеличивать. Опять Вадя в сплошном ореоле, а я вроде Лепорелло.
- Давай.
Крыся булькнула в стопку папиного НЗ. И я после этой стопки как-то разомлел, потянуло в откровенность, в объяснения, в объятия... Но и чуток садомазохизма (вадиным словцом) было на донышке:
- Ромаш, я знаю про вас с Кисой.
- Что ты знаешь? Про письмо? - с надеждой за соломинку. Еще и письмо было какое-то! Прямо графомания у нее.
- Про Косидовского.
Крыся, немного подумав, шарахнула мою стопку об пол.
- Подонок! - глядя в окно, не в мой адрес. И ушла с кухни поплакать.
Да ну, никакой он не подонок. Просто мы же земляки, с Марса,- всегда обмениваемся информацией об инопланетянках. Никакого предательства тут нет. Хоть письма Пушкина почитать - и дворяне так же себя вели, при всем своем кодексе. Про ихтиол мне Вадя не поведал, думаю, потому только, что ему в подвале досталась не слишком завидная роль.
Но назавтра я его навел на тему: как же, экзотика, нельзя без фотографии проскочить. Однако Вадя, действительно, был очень сдержан. Какие-то он свои персональные заповеди переступил в этом эпизоде. Не приколы же иоанновские его так рассовестили, не «не убий» обветшалое.
- Ванидзе, руку-то мне подашь после этого? - гримасничая интонацией, но все-таки и чуть-чуть всерьез.
«Руку!» Я тебя расчленял своей рукой, подумаешь, какие важности.
Но вот носами с тобой тереться - у меня еще неделю назад пропала охота.
26
Знаете ли вы, что такое лагерь комсомольско-пионерского актива?
Нет, вы не зна... Ужасно. Куда ни сунься - везде занято, как в привокзальном туалете. То Пушкин сидит, то Гоголь.
Как один мой приятель бубнит всё время: русскому мужику тяжело, мир полон евреев и женщин, не протиснуться... Вот так и литератору: предшественники затирают. Только и остается - летописничать, держаться голых фактов. Никаких покушений на беллетристику.
Так что про сортир - это мое кровное: метался перед отъездом в упомянутый лагерь, приспичило невпопад.
Располагался он за двое рельсовых суток от Московского вокзала (лагерь, конечно, не туалет) - никак не в русле нынешнего повествования. Но реферативно, полстранички, в назидание потомству... Почему бы нет?
На вид, на сторонний взгляд - типичный Освенцим: плац, бараки, столовая, всё по линеечке. А по нравам, изнутри - что-то среднее между портовым борделем и швейной мастерской Веры Павловны. Нормальный компромисс эпохи так называемого застоя.
Вообще-то делить историю на эпохи - всё равно что резать на дольки огурец: выглядит кулинарнее, но на вкус - никакой разницы. Солнце всходило, деревья росли, люди умирали - что, когда-то иначе было? Или сейчас по-другому? Иное дело - война. «Здесь птицы не поют, деревья не растут...» Но война сама себя аккуратно вырезает из общего течения - точными датами начала-конца.
Вот и этот «застой»: кто придумал словечко? Стоять, разумеется, стояло, без ложной скромности, - но не застаивалось, не надо напраслины! Массовым приапизмом население не страдало. Особенно население нашего «Выборжца», комсомольско-пионерского притона под Краснодаром.
Да, на два с половиной месяца угораздило бултыхнуться в самую кипень полового цветения, никаких сравнений с рахитичными, бессолнечными питерскими тычинками... Еще бы - зелень кругом, витаминное раздолье, свежайшие огурцы и помидоры! (Она, она, фаллическая символика, глупо отпираться.)
Сам сколько раз балансировал у последней черты! Но, слава богу, с Крысей натренировался тормозить над пропастью - так и не свергся, не пал.
Эх, сейчас бы в машину времени - и рвануть в тот лагерь! Всё аж рычит внутри, будто движок в тыщу кобелиных сил. Но - бодливым коровам рога не даются, а блудливым козлам - вторая юность. Впрочем, не о чем жалеть: все равно лагерей таких нынче нет, как и тех активисток. И даже помидоры теперь всё больше импортные: гладкие и безвкусные.
Однако, когда в конце августа, поджарый и возмужалый (грузчиком на тракторе - конечно, заматерел), я вернулся в Питер, выяснилось, что местная рахитичность тоже вполне дееспособна. Столько напроисходило в мое отсутствие! Странная какая-то жизнь: под моим присмотром, значит, тихоня, паинька, всё шажочком, за ручку, а едва отвернулся - она как припустит! И тут же в аварию. Проще говоря, Вадю зарезали.
У Вики с весны завелся в ухажерах какой-то нервный блатарек с тяжелым детством, весь на понтах, как на шарнирах, а Вадя возьми и подвернись. Зашел, ничего не подозревая, просто по старой памяти, а там, в квартире, бочкой с горы, грохотала, набирая обороты, сцена ревности. Пальцы ходуном, кинжальные страсти, рассеченье татуированных вен - в общем, традиционный репертуар уркаганской истерики. Вадиму бы развернуться и уйти - не стоит в такой ситуации силу воли упражнять. Но вот - зашел, принимаю огонь на себя, Вика в ванной заперлась, ну и - слово за слово - получи под ребро кухонным тесаком.
- Нисколько не больно, только чувствуешь - что-то чужое в тебя вошло. А потом слабость, - это уже Вадя в палате ВМА мне рассказывал. Лежит - осунулся, ощетинился (раньше небритым его не лицезрел), совсем недавно из реанимации в общую перевели. «Еще и тело не остыло...» - когда меня увидел, первые слова.
А тогда он, держась за рукоятку, молча вышел, вызвал лифт, доехал до шестого и позвонился к Романовским. И уже у них в коридоре нож из себя вытащил - на обои даже брызнуло. Михал Михахыч по-военному, без паники, сделал с раной всё посильное, накрутил на телефоне по старым дружбам, чтобы Вадима на операцию увезли именно в ВМА...
- А Вика?
- Так она и не знала ничего. Этот не сказал, а я не кричал.
- Ее-то он не порезал?
- Нет, я же тесак с собой унес.
- Повязали его?
- Конечно, в то же день. В Крестах сидит. У меня следователь был.
Вот так вот. «Слова поэта - суть его дела» - это еще, оказывается, полбеды. Наши мечты - уже дела! Вон как воплощаются, почти один в один, только чужими руками. Что ж теперь, и помечтать ни о чем нельзя? Впрочем, может быть, Вадя в свое время таким же мысленным макаром Славика прирезал. Тогда бумеранг. Что-то перемудрено с этим мирозданием, многовато законов. Как поживешь, подумаешь - хочется буравчиком ограничиться. Точнее, штопором. Ввернул, выдернул, налил - и всё ясно.
- Кадаврик-то в курсе? Навещает?
- Что ты! Осадила, как Ля-Рошель. Наташа при князь Андрее. Только мне хуже - я уже поправляюсь.
Достал из тумбочки листочек:
- Последний ультиматум.
Мы с тобой над Невою покурим,
Посидим на ступеньках промозглых.
Двое любящих: дура и дурень, -
Сладкий дым вместо серого мозга.
Вся любовь такова, может статься:
Искры, брызги, и волны, и трепет,
Не в затяжку взаимно касаться
И в течение стряхивать пепел.
- Ее собственные, что ли?
- Ну.
- Тебе нравится? - меня уже слегка мутило от вечного лазаретного духа лекарств и нечистоты: казалось, что им припахивают даже стихи.
- Мне сейчас всё нравится. Я тут совсем опростился. У меня теперь розовый период. Там еще мое на обороте.
Как вилы пишут по воде,
так мы скользим по жизни оба.
Судьба свела нас в КВД
и разведет у гастронома.
- Это ты ей в ответ?
- Да ну, Ванидзе, что ж я... Дурачился просто, не было бумаги.
Меня все время подмывало спросить бескровного хохмача Вадю: вот, выздоравливая, - кем он себя чувствует? В смысле - пассажиром или шофером? Самому-то еще не приходилось от могилы отползать, интересно. Но не решился. Да и что бы он мне ответил? «Жертвой ДТП», - что-нибудь в этом духе. Постмодернист он и в реанимации постмодернист.
27
Но то был не единственный и даже не самый неприятный сюрприз безнадзорного лета. В конце концов, Вадя - неважно, пассажиром или шофером - на своем семитском, повышенной проходимости организме уверенно катил к полной ремиссии. Через пару недель обещали выписать, еще месяцок-другой амбулаторного ремонта - и можно будет вообще забыть о неудачном визите.
Печальнее было другое: Кадаврик присохла к нему намертво, как вовремя не смененный бинт. Без крика не отдерешь - а на крики у Вади недоставало теперь душевной толстокожести: розовый период.
Но самое грустное, что, надежно захомутав избранника, Татьяна тут же забросила всякие вирши. Ну, правильно, контакт состоялся - к чему теперь это эсперанто? А жаль, жаль. Что-то мелькало у нее иногда над словами, что-то настоящее - нам с Вадей пока недоступное.
И сам Вадя, прирученный Пятница, как-то очень послушно и быстро вписался в мелкобуржуазный робинзонский уклад, отстал от тонизирующего каннибальства. И почва, на которой мы когда-то сошлись, ушла у нас из-под ног.
Как ни зайдешь к нему (уже после выписки) - сидят голубками, семействуют. Попоят тебя вежливым чаем и откровенно ждут, когда откланяешься... Ни стихов, ни эротики. И пережевывают, пережевывают какую-то козлятину: куда поступать после школы, где работать, жилплощадь, меняться, квадратные метры... Безнадежно. Еще хуже, чем «Ночная идиллия», - потому что бодрым финалом тут и не пахло. Даже комнату она его заставила нормальными обоями оклеить. Правда, «Вечный круг» Вадя отстоял.
Нынче, когда мне доводится окликать смирённых экс-парнасцев, геликонских собутыльников своей молодости, я уже заранее знаю их отговорки - если удостаивают отговорок: «Да никому это не нужно... Никто не читает...» Так тем хуже для Никто! Вот еще, под кого подлаживаться. «Не нужно...» Пока есть время и смерть - всегда будет нужно. А этого добра на наш век хватит! «И чей-нибудь уж близок час» - разве только Сергеича идея-фикс? Не бывает песнопевца без смерти за спиной. Поминутно через плечо заглядывает: ну, что еще набряцал? Нелицеприятный читатель, не расслабишься. А не стоит за спиной - все равно где-то поблизости, обстряпывает свои делишки. Вон, мать у Романовских: две недели - и на Южное, крест и тень ветвей, скоротечный рак. А такая была бабуля - ни трухлявинки!
- Знаешь, как она похудела! В траурном зале, когда прощаться, - никто из знакомых не узнавал.
- Не мучилась хоть?
- Ну да, не мучилась. Кричала. Только перед самой смертью могла говорить. Мороженого просила.
- Принесли?
- Нет, вечером было-то. «Тогда арбузика...» Начало июля - какие арбузы. «Ну, ничего не надо».
Тут Крыся немножко заплакала. Я ее боялся как-то нетактично утешить, просто сочувственно помалкивал. Совсем я не знал их маму, даже не говорил ни разу - да ей тут особо и не давали рта раскрывать - но, конечно, жалко.
Но по-настоящему ужасно, просто чудовищно было то, что в эту самую минуту молчаливого похлюпывания я грубо и безжалостно захотел Крысю! Что это в нас за орган такой? Жмешь на невинную клавишу - а ревет изо всех труб... Какой шутник это гадство сконструировал?
Однажды прочитал в журнале «Знание-сила»: есть специальный прибор - эректометр. Подсоединяют его добровольцам, и кино им крутят со сценами насилия - над детьми, над дошкольными девочками. И у большинства стрелочка подрагивает! Что-то там облизывается внутри!
А Шурик наивный: «Дым из трубы тебя не касается». Нет, слишком это жуткая штука, хуже ядерной конфронтации. Испепелит всё к чертовой матери, только волю дай. Эрос и Танатос - это даже не Белый и Бялый, не трехходовка. Это - на все времена - одно лицо, только с разным выражением.
Но Крысю я, конечно, в минуту молчания насиловать не стал. Как и во все последующие минуты. Многовато за лето накопилось предшественников; утоляла, что ли, таким способом скорбь. И всё, в основном, общие приятели, не утаилось. Да никто уже ничего и не таил. Мол, дело житейское, что мы, дети... Только вокруг чего ж я тут хлопотал полсотни страниц? Неужто вокруг житейского? Плюгавого, неугомонного старичка коитуса? Нет, было, было что-то, от Крыси теперь отлетевшее. Не преданное ею, а просто не востребованное, уставшее ждать. И в посторонней девчонке меня бы это не смущало, пожалуй, наоборот. Оно же ловчее - когда ты просто вроде очередного бычка: кройте, милые, май на дворе! Но для Крыси-то я был с лицом, с той самой тупою мордой. И она для меня - ну не превращалась в телку, хоть убей! Нельзя влюбляться, тогда все на автопилоте происходит.
Ромаша! И все они взлезали на тебя, вот эту, с твоим хвостиком? Копошились внутри? Или ты на них? (Примериваюсь: может быть, ты верхом - не так тошно?) И это, говоришь, и есть она - взрослая жизнь? Ну-ну. Да удавиться легче!
А Шурик, кстати, со своею невестой все-таки до ЗАГСа дошел. И родителей невесты успел со своими познакомить, всё чин чином. Мать-то уже лежала, но еще ничего, скорый финиш никому и в голову не приходил. Только очень волновалась, что имен свата со сватьей не могла никак запомнить, на бумажке себе записала, чтоб не сбиться, не обидеть...
Шурик переехал жить к жене, и брошюрок его хваленых я так и не прочитал. Но, думаю, невелика потеря. «Познай свое Я...» Идиотское, прямо скажем, занятие. Не было печали, так завела бабка порося. Лучше не вникать, ей-богу. Такого свинства в себе напознаешь! Ни на каком эректометре шкалы не хватит.
Уже тою осенью, планируя свою летопись (а что, понимал же: разбитые сердца, распоротые кишки - все пружины закручены, глупо в Лете топить), я нервничал: что мне делать с Викой? Куда ее теперь, вот в этой развилке сюжета? «Слова поэта - и т. д.: - стало быть, памятуя свое поздравление, должен я Вику или удавить, или отравить. Мою Вику! Так и не взбежав к ней с таежным рюкзаком.
Но жизнь заподозрила меня в недобрых намерениях - и уладила всё на свой вкус, без готических эффектов. После неприятности с Вадимом и всех прелестей следствия викина мама, чтобы не осложнять дочери юность ненужной славой, поменялась на юго-запад. Новая школа, новые соседи. Всё правильно. И для меня вполне подходяще. В юности расстояние - лучший цианид для любви. И все-таки...
Залманыч! А ты помнишь Вику? Ее ладошку с линиями?
Конечно, помнишь. Но тебе хорошо, тебе уже под пятьдесят. Еще ну десять, ну двадцать - и конец мемуарам. И там, в раю, среди гурий... Впрочем, гурии - это, кажется, у других обрезанных, у мусульман. Но у вас-то тоже должен быть кто-нибудь, для увеселения? А что в рай - это я не сомневаюсь. Все учителя попадают в рай, нам за каждый урок по десять грехов скащивается. Так что, если работать на полторы ставки (27 часов - обычная же нагрузка), - просто физически не успеваешь в ад, не накапливается грехов. Конечно, мы не святые, всего лишь отшельники и подвижники, но ведь на пятизвездочный парадиз мы и не претендуем. Достаточно двухзвездочного - лишь бы без памяти о земном. А вот это мы заслужили.