ДОМ НАПРОТИВ
мемуары эротомана
«Евгений Онегин» - энциклопедия русской жизни.
В.Белинский
Семья - ячейка общества.
Большая Советская Энциклопедия
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
В КВАДРАТЕ
За городом вырос пустынный квартал.
А.Блок
1
Сначала был пустырь. Весною над ним журчали жаворонки, летом здесь паслись тщедушные коровы - отродье какого-то чахлого пригородного совхоза, осенью перспектива нарядно замыкалась пестрой каймой лесопарка - и всё это вместе меня страшно бесило. Моим зрачкам, урбанизованным зрачкам питомца Петроградской стороны, требовались фасады, камень, асфальт. Двенадцать лет в ближнем проеме родной Зверинской золотился вертлявый ангел, а из травоядных куда привычней были слоны, и вдруг - коровы! А в Сосновке, поговаривали, и лоси не вывелись, - Боже, куда я попал? Как тут разделять новосельное, кооперативное мамулькино счастье?
Но и как не понять его? Так бы, утешаясь одним пониманием, и зачахло мое коренное питерство - посреди блочной бескормицы и парнокопытной жвачки - если бы нашу дичь не связывала с альма-матер стальная, надежная пуповина 53-го маршрута. Спасибо вагоновожатым трампарка им. Блохина (наверное, замечательный был человек! жаль, уже никогда не
хватит любопытства узнать, кто такой): не гнушались безвидной глушью. И вот, каждый день, кое-как отшкольничав, я совершал трехкопеечные возвращения в рай, припадал к источникам жизни.
Поездка занимала около часу, и самая жизнь начиналась только за Гренадерским мостом: сплошное удовольствие - перекатиться по такому названию! А до него - набираю побольше воздуха - долго-долго тянулось карло-марксовское фабрично-заводское безобразие, вотчина Павлика Власова, всё это красно-кирпичное, смрадное пролетарство, лишь на одной остановке чуть сдобренное карамельными ароматами Крупской, - от которого брезгливо посторонился опрятный Сампсоний с безвестной могилкой лучистого Еропкина.
Уф! Ну вот, за Большой Невкой уже можно дышать; разлетается напоследок симпатичный Чапаев: бурка, усы, черный ворон - два орла, стерегущих поворот на Большую Дворянскую - наконец-то я дома!
Теперь - только пешком, три дороги на выбор, богатырское распутье: прямо - через маленький мост - в крепость, налево - через большой - к заречным дворцам и направо, безо всяких предисловий. Выбирай любую - нигде не потеряешь: так повсюду у нас в Питере. Ну? Конечно, направо - потому что: нет ничего прекрасней Кронверкского проспекта!
Черт дернул заезжего хохла опередить меня со своим Невским! Лучше бы и дальше запускал через Днепр маломощных птиц - это у него мастерски получалось, но что он понимал в столичном пейзаже? Невский - этот хлыщ, этот хлюст, этот напыщенный выскочка - может потрафить только взгляду провинциала.
Однажды мне знакомая американка: «Здесь даже некрасивые дома - всё равно красивые!» Да, признаю: после Мис ван дер Роэ - или мазанок - захватывает дух. Но у нас, у искушенных аборигенов, - свои предпочтения.
Кронверкский! Даже на карте - уже один план чего стоит: без прямолинейности долговязых соседей, но и без жеманного ломанья всяких там первопрестольных Якиманок - где вы еще найдете подобное?
Ах, если бы с неторопливым смаком перебрать каждую здешнюю достославность! Но пока лишь скользнем вполглазка по оскверненному балкону летучей Матильды, а следом - хорошо бы вспомнить переводные картинки нашего детства. Да-да, точно: вот эти, трудоемкие, не чета нынешним лентяйским нашлепкам; слегка намочив, трепетным движением пальцев скатать верхний слой - и из-под него - на портфеле или на парте - с незабвенным красочным запахом проступает влажная первозданность рисунка! Без огрехов получалось редко: у ребятни еще нет в подушечках взрослой расчетливой ловкости, нетерпенье подводит - и разрывается нежный материал. Но вот тут - не сорвалось: кто-то очень удачно потер сырую переводнушку питерского неба - и из-под верхнего слоя неожиданно проступило зеленовато-голубое очарование иноверного купола. А всё остальное достроили потом - и теперь, на минутку все-таки взбежав на Троицкий мост, можно оценить уместность минаретов, без которых рифма: Петропавловский шпиль - телебашня - казалась бы слишком нарочитой.
Загибаем дальше по дуге: привет, буревестник! Ну и дом ты выбрал для мемориальной доски: похмельная фантазия зодчего-мизантропа - вы только на барельефы полюбуйтесь! Гулкий колодец, помойные баки в подворотне... Впрочем, тут у нас много еще и почище красавцев; ходишь, поглядываешь - так и подмывает заселить их соответственной публикой и завертеть там уютную достоевщину: кровавые старушки, зарезанные красавицы, проломленные черепа... Однако нет, нельзя, не имею морального права: не мною построено - не мне и хозяйничать. Квартиросъемщики! Спите спокойно. Любите друг друга.
Что там по ходу? Широкие плечи, тощая шея из стоячего воротничка - мамулькин ЛИТМО, за ним - пряная грязца Сытного рынка... А слева? Клены, а в глубине - самое лакомство - неровной грядою, теплой горою - великолепная четверка: театр, Планетарий, Стереокино, Великан!
Где еще так - сомкнутым строем, плечом к плечу, ни единого зазора - чуть не вся культура и просвещение? Только рядом погуляй - и уже не скобарь. Но почему бы и внутрь не зайти? Детский билет - двадцать копеек самые коронные места, на балконе; в два приема гаснет гигантская люстра, и начинается волшебство... Слава Богу, Штаты были врагом, и мы смотрели человеческих итальянцев. Нет, Моника и Софи - это вечером, со старшими, а днем... Ну, Зиночка? (Ласкательное от «Мнемозина») Вот умница, спасибо: «Джек в стране чудес». «Входите в зал, усаживайтесь поудобнее, мы вам сейчас покажем...» Зачарованная принцесса и ее возлюбленный - мерзкий ублюдок Тулип; хрясь по нему топором!.. Как всё потом сбылось, отыгралось, только в зеркальном отображении!
Выходим из кинозала и вправду с привкусом чуда на душе - но что это за дела? Где знакомые буквы по фасаду? «Мюзик-холл», «Казино», у бывших касс - всего два часа назад покупал билет - тусуется вальяжная кодла бритоголовых мерседесов... А люстра, люстра? Висит ли она еще? Или безропотно иллюминует теперь мраморный нужник какого-нибудь воротилы? Я нисколько не против воротил, ворочайтесь на здоровье - но зачем растаскивать по особнякам наше коммунальное детство?
Разнервничался, конечно; ничего - сейчас в Зоопарке отойду, поостыну, хоть здесь всё на месте, только вход зачем-то перенесли. Впрочем, слонов моих, кажется, тоже не видно. Что ж, не те времена для максимализма, ведь могли бы и вовсе на малобюджетную фауну перейти: пасюков, тараканов... Однако нет, тигров не уморили же - вон, мечутся, порыкивают.
«Просьба животных не кормить». Интересно, сами животные знают об этой просьбе? Вечно за нас кто-то решает - к нашей же, якобы, пользе. А мы только мечемся и порыкиваем.
Не многовато ли отступлений? Сюжет заждался, интрига в застое...
Понимаю - а не могу удержаться: подумаешь, интрига! Нас вон уверяют, что вся эпоха была в застое. И, главное, сама-то жизнь - что она? Только лирическое отступление под натиском финала.
Нет, до финала пока далеко, но Кронверкский - всё, на исходе; прощальный взгляд в прозрачную глубину родной Зверинской, еще сотня метров, там, чуть левее, снова маленький мостик - но я не стану его переходить. Крепость (она же тюрьма) оставлю до другого раза.
А ведь жаль - безумно жаль! - что древние не сохранили нам своих прогулок по Городу. Всё на буколики их сносило, тоже гринписничали, чудаки. Дескать, Город-то зачем запечатлевать - он же вечный... Ага, я тут съездил, посмотрел, что от него осталось.
Спору нет, города бессмертны, как и мы - и где-то во всем великолепии длится их потусторонняя нерушимость, - но вот этой шершавости камня, копоти на стенах, переполненных урн, пыли, выбоин, луж - там ведь уже не бывает. Такого бессмертия никому не обещано. Так что штаны можно заляпать только здесь.
Надо бы и назад, до трамвая, с подробностями, но и в самом деле неловко перед сюжетом. А все-таки, закругляясь, еще приплету как бы мимоходом:
Влекомые страстью, забрались однажды с подружкой на запретную территорию - на ветхую куртинку за тыльной стеной Кронверка, сладостно содрогнулись пару раз, блаженно разметались на травке... Откуда ни возьмись - служилая овчарка и следом - молодой, но солидный сержант. «Что здесь делаем?» - не забыв отдать честь. «Студенты, отдыхаем после экзаменов», - машинально оправляя предательский беспорядок гардероба. «Где учимся?» - «Герцена. Филфак». - «Философы?» - «Нет, литература», - «Литература? - пристегивая похрипывающую для вида овчарку. - А где у нас музей имени Пушкина?» - «В Москве». - «В Москве?» - почему-то вдруг посуровел. «А у нас есть музей-квартира Пушкина, Мойка-12, - это подружка защебетала, заглаживая мой непатриотичный просак. - Мы как раз туда идем. Вставай!» Мирно раскланиваемся с властью, уходим под напутственное: «Сюда больше не залезайте, философы!»
У меня чуть не с каждым закутком на Петроградской - такие воспоминания. «С чего начинается Родина», мой персональный куплет. И эта счастливая мешанина: кино, принцесса, брызги страсти на травке, арсенал, мент и Пушкин - въелась навеки, никакими новостройками из души не вытравить.
2
Однако, пока я тут катался, и в наших новостройках завертелись большие дела. Коровы отошли в буколическое прошлое - как бы не с заходом на живодерню, но пустырь стал заполняться! Сперва техникой, а там и полюднело, забухало, заскрежетало - цивилизуемся, прогрессируем; наконец-то! Довольно мои нервы трепать - прощайте, жаворонки!
Пойдем, поглядим: как у них продвигается, у строителей? - Неплохо, неплохо. Готов котлован и уже налился, по нашему топкому обыкновению, бурою жижей. Только два ряда гигантских ребер чуть выступают над поверхностью, будто в эту жижу свалился и противно сгнил там какой-то мастодонт. Что-то меня клинит на хоботных.
Измеряю шагами, прикидываю: примерно 15 на 15. Даже немножко жутко: ведь прямо на глазах, из ничего творится непостижимое, изготавливается тайна. Ну что такое котлован? Яма и яма. А месяцев шесть поколдуют над ним матюкливые дядьки в касках, нарастят над бездарным квадратом плоскостенный, стандартный объем - и в нем, в этом объеме, заклубится настоящая, живая жизнь! Сотни умрут и сотни будут зачаты! А слез, а надежд, а крушений!
Не знаю, я ли накликал, дядьки некачественно колдовали - или хрустнули мастодонтовы ребра - но крушение произошло даже раньше, чем я предполагал. Чуть не за день до заселения (ну, за неделю, неважно) дом аккуратно рухнул. То есть не как-то там вбок, картинно раскидав свои уже оклеенные обоями панели, а скромно, под себя, не превысив лимита всё тех же 15 на 15.
Разумеется, целый месяц потом - комиссии и - слухи, толки пересуды... Тогда ведь репортеры не пронырничали, ничего достоверного, полный простор воображению: хоть вражеские козни домысливай. Но, между прочим, в тот год питерская тектоника и еще свой норов показала: два здания недалеко от площади Мужества обрушились ровно по половинке. Они и до сих пор так стоят, обрезанные, кто видел - подтвердит: ничего не выдумываю.
А мне затосковалось: да-а, вот теперь вековать с лесопарком в окне...
Но ничуть не бывало! Однажды заклубившись, жизнь берет свое, не так-то просто сровнять ее с землей.
Еще полгода - и пожалуйста: новая точка, на том же месте, как с иголочки. Единственная тревога: неужели въедут жильцы, не побоятся? Хоть и без газетного злорадства, а в курсе же, наверняка.
Но вот - ударил свет! Одно, другое, третье окошко... Заселяется! Да и смешно было сомневаться: любой бы въехал! Хоть мамулька моя, например: припекли соквартирники за двенадцать лет. В жилищном вопросе мы всегда были бесстрашны, это так. Вовсе он нас не испортил, а только закалил; тут Мессир поторопился с обобщениями. Зато мы обобщим очевидное: и поосновательней вещи рушились - ау, Вечный Рим! - и снова жизнь нарастала, на том же месте. Со второй попытки всегда получается лучше: с Лилит начиная такая традиция. И атлантов смыло неспроста. И Второе пришествие недаром запланировано.
Во всяком случае, дом пока стоит. Вон он, в окне, только занавеску отдернуть. А первую папиросу я нарочно там на лестнице выкурил. Как-то оно острее вышло, головокружительней. Потом притупилось, конечно, когда я в нем завсегдатаем стал; а все-таки приятно щекотало порой: вот мы тут сидим, балабоним, а оно в любой момент...
3
Дом, как выяснилось, предназначался для семей военнослужащих.
От капитана и выше, разнородные чины: танкисты, ракетчики, химики - то и дело подкатывали на зеленых грузовиках, руками рядового состава бодро разгружали свои честные гарнитуры, обустраивались, мягчели, начинали небрежничать в выправке... Не военный городок, можно подрасслабиться.
Но нам, собственно, нет никакого дела до их выправки, пусть хоть по два кулака под ремень засовывают. Мы - население дома напротив, старожилы микрорайона - сугубо штатские люди. И интересы у нас тоже штатские: какое прибыло молодое пополнение? Особенно девичий контингент.
Не так уж трудно дознаться: всё новое, свежее, лучшее стекалось в одно учреждение. Слава богу, не пушкинская эпоха: коса до попы и в тереме киснуть.
Здесь требуется броская риторическая фигура: о школа! Хаос роковых страстей! Дом, где разбиваются сердца! Последнее прибежище Эроса в нашей обезлюбленной Вселенной.
В журнале «Знание-сила» пишут, что раздельное обучение не способствует гормональному равновесию в растущих организмах. Возможно. Зато совместное явно нарушает психическое. И я с первого класса так и получал обязательное среднее в легком ознобе чувственного безумия. Постоянно что-то маялось, томилось, клокотало и воздымалось внутри. А поскольку сублимацию тогда не практиковал - всё мое клокотание безрассудно тратилось на половые излишества, как-то: бросание в жар и холод при виде возлюбленной, похотливое дерганье за косички, эрогенное одалживанье ластика, сексапильные кувырканья в спортзале и проч., и проч. А позже, уже в беломорном возрасте - воскресные многочасовые дежурства в ее парадной с загадываньем на спичках: увижу сегодня или нет. (Обнадеживающий чет и обломный нечет.)
В детстве и в юности к юбчатым флюидам никакого иммунитета, влюбленность надувает, как флюс; едва просквозит лукавым обаянием - и готово, уже разнесло на одну сторону, ходишь с дурацким видом, по ночам пристанывая от пульсирующего воспаления... Впрочем, мне нравилось это состояние. И я вскоре так с ним свыкся, что недугом стало казаться всякое другое. Вот сейчас, например, в основном хвораю.
К одной пылаешь за лихие кудряшки, другая, напротив, влечет анемичною томностью, таешь от голоса пятой и эрегируешь от стана седьмой (одновременно, одновременно!)... Такой массы достоинств после выпускного вечера я уже никогда не замечал в прекрасной половине.
И все эти десять лет - нестерпимая, жгучая, мазохическая ревность! Я думаю, что памятные вулканы на астероиде В-612 - это именно аллегория ревности. Действительно, если ее регулярно прочищать от бредовых подозрений - она горит ровно, без катаклизмов. А чуть поленишься - и повалили клубы удушающей серы: тому улыбнулась, с тем заговорила, мимо того про шла слишком близко! Поторопились мы их из терема выпустить, не готовы морально...
Эх, тот бы психоз - на разумные цели! Давно бы в Кремле сидел, вел родную страну к процветанию. Вот же нынче - ровесник в премьерах. Потому что делом занимался паренек, не эротоманствовал, за учебниками сопел... Ну что ж, Бог в помощь. Главное, чтобы теперь наверстывать не надумал: плакало тогда наше процветание!
4
На почве эротомании я и сошелся с Вадимом (Кисою - от фамилии «Котт» - в школьном обиходе, Димой - в родительской традиции), элегантным семитом, гордостью школы, лауреатом всех районных олимпиад. Эскизно - гусарская жгучесть над верхней губой, всегда коротко подстриженные кудри черные до плеч, породистый, но не масонский шнобель... Меня - по избытку воображения - настораживали только два клыка, чрезмерно выступающие из надраенного ряда. Но и я не мог не признать: как от всякого удачного еврея, от Вади и впрямь мягко веяло гениальностью.
Самым симпатичным тут было то, что свой скользкий пятый пункт он все годы учебы искусно спускал на тормозах, не симулируя изгойство, но и не запанибратствуя с гоями. Списывать у него было легко, сблизиться - трудно, и мы уселись за одну парту лишь через три года знакомства, в девятом классе, как раз в пору заселения красноармейского дома.
Дружба взяла начало с совместной прогулки после зубной поликлиники, где из всего класса только мы двое не увязли в инквизиторских креслах. Это сильно расположило Вадю в мою пользу: он считал гигиену полости рта вернейшим критерием умственной зрелости. (Не слишком ли упрощая дело? - как уязвленно подумалось мне сейчас, проковыляв языком по запущенным обломкам.)
Для дегустации собеседника Вадя любил изобретать чуть снобистские приемы, наподобие сент-экзюпериного слона в удаве. И в этот раз - после ритуального обнюхивания: беломор, спички, чирк, пых - он затеял пробу, кивнув на встречного собачника:
- Поджарая классика овчарок.
- Слюнявая тупорылость бульдогов, - я чуть помедлил, за неимением натуры перед глазами.
- Нервная грациозность доберманов.
«А также Перельманов и Айзенбергов», - едва не сбрякнулось у меня, вероятно, похерив бы саму возможность дальнейших событий: Вадим не выносил местечкового юмора.
- Добродушная хитреца колли.
В знак стилистического единодушия закурив уже вадино мальборо, мы плавно перешли к более насущной теме: прелестям и изъянам пломбируемых в этот момент одноклассниц.
Сходным образом, но подробнее, чем собачьи, мы обсудили только экстерьеры двух новеньких: Вики и Христины.
Когда школьные подружки опушаются женственностью на твоих глазах, постепенно - улетучивается самый наркотический, эфирный компонент тайны; поначалу, покуда не изгладилась в памяти их прежняя угловатость, не очень-то веришь в новые формы. Всё кажется, что это не всерьез, и, если такую поскоблить хорошенько, - там опять проступит свой брат, человек - в декоративном, конечно, варианте. И совсем, совсем другое, если получаешь в ежедневное обозрение готовую, никогда и не бывшую человеком фигуру!
Тут Вадя находчиво процитировал недавно пройденного Базарова, эстетски закавычивая нарочитый цинизм обсуждения.
А вот меня он нисколько не смущал. Наши поручико-ржевские: «поиметь туловище», «омочить верзало», «загнать конька под кожу» (нет, это не с Вадей, он был изыскан даже в своем цинизме) - разве они затеняли юное целомудрие? Напротив - лишь оттеняли его!
Есть в русской речи реликт магической традиции: «двинул кони», «сплел лапти», «крякнул, как селезень» - ну, что это? Самое натуральное табу на слово «смерть», чтобы не привадить ее к собеседникам. Так и с «любовью», но только наоборот: нельзя выговаривать, чтобы не спугнуть. Посерьезней к заклинательным энергиям языка! Юность это понимает.
Отсюда и досада на взрослый лексикон, бесстыже привечающий совершенно похабные словечки только за их интуристовское обличье. В пятнадцать лет аккуратный старичок коитус с гигиеничным контрацептивом на эякулирующем пенисе куда неприличней бесшабашной оторвы-ебли, которая, по крайней мере, не лезет, кой-как прикрывая срам, в нормативные словари.
Словом, там, где, не поперхнувшись, выговаривают: «оральный секс, анальный секс» вместо застенчивого «в Роттердам через Попенгаген» - о подлинном, глубоком чувстве не может быть речи.
Впрочем, чистая, беспримесная страсть и у меня полыхала только в мимолетом сводящем и стремительно разлучающем пионерском лагере - в младшем, разумеется, отряде. Всё последующее - более или менее корявая карикатура.
Закурил, размечтался, вспоминаю: вот в кругу ровеснических голов десятилетняя пионерка с прыгающими от ужаса зрачками импровизирует эротический триллер: «Он стал к ней приставать, Она послушалась, и Он разорвал ей переднее место!» И это не имело значения, если чья-то анатомическая осведомленность была к тому возрасту гораздо основательней: она не проецировалась на одурманивающих подруг. Мы знали, что всякие там с треском (именно так воображалось - со звуковым эффектом) разрываемые передние места существуют только в анекдотически-похотливом, носорожьем, рогоносьем взрослом мире, до которого так далеко, что можно не принимать его всерьез! Ну и пусть жена неизменно пускается в блуд, едва спровадив мужа в командировку, - наши подружки до брачной зрелости не дорастут, не унизятся, нет. И уж во всяком случае в девчоночьей спальне они таких анекдотов не травят, на них еще ни пятнышка сальной информации о своем неприглядном половом будущем... Когда однажды моя возлюбленная огрызнулась на чье-то ирисочное попрошайство: «Если каждому давать, то сломается кровать!» - я вздрогнул, но тут же сообразил: она шутит! Она сама не понимает, о чем говорит! Моя Оленька - и податливая кровать - даже в будущем две вещи несовместные, как можно!
Моя Оленька! Что ты, где ты теперь? Четверть века пронеслось над твоею кроватью... Блюдешь ли ты свою прежнюю категоричность?
Да, кстати, сами имена дискутируемых внушали нам с Вадей эротический энтузиазм чуть ли не больше, чем их «богатые тела». Так удручало ономастическое худосочье вокруг, эти бессчетные среднерусские «Лены», «Иры», «Тани» - лишь иногда полыхнет хохляцким румянцем залетная «Оксана» или прошествуют в экзотическом отдалении слегка натужные «Стелла» с «Эльвирой» - и опять «Марина», «Света», «Оля»... И вот, наконец, тонизирующее: «Вика», «Крыся»! (Увы, вместе с «Ксюшей» именно в ту пору начавшие свое прогрессивно- геометрическое размножение.)
- Вано! - восклицал Вадим, почему-то решивший меня окавказить. - Ведь это звучит: Вадим и Виктория! А? Каков амфибрахий!
Я соглашался, но настаивал, что в «Ваня и Крысенька» больше лиризма.
Ни тогда, ни потом мы с Вадей не пускались в генитальные откровения, но пунктиром обиняков давалось понять, что наш опыт по этой части и обилен, и многообразен.
Боюсь, в вадином случае так и было. Иначе откуда бы взялась у него эта уверенная наглеца при знакомстве? Запросто подойти, как-то по-хозяйски дотронуться, разговорить, рассмешить... Нет, из книжек этому не научишься, хоть сотню раз перечитывай настольного де Лакло!
Однажды на моих глазах, во время контрольной по биологии, Вадя накатал письмо и в моем же присутствии вручил его нашей школьной пионервожатой - очаровательной, но престарелой Наташке. Объяснил мне, что всегда предпочтительней эпистолярная прелюдия, мол, если правильно составить текст - срабатывает безотказно. Текст могу привести для вадиных биографов, я тогда выпросил черновик:
«Утешь меня, женщина! Смешаем дыхание ноздрей наших, переплетемся кудрями, станем одно - мой выступ, твое углубление, мой вдох, твой выдох - и ночь расступится, и время померкнет! Светлой волной - два колыхания слитно: твои перси, мои ядра, плеск на плеск, удар на удар - и ближе, ближе - взлет! Блаженный ожог вечности! Дастся нам - ибо так повелел святый Израилев, седящий на херувимах, Господь Саваоф. Не дерзай в ослушание, не медли, утешь меня, женщина...»
Мне особенно нравилось «седящий» - за наглую неорфографичность. Я лишь много позже узнал, что это добуквенная цитата.
Не могу подтвердить насчет безотказности, поди его уличи: зашел в пионерскую на большой перемене, вышел со звонком - можно успеть! Однако можно и просто побеседовать, на шутку свести. Как говорится, вихрь догадок родит в биографе... Но по мордасам не был нахлестан, это точно.
«Если ты имел хотя бы одну женщину - считай, что имел их всех, и веди себя соответственно », - тоже из какого-то просветителя. Всё верно, если на место «женщины » подставить узловую деталь ее конструкции, - а разве не бывает чего-то сверх?
Вадя этим избытком чистосердечно не интересовался. И тактически, в рассуждении амурных трофеев малою кровью, был неприятно прав. Возможно, после, когда-нибудь, там и расцветает над формами, но в пятнадцать душенькам кажется, что они уже и так обросли чем-то небывалым для мира. И море симпатии тому, кто это первый оценит: солидно, всерьез, без прыщавого стеба.
Словом, амфибрахий, действительно, зазвучал. Дактиль же не налаживался никак! Да еще я недели на две оказался вовлечен в водоворот политических интриг вокруг избрания нового комсорга. Вполне сподручное дело - иметь хоть десяток синхронных предметов страсти, но одновременно строить карьеру и взлелеивать чувство - не допускается естеством.
5
Замечаю: сюжет дает непредвиденное ответвление. - Но! Я искренне опасаюсь, что через каких-нибудь четверть века амнезирующими усилиями времени и буржуйской пропаганды наш комсомол семидесятых установится на архивных стеллажах где-нибудь между гитлерюгенд и китайскими хунвейбинами (эк их! цензурно и не выговоришь). Однако Бог правду видит, и я вынужден смиренно отречься от такого незаслуженного соседства. Потому что комсоргом избрали именно меня. По вадиной, разумеется, протекции - вечный политический расклад в наших палестинах!
Вот, разглядываю свою фотку на сохраненном краснокожем билете, по 83-й взносы уплачены - нет, совсем не вождь краснокожих! Тощая морда, отвлеченность во взоре, декадентские патлы до плеч... А если бы снимали не погрудно, а в рост, да покрупнее - выявилась бы еще пара неловких подробностей. Этот круглый значок на лацкане - чье там изображение? Ленина? Или хотя бы Леннона? (Дерзновением уже тогда было бы только первое.) - Увы. Мое изображение - всё той же патлатой морды: вырезал и вставил под стеклышко. Изобрел дурацкую моду - полшколы потом с такими щеголяло, то есть каждый с собою, любимым, на лацкане. А в руке? Холщовая сумка вместо портфеля - уже по чужой моде, на лицевой стороне шариковой ручкой - плагиат: «Сегодня ученик - завтра хлебороб!» («Хлебожор»! - всё время порывалось отредактировать мамулька.) Зато на тыльной - эмбрион собственного собрания сочинений: «Шизофрения - наше будущее!»
Школьная партячейка как-то легкомысленно проигнорировала тыльную сторону - и утвердила мою кандидатуру. Начались суровые активистские будни: выколачивание взносов. Ежемесячно по две копейки с каждого юного ленинца - вроде, не такая уж продразверстка, но соберешь однажды, не сдашь сразу в партийную кассу, проешь, прокуришь - а второй раз они отказываются платить, цинично глумятся! Да еще мы с Вадей вчинили сверхурочный побор: на ОПМ, по десять копеек. Иные раскошеливались без вопросов. А тем, кто любопытствовал, приходилось расшифровывать: ОПМ - общество печатной машинки.
- Какой машинки?
- Печатной, сказано же.
- Зачем?
- Чтоб печатать.
- Что печатать?
- Антисоветчину.
Обычно дальше не расспрашивали, платили. Но здесь было, конечно, небольшое художественное преувеличение: машинку мы брали напрокат, чтобы печатать всего лишь Гумилева. Вадиму всемогущие соплеменники дали на месяц американский двухтомник, вот мы и тиражировали. Четыре экземпляра натарахтели, знакомый дядька переплел бесплатно, за экземпляр, а оставшийся лишний мы подарили классному руководителю. А он нам за это - полистать папку с ранним Бродским, с собственноручными пометами автора, уже шесть лет как спроваженного в заморскую безвозвратность.
Вспоминаю сейчас - и мед по душе: разве сравнишь с нынешней скукотой? - Когда каждый может пойти в магазин и пресыщенно не купить запылившихся конквистадоров и пилигримов! Поэзия для читателя должна быть слегка фрондерским занятием. А нет - «проходить» ее бесполезно, только зря в зевоте челюсти вывернешь. Лучше обогнуть.
А вот еще из наших пропагандистских радений: тематический вечер «Музыка бунта», где мы в свое удовольствие провертели «Белый альбом», перемежая записи лихими сплетнями о битловских гастролях...
Нет, не было в моем комсоргстве должной одержимости - признаю сокрушенно, запоздало рву волосы, посыпаю плешь идеологическим пеплом... «По плодам их узнаете их» - вон они, мои плоды, бывшие однокашнички: все послушно бизнесменничают, никто по стезям Че Гевары в тайгу с автоматом не ушел. Себя, себя казню - не на битлов же, не на Бродского валить!
6
- Вано, ты в курсе, что у Вики весь БВЛ по подписке выкуплен?
Пожалуйста, я еще с Крысей и слова не успел - а этот уже о викином приданом в деталях.
- И что?
- Там есть том: «Русская лирика начала века». Хороший предлог для визита.
Мефистофельский ход! Ну конечно - подкатить так невинно: дескать, мы давно мечтаем, ищем... нигде не достать... Ах, у тебя есть? И можно в руках подержать? Нельзя выносить из дома, понимаем... А если - здесь тонко снизить патетику - не отходя от кассы?
Однако Вика не вписалась в сценарий, пошла какая-то отсебятина, вадины импровизации - вплоть до счастливой все-таки развязки:
- Там их двести томов, я все не смотрела. Приходите, поройтесь, наверно, и поэзия есть... Потом музыку послушаем.
И вот - первый раз в долгожданном доме! Квартира на первом этаже, еще в осложнениях переездной горячки: нераспакованные коробки по углам, пустующий сервант, кокнутая люстра, безбровые окна... Оказалось - отец получил квартиру, но живет с новой семьей (вот и верь в офицерские браки!), здесь почти не бывает, а у матери руки не доходят: на работе сутками.
Раскурочили мы пару коробок, не нашли вожделенного тома (тем лучше! повод еще раз зайти), пообсуждали переезд.
- Может, помочь с карнизами? - рисковал, рисковал Вадя! Ведь я-то знаю: технический идиотизм у парня, вместо гвоздя пальцы вколачивает. Я чуть получше, то есть палец вместе с гвоздем, но в чужом бы доме никогда не взялся.
- Нет, она какие-то струнные заказала, там придут, сами повесят.
Вот так! Удача любит нахалов. Рейтинг еще на пару пунктов - и без всяких телодвижений. Да, кстати, о струнах! Из классики есть что-нибудь? Поставили музон. Хоп, хей хоп! Попритопывали, подергали шеями.
- Может, в выходной соберем народ, потанцуем? - опять Вадим, преувеличенно нахвалив викину фонотеку.
- Давайте. Только в этот мать дома. В следующий.
Мне даже обидно стало за поэзию: и как предлог не понадобилась! А с ассамблеями у нас, как у хрестоматийных школьников всех времен и народов, давно налаженная традиция: чуть где в плане свободный метраж - за неделю бросается клич, юноши организуют напитки - это вам не комсомольские взносы, все скидываются беспрекословно! - подруги хлопочут с закуской. Долгим путем проб и ошибок подобран состав из тех, кого не тошнит прямо посреди залы, - полная гармония душ, танцевальное единение тел! (Но-но, безо всяких там вадиных персей и ядер.)
Вадим на мои окрыленные предвкушения напевал всю неделю:
- Толстый наивный ребенок Падал с опущенных плеч... (вот обязательно надо обстебать всякую задушевность, что у него за манера!) Еще придет ли? Папа - майор от инфантерии, не в разводе. Может, у них строгие нравы в семье.
- Ну и что? Что, она так и будет - на пьянку отпрашиваться? Вечер знакомств, культурное мероприятие. Комсорг отвечает за явку.
- Так папе с шестого этажа не трудно прийти с инспекцией.
Да, это я упустил. Вадиму-то хорошо - с безотцовщиной дело иметь.
Впрочем, не так уж мы и напьемся, обычная малогабаритная оргия - по одному флакону на учащегося. Пусть инспектируют. Выстоим.
Любопытно, что Вадя, неизменно внося установленную лепту в питьевой сбор, сам не пил никогда. Воздержание вообще-то дело нехитрое - немыслимо трудно другое: сохранить при этом уважение коллектива. По общенародному кодексу чести, отказ от совместного поддатия равен отказу от дуэли в кодексе дворянском. Хоть раз смалодушничай - изгойство обеспечено, это тебе не какой-то там пятый пункт, затравленный только в фольклоре.
И вот - Вадим не пил - и не был в париях! Толпа прощает экстравагантности лишь бесспорному гению; выводы напрашиваются.
Однако очень умеренно бражничали и мы, грешные. Еще далеко не было в ходу нынешнее «попьем?», где заменой приставки глаголу сообщена - вместо былого шампанского молодечества - бормотушная, тягучая беспросветность.
7
И был вечер, и было утро. И так шесть раз подряд, со слабоумной педантичностью. Еле дождался! Да еще Вика держала в напряге - может, мать и не уйдет на работу (она у нее медицинствует где-то). Но вот, наконец, Творец почил, а мы воспряли: вытанцовывается! Мать ушла, и Крыся придет, и звенит-побрякивает в холщовой сумке, настрогано что-то на кухне, и Амур вострит наконечники стрел.
За массовостью мероприятия мы не гнались; пять приглашенных, кроме организаторов, то есть четыре пары, вполне уместное содержание для двухкомнатной формы. И поначалу всё шло хорошо: отыскались в коробках фужеры («только аккуратнее, мальчишки, не побейте!»), налили, сплясали - но дальше!
Слетать на Луну, написать шедевр, освоить интегральную йогу - какие немудреные достижения! Всякому по силам, ничего сверхчеловеческого. А вот ты попробуй заговорить с прекрасной незнакомкой! А незнакомки, по их коварному обыкновению, все прекрасны. «И, медленно пройдя меж пьяными...» - оттого и медлит, бедняжка, что надеется: кто-нибудь решится. Бесполезно! Вместо ловкого комплимента - и вправду какие-то перья в мозгу; а между тем комната опустела, две пары отправились по домам, а Вадим с Викой еще в самом разгаре веселья уединились в маминой спальне. Что происходило от первого тоста вплоть до мытья посуды - как-то вывалилось из головы.
Да разве можно упомнить все свои молодые пьянки!
Как наставляет нас, творцов, эстетика критического реализма? - Из ста создай одну - но типичную.
Ага, если эту эстетику слушать - так и до цирроза недалеко. Сто пьянок! Легко ли! Семьдесят литров портвейна «Кавказ»! А там одна капля убивает лошадь. Нет-нет, опустим алкогольные подробности, обойдемся без типизации.
В памяти - только финальные эпизоды: Христина моет посуду - сама как стеклышко, хотя, вроде, пила, без жеманства. Снова резинкою на макушке собрала волосы в льняной хвостик, проникновенно двигает лопатками, почесывает левой пяткой правую щиколотку. Я с невменяемым упорством вылавливаю из трехлитровой банки подло ускользающий огурец. Надо, надо заговорить, уже просто неприличная пауза! И тут припертое к стене малодушие отыскало лазейку: «Если она начнет первой - то я ее обязательно...» - так, слегка редактируя Толстого, загадалось молниеносно. Фу, гора с плеч! Даже огурец сразу поймался на радостях.
- А куда фужеры теперь? Снова в коробку? Вика не говорила?
- Я пойду спрошу, - хоть на время улизнуть с рандеву, собраться с мыслями.
- Да не надо, куда ты к ним полезешь!
Нет. Ухожу. Спросить, куда ставить фужеры. Это важнее интима. Тем более - приятно показать, что ты совсем не пьян: помнишь, заботишься о мелочах.
Открываю без стука (просто забыл постучать, слишком увлекся своей трезвостью) - зашторенная мизансцена: Вадим с какой-то вурдалаческой ненасытностью лобзает беззащитные викины сосцы. Конечно, тут же захлопнул, а в голове: «Так вот как это бывает!» - со сладким омерзением.
- Ну что, бутылкой тебе не кинули в башку? Съешь, съешь огурчик.
«В башку! Огурчик! Это же... почти объяснение!» - мгновенно ухватилось лингвистическим чутьем. И сразу - так легко стало с Крысей! И даже подступившая тошнота разразилась как-то бесстыдно - нет, не на глазах, успел до туалета, но вышел - неопозоренным. «В башку!» Это ведь: ты - мой, так зачем церемонии?
- Пойдем, провожу тебя?
- Куда? На лифте до шестого?
- С тобой - хоть до шестнадцатого.
Ну, это на троечку с минусом, но уже ворочается язык, и на том спасибо.
- У нас двенадцатиэтажный дом.
Прекрасно знаю, но четыре лишних - для созвучности. Надо же понимать такие вещи, что за эстетическая глухота!
8
Сидишь, разглядываешь в диаскоп памяти черно-белые слайды - давние воспоминания, как сны, почему-то не цветасты... Но резкость не смазана, видно отчетливо: свою вдруг ниспосланную небом красоту Вика носила еще мешковато, как с чужого плеча; еще не обвыклась, не обжилась в ней. Поэтому кареглазая, курносая крысина непритязательность казалась более естественной. А за Вику было тревожно и неловко: вечная неуместность совершенства в неподготовленном, неприбранном, неряшливом мире. Куда приткнуться? Где достойная оправа? У нас ведь даже своего «Плейбоя» нет, чтобы запечатлеть профессионально (я как-то один номерок полистал у Вади, папа ему подарил - для гармонического развития). Только и остается - поскорей размыкать, промотать, сравняться с окружающим. И тогда уже жить-поживать, на общих основаниях. Наша злорадная мудрость так и приговаривает: «Не родись красивым!» Как будто можно выбирать! Но народ, конечно, прав: красота всегда трагична.
Вот, пожалуйста, для иллюстрации: моя кисуля принесла двойню.
Один так себе - Васька и Васька, в любом подвале таких с дюжину. Зато другая (да, девочка) - прямо Мерилин Монро на кошачий лад, глаз не оторвать! Конечно, ее первую и пристроили - одинокой тихой старушке в подарок. То есть никаких там докучных детей или голодного ожидания хозяйки с работы - живи и радуйся, подставляй ушки под почесы... Три дня идиллии вытерпела судьба, а дальше как по писаному: у старушки началось буйное помешательство, для разминки взяла и забила скалкой нашу Мерилин. Родственники, понятно, тут же свезли бестию в дурдом - давно повода дожидались: квартира-то у бабульки, наоборот, совсем не ветхая. Я еще долго потом философствовал: ну, а не будь нашего подарка, то есть не родись котенок, то есть не загуляй Мурыська, то есть не... - как бы с квартирой теперь обстояло? Так сложно, так сплетено всё в жизни: потянешь за одну ниточку - а оно раз - и совсем в другом конце распустился узор! Кошачья похоть - и старушачье безумие: всё взаимосвязано, ничего лишнего!
Кстати, котенка в подарок - это и у нас с Вадей была такая идея: Вике на день рождения. (Да, а с тем-то что, с Васькой? - Ничего. Процветает. Все полоски на месте, усы вразлет - такими Рок не интересуется.) В классном журнале разведали дату - сама почему-то хотела утаить; а ведь еще совсем, совсем не царапающаяся цифра - чего жеманничать?
Я понимаю - 18! Действительно, грубое, шершавое, тяжелое число - никакой охоты справлять.
Но восемнадцать тебе не будет никогда - я позабочусь об этом. Я не дам тебе постареть. Ни морщинки у глаз, ни складки у губ. Вика! Ты останешься в зените юности. Слишком жадно время сжевывает такие лица, я не подпущу его к тебе. Сохранить прекрасные формы - это ведь наша, поэтов, прямая забота! А души предоставим высшему попечению. Так что не бойся, отмечай.
- Вано, мы с тобой поэты? - вдруг, посреди кошачьего обсуждения: какой породы купить для подарка - перебил Вадим.
Я тогда еще не сложил ни строчки, поэтому «мы с тобой» было великодушным авансом - сам Вадя писал давно и обильно.
- Поэты.
- Гумилевцы?
- Гумилевцы. - Нет! Я блокоман! Но сейчас был не случай выхватывать из ножен всегда беспобедный спор.
- Так при чем здесь котенок?
Я испугался, что Вадя предложит подарить наш самиздатский двухтомник, причем при жеребьевке в жертву, конечно, выпадет мой. Но в этом семитском мозгу зрела другая - и, как всегда, блестящая идея!
- В конце концов, один Киса у нее уже есть. Приятно получать полезные вещи. Выберем что-нибудь в хозтоварах - и обыграем в стихах. Можешь сам, без меня, попробовать.
В магазине почти единодушно мы выбрали хозяйственное мыло, моток бельевой веревки и - видимо, по кошачьей ассоциации - пачку яда от домашних грызунов «Зоокумарин».
- Видишь, как тебе повезло. Ничего и сочинять не надо: практически готовый сонет.
Я сказал, что сонет не потяну, пусть будет четыре катрена - по строчке на каждый год именинницы. (К моему эротоманскому стыду, вся эта чисто технологическая лексика: катрен, ассонанс, анапест – тогда будоражила кровь даже больше, чем наименования девчачьих потайнушек.)
- Только не надо личного, чтоб от обоих поднести.
- Постараюсь.
В тот же вечер, хотя до события было еще дней десять, взяв напрокат - для разгона - зачин у Николая Степановича, я постарался:
Иногда, не справляясь с тоскою,
И не в силах смотреть и дышать,
Ты мечтаешь под гроба доскою
Слушать тихую поступь мышат.
И осыпана ты кумарином...
Что тебе до мышиной возни?
Им ласкаешь мохнатые спины,
А они напевают: «Усни!»
И такая находит истома -
Как узорны удавленной сны!
Нужно только решиться из дома
Унестись в даль лазурной страны...
Призрак сумрачный мыльной веревкой
Нежно шею твою обовьет
И с усталой, угрюмой сноровкой
Выбьет стул у тебя из-под ног.
По своему парнасскому новосельству, я очень гордился результатом. Однако Вадим отнесся к нему сдержанно.
- В конце у тебя... недоработка с рифмой. Поленился?
Нет, просто не заметил. Но переделывать не стал. В конце концов, для чужой любовницы и это сойдет. Так - в авторской досаде _ подумалось грубовато. Не понимал тогда, что именно здесь начинается поэтическая деградация - с пренебрежения к адресату. Вот у Алексан Сергеича не было чужих любовниц. Всех сам приголубил - хотя бы в воображении. Оттого и не позволял себе халтуру.
9
Впрочем, и правда - сошло. Хотя Вадим отмежевался в последний момент и купил букет долгоногих роз, негодяй! Своими пропорциями хрупко напоминавших саму именинницу... Так что я с веревкой и хозяйственным мылом выглядел слегка жидовато, впору самому удавиться. Но Вика, вообще не ожидавшая поздравителей, радовалась, как птичка. Пристроила розы, тут же села к пианино и в пять минут нарядила в аккорды мою дебютную чернуху. Это, между прочим, чудесная армейская традиция - все офицерские дочки играют на фортепьянах. Потом побежала взбивать белки для безэ, потом, сунув их в духовку - вжик-вжик на лифте - сгоняла за Крысей...
- Сейчас придет. Чтобы ты у нас не скучал, - подмигнув в мою сторону. («У нас»! - уже прямо семействуют с Вадей!)
Я, ввиду наметившейся парности, затосковал без привычной отвязки - но ненадолго: Крыся пришла с полбутылкою «Старки». Явная телепатия!
- Папашкина заначка. А по какому поводу форум?
Мы с Вадей переглянулись.
- У Вики юбилей. Рубеж половой зрелости. Взрослое кино теперь может смотреть.
- Ой, серьезно? Пушок, поздравляю!
- Спасибо, Ромаша. Садитесь, сейчас пирожные принесу.
(Сю-сю-сю, смотри ты, уже и кликухи друг другу придумали! От фамилий, конечно: Вика - Пушкарева, Крыся - Романовская.)
- А скандалить не будет? - на бутылку.
- Он уже и забыл про нее. А вспомнит - подумает: мать перепрятала. Они так постоянно забавляются.
- Ну что, тогда за забавы! - дружно чокнулись, даже Вадя первую хлопнул.
- А ты вообще-то не собиралась отмечать?
- Не-а. Приглашать - готовить надо. Я ненавижу, а матери некогда. Потом еще подумают - на подарки напрашиваюсь. У нас с мамой всегда: кто приходит - сами приходят.
И точно: после второй и последней кто-то позвонил в дверь. Вика поморщилась:
- Капитан Пушкарев прется, наверняка. Ничего, сидите, я с ним быстро.
Вышла, закрыла дверь в комнату - и через мгновенье в коридоре уже рокотал поздравительный басок незримого для нас визитера.
Капитан Пушкарев! Совершенно бессмысленный персонаж - но придури хватило бы и на главного. Не в этот приход, но довелось лицезреть, причем неоднократно. Однако лучше разделаться с ним тут же, единым махом, чтобы потом не болтался под ногами.
В свои нечастые навещания викин блудный отец впрессовывал максимум родительского ригоризма. Брал, так сказать, не числом, а умением - типичный суворовец! Получалось неплохо. Я редко наблюдал, чтобы девочки так пылко, вплоть до красных пятен по лицу, ненавидели родных пап - пусть даже и алиментных.
А было за что? - Как посмотреть. Являлся капитан всегда в форме - считал, видимо, что это повышает его воспитательный статус. С этой же целью практиковал не соответствующее своему званию сановитое поэкиванье после каждого слова. Особенно на тему неуставного кухонного уклада: немытые развалы в раковине, переполненное ведро, мохнатая вентиляционная решетка... Было, было во что носом ткнуть, это правда!
- Виктория... э-э... мы же договаривались... э-э... неужели не дойти до мусоропровода? Надо помогать матери... Сама - будущая хозяйка...
В присутствии посторонних текст читался даже с большим воодушевлением: призывая в свидетели этого постороннего и уже его приневоленным пальцем проводя по какой-нибудь пыльной поверхности. Одно спасибо: инспекция никогда не длилась более получаса. Тридцать еженедельных минут - этого капитану казалось вполне достаточно для исполнения отцовского долга.
Но сегодня, в день совершеннолетия, Вика вдруг зажадничала, ей стало жаль времени на всю обязательную программу. И минут через пять она нетактично обломила родителя.
- У меня гости...
- Кто такие?
- Ребята, одноклассники, - это уже из коридора донеслось, не из кухни, - я тебя не приглашаю. Можешь прийти в воскресенье. Пока.
Вика вернулась в комнату, нарочито отсекающе защелкнула дверь. Папа что-то еще доэкивал в коридоре. Мы минутку подождали, пока захлопнется за старшим поколением, потом Вика махнула рукой, а Вадя начал умеренной пикантности анекдот.
Я сдвинулся на тахте с Крысей, блаженствующим бедром осязая жаркую бездну. Скоро, скоро исчерпаются светские смешилки, потом еще ненужно потанцуем с полчасика, а там...
Но произошло другое: приоткрылась дверь, и в проеме - с неторопливой, садистской отчетливостью кинематографического кошмара - показалась рука в зеленом обшлаге, разжались в броске безжалостные пальцы - и прямо в кульминацию вадиного сюжета полетело нечто куда более пикантное. «Ведро надо выносить... Мы договаривались... уже почти невеста...» Однако сам капитан так и не появился. Мол, не приглашен - значит, не приглашен, не хочу навязываться.
Крыся неприлично ругнулась вполголоса, Вика - за неимением лучшего - то ли изобразила обморок, то ли просто закрыла глаза. А у меня при виде чужой крови - всегда как будто наждаком шаркнули по нервам, особенно возле копчика: зажался, пережидаю жгучую волну.
Вадя же, мой золотой, мой бестрепетный Вадя, даже не обрывая начатую фразу, небрежно нагнулся, поднял, дошел до окна и выбросил ватку на улицу одновременно с точкой в анекдоте. И, не делая паузы для ненатурального бы сейчас смеха, ровно спросил:
- Хочешь, я ему морду набью?
И я поверил, что непреклонный пацифист, за все школьные годы ни разу не окровавивший вражеского носа, делает вполне ответственное заявление - не то, что с карнизами. Мог бы, кстати, и не персональничать, но «мы» в данном случае звучало бы, конечно, несколько по-шакальи.
- А толку-то... - чуть помедлив, ответила очнувшаяся Вика. Впрочем, папа уже ушел, и тема - по отсутствию предмета обсуждения - была закрыта.
А жаль! В красном углу - капитан Пушкарев, вооруженные силы, в синем - Вадим Котт, русская интеллигенция: такого колоритного поединка лишился рассказ!
10
Любовь, как и красоту, можно получить даром, с небес. Но последние лет сто наверху, видимо, тоже какой-то кризис, производство сворачивается, цеха в простое. Посмотрите на морды вокруг.
«Халява нынче не катит», - как говаривал наш с Вадею одноклассник, Коля Зарецкий, на большой перемене под завистливые вздохи в одиночку опрастывая бутыль бронебойного вермута. (Место действия - школьный сортир, уже давно уступивший свое прямое назначение более возвышенным процедурам.) Нет, зависть не имела чисто этиловой подоплеки! Алкоголизм для большинства из нас, по крайней мере, до конца текущей пятилетки, не стоял в повестке дня. Но, чуя под ложечкой расцветающее тепло - стакана вполне достаточно, как-то романтичнее, свежее сидеть на той же алгебре. Наэндорфиненные извилины плавно вписываются в квадратные уравнения, и перестает тошнить от американских горок - синусоид, по-научному.
Ну так и что, что не катит! - хочется воскликнуть, подхватывая описанное состояние. Мы уже давно наловчились не ждать милостей от природы. Силикон, ревлон, шиньон - и готова Шиффер на обложку!
С любовью, конечно, чуть сложнее, требуются более трудоемкие манипуляции - но, в принципе, тоже всё в наших руках. С небес не обломилось - ее можно вцеловать, вгладить, власкать в самые неромантичные отношения. Одураченный гипофиз принимается за дело, уже упомянутые эндорфины гонят блаженные волны - и порядок! Вот, послушайте:
Никто ее колен в забвенье не цалует; Одна... Ничьим устам она не предает
Ни плеч, ни влажных уст, ни персей белоснежных... Никто ее любви небесной не достоин.
Но если...
Дальше там точки - но и так всё ясно. То есть если все-таки сложить: уста + колени, плечи и далее по списку - в итоге получаем любовь, один к одному с небесной - никакой эксперт не отличит! Даже лейбл на месте.
Ничего этого я еще не понимал, когда окончательно распределились роли в нашем пересеченном диагоналями квадрате: я, Вадя, Крыся, Вика. Прямые линии в этой фигуре означали взаимную симпатию, наклонные - одноколейную страсть. Что там твое квадратное уравнение! Но мне было легче: Вику, за ее красоту, я - по своему хмельному кастальскому обыкновению - боготворил. Поэтому не то что чувственная мечта наяву, но даже сновидческая поллюция в викин адрес мне казалась несмываемым кощунством. Крыся же влюбилась в Вадима не столь отвлеченно. А пока, лелея в душе соперничество с подружкой («Пушок, Пушок, мы с Пушком...» - о, лицемерка!), разминалась на мне, к обоюдному нашему удовольствию.
Да, во всю эпоху дружбы с Вадимом я был чем-то вроде бесплатного приложения. Зато на меня падал отблеск вадиной неотразимости - и я этим бессовестно пользовался.
Замечу, что сам Вадя, несмотря на неожиданную готовность к рукопашной, от Вики вовсе не обезумел. Я это знал потому, что своим давним внешкольным поклонницам он и не думал давать отставку. По-прежнему навещал их в установленные дни, а одна даже стала вхожа в его апартаменты. Некая особа под слегка синеватым прозвищем Кадаврик - она частенько мелькала в вадиных упоминаниях. Возможно, в этих визитах и не было сексуального буйства - иначе откуда бы такое прозвище? - и тем не менее.
Заполучив Вику (на халяву! на халяву!) - якшаться еще с кем-то из той же, пусть и прекрасной половины? Да не бывает прекраснее, зачем впечатление комкать! После битлов - «Самоцветы», что за всеядность!
- Ну, Ванидзе, не драматизируй. Раз в мире есть другие женщины, их надо тоже... ценить, - даже не оправдывался, а наставлял, паршивец. Бывалое «женщины», глумливый эвфемизм после паузы - всё, чтоб только меня побесить, я же понимал! И скрежетал от бессилия.
Впрочем, нашу дружбу мой скрежет не омрачал. Разве я негодовал персонально на Вадю? Они ведь все такие - с того же Пушкина начать. «Тебя мне ниспослал, тебя, моя мадонна!» - ну так чего ж тебе еще надо, кобель чертов? Угомонись! - Бесполезно. Только стишок перебелил - и уже побежал. Ценить других. Без него, мол, не управятся.
Одно утешало: Вика от Вади тоже не потеряла голову. Красавицы и вообще позже начинают с любовью, у них чуть замедленная душа: слишком много затрачено на внешнюю отделку.
Вот так и получалось, что, пока Вадим с Викой в соседней комнате занимались доброжелательным сексом, мы с Крысей незадействованным избытком чувств облучали друг друга - не подозревая о коварном свойстве поцелуев.
Первый поцелуй! Конечно, здесь требуется притормозить. Не на распродажу мчимся, чтоб такие виды промахивать.
Совершенно отчетливо: четвертый класс, Таня Потехина, звеньевая в моей дружине. Даю ей на перемене какое-то пионерское поручение, начальственно покачиваясь при этом с пятки на носок. Наверно, в кино где-то увидел, не сам же изобрел. И вдруг - не удерживаю равновесия - или сзади кто-то толкнул - меня бросает вперед, впечатываюсь открытым ртом в танины губы, тут же отдергиваюсь - и, как ни в чем не бывало, договариваю свой председательский наказ. Сам ничего не понял, но - полыхнувшие танины щечки, испуг и восторг в ее глазах... Начинаю догадываться: что-то произошло! Ах, она решила, что я... Ну что ж, ну что ж - она неплохая звеньевая, хоть и троечница, пусть это будет ей вроде поощрения...
Вот всем святым клянусь - именно так подумал! Какой функционер во мне закопан - даже представить страшно. А ведь то был единственный раз, когда на меня поглядели с таким выражением! Больше уже равновесия не терял.
Ну ладно, а все-таки: первый настоящий? Не партийный, не поощрительный? Увы, не могу вспомнить - с кем.
Специально перед этой главой знакомых обзвонил (ничего, они знают, что я с научной целью, не удивляются) - и никто не вспомнил! Разве мы не макаки после этого?
Правда, ощущения свои могу реставрировать. «Было мокро» (славная примочка американского киногероя). Но это в материальном плане. А в духовном? - Немножко похоже на смерть, как ее описывают медиумы со слов отлетевших. Вот, это случилось - а ничего не случилось. Ты всё тот же, и кругом всё то же. Только свалился какой-то груз, как от неприятного, но наконец исполненного дела.
К излагаемым временам я уже поднаторел в устных упражнениях, технически освоил - и даже позволял себе якобы вдохновенные импровизации. Тут главное - как бы отомкнуться от собственных губ, а лучше - вообще отбежать в сторонку, пока этот дурак набитый, это чучело, это физическое тело проделывает свою клоунаду. Тогда не стыдно и не страшно.
И все-таки наедине с Крысей всегда вначале пошевеливался ужас от необходимости каких-то действий.
Да-да, потом-то, облысев и обеззубев, - после тысячи прогонов - спектакль разыгрывается без задоринки, суфлер подремывает в своей раковине, а может и вовсе пойти заняться посторонними делами: мякоть - ладони - тестостерон - адреналин - эрекция - мякоть - персонажи так ловко перебрасываются репликами, так одна вытекает из другой, что запинка исключена.
Но в пятнадцать, дебютируя, всё это куда приятнее исполнять в воображении.
«С тех пор как я начал жить, то есть мечтать и думать », - это один поэт так начал свои мемуары. Вот я и говорю: мечтать вполне достаточно! Даже и думать не обязательно - всё равно через край. Мечтать жизнь увлекательнее, чем жить ее.
Одна беда: со своею постылой непосредственностью под ногами у мечты всегда болтается реальность, ее младшая сестричка-даун. И пнуть жалко, и терпеть противно. Особенно с девчатами досада: не телесничай они тут, под боком, - такого бы намечтал!
А ну-ка, а ну-ка - это старичок Фрейд заерзал поганым кадыком, глотая слюнки - давай-давай, выкладывай свои эротические фантазии! Сейчас я всё про тебя растолкую...
Пожалуйста, вот она, подноготная: пропахший дымом и БАМом, с геройским отблеском таежных костров на возмужалом лице, взбегаю к викиной двери, звоню - открывает, секунду не узнает - срываю с плеч рюкзак и...
Нет, если ты такой психолог, такой душевед, лучше мой сон объясни - дня два тому, еще помню подробности: театр, аншлаг, сцена. Дают оперу по мотивам Тургенева. Партию Муму исполняет Галина Вишневская, партию Герасима - Мстислав Ростропович...
Нет, ты мне растолкуй, если ты такой умный: какая тут связь? А то - эротические... Эротические я и сам растолкую, тут ума много не надо, эка невидаль.
В общем, мы с Крысей доцеловались. Может, еще не небесное, но что-то явно забрезжило, засветлело. А ведь пока ни колен, ни плеч, ни персей не приплюсовывали - всё впереди!
11
«Иван, зайди на перемене в лаборантскую», - это мне физик, наш классный руководитель, бродовед и битломан. Леонид... «и битломан »... - о, и отчество выудил, по созвучию: Залманович. В выпускном альбоме - одни инициалы: Л.З. - помню, бился-бился - и никак, ушло в глубину, снасти не хватало. А на наживку - сразу, пожалуйста: клюнуло как миленькое. Да что там отчество - такая дрянь, бывает, всплывает - и сам не рад. Вот с этой лаборантской - что-то вроде тайной комнаты Синей Бороды в школьном фольклоре, постоянно ее окутывали какие-то темные, соблазнительные слухи...
И теперь, всматриваясь в фотопортрет Залманыча, я вполне допускаю: была, была у народного творчества реальная подоплека!
Но тогда учитель под тридцать, то есть в возрасте натали-гончаровского жениха, казался мне способным на половые безрассудства (почти на рабочем месте, среди бела дня - конечно, безрассудства!) не более, чем чучело мамонта в Зоологическом музее. То есть на вид-то он как живой, но, помилуйте, - такая древность - и туда же, в наши юные проказы! Однако практикантки из Герцена, училки начальных классов, да и старшеклассницы наверняка были более проницательны.
Впрочем, меня Залманыч зазывал в свой вертеп по чисто дидактическому поводу:
- Ваня, тут поступил сигнал. Какое-то у вас было мероприятие... Не хочешь рассказать?
Я не сразу, но все-таки сообразил, о чем речь: да, позавчера мы лихо оттопырились у Коли Зарецкого. Трехкомнатная улучшенной планировки, человек пятнадцать натолклось. И не все рассчитали с дозами. То есть веселье не удержалось в кооперативных рамках, выплеснулось на площадку, пошла какая-то коммунальщина: пробужденные соседи, метание икры в лестничный пролет...
А пяток самых устойчивых Крыся, идиотка, сагитировала идти в другой дом, проводить всесоюзную перепись населения. И в два часа ночи мы этажа три переписали. Звоним, представляемся, так и так, вы уж простите ради бога, но мы сами люди подневольные, комсомольская вахта... Ваш пол, возраст, род занятий... Извините еще раз...
Ничего, никто даже не ворчал. И не удивлялся. Вот мне только в этом за наше население обидно: способность удивляться происходящему у него отшиблена безвозвратно.
Рассказывать о мероприятии я, разумеется, не хотел - но оно и не потребовалось. Залманыч и так всё знал, до последних подробностей. И даже в своем пересказе, как мне показалось, кое-что художественно приукрасил. Чтобы Крыся грозилась какому-то скрытному гражданину вызвать милицию и выломать дверь? Настолько вошла в образ? Но хоть не вызвала, я надеюсь?
- Ты что, правда ничего не помнишь?
Вот не будь у алкоголя такого общепризнанного летейского свойства - как бы мы выкручивались в подобных ситуациях?
- Нет, я помню. Но эксцессов не было, я контролировал ситуацию.
- В общем, сейчас уже звонок будет. Ваня, на будущее - с этим надо...
«Кончать», - мысленно подсказал я запнувшемуся педагогу.
- Аккуратнее. Не собирайте кого попало. Меня, кстати, могли бы разок пригласить.
Что интересно, мне так и не пришло в голову полюбопытствовать об источнике сведений. Даже не у Залманыча - тот бы, вероятно, и не засветил осведомителя - но внутри, просто задаться вопросом.
И тогда, и после я здоровым инстинктом предпочитал жить в мире без стукачей, жучков, липкой паутины КГБ и прочих симптомов интеллигентской паранойи. С КГБ тогда было - как обычно с Богом: неверие в его всевидящее око существенно облегчало земное поприще. Но самых борзых, как и полагается, конечно, ждала сковородка.
А вот у Вади первые зачатки психоза уже наклевывались. Одалживая мне на денек записи Галича, он чуть не полчаса изводил инструктажем: как, в случае провала, испепелить подрывного барда. При скрупулезном выполнении, времени, пока ломают дверь, должно было хватить на унитазное аутодафе.
Я посмеивался (не вслух), но кивал с умняком на лице. «Из наслаждений жизни одной любви музыка уступает...» Ну вот, а на третьем месте - игра в подполье, в борьбу с режимом; давний расклад, не нами заведено. Или вот еще: на какой-то литературе вдруг ввернулся Солженицын. Нет, не Архипелаг, упаси боже, всего лишь Денисыч, приглаженная овечка. Мне Вадя давал роман-газету - почему-то не впечатлившую, не оправдавшую сатанинского ореола вокруг имени автора.
- Я думаю, он просто смакует недостатки, - русичка хотела благоразумно объехать скользкое место. Я тоже так думал, но упрямо требовал обсуждения.
- Зря ты. Не надо нарываться. Витаешь в облаках, - Вадя же и попенял мне после урока.
Чепуха. Я был как раз реалистом. Нафантазированный мир катакомб, гонений и мучеников переживался, конечно, куда романтичней.
Но мне для этих фантазий не хватало подручного материала: какого-нибудь там колымского дедушки или невыездного папы.
О папах разговор еще будет, а «дедушки» (мои оба до тридцати пяти не дотянули) - один в братской яме на Пискаревском, другой в безвестном болоте июльского отступления - нет, из таких диссидентскую традицию не выведешь!
Кстати, раз уж тут упомянуты физик с русичкой - нехорошо про остальных ничего не сказать. Они дальше вряд ли понадобится, но, и правда, что это за тоталитарное хамство, особенно у детективщиков - допускать персонажей только в качестве фабульных шестеренок? Пусть болтаются без дела - свобода так свобода. Да и рынок крайм-стори все равно перенасыщен, бесполезно соваться.
Так что - «Куницыну дань сердца и вина!» (вот и у Пушкина педагогика с пьянкой увязана). Сюда, сюда выпускной альбом, черно-белое зиночкино подспорье!
Гелий Моисеевич, русак. Сменил у нас ту, не одобрявшую смакования. На первом своем уроке решил почитать вслух Тургенева, мастерским исполнением оттенить все художественные красоты... Начал что-то из «Записок охотника» (спасибо, не «Муму» - у меня всю жизнь какие-то сложные ассоциации с этим шедевром). И, строчки через четыре, вдруг подпрыснул, зафыркал, пустил было хохот в нос, сдавленным хрюком, но - прорвало и разразилось! Так и не смог продолжить: чуть успокоится, отрет очки, начнет ту же фразу - и снова заливается, ржет, слезы ручьем...
Я сейчас пошел, нарочно перечитал то место. Забавно, да, но чтобы 45 минут прохохотать... Может быть, юмор - это только избыток чужого воображения?
Впрочем, тут не исключена и разновидность истерики. Первый урок, восемьдесят наглых глаз на тебя, выжидательно. А тебе самому - чуть за двадцать... Возможно, возможно. Ну и что? Тургеневым, конечно, мы в тот
раз не прониклись - зато Моисеича полюбили: приятно, когда в человеке светится безобидная сумасшедшинка, этакая трогательная беззащитность тихого помешательства.
Вот у биологички оно было не столь располагающим. Что ни месяц - закатывала контрольную, пять вопросов по учебнику и шестой, неизменный, сверх: «Что ты знаешь о хлорелле?»
О хлорелле ничего не знал даже Вадя, неисчерпаемый эрудит. Но каждый месяц, с неотвратимостью запоя, настигало опять: «Что ты знаешь...» Некоторые роптали: если это настолько важно - так не таи, поделись информацией, на то ты учитель... Но нет - молчок. Только ежемесячное: «Что ты…» Потом мы решили уже из упрямства о хлорелле не узнавать. Я на этот счет и до сих пор в полном неведении.
И все-таки порою делается тревожно на душе. Может быть, что-то и впрямь насущное стучалось в наш молодой разум, какая-то спасительная подробность о мироздании, без которой потом всё и пошло наперекосяк? А обратно в школу - несолидно, неловко, не те уже годы... Вот и доживай в бардаке.
За математичкой не водилось ничего замечательного, зато фамилия ее была - Зайчик. Чем не случай утилизовать популярный тогда анекдот из чапаевской серии? Упускать просто глупо. Никто и не упускал. «Судя по ушам, этому зайцу лет триста!» - и даже после многолетнего обращения острота не потускнела, не притупилась, находила живой отклик у публики. Юмор - избыток чужого воображения, кто-то правильно сформулировал.
Химичка угнетала подростковую психику неизменным «Вы» - с первого же занятия, в седьмом классе. Становилось как-то неуютно и виновато, пропадала охота шалить с реактивами и спиртовкой подпаливать локоны тогдашней возлюбленной... Да, сильный дидактический ход - это «Вы»! Но беда, что и самой не расслабиться. На все пуговки из урока в урок, из года в год... Не знаю, стоит ли свеч. Кстати, после одной из лабораторных я и начал приглядываться к Вадиму. Он случайно плеснул серной кислотой на соседа и, видя его растекающуюся бледность, съязвил равнодушно: «А что ты за жизнь так цепляешься?» После чего засунул палец в пробирку с остатками жидкости и перевернул ее. Конечно, концентрация оказалась совершенно безобидной - но ведь никто этого заранее не знал. Наоборот, нам перед опытом предписали строжайшую аккуратность.
Ну, кто еще? Ее нет в альбоме - и несправедливо; мало ли, что в старших классах ничего не вела! Я о пеничке говорю. Героическая женщина! Поставила целью - и сумела, добилась, переломила презрение к предмету! В итоге весь класс у нее с первых тактов мог отличить 40-ю Моцарта от Пятой Бетховена - умение, за которое я ей по гроб благодарен. Потому что и до сих пор в глазах приятельниц именно оно придает моим эстетическим суждениям завидную авторитетность.
Роберт Израилевич, историк, - с симпатичной идеей-фикс: к месту и не к месту он сокрушался, что мы поскромничали в среднеазиатских завоеваниях. Ему непременно хотелось видеть Каспий внутренним морем! И так натурально он негодовал на наше безразличие в этом вопросе... Вот тебе и Гекуба.
Наум Соломонович, француз. Одно время тоже был обуян манией. Высматривал на перемене соплеменного отрока и с клекотом налетал: «Как Вы относитесь к личности Сталина?» Большинство отвечало типа: «Нам бы твои заботы». Только я однажды (когда до Вади дошла очередь) подхватил с комсоргским азартом: «Отношение двойственное. С одной стороны... С другой стороны...» - «Так я ведь не Вас спрашиваю», - как-то брезгливо оборвал меня Соломоныч. Ну да, действительно, куда я полез. Это же чисто их, французская, проблема.
Впрочем, Соломоныч самою природой был загримирован под оппортуниста: круглые очки с выпученными линзами, по периметру увесистой лысины - мелким бесом седеющие кудряшки, порывистые крылья дерзкого шнобеля... «Вы этот язык не знаете и никогда знать не будете. Зачем вам грамматика? Плюньте! Налегайте на лексику! Если научитесь: я-хотеть-булка-масло-сыр - вас всегда поймут, всё получите без грамматики!»
Преувеличивал, конечно. Я потом за границей пробовал так, для эксперимента. Ничего не получишь, пока деньги не выложишь. А зелеными помахать - и лексики никакой не надо, полное понимание! Ты бы нас на зеленые научил налегать, Соломоныч, - вот тогда бы отчество свое оправдал.
Перебираю педколлектив - и сам удивляюсь: а густо, густо их было!
Прямо душа поет! А мы их зачем-то в анекдотах всех в Одессу отселили. Ну, вот и доотселялись. Заходишь теперь в любую школу - сплошное русское поле: ни горбинки! Ни картавинки! Чистейший великий-могучий заправляет: блин, блин, блин! Круглый год масленица.
Вот, воспаряю лет на тысячу над своею летописью - и оглядываю беспристрастно: что не померкло? Что сохранило интерес? Живую ниточку с настоящим? И - увы, признаю - только семя Авраамово. Единственный надежный материал повествователя. Всегда были и всегда будут. Так что старик Нестор слегка маханул с этими Изяславичами. Не хватило ему исторического чутья и художественного такта. На Изяславичах далеко не уедешь. А не цеплялся бы так за славянский колорит, именовал бы своих персонажей попросту Изями - до скончания века нарасхват бы шло.
11
Курс НВП начался у нас только со второй четверти, когда на ставку военрука устроился отставной майор Романовский, по совместительству крысин отец (плавный переход к обещанным папам). И для этого отцовства он оказался непропорционально стар, под шестьдесят. То есть Крыся была в дружной семье Романовских: отец, мать, старший брат - поздней удачей, и очень ловко злоупотребляла всеми благами стариковского потакания. Ни о каких дисциплинарных занудствах не было и помину! Одно удовольствие - гостить в таком доме: поят-кормят, не заглядывают в дочкину комнату и даже за полночь визитера не выгоняют... Я и гостил чуть не ежедневно. Даже и без лирики уединений - всё равно любопытно. Ведь наблюдать учителя в домашней обстановке - это немножко вроде экскурсии по кинопавильону, знакомство с изнанкой мистификации. Вот эти сваленные в кучу пластиковые деревца при надобности обернутся парком, две сдвинутые под прямым углом фанерные стенки - уютной комнатой, а тот чисто выбритый дядька - грозным Карабасом.
Впрочем, нет: даже в школе, при всем своем напускном солдафонстве, гармонирующем, как он полагал, с суровыми азами трактуемого предмета, Михал Михалыч на Карабаса не тянул. Предательское добродушие поминутно выпирало в прорехи сценарного образа. Уже через месяц майор это понял, махнул на Станиславского рукой - и стал на уроках самим собою, к собственному и ученическому облегчению.
- Назаров! Почему при ядерном ударе противника пехотинец должен держать автомат в вытянутых руках?
- Не могу знать, Михал Михалыч!
- Чтобы расплавленный металл не закапал казенные сапоги, салабон!
Примерно из такого рода информации состояла теоретическая часть курса. И нам, еще не хлебнувшим казарменного фольклора, этот незатейливый юмор чрезвычайно импонировал.
- Хитрова! Гляди сюда, твоя оценка! - и вверх тянулись два растопыренных пальца.
- За что, Михал Михалыч?
- Доскональное знание факторов поражения. Прямо как на себе испытала. Не приходилось?
- Нет. А два-то за что?
- Это римское пять. Думал, догадаешься, с такой хитрой фамилией.
Из всех моих тогдашних знакомых только Михал Михалыч имел нетыловое военное прошлое. Однако распространяться о нем он не любил. И никогда не смотрел военных фильмов, демонстративно переключаясь на какую-нибудь скучнятину. Только воскресное поддатие (с неизменным первым тостом: «За культ личности! На чем стояла и стоять будет великая Русь!») могло склонить майора на мемуары. Но и то, зная его характер, трудно было судить, излагает он подлинные эпизоды или пародирует стилистику отечественного кино:
- Возвращаюсь я ночью от друга, ни такси, ни машин, тишина, как перед атакой. Вдруг - луноход из-за угла, «Поехали Мужиков Грабить». Тормозит около, посмотрели - не пьяный. «Дойдешь до дома-то, отец? - Если я в 45-м до Берлина дошел, то уж сейчас как-нибудь доберусь. - Садись, отец, подвезем, говори адрес».
Между тем, я от Крыси помнил, что закончил войну Михалыч в Кенигсберге, западнее их часть не продвигалась.
- Знаешь, он меня крестит всегда перед сном. И молится часто. А икону где-то прячет, ни разу не показывал.
- Стесняется?
- Ну. В партии с 43-го, неудобно. Брат смеется, говорит - типичная шизофрения, раздвоение личности. А я понимаю. Он же из деревни, там все в церковь ходили.
- А я думаю, чего тебя Христиной назвали.
- Нет, при чем здесь. Это у него фронтовая любовь была, в ее память. Идиотское имя, я ненавижу.
- И мать согласилась?
- Так двадцать лет прошло, неужели ревновать.
Да, в пятнадцать и мне казалось, что это срок - ого-го! Двадцать лет назад, чуть не до нашей эры! Время хитрое: знает, что взрослых не проведешь, так оно детей дурачит. Таким длинным, длинным прикинется - просто не подступись!
Ромаша, вот теперь ровно двадцать лет нашему разговору - скажи, как вчера? Конечно, ревновать! Другое дело, что не до поножовщины.
Смешливый же крысин брат, помимо психиатрии, горячо увлекался спекуляцией. Здесь был тот счастливый случай, когда хобби становится источником основного дохода. С какою-то таинственной целью он заканчивал вечернее отделение Военмеха, но все кругом понимали: купи-продай у Шурика написано на роду. И Михалыч к сыновнему увлечению относился вполне толерантно. (Хотя в семье и повеивало уютным антисемитским душком. Например, с Вадею тут были уж чересчур предупредительны, как с марсианином.)
- Хоть мы и строим коммунизм - но жить как-то надо.
Причем в этой фразе, свидетельствую со всею ответственностью, не было ни на гран доморощенного сарказма. Я потом понял, что у того поколения пресловутое строительство ассоциировалось не с жилищным, где чем дальше, тем явственней проступают запланированные конструкции, а с марафоном или покорением горного пика. Чем ближе к финишу - тем меньше сил, воздуха, попутчиков... Только самые беззаветные дотягивают до условной черты, но зато сразу за нею - и слава, и золотой дождь! То есть в 24-00 пробьют куранты, диктор объявит о наступлении светлого будущего, а пока, даже без минуты полночь - надо только терпеть, ничего не поделаешь.
Да нет, идеология здесь, пожалуй, ни при чем. Просто это наш коренной способ жить и мечтать. Я вот так же Второго пришествия дожидаюсь.
Правда, собственную миссию в великой стройке Михалыч воображал несколько романтически: непременно с оружием в руках. Как я понемногу узнавал, он рвался во все послевоенные заварухи, начиная с Будапешта. Последний рапорт подавал уже 80-м, просился в Афганистан. И, как и все предыдущие разы, был, конечно, оставлен дома. Власть почему-то не слишком поощряла добровольцев. Не одноименный ли фильм тому виной? Уж больно они там все какие-то человечные.
Мне Михалыч тоже был от души симпатичен, и все-таки... Хотел бы я такого папу? (Я всех чужих примеривал на себя.) Положа руку - нет. В нашей крепкой семье проблема отцов и детей давным-давно свелась к аккуратной выплате алиментов, и меня такое положение вполне устраивало. Например, сносный папа был и у Вади. Еще два года назад Котт-старший вычертил сыну схематичный график женских регул, чадолюбиво заштриховав зоны безопасного - в залетном смысле - секса. Опять же - «Плейбой», карманные деньги, табачное попустительство... Но все равно - пятнадцать лет всегда иметь перед глазами мужчину заведомо сильней и умнее тебя (потом-то, конечно, начинаешь свысока поплевывать) - тяжело, портит характер.
Только однажды я позавидовал родительской полнокомплектности: став свидетелем невероятного диалога. Нам по десять лет, сидим у моего приятеля, в комнату заходит его отец - и:
- Никит, понюхай, как тебе? - наклоняется, вдвигая в поле сыновнего обоняния свою щеку.
- Хорошо, пап. А что это?
- А черт его знает, у матери какой-то лосьон откопал в шкафчике. Мой-то ты грохнул вчера.
Оба заговорщицки улыбаются, папа уходит... Нет, вот со мною детали взрослого туалета не обсуждались никогда. Здорово. Есть, есть в отцовщине задушевные стороны!
Моя единственная попытка в этом направлении была не слишком удачной. Мамулька собирается на работу, подкрашивается перед трюмо, я еще в постели, наблюдаю, хихикаю:
- Да красивая, красивая уже!
- Надо же, сволочь какая, минуту помолчать не мог!
Оказалось, она вслушивалась в прогноз - вечное питерское метеопомешательство! - и моя реплика пришлась как раз на объявление температуры. М-да. Температура с тех пор 10000 раз падала и поднималась, а я всё того сволоча доглатываю.
Ну, чтоб глаже проскочил, занюхаю чужим - знаменитая байка восьмидесятых: поздний вечер, вагон метро, мать с пятилетним сынишкой. На голове ребенка высоченный клобук - чуть не из трех шарфов сооружение.
- Мамочка, а я принц или король?
- Сволочь ты, сволочь! Сиди, не пикай!
Недоумение пассажиров, прицокиванье, ропот... Объясняет: оказывается, сынуля, развлекаясь, надел себе хрустальную вазу, а обратно голова не пошла. Теперь вот едут среди ночи к знакомым со стеклорезом, еще обойдется ли без травмы...
Я от стольких очевидцев эту историю слышал, что, получается, вагон был битком. Но нет, каждый уверял, что почти без пассажиров: время за полночь. И все равно я всем верю. Потому что и сам был ее свидетелем - чем я хуже других?
13
Нет дальше откладывать было неудобно, могли натянуться отношения. Если ему так охота - что ж, пусть посидит меж юношей безумных (только в уголке), помечтает о вечных сводах. Возраст самый подходящий. И я пригласил Залманыча на очередной слет.
Не все делегаты одобрили. Особенно роптал Коля Зарецкий - потому что второй фугас обычно сшибал его с этикета. Дело житейское: феколингвия, русский народный вирус, активизируется в этиловой среде... Вот эти ученые - вместо чтоб для матерщины красивое слово выдумывать - изобрели бы лучше вакцину против заразы. Прямо с пеленок: кольнуть в попку - и порядок, потом можешь хоть в Пале-Рояле бухать, не понесет. А то от свинки прививают, а от свинства нет. Причем Коля был даже почти цензурен, просто для связи слов начинал приговаривать непрерывно: пидара-бля-мудак - вроде падежного окончания. Самый же текст оставался вполне пристоен: о Шиллере, так сказать, о славе, о любви.
- Но после 0,7-то себя контролируешь, Коль? На этом и тормознешь.
- Может, вообще по наперстку нальем, закусим и разойдемся?
- Ладно, не бухти. Я ему обещал. Один разок - ничего страшного.
Интересно, что девичье присутствие Колю никогда не смущало. А вот физика, видите ли, он уважал и потому заранее стеснялся.
Больше никто из нас при девчатах не сквернословил. И это, вероятно, удерживало от излишней экспрессии самих девчат. Предоставленные себе, они, конечно, не субтильничали в выражениях. В школе из их туалета порою доносились вполне боцманские пассажи. Но о море речь впереди, а сейчас... Подташнивает без волн. Потому что двадцать лет и вправду - не срок, а ведь успели, уложились - я про племя младое-незнакомое - полное раскрепощение, никаких речевых корсетов! В кругу нынешних отроков и юниц Коля Зарецкий со своей связью слов звучал бы натуральной смолянкой. Пожалуй, его бы теперь стеснялись, как он тогда - классного руководителя. «Правильной дорогой идете, товарищи!» - плакатный Ильич нашей юности четко провидел. Со смолянок ведь и начал, у них отхапал помещение.
А с Шиллером я не преувеличил: Коля уважал именно такие темы. Не скажу конкретно за Фридриха, но вот «Демона» лермонтовского мог прочитать наизусть - если кто-то соглашался до конца выслушать.
- А зачем это тебе, Коль?
(И верно, кому оценить-то? Даже по школьной программе не требуется.)
- А я поспорил с одним, что за два дня выучу - на десять флаконов. Стимул был, стихи хорошие...
Врал, наверное. Никакого там спора, думаю, не было, но и ответить просто: «Для души», - конечно, нескромно. Впрочем, независимо от «Демона», колина жажда давно стала притчей во языцех. На такое пари мог бы и «Войну и мир» выучить, запросто, мы бы не удивились.
В те годы, когда я слышал у Высоцкого:
- Могу одновременно грызть стаканы
И Шиллера читать без словаря, -
меня это не смешило, а раздражало. Потому что выходило правдой. Думалось: может, ну его к черту, наш размах? Давайте со словарем - но без грызни? Однако всенародным голосованием был предпочтен другой вариант: стаканы без Шиллера.
Коль, я потому и кручусь около тебя целую страницу - ты оказался последним из могикан. Ункас ты плешивый, вот ты кто; жаль, не могу тебя сейчас в плешь поцеловать. А тогда, кстати, я твоей безвременной лысине завидовал, веришь? Какой-то нешуточной мужественностью повеивало от нее на одноклассников, но особенно - на одноклассниц. Я даже не понимал - чувствовал, как она их должна возбуждать, да еще вкупе с вечной небритостью - мы-то в большинстве только первый пушок лелеяли - и легким перегаром. Но ты их презирал, Коль, ты не изменял своим привязанностям: Лермонтов и вермут - третий лишний (то есть какой-нибудь там придурковатый Амур).
Залманыч пришел с коньячком. Не думаю, чтоб он хотел уязвить наши 2.42, 18 оборотов (мы обнародовали, конечно, только одну бутылку), но сперва было неловко. Сидели опять у Вики, но в этот раз Вадим ее под шумок в мамину комнату не завлекал. Потому что шумок никак не налаживался. С таким же успехом можно было организовывать веселье у одра свежеусопшего родителя.
Но Залманыч вел себя молодцом: сдержано, но с любовью почал свои звездочки, сел за пианино, приятным козлетоном сбацал Let It Ве Павлика Макарова... Причем с русским текстом (кроме припева) - что-то про овечку, типа:
Протекала речка, А над речкой - мост, На мосту - овечка, У овечки - хвост!
Далее: «Пересохла речка» - и все вытекающие ужасы с мостом и героиней, но в финале - торжество добра и света:
Мы наполним речку, Мы починим мост -
«Оживим овечку и приклеим хвост!» - уже все подхватили; славно получилось, проникновенно! Даже Коля перестал кукситься; отмерзло, наконец.
- Теперь профессионалов включайте, я больше ваши уши не буду терзать.
- А знаешь, зачем он напросился? - это Крыся решила посплетничать, когда я вышел покурить на площадку.
- Ну?
- Он в Вику влюбился. А просто так боится зайти, не хочет компроментировать.
- Метировать. С чего ты взяла? - Какая чушь! Залманыч влюбился! Ага. А Ньютон ламбаду плясал. Ой, болтушки...
- Письмо ей написал, она показывала. Очень даже серьезно. Через два года - руку и сердце, а пока дружить.
Нет, не надо целиком пересказывать, и так верю. Но каков Леня, а? Вот тебе и овечка! Вот и не верь после этого про лаборантскую! В его-то годы... Это же сексуальный маньяк, угроза для общества!
- А Вика?
- Смеется. А что ей делать?
- Сказала бы прямо: «Ты что, вспотел, дядя?!»
- Да, прямо. И ей нравится.
- Кто, Залманыч?
- И Залманыч нравится. И что Вадим бесится.
Боже, какие страсти кипят вокруг, а я всё прохлопал на своем Парнасе. Тут на лестницу вышел слегка напряженный Вадим.
- Ванидзе, ты этого пригласил - ты его и унимай. Уже всем просто стыдно.
Я срочно захабарил, предвкушая скандальную мизансцену. Но обманулся. Никаким бесстыдством в комнате не пахло; кто танцевал, кто балабонил, а на уголке тахты, как и планировалось, сидел Залманыч, правда, бедро в бедро с Викой. Держал ее за руку и что-то там трактовал про судьбу, хиромант великий. Что же здесь унимать? Тем более что Вика, как выяснилось, сама притиснулась к педагогу, без малейших его поползновений к интиму.
Да, Вадя бесился, это точно. Вика даже не взглядывала в его сторону, мол, «тейкитизи, я просто прикалываюсь». Серьезно так внимала о линиях и буграх, как бы невзначай задевая локонами щеку Залманыча...
И вдруг я от всего сердца позлорадствовал. Вот так-то, Кисуля! А ты думал - всё тебе масленица? Давай, давай, сцепись с соперником. Слабо?
Нет, до сцепки не дошло. Да и, конечно, Вадиму было слабо. Впрочем, особо раскипятиться ему не дали: Залманыч аккуратно вернул викину руку (наверно, уже втер ей с три короба, в морской узел ее и свои линии завязал), чинно раскланялся, поблагодарил за компанию.
- Коньяк заберите, Леонид Залманович. А то мать найдет, начнет: «откуда»...
- Может, ребята хотят попробовать.
- Не, Леонид Залманович, спасибо. С «Агдамом»... две вещи несовместные.
- Хорошо.
И забрал, не постеснялся! Пробочку втрыкнул, сунул в свой щупленький лапсердак... Залманыч - он и в африканской страсти Залманыч.
- А вот теперь мы выпьем! - Коля, захлопнув за своим уважаемым.
- Нет, мальчишки. Давайте сегодня пораньше отбой. Что-то башка разболелась. Ромаша, поможешь посуду?
Что, Кисуля? Не обломилась мамина спаленка? Поскрежещи, поскрежещи...