на фото: Леонид Губанов, Юрий Кублановский, Владимир Алейников, Аркадий Пахомов
29 января 1965 года было образовано
Самое Молодое Общество Гениев
(Отрывки из книги)
Репрессированные поэты
Каждый стих мой преступной листовкой,
За который костер или плаха.
Леонид Губанов
Николай Климонтович в рассказе «Ленечка» (Дружба Народов, 1995, № 5), пишет, что СМОГ был наивным поэтическим течением. Только некоторые фразеологизмы немного путали целомудренность их полудетской поэзии.
«Чтобы дать понятие о, так сказать, «эстетических принципах» СМОГа, достаточно нарисовать такую картинку: на поэтическом вечере в МГУ, пятнадцатилетняя адепт общества Юля Вишневская, чуть не в школьной форме, декламировала стих «Письмо Андре Жиду», заканчивавшееся приблизительно так: «Вы самый обыкновенный педераст». Здесь более всего забавно, что содержание стиха полностью соответствовало официальной установке… и если б не фразеология, его вполне можно было бы печатать в «Пионерской правде». В идеологическом смысле столь же невинны были стихи и других членов СМОГа».
Тут Климонтович ошибается. Стихи «смогов» были не просто дерзкими, а призывали к мятежу, бунту. В том то и дело, что эти стихи нельзя было ухватить за хвост. Нельзя было предъявить автору «антисоветчину», хотя антисоветчина сочилась из всех пор этой молодой поэзии. В этом суть смогизма.
Алейников потом совсем отречется от политики, и в своих позднейших мемуарах будет яростно возражать тем, кто приписывал смогистам диссидентство, политическую активность. Он утверждает, что СМОГ был только литературным, только эстетическим течением. Но эстетика тоже бывает бунтарской. Например, Алейников многие годы писал стихи без знаков препинания, оставил единственный – тире. Потом, когда он стал печататься, (еще при советской власти) знаки восстановил. Но дух авангардиста неукротим. И в книге «Путешествие памяти Рембо», нет ни одного знака препинания, так эта книга и до сих пор автором издается. Разве это не бунт против правил? Пусть это правила только русского языка.
К бунту, к мятежу звали смогисты. Приведу еще одно стихотворение Батшева, которое он читал в 1965 году, на всех вечерах СМОГа, оно звучало как его манифест. Оно и читалось, на немыслимо повышенных тонах, и воспринималось слушателями, как призыв к «смуте».
Разрушился Олимп
И охромел Пегас.
Послушай, Натали,
Твой камелёк погас.
Над кладбищем калек
Кресты подняли бунт –
Мятежное каре
Решит твою судьбу.
А что тебе - они?
Зачем тебе - мятеж?
С идеологической точки зрения оно невинно, Климонтович тут совершенно прав. Но фактически это есть призыв к бунту. В приведенном стихотворении есть и неучтенный смысл, посвящено оно Н.Н. Гончаровой, но не той, которой Губанов писал: «За вашу грудь убили Пушкина, сидела б, баба, ты на якоре», а девушке, близкой к кругу смогистов и полной тезке пушкинской Гончаровой. По отзывам, она тоже была писаной красавицей. Это обстоятельство и горячило молодую кровь новым декабристам, которые шли, построившись в каре, от памятника Маяковскому в ЦДЛ, брать власть. Возводить новые Олимпы, и Парнасы, вместо разрушенных, и подковывать «охромевшего Пегаса». Шли в каре с плакатами в руках: «Лишим соцреализм девственности», «Русь, ты вся поцелуй на морозе!», «Будем ходить босыми и горячими!»
Да и стихотворение Алейникова, которое упоминает Климонтович, полно надрыва и надлома «Когда в провинции болеют тополя, и ласточек надломленные крылья». Это как бы исчерпанность предела терпения.
Я уже не говорю о «Полине» Губанова, которая собрала полный букет фельетонов. И в которой звучит манифест нового зрения на историю, манифест «новых губ».
Не только декабристов, поминали смогисты, но и других бунтовщиков. Пугачев, Разин были им очень близки. Есть поэма «Пугачев» у Губанова, есть «Пугачев» у Аркадия Пахомова.
«Согласитесь, - итожит Климонтович, - эти элегии много невиннее, чем, скажем, «Бьют женщину» Вознесенского, неверно трактующее тему повседневного быта советской творческой интеллигенции. Или таких безнравственных виршей Евтушенко, печатавшихся в те же годы:
В ЦПКиО, в ЦПКиО,
Мини еще не минированном,
Мысль одна — подцепить бы кого
В молодости доминировала»...
Вряд ли кто-то с этим согласится. И приведенные стихи интересны скорее для прыщавых школьников младших классов. По сравнению с опытными подпольщиками СМОГа: «я – Петербург, в котором сыщики, а под подушкой револьверы», - не тянут даже на самую легкую статью УК.
«Для Царь-колокола льюсь и гоню подонков с полок, и мой цемент – это Русь. Мои цели – это сполох!» - писал позднее Губанов в стихотворении, посвященном «друзьям-смогистам». «Подонков» с полок не прогнали, а уж «всполохнули» Москву как следует и надолго.
Лев Анненский в «Дружбе народов» (№7, 2009) пишет «речь идет не… об идеологических чистках и массовых репрессиях, которых поколение Губанова, к счастью, не застало». Странно. До сих пор, оказывается, все покрыто мраком. Практически все окружение Губанова, и он сам, претерпели репрессии. Все сидели, - кто в ссылках, кто на зонах, кто в крызе. Всех преследовали, всех прослушивали, пасли. Разве это не массовые репрессии? Только репрессии касались, на сей раз, исключительно духовной, мыслящей элиты, а не приспособленцев, обслуживающих власть.
Приведу хотя бы малую часть списка всех репрессированных смогистов и просто друзей Губанова. Николай Недбайло – художник и поэт. Автор всех плакатов смогистов, объявляющих о вечерах: «Приглашаем вас на похороны Евтушенко, Вознесенского, Рождественского и Ахмадулиной. (Остальные уже давно умерли)». Три года ссылки. До сих пор вспоминает шмоны на пересылках. Раздевание до гола в присутствии вооруженных людей.
Пять лет в селе Большой Улуй, Красноярского края, получил мотор смогистов, Владимир Батшев. Он был сослан не по приговору суда, не по статье УК, а по Указу. Тогда, как и сейчас, впрочем, государство руководствовалось не конституционными гарантиями прав и свобод граждан, а Указами правительства.
Условия ссылки оказались настолько суровыми, что через 6 месяцев комиссией ВТЭК Батшев был признан инвалидом (привычный вывих плечевых сумок, - в руках у него ничего не держалось). А через год он почти ослеп. Но меру не изменили, и он вынужден был трудиться на пилораме и лесоповале. Другой работы в сибирском селе попросту не было. Так увидел, встретился глаза в глаза со «своей бедой» «дурашливый поэт» как называли Батшева друзья, «Батик-братик». К суровой жизни организатор смогистских демонстраций оказался совсем не готов. О своих злоключениях он впоследствии написал книгу «Записки тунеядца», это документальное повествование на основе писем, которые ему писали друзья в ссылку, и комментариев к ним. Книга о том, как друзья поддержали, не бросили опального поэта в беде. Книга о дружбе, и верности, книга о мужестве и борьбе. Книга, которая навсегда останется в русской литературе и никогда не затеряется среди других. Это подобие «Молодой гвардии» Фадеева, только подвиг этих мальчиков и девочек продолжался десятилетиями, а пытки ничем не уступали никаким другим пыткам.
Села на год Вера Лошкова, автор многих писем к Батшеву, на её квартире любили собираться поэты.
Тяжелее всех пришлось замечательному поэту, смогисту Вадиму Делоне. Сначала он получил год условно, а потом 3 года, которые отбывал в Тюменском крае. Он рано умер, но успел написать книгу о своем сидении: "Портреты в колючей раме". Это книга тоже исполнена потрясающей силы, мужества, стойкости в преодолении самых трудных, самых тяжелых жизненных ситуаций. Это настоящая литература, которая никогда не устареет, и обязательно будет востребована. В лагере начальник режима сказал бригадиру Делоне короткое слово: «Этого гнуть». Но Вадим оказался готов к испытаниям. Он не дрогнул. Наоборот, заслужил в лагере всеобщее уважение.
Жестоко преследовали и принудили к эмиграции Сашу Соколова, Юрия Кублановского. Выгнали из МГУ Михаила Соколова, Аркадия Пахомова, Владимира Алейникова. Пахомову пришлось посидеть и в Бутырках. Алейникова посадить не смогли, потому что он 6 лет жил в Москве без прописки, ночуя у друзей, у батарей на лестничных пролетах. Поймать бомжующего поэта и КГБ оказалось не по силам.
Вот что писала в декабре 1965 года, выходившая в Париже эмигрантская газета «Русская мысль»: «Аресты молодых поэтов в Москве: Арестованы Л. Губанов, В. Буковский и Ю. Вишневская». (Русская мысль. – Париж, 1965, 25 дек. – № 2404. – С. 2.) И на следующий год та же песня: «Антиправительственная демонстрация в «День Конституции»; Сообщение об аресте Л. Губанова, В. Буковского и Ю. Вишневской». (Посев.– Франкфурт-на-Майне, 1966, 1 янв. – № 1 (1024). – С. 1.) Вот вам и школьница в белом передничке со стихами для «Пионерской правды» - Юля Вишневская.
Каждое стихотворение Губанов воспринимал как «листовку», за которую «костер или плаха». «Лежит в гробу мое молчанье» - молчать никто не собирался. Так что репрессии для «не молчащих» были самые массовые. И жаль, что до сих пор об этом с таким пренебрежением говорят, и не хотят признавать это даже авторитетные люди. Репрессии эти коснулись, конечно, только свободомыслящих людей. Только независимых. Только сливок. Самой мыслящей элиты общества. Конечно, вылизывающих все интимные части советской власти «писмэнников», эти репрессии не коснулись. Наоборот, их награждали орденами за верную службу. Смешно звучит, что «сливками общества» я называю по сути «шпану». Но так и есть. Зато это та самая шпана, которая уже тогда рвала «портреты черта». И, в конце концов, именно эта шпана и оказалась ближе к истине. А значит в ней то и был «изюм». Она то и оказалась на самом деле «Новым кровообращением России», как писал Губанов в манифесте «изумизма».
МЫ СМОГ!
МЫ!
Наконец нам удалось заговорить о себе в полный голос, не боясь за свои голосовые связки.
МЫ!
Вот уже восемь месяцев вся Россия смотрит на нас, ждет от нас...
Чего она ждет?
Что можем сказать ей мы, несколько десятков молодых людей, объединенных в Самое Молодое Общество Гениев - СМОГ?
Что?
Много. И мало. Всё и ничего.
Мы можем выплеснуть душу в жирные физиономии «советских писателей». Но зачем? Что они поймут?
Наша душа нужна народу, нашему великому и необычайному русскому народу. А душа болит. Трудно больной ей биться в стенах камеры тела. Выпустить ее пора.
Пора, мой друг, пора!
МЫ!
Нас мало и очень много. Но мы - это новый росток грядущего, взошедший на благодатной почве.
Мы, поэты и художники, писатели и скульпторы, возрождаем и продолжаем традиции нашего бессмертного искусства. Рублев и Баян, Радищев и Достоевский, Цветаева и Пастернак, Бердяев и Тарсис влились в наши жилы, как свежая кровь, как живая вода.
И мы не посрамим наших учителей, докажем, что мы достойны их. Сейчас мы отчаянно боремся против всех: от комсомола до обывателей, от чекистов до мещан, от бездарности до невежества - все против нас.
Но наш народ за нас, с нами!
Мы обращаемся к свободному миру, не раз показавшему свое подлинное лицо по отношению к русскому искусству: помогите нам, не дайте задавить грубым сапогом молодые побеги.
Помните, что в России есть мы.
Россия, XX век
Этот манифест СМОГА невозможно читать без улыбки. Особенно умиляет мифологический Баян и забытый писатель Тарсис. Стиль прокламации сочетается с литературными манифестами футуристов и ответом перед школьной доской. Но главное чем в положительную сторону отличается СМОГ от всей современной поэзии - он обращен к людям. Это искусство, которое не хочет быть только искусством. Это поэзия, которая не хочет быть только литературой.
Ю. Галансков не был смогистом но читал вместе с ними у памятника Маяковскому. Его «Человеческий манифест» серьезно повлиял на смогистов и Губанова. Стоит напомнить из него хотя бы немного.
Министрам, вождям и газетам - не верьте!
Вставайте, лежащие ниц!
Видите, шарики атомной смерти
у Мира в могилах глазниц.
Вставайте!
Вставайте!
Вставайте!
О, алая кровь бунтарства!
Идите и доломайте
гнилую тюрьму государства!
Идите по трупам пугливых
тащить для голодных людей
черные бомбы, как сливы,
на блюдища площадей.
Не поэзия, а чистая прокламация революционного анархизма. Представляю, как встретили бы такие стихи в современных салонах - только насмешками. («Блюдища площадей» - ха-ха!) А между прочим, за эти строки и сейчас срок получить не хило. Безоглядная смелость не могла не импонировать более молодым смогистам. Галансков родился в 1939 году и был на 10 лет старше всех их.
Галансков получил свое – 7 лет общего режима по 70 статье. Он не вынес тяжести лагерных испытаний, умер в зоне, в 1972 году в возрасте 33 лет. Он остался в нашей памяти, как пример смелости и бескорыстия. И все же не как поэт. Поэтом был Леонид Губанов.
«В пятом томике неизвестного мне издания»…
У Губанова, через 20 лет после его смерти вышли две толстые книги. Обе подготовлены к изданию Ириной Губановой, вдовой. Одна 730 страниц, вторая 380. (Я, правда, больше люблю третью, то есть – первую, тоненькую книгу, изданную под редакцией И. Дудинского «Ангел в снегу», потому, что в ней нет следов редакторской работы.)
Губанов писал, «хочется печататься мне на твоих губах». Это о любимой. Ну да ладно, предположим, что тыща страниц – это все его любимые. А их было не меньше. Когда я сейчас читаю отзывы, которые поступили на эти книги, удивляюсь, что их было так много, и одновременно, - мало. И самое удивительное, насколько вразнобой приветствуют молодого гения. Позволю себе произвести кратенький обзор этих рецензий.
Андрей Немзер с неистовством ополчается на мемуаристов. Мемуаристы не нравятся ему по двум причинам. Первая, - где вы были раньше? И вторая, что все в один голос вопят – погубили поэта, и льют крокодиловы слезы. И, в-третьих, очень грозно, - «так ли встречают гения»? И, казалось бы, сейчас он сам встретит гения как положено. Разобьет в редакции пару чашек. А может и набьет морду главному редактору. Однако, кроме нескольких тусклых, газетных слов ничего не выдавливает из себя.
«…в книге «Я сослан к Музе на галеры...» страниц двадцать отведено под «джентльменский набор» - с портвейном, полицейским произволом, недугами и срывами, большими надеждами, цензурой, историей глумливого погрома, учиненного над теми единственными восемью строками, которые поэт увидел напечатанными. И со всякими пафосными словесами, в разговорах о погубленных гениях столь же обязательными, как формулировка «политически грамотен, морально устойчив» в партийно-профсоюзной характеристике».
Великолепно написано. Действительно, перебор с патетикой в воспоминаниях превалирует над реальными сценами жизни, и анализом самой поэзии. И Мамлеева, автора вступительной статьи, боднул чувствительно. Конечно, не 8 , а 12 строк, (и даже не 12, а намного больше) ну это не суть.
Владимир Радзишевский в «Дружбе народов» (№2, 2004) пишет безапелляционным тоном, что в СМОГе никого достойного внимания не было, кроме Губанова. Спасибо и на этом, но, Боже, куда же он дел, Алейникова, Батшева, Кублановского, Пахомова, Сашу Соколова. Переводчика Борхеса, социолога Бориса Дубина - лауреата огромного количества премий в России и за рубежом. (Дубин, награжден премией Андрея Белого «За гуманитарные исследования», Международной премии Ефима Эткинда, национальным орденом Франции «За заслуги»). Александра Морозова - лауреата Букера, и тоже смогиста.
Владимир Радзишевский пишет, что вечер в библиотеке им. Фурманова (первый вечер СМОГов) прошел тихо, как детский утренник. Смогисты выходили к стулу и по очереди читали, держась за спинку. Почитал бы мемуаристов, которые так не понравились Немзеру. Их воспоминания опубликованы в конце тома. Далеко не надо ходить, только пролистнуть до 697 странички. (Там кстати есть статья и вашего покорного слуги – Л.А.) И сам Губанов ответил бы, что «соорудили помост», взбирались на него. Батшев надел длинную рубашку, которую всю обколол булавками. Приезжала милиция. Потом КГБ. Смогистов выпустили через черный ход. «Отмечали вином». То есть – напились. Все вечера смогистов проходили в атмосфере скандала. А некоторые скандалили до конца жизни.
Это что, в той же «Дружбе народов» Лев Анненский пишет о какой-то Самой Молодой Организации Гениев. А не о Самом Молодом Обществе Гениев.
А Николай Климонтович (та же «Дружба народов») похоронил Лёню на Востряковском кладбище. Хотя он лежит на Хованском. В интернете мне приходилось встречать и другие варианты – Кунцевское, например. Жил в Кунцево, на кунцевском похоронен, - логика ясна.
Сбываются пророчества. Губанов так писал об этом в 1975 году.
Когда-нибудь на этой земле потеряется кладбище,
На котором я буду зарыт.
Потеряется, как единственный адрес в спокойствие.
Гвоздики будут мяться, тереть ноги и не знать, куда же идти.
Эх, Коля, Николай, тоже мне друг. Пришел бы хоть раз навестить могилку. Не наврал Лёня, ничего не наврал. Умер в сентябре (8 числа, хотя точную дату не знаем. Мама, приехав с дачи, нашла его сидящим в кресле и следы разложения уже коснулись его тела. Погода стояла жаркая.) Умер в 1983 году, в 37 лет, как и обещал. И лежит на Хованском кладбище, 309 участок … Вот куда надо идти гвоздикам, и нечего мяться. И мы с друзьями, посещаем ее регулярно. Каждый год.
«Юность» и «Крокодил»
И последней сволочи я брошу на карту
каких-нибудь десять-двенадцать строчек
Леонид Губанов
- А ты вообще, печатался когда-нибудь? (Гений)… - моя ирония.
Леня вместо ответа, достает с полки журнал «Юность» (журнал лежит на виду, словно вчера положили) и подает его мне в развернутом виде. Там его фотография, а рядом стихи. Я читаю знаменитую Евтушенковскую публикацию, о которой столько уже сказано.
Ну, это прекрасные стихи, одобрительно восклицаю я. На правах как бы уже настоящего критика (а не только студента). И тут Леня словно пронзенный стрелой, вскрикивает:
- И на каждую строчку по фельетону.
Выясняется, что отклики на это стихотворение, единственное напечатанное за всю жизнь, и на всю жизнь, были многочисленные. И сплошь издевательские. Дело происходит в 1975 году, и со дня публикации прошло 11 лет. Но рана до сих пор не зажила.
Художник
Холст 37х37
Такого же размера рамка.
Мы умираем не от рака,
И не от старости совсем.
Когда изжога мучит дело,
И тянут краски теплой плотью,
Уходят в ночь от жен и денег
На полнолуние полотен.
Да! мазать мир! Да! кровью вен!
Забыв измены, сны, обеты
И умирать из века в век
На голубых руках мольберта.
Вот они, эти 12 строчек, брошенные на карту.
- 37 – это 37-й год? - Первое, что я спрашиваю у него. Он кивает утвердительно, Хотя и подразумевает что-то еще.
- И 37 лет твоих?
Опять кивок. (Пророчество Губанова, что он умрет в сентябре, в 37 лет, исполнилось в точности)
- Ты был женат?
- Нет.
- А это что? От кого уходил? – улыбаюсь я, тыкая пальцем в строчку.
Волосы заходили на его голове ходуном. И я слышу невыносимый скрип его зубов, и шелест ногтей. Была у Лёни такая привычка, в минуты волнения двигать кожу на голове, скрипеть зубами, и ломать свои ногти, которые он никогда не стриг.
- У тебя изжога бывает? – (Сочувственно-издевательски.)
Когда я сейчас, проработав много лет в газетах и журналах, думаю об этой публикации, то вижу, насколько непрофессионально она была сляпана. Рядом с этими строками была помещена фотография мальчика, с детским выражением лица. Совсем ребенка, если вглядеться. И с биографическими данными, - что он учится в 9 классе, в вечерней школе рабочей молодежи, работает в художественном комбинате.
Руки бы оторвать за эту публикацию. Ведь это надо же такое состряпать, - советский школьник уходит «от жен» и главное - денег, и его тело «мучит изжога». И хотя там нет первого лица, а есть общее – «мы», Лёня среди них, он входит в это «мы», уходящее от жен, денег, изжоги. (Я тогда даже не обратил внимание на то, что там не «тело», а «дело» «мучит изжога». Мне показалось, что это просто глупая маскировка слишком прямого высказывания.)
Ничего более провокационного, более издевательски смешного и придумать было невозможно. И то, что на это появилось 12 фельетонов, вполне закономерно. Лакомый кусочек для любого шутника. И первая строфа с разоблачительными антисталинскими аллюзиями в таком контексте тоже работала против автора. Не только против автора, но и против всей антисталинской кампании. Когда даже школьник, по наущению старших, бросает камень в прошлое, нелегкое, кровавое, трагическое, и одновременно священное прошлое; это возмутительно.
Получился настоящий «ляп». За такие «ляпы» на моей памяти давались выговоры. Увольняли за профнепригодность. А в данном случае, вроде бы и медаль надо дать журналу, Варшаверу и Евтушенко лично, за такую смелость.
Об истории этой публикации существует множество письменных, опубликованных рассказов, и еще больше устных, но никто не отмечает, ее нелепости, ее изначальной провокационности. Даже сейчас, при всей развращенности нашего общества, если опубликовать фото школьницы с бантиками и со стихами рядом: «Меня мучит изжога по утрам, а я ухожу от мужей по вечерам, а Сталин – злодей, он кушал детей». Это вызовет вопросы. Ну, хотя бы у родителей. И возможно даже в суд подадут. А тогда Леня был бесправен. И беззащитен. Он сам пытался защищать себя. Злее всех, и бессмысленнее всех фельетонов, был фельетон в сатирическом журнале «Крокодил», (А. С. Куда до них Северянину! «Крокодил». – 1964. – № 28. – С. 8.) где стихотворение было полностью перепечатано с идиотскими комментариями.
“Снилось Северянину что-нибудь подобное? Не снилось. Не тот век. Не те сны. Это могло присниться только в наши ночи. Только нашему Лене Губанову, 1946 года рождения. Ученику 9-го класса нашей школы. Вот и выходит, что не гений был Игорь Северянин. Далеко не гений”.
Бред, но обидный. И стихотворение для иллюстрации.
И Леня пошел в «Крокодил», требовать справедливости, взяв с собой для надежности какого-то крепкого кореша из дворовой шпаны. Морду бить неизвестному автору, скрывшемуся за инициалами А.С. Может и гонорар дадут? Ведь это его стихи напечатали, не чьи ни будь!
Вот как это описывает Николай Климонтович. «И эти три строфы так и остались единственной прижизненной публикацией Губанова на родине, а эти оскорбительные рецензии — так никогда и не зажившей раной Ленечкиной души.
Климонтович пишет с наибольшим негативом в адрес авторов публикации. Впрочем, и сам Леня без особой щепетильности вспоминает о них.
… я буду жить, и жить, как тощий мастер,
к которому стихи приходят в гости!
И последней сволочи я брошу на карту
каких-нибудь десять-двенадцать строчек
про долгую жизни какого-то заката,
у которого очень кровавый почерк.
В 1985 году, проснувшись однажды утром при новом генсеке, я совершил поступок. Дошел до ближайшей почты и отправил в журнал «Юность» стихи Губанова с небольшой статьей о нем. Я полагал тогда, что 20-летний юбилей со дня скандальной публикации - вполне достойный повод для реабилитации журнала, и опального поэта. И подремав еще 10 лет, уже при ельцинском беспределе, обнаружил, что редакция откликнулась на мою инициативу и напечатала несколько абзацев моей статьи, несколько стихотворений Губанова, и что самое неожиданное, отрывок из статьи Ю. Кублановского. («Юность» 1994, №2) Так был отмечен уже 30-летний юбилей со дня одиозной публикации. Так «Юность» поклонилась праху гениального поэта. Так мы с Кублановским были четвертованы журналом по обе стороны от Губанова. Ошуюю и одесную.
Десять лет в анналах журнала лежало мое письмо со стихами. В папке ответсека… в ящике главного... а может быть в отделе писем. Рукописи не рецензируются и не возвращаются, в переписку не вступаем,… не отвечаем, не несем ответственности. И так все десять лет… Напрягаю свое воображение ... но представить не могу такой очереди чтобы напечататься.
Великолепно пишет Андрей Немзер. Не могу не доставить себе удовольствия, не процитировать его вновь.
«Интересно, … где были все вдохновенные мемуаристы, летописцы трагического карнавала, слагатели легенд о загубленном гении, адепты священного безумия, где были они последние десять лет? (Про советскую ночь не спрашиваю. Хотя уже про щедрую на «открытие шлюзов» и «восстановление справедливости» перестройку, что грянула через пару лет после кончины Губанова, наверное, поинтересоваться не грех.) Ни одной полноценной книги, ни одного связного рассказа о жизни поэта...»
Вот, я отчитался за «десять лет»… (без права переписки).
Лев Алабин