Для чего пишут рассказы? (Арбуханов Владимир Русанов) / Проза.ру

Я всегда считал, что невозможно заставить человека делать то, к чему он не склонен. Но если за дело берется провидение, то в чем бы потом мы не отыскивали причину, нам все же придется развести руками и сказать многозначительно и веско: - "Судьба". И бесполезно когото винить и гоняться за ним развлекая соседей воплем: - "Зарежу!" Что суждено - то и сбудется. И, обычно, мотивы не имеют значения, а важен результат. Поэтому я расскажу о том, что произошло, после того как мой первый рассказ был написан и оставлю втайне побуждения, заставившие меня взяться за это нелегкое дело.
На мой почерк жаловались решительно все и всегда, и поэтому я решил, на всякий случай, рассказ перепечатать. Пишущая машинка была с мелким шрифтом. Печатать я не умел. Но это уже не имело значения. Останавливаться было поздно и, в конце концов, я перепечатал рассказ.
Его читали многие. Иногда, даже вслух. Нашелся и тот, кто был знаком с газетным редактором и более того, с искренней уверенностью в том, что за публикацией дело не станет, взялся отнести к нему этот рассказ.
После всестороннего обсуждения пришли к выводу, что для солидности текст надо перепечатать. Как это надо делать - никто толком не знал. И мое творение отдали машинистке, которая по своему усмотрению, поставив самый маленький интервал, отпечатала его уже крупным общепринятым шрифтом. И рассказ отнесли в редакцию.

Прошла томительная неделя. Но вот мне передали, что редактор желает видеть автора "для разговора". Больше ничего не передали. Просили только предупредить о своем визите.

И я позвонил и предупредил...

В моем тогдашнем представлении редактором было некое существо, сидящее за письменным столом и со злорадным упоением черкающее красным, вернее всего химическим карандашом по выстраданной мною рукописи.
Готовясь к самому худшему, я шел по осеннему парку над морем и, пытаясь отвлечься, рассуждал примерно так: - "Рассказ хороший. Это я знаю. Если редактор не хочет его публиковать - пусть откажет и все. И незачем ему говорить со мной. А если хочет - пусть публикует. И в этом случае я ему тоже не нужен"… Но это не помогало и время от времени представлялась мне рукопись, исчерканная безжалостным красным карандашом, и ноги наливались свинцом и цепенел я от этого видения и требовалось все мое мужество, чтобы продолжать путь.
Редактор обещал встретить меня на улице. И меня встретил небольшого роста лысеющий человек. Все что обрамляло лысину, кроме длинной пряди волос, зачесанной вперед и набок, было коротко острижено. Лицо не было красивым, но некая приветливость делала его приятным. Он назвал мою фамилию, пожал руку и предложил пройти в его кабинет. Я последовал за ним. Сначала в подворотню, потом через перекошенную дверь в длинный темный коридор, мимо множества дверей и, наконец, через светлую приемную в просторную комнату, где у окна стоял большой письменный стол, у одной стены ряд стульев, а напротив них потертый диван.
- Садитесь! - услышал я и решился сесть на диван, а редактор привычно проскользнул за стол, схватил обеими руками мою рукопись и, почти не останавливаясь, заговорил:
- Я прочел ваш рассказ. Мне понравился ваш стиль. Но мне пришлось долго думать: "Для чего написан рассказ?" Для чего вы его написали? Про что этот рассказ?
Этот каскад вопросов поверг меня в растерянность. Я ожидал чего угодно, но не этих вопросов и поэтому ответил несколько абстрактно:
- Про бакланов...
- Да... Я, конечно, понимаю. Но это слишком скрыто. Слишком скользко... У меня сорок процентов молодежь, школьники и они... Я должен думать о своих читателях!
- В моем рассказе главное - море, и как противопоставление все остальное... - начал, было, я, а он продолжал: - Я, конечно, понимаю, про этих людей, которые не хотят брать ответственность за ваши безрассудства, хотят остаться в стороне и не видеть, как вы тонете...
- Мы не тонули...
- ...А, кроме того, это скрупулезное описание волн, моря, этой деревяшки...
- Гика...
- У Толстого это понятно. Он подчеркивает характеры людей... А у вас? Я не чувствую в вашем рассказе шторма! Это же стихия!! - Воскликнул он так, что я невольно вспомнил ожиревших от тоски особ на берегу - персонажей моего рассказа. - ...Вы тонете и в то же время описываете какая была красивая лодка из-под воды!.. "Она и была красивая" - подумал я и хотел было вставить, что сам был в такой ситуации и это и в самом деле не так уж страшно, и что когда ты кого-нибудь или что-нибудь спасаешь, то уже не успеваешь думать об опасности... Но вовремя понял, что сказать все это не успею, и прибегнул к другому маневру:
- Вас когда-нибудь машина сбивала??
- Да. И совсем недавно. - Его лицо округлилось и стало серьезным.
- Какая у вас в первый момент появилась мысль?
- У меня сжалось сердце и я подумал: "Вот так, наверное, умирают!" - В этот момент его голос зазвучал так неестественно и артистично, что еще больше подчеркнул банальность этой фразы не раз слышанной, а еще больше читанной.
- А когда меня сбила машина на мне были темные очки со стеклами. Они слетели и первое что я подумал: - "Какая яркая улица"! Потом: - "Конец очкам". - И больше я уже ничего не подумал, потому что поднимался с мостовой.
- Да. - Сразу заговорил он и его лицо вновь оживилось. - Вот когда моего отца машина сбивала, он встал, отряхнулся пришел домой, обнаружил, что потерял очки при падении, пошел их искать и только после этого, придя на то же место понял, что его сбивала машина.
В нашем разговоре не было пауз и меня удивило, что до него кое-какие фразы или обрывки фраз все же доходили.
- Но дело не в этом, - заторопился он, видя, что я собираюсь что-то еще сказать. - У вас нет точной сюжетной линии. У вас сначала море спокойное, а потом непонятно как поднимается ветер.
"Он всегда поднимается непонятно как". - Подумал я и попытался взять его логикой: - Ведь это Каспий... Здесь вода легкая, не очень соленая и шторм может разыграться в любое время.
- Я, понимаю... Но мои читатели?.. У вас еще что-нибудь есть? - Спросил он, соблюдая традицию.
- Нет. Я еще не написал. Но напишу...
- Это хорошо... Вы приносите... Пишите дальше... - говорил он, пртягивая мне рукопись.
Я взял ее, извинился, попрощался и ушел. По залитой осенним солнцем улице добрался до парка и устроился на скамейке так, чтобы видеть море. Конечно же, я был расстроен тем, что рассказ не будет опубликован, но пытался утешиться тем, что нет и жуткого карандаша. Он не стал править мой текст. За это я был благодарен ему. И в то же время я продолжал недоумевать: - "Зачем этому человеку понадобилось со мной беседовать, если он не собирался публиковать мой рассказ?" И не похоже, чтобы им руководили мстительность или какая другая злоба. Я же ему ничего плохого не сделал!.. А что он мне сказал? - "Для чего написан этот рассказ?.." Он же раз пять повторил этот вопрос. Чего он добивался?! Что хотел от меня услышать?! Непонятно! Может быть ему нравилось видеть как я замолкал? Да, нет. Не может быть.
"Так для чего же пишут рассказы?.." И этот редакторский вопрос, возникая вновь и вновь, опустошал мою голову ржавыми гвоздями, приколачивая мысли к дубовой, неподъемной колоде, на которой они и умирали, и, казалось, будто падаю я в глубокую темную пропасть и никак не могу долететь до дна. И в этом полуобморочном состоянии привиделось мне, как принесут к этому редактору "Фиесту", а он скажет: - "Нет. Я должен думать о своих читателях! Они не поймут, для чего написан этот роман". И никогда я ее не прочту... И какой-то озноб прошелся по коже, и прекратилось падение, и как по наитию свыше я понял, что необходимо срочно подпалить редакцию, тщательно подперев многочисленные двери чем-нибудь особо прочным... Хорошо, что я вовремя сообразил, что "Фиеста" уже и написана и опубликована и будущее ее не зависит ни от этого редактора, ни тем более от его перекошенной редакции. Эта мысль меня немного успокоила, но не утихомирила, и тогда я решил искупаться в море.
Была осень. Моржом я не был и не ожидал, что вода в море окажется такой холодной. Как я потом выяснил из газет, ее температура была около семи градусов, но, по-моему, она была намного холоднее. Вероятно, даже ниже нуля... Я залез в воду. Мои ноги перестали гнуться, дыхание перехватило, но я дошел туда, где мне было по грудь, и потом кое-как выбрался на берег. Кожа, несмотря на остатки летнего загара, стала красной, но зато я пришел в себя и, греясь на солнце, стоял у воды преисполненный чувством превосходства и удовлетворенный сознанием того, что все же выполнил нечто отчаянное.
Я выбрал для купания достаточно глухой уголок пляжа за пирсом. Светило теплое осеннее солнце, уходить не хотелось и, переодевшись, я уселся на лавку сушить ноги.
Вид моря всегда меня успокаивал. Смотришь на него и мерное, обтачивающее бутылочные осколки колебание воды, кажется, стирает и острые углы прошлого и уже не так страшно смотреть на ставший покатым излом, еще недавно грозивший распороть что-нибудь до кости.
Я сидел на лавке и смотрел на море, как вдруг откуда-то ко мне подошел мужичек, в котором с одного взгляда можно было признать тайного пьяницу. Он был худ. Лицо изжевано ранними морщинами. А одет в неопределенного цвета костюм. Он устроился рядом, и восторженно глядя на меня, сообщил, что тоже был моржом, а в ответ на мой недоверчивый взгляд, стал уверять, будто в то время был таким же здоровым, как я. Он был на голову ниже меня и очень худой, и я ему не поверил, но вида не подал, а, продолжая болтать ногами, стал сочинять о прелестях купания в холодной воде.
Видимо у меня это здорово получилось, потому что мужичек неожиданно стянул с себя пиджак и, заявив, что решил купаться, начал снимать рубашку и брюки. Когда он остался в застиранных кальсонах и такого же вида нательной рубахе, мне стало неуютно. Предчувствуя, что ничем хорошим это не кончиться, я быстро отряхнул от песка ноги, нацепил туфли и пошел прочь с пляжа. По дороге настроение у меня окончательно исправилось, и только у дверей дома я вновь вспомнил загадочный вопрос редактора. Его действие уже не было таким удручающим, как раньше, и, воспользовавшись этим, я попытался рассмотреть проблему с другой стороны:
"Ну "Войну и мир", положим, Толстой написал только для того, чтобы ее изучали в школе. "Братьев Карамазовых"... Это Достоевский явно старался для Вузовской программы. А "Фиесту" Хемингуэй сочинял специально в расчете на курс зарубежной литературы филфака... Ну, а мой рассказ?.. Нет. Он на программу не потянет. Так для чего я его написал? Для чего я вообще пишу?.. А для чего растут деревья, цветы?.. Может быть, и я пишу для экологического равновесия?.." С этим и вошел я в дом. Переоделся. Сел за письменный стол, достал бумагу, взял ручку и начал писать новый рассказ.