Досье словесника-русиста
«Сказки из собачьей жизни» А.П.Чехова
* * *
В 1887 году Чехов написал удивительную «сказку» про собаку по имени Каштанка. Десятки лет – при царизме, при социализме, при капитализме - «Каштанка» занимала воображение юных читателей. Как воспринимается «Каштанка» сегодня, спустя столетие после смерти Чехова? Этот вопрос задал студентам-филологам профессор МГУ В.Б.Катаев. Вот их ответы.
Студент Дима Е.: «Рассказ неоднозначен. Я долго не мог по¬нять, о чем он. Может, просто рассказ о собачке, видение мира глазами собаки. Какие тут еще смыслы? Вот кот, толстый и ле¬нивый, — тут никакой идейной нагрузки, просто толстый и ле¬нивый кот. Потом стал понимать, что на деле все намного слож¬нее. В детстве я досадовал, что собака возвращается к мучите¬лям. Это казалось жестоким по отношению к собаке, было ее жалко. А сейчас я думаю: может быть, это рассказ о возвращении в родственную среду. А может, все-таки просто рассказ о собаке, о собачьем характере?».
Студентка Маша С. понимает вещь иначе: «Мне всегда было жалко нового хозяина "Каштанки", циркового артиста. В мульт¬фильме "Каштанка" (где его озвучивал А. Грибов), в игровом фильме (его играет О. Табаков) он остается один, и его жалко».
Так о чем же «Каштанка»? Во-первых, это, конечно же, рассказ о собаке, ее повадках и особом, главном инстинкте: чувстве привязанности к хозяину. …И, во-вторых, это изображение мира через видение собаки. Это то, чем восхищаются в «Каштанке» дети. Но что видят студенты, когда начинают изучать литературу о творчестве Чехова? М.Л.Семанова в книге «Чехов-художник» (1976), адресован¬ной учителям-словесникам, трактует рассказ так: «В конце произведения торжествуют такие чувства, как привязан¬ность, любовь, верность, которые оказываются выше сытости, удобств, тщеславия, блеска». Чехов «стремился напомнить чи¬тателю о простейших, непреходящих ценностях, забытых "буржу¬азной цивилизацией", естественности, нравственном здоровье, гуманности, свободе от предрассудков, расчета, корысти — и выразить мечту о другом состоянии мира — о счастье, гармонии, единении людей».
Увы - пишет профессор Катаев, - к тексту «Каштанки» это не имеет отношения. Вот в реальности «естественность, нравственное здоровье»: «Сто¬ляр был пьян, как сапожник...». Вот «гуманность»: «Чтоб... ты... из...дох...ла, холера!» Или: «Он вытаскивал ее за задние лапы из-под верстака и выде¬лывал с нею такие фокусы, что у нее зеленело в глазах. <...> Осо¬бенно мучителен был следующий фокус: Федюшка привязывал на ниточку кусочек мяса и давал его Каштанке, потом же, когда она проглатывала, он с громким смехом вытаскивал его из желудка». Вот «Свобода от предрассудков»: «Он размахивал ру¬ками и <…. бормотал: <…> Теперь вот мы по улице идем и на фонарики глядим, а как помрем — в гиене огненной гореть будем».
Словом, какую бы из добродетелей ни приписала М. Л. Се¬манова «людям из народа», в реальных героях рассказа их не отыскивается. Такова была аксиология «застойного» времени: человек «простой» (рабочий, ремесленник, мужик) — носитель нравст¬венных добродетелей. А вот быть богатым — порочно… Мораль сугубо классовая... Хорошо, что мысль, пришедшую в голову Каштанке: «Нет, так жить невоз¬можно!» — интерпретатор не перетолковала как призыв Чехова к революции.
Но вот — новая эпоха, перестройка.
Новая интерпретация «Каштанки» основана на литературных взаимосвязях. «Каштанка и Шарик» на¬зывается работа Ю. А. Богомолова, и построена она на сопостав¬лении чеховской собачки с героем «Собачьего сердца» Булгако¬ва. Интерпретатор предполагает, что «эти две знаменитые литера¬турные собаки могли бы встретиться в цирке на одном пред¬ставлении: чеховская Каштанка — в качестве артистки, булгаковский Шарик (Шариков) — в качестве зрителя».
История Каштанки понята так: уйдя из проле¬тарского окружения в среду сытую и благополучную, Каштанка получила возможность приобщиться к высшим нравственным и духовным ценностям. В доме нового хозяина Каштанка прошла курс «очеловечивания». У Чехова «идет речь <…> о привнесении в рефлекторную жизнь проблесков сознания». И это был бы путь не революционный, а эволюцион¬ный, и рассказ Чехова призван доказать пре¬имущество эволюции перед революцией.
Увы, Каштанка сбежала, так и не осталась Теткой. В случае с Шариком курс очеловечивания также кончился безрезультатно, но тут уж, наверное, к счастью, потому что ему была сделана «прививка не просто сознания, а классового сознания» путем ре¬волюционного вмешательства в организм.
Были интерпретации, что называется, и покруче.
Книга Эдгарда Бройде «Чехов: мыслитель, художник» вышла в «тамиздате», когда до крушения ком¬мунизма, империи, тоталитаризма, советского строя было еще далеко. В ней автор выступал против этой могу¬щественной, многоглавой гидры и своим единомышленником изобразил Чехова. Здесь тоже произошла полная смена полюсов. Если раньше изображали Чехова предвестником рево¬люции, приветствовавшим светлое советское буду¬щее, то Бройде, наоборот, доказывал, что все творчество Чехова было посвящено именно борьбе с грядущей катастрофой — ре¬волюцией и наполнено пророчествами о мрачном будущем коммунистической Рос¬сии.
К примеру, если в «Трех сестрах» изображен несимпатичный персонаж по имени Соленый, то это сатирический намек на … Горького за его революционные симпатии. А если в «Архиерее» есть персонаж - монах Сисой, досаждающий главному герою, то, конечно, это намек-прозрение на невыносимость... Сталина, которого в молодости звали Сосо и который учился в духовной семинарии…
В ряду таких перетолкований есть место и «Каштанке». Ока¬зывается, Чехов в своем рассказе заклеймил тоталитарный образ мыслей, классовое сознание и эксплуатацию со стороны КПСС … животных инстинктов. «Партия, вооруженная "учением", сумела использо¬вать стадное: ненависть, зависть, корысть, страх, "веру", едино¬мыслие, "национальные традиции", идиотизм».
Как и в случае с Семановой, связь с текстом рас¬сказа здесь почти не просматривается, в доказательство приведена одна цитата: «Все человечество Каштанка делила на две очень неравные части: на хозяев и на заказчиков». Каштанка «стоит на базе классовой сознательности», заключает Бройде и с горькой иронией резюмирует: «В идейном Цирке она бы далеко пошла». В качестве другого носителя тоталитарной психоло¬гии приводится гусь Иван Иванович, который «вытянул шею и заговорил о чем-то быстро, горячо и отчетливо, но крайне непо¬нятно», — так, по мысли Бройде, Чехов уничтожал сме¬хом красноречивых демагогов - будущих ораторов от КПСС.
* * *
В свое время В.Г.Белинский предложил апробированный крите¬рий для оценки детских книг: «Хорошо и по¬лезно только то сочинение для детей, которое может занимать взрослых людей и нравиться им <…> как литературное произведение, писанное для всех». Белинский считал, что «для детей должны существовать не детские книги, но особенные издания книг, писанные для взрослых, — издания, в которых должно быть исключено все такое, о чем им рано знать…».
Похожую мысль высказал и Чехов в письме к Г.Россолимо (21 января 1900 г.): «Писать для детей вообще не умею, пишу для них раз в 10 лет и так называемой детской литера¬туры не люблю и не признаю. Детям надо давать только то, что годится и для взрослых. Андерсен, Фрегат Паллада, Го¬голь читаются охотно детьми, взрослыми также. Надо не писать для детей, а уметь выбирать из того, что уже написа¬но для взрослых, т. е. из настоящих художественных произ¬ведений...».
Конечно, Чехов осознавал сложность творчества для детей. Еще Белин¬ский говорил о том, что «должно родиться, а не сделаться детским писателем». Чехов хорошо понимал специфику детской литературы. Писательнице М.В. Киселевой он советует «починить» ее рассказ «Ларька » —«приспособить к детишкиным мозгам». Когда зашел разговор об иллюстрации «Каштанки», Че¬хов предлагает издателю Суворину для начала показать рисунок собаки — иллюстрацию художника Степанова - детям Насте и Боре: «Если им понравится, значит, хорошо».
Чехов называл «Каштанку» и «Белолобого» «сказками из собачьей жизни». Такое определение многозначительно: тут и признание сказки как жанра, специально приспособленного детей, тут и ключ к разгадке авторского замысла; эти произ¬ведения напоминают сказки, у которых всегда счастливый конец; в них сокрыт элемент «таинственности», характерный для многих сказок.
В художественном приеме антропоморфизации Каштанки также сказалась фольклорная, сказоч¬ная традиция. Животные в сказках наделяются человеческими свойствами - в этом прояви¬лась не только фантазия, но и наблюдения над психикой, повадками животных. Чехов углубил и продолжил народно-сказочную традицию. Две «сказки из собачьей жизни» Чехова заставляют вспом¬нить любопытное высказывание И.С.Тургенева, который сам написал замечательный рассказ «Му-му». В предисловии к «Дневнику девочки» (автор - С.Буткевич, 1862) Тургенев говорил о необходимости направ¬лять детское внимание на знако¬мые предметы, чтобы, опираясь на знакомое, постепенно открывать детям весь мир. При этом в изображении обыденных ве¬щей должна быть и некая «новость» — открытие нового в знакомом, и «таинственность», связанная с открытием неожи¬данного в обыденном. Эти факторы — «новость» и «та¬инственность» - необходимы для удовлетворения детского ума и юного воображения.
Требованиям Тургенева прекрасно отвечали чеховские «сказки» —«Каш-танка» и «Белолобый». В обрисовке собак, есть и «новость» - Чехов изображает незнакомые детям особенности повадок животных. Есть тут и «таинственность» — Чехов рассказы¬вает о собаках в интригующей, волнующей воображение форме.
И «Каштанка» и «Белолобый» - «сказки» приключенче¬ские; по занимательности сюжета, по драматической напря¬женности «Каштанка», конечно, сто¬ит выше «Белолобого». Почему Чехов писал «сказки» именно из собачьей жизни? Н.Телешов в «Записках писателя» вспоминает: «Чехов уверял нас, что никакой «детской» литературы не существует. —Везде только про Шариков да про Барбосов пишут. Какая же это «детская»? Это какая-то «собачья» литература!—шу¬тил Антон Павлович… И сам же вскоре написал «Каштанку» и «Белолобого» — про собак».
Чехов признавал за домашними животными особую роль. Об этом он прекрасно сказал в рассказе «Событие»: «В воспитании и в жизни детей домаш¬ние животные играют … благо¬творную роль. Кто из нас не помнит сильных, но великодуш¬ных псов, дармоедок — болонок, птиц, умиравших в неволе, тупоумных, но надменных индюков, кротких старух-кошек, прощавших нам, когда мы ради забавы наступали им на хво¬сты и причиняли им мучительную боль? Мне даже иногда кажется, что терпение, верность, всепрощение и искренность, ка¬кие присущи нашим домашним тварям, действуют на ум ре¬бенка гораздо сильнее и положительное, чем длинные нотации сухого и бледного Карла Карловича или же туманные раз¬глагольствования гувернантки, старающейся доказать ребя¬там, что вода состоит из кислорода и водорода».
В этих словах заключена еще одна важная педаго¬гическая идея Чехова: детям «противопоказаны» нотации и разглагольствования о высоких материях. Чехов противопоставляет им живой и добрый мир «домашних тварей». Но все-таки: почему именно собаки? Куприн в воспоминаниях о Чехове сообщает: «...Ан¬тон Павлович <…> любил всех животных, за исключением, впрочем, кошек, к которым он питал непреодолимое отвращение. Собаки же пользовались его особым расположением. О покойной Каштанке, о мелиховских таксах Броме и Хине он вспомнил так тепло и в таких выражениях, как вспоминал об умерших друзьях. «Славный народ — собаки!». В Ялте у писателя постоянно жила пара безродных дворняжек и прирученные журавли. В юморе Чехова тоже частенько звучит собачий мотив. Вот, к примеру, «записки собаки» из собственно-чеховской записной книжки: «Люди не едят костей и выбрасывают их на помойку. Глупцы!». Между прочим, Чехов состоял в Обществе покровительства животным и имел соответствующий членский билет.
Теплое чувство автора к Каштанке передавалось и юным читателям. Чехов так живописал брату Михаилу Павловичу свое пребывание в семье Сувориных: «...детишки не отрывают от меня глаз и ждут, что я скажу что-нибудь необыкновенно умное. А по их мнению, я гениален, так как написал повесть о Каштанке. У Сувориных одна со¬бака называется Федором Тимофеевичем, другая Теткой, тре¬тья — Иваном Ивановичем».
Успехом «Каштанки» Чехов во многом был обязан знаменитому дрессировщику В.Л. Дуро¬ву, который в своей книге «Мои звери» поведал о дрессировке рыжей собачонки Каштанки. Чехов слышал эту историю из уст самого Дурова и превратил интересный цирковой факт в замеча¬тельное художественное произведение. Правда, друг Антона Павловича поэт В. Гиляровский называл и другой источник «Каштанки» — рассказ актера Григорьева о случае в Тамбове,— о собаке, попавшей в цирк («Москва и москвичи»).
* * *
Чехов, судя по всему, очень любил свою «собачью сказку». Много усилий приложил для реализации мечты об от¬дельном издании «Каштанки» с иллюстрациями: специально ездил к художнику А.С.Степанову, «изучившему собак до тонкостей», чтобы тот нарисовал собаку для обложки. В 1892 году «Каштанка» вышла с иллюстрациями Степанова. При жизни Чехова «Каштанка» выдержала 8 отдельных изданий (семь изданий у А.С.Суворина и одно у А.Ф.Маркса). Последнее вышло в 1903 году с 55 оригинальными рисунками художника Д. Н. Кардовского. Эту книгу можно увидеть в экспозиции ялтинского музея писателя.
Опираясь в «Каштанке» на реальный сюжет, писатель обогатил его художественным опытом Л.Толстого. Льва Николаевича называют родоначальником русской зообеллетристики. Отмечена связь между «Каштанкой» Чехова и рассказом Л. Толстого «Булька». Тут ощущается тема¬тическая и стилистическая перекличка: реалистические описа¬ние характера и повадок собаки, драматичность сюжета, объективная манера изображения животного, наполненность рассказа большим эмоциональным содержанием.
Когда Чехов увидел, что сюжет оказался понятным и увлекатель¬ным даже для малышей, он, уже в расчете на этого чита¬теля, внес изменения. Прежде всего автор заменил «недетские» мотивы: «Друга до¬ма и неверную жену, конечно, я выбросил вон». Ранее на репетиции «таинственный незнакомец» обращался к гусю с такими словами: «Теперь представь, что у тебя есть горячо любимая жена, ты возвращаешься из клуба и застаешь у нее друга дома. Как бы ты посту¬пил в данном случае?» Гусь брал в клюв веревку, тянул ее и раздавался оглушительный выстрел. В окончатель¬ной редакции рассказа того же эффекта цирковой артист достигает иным вступлением: «Теперь представь, что ты ювелир и торгуешь золотом и бриллиантами. Представь теперь, что ты приходишь к себе в магазин и застаешь в нем воров. Как бы ты поступил в данном случае?»
Чехов изменил заглавие рассказа (вначале он называл¬ся «В ученом обществе») и сделал это потому, что новое заглавие проще, более понятно и близко детям. В нем выделена централь¬ная героиня рассказа. В новом заглавии есть еще один важный оттенок: Каштанка — имя, данное собачке прежними хозяевами — столяром и Федюшкой. Большая часть рассказа посвящена приобщению Каштанки к цирковому искусству (тут она называлась «Тет¬кой»), но ни псевдоним, ни новое ее окружение («ученое общество») не «попадают» в заглавие, так как они знаки случайного периода ее жизни. В финале Каштанка с радостным визгом откликается на свое имя, прозвучавшее с галерки цирка, а спустя полчаса идет за столяром и Федюшкой, радуясь своему возвращению к прежнему состоянию. «Ей каза¬лось, что жизнь ее не обрывалась ни на минуту». Она вспо¬минает жизнь у «незнакомца», «ученое общество», цирк «как длинный перепутанный тяжелый сон...». Судя по ме¬муарам В. Дурова, этот финал не соответствовал истории прототипа Каштанки: собака осталась у дрессировщика.
Работая над рассказом, Чехов ввел новую главу— «Беспокойная ночь», — в которой раскрываются тревога, страх, тоска Каштанки, ее впечатлительность, чут¬кость в тот период, когда оборвались ее привычные, ес¬тественные связи.
В окончательном тексте появилось более дробное членение на главы: вместо четырех—семь. Изменены некоторые за¬главия,— например, название первой главы («Таинст¬венный незнакомец») передано главе второй, а первая названа «Дурное поведение».
* * *
Ну, а теперь время поближе познакомиться с собачьими сказками Чехова. «Каштанка» (1887) поражает художественным совершенством. Мастерски построен сюжет - ди¬намический, увлекательный, доходчивый. Удачны живые, ин¬тригующие заголовки рассказа — «Таинственный незнако¬мец», «Беспокойная ночь», «Чудеса в решете» и др. Изумляет портретное мастерство. Конкретный, лаконический портрет особенно ценен в произведениях для детей. Интересна композиция образа: Чехов не сразу знакомит читате¬ля с героем, а постепенно, методом «разбросанных» по всему произведению деталей. Таким способом изображается клоун. Каким Каштанка впервые уви¬дела клоуна? — «коротенько¬го и толстенького человека с бритым, пухлым лицом, в цилиндре и в шубе нараспашку». И уж только потом автор знакомит читателя с характером клоуна — человека доброго, жизнера¬достного, трудолюбивого. Показывая дрессировку, Чехов объя¬сняет успех клоуна его гуманным, ласковым отношением к животным.
А вот другой персонаж - столяр Лука Алексан¬дрыч. Это—человек добродушный, труженик, он любит свою профессию, но имеет крупный недостаток — при¬вязанность к рюмке. С замечательным юмором изображает Чехов шествие столяра к заказчикам: «Заказчики Луки Александрыча жили ужасно далеко, так что, прежде чем дойти до каждого из них, столяр должен был по нескольку раз заходить в трактир и подкрепляться». В конце пути «столяр был пьян, как сапожник».
Запоминаются отдельные яркие детали быта столяра. Лука Александрыч любил по вечерам читать вслух газету. Идя к заказчикам, он завертывает готовые изделия в красный платок. Когда на¬встречу пьяному столяру шел играющий военный оркестр, Лука Александрыч «широко улыбнулся, вытянулся во фронт и всей пятерней сделал под козырек». Находясь очень часто в веселом расположении духа, он любил «пьяненьким, дребезжащим тенорком» пофилософствовать, употребляя для торжествен¬ности витиеватый, церковно-славянский «стиль», или обра¬щался к Каштанке с речью: «Супротив человека ты все равно, что плотник супротив сто¬ляра». Кстати, афоризм столяра напоминает суждение Чехова о романе И. Щег¬лова «Гордиев узел»: «В этом романе Вы не плотник, а токарь» (Щеглову-Леонтьеву - февраль 1888 г.).
Светлая атмосфера рассказа про¬низана поэтизацией трудовой жизни человека. Еще М. Горь¬кий подметил, что Чехов «чувствовал поэзию труда». Это чувство проявляется в замеча¬тельной художественной детали: Каштанка, очутившись у чужих людей, вспоминала, как у столяра в кварти¬ре «великолепно пахнет клеем, лаком и стружками». Этот за¬пах как бы олицетворяет поэзию труда столяра.
Представляет интерес и об¬раз Федюшки. Это — образ живого мальчика с его положи¬тельными и отрицательными чертами. Он по натуре — хоро¬ший, добрый, но иногда может быть и «злым» мальчиком. Он привязан к Каштанке, любил поиграть с нею, но подчас проявлял и бездумную жестокость: «вытаскивал ее за задние лапы из-под верстака и выделывал с нею такие фокусы, что у нее зеленело в глазах и боле¬ло во всех суставах». А то еще придумал фокус: привяжет кусочек мяса на веревочке и даст Каштанке. Та глотает кусок, а Федюшка выдергивает мясо обратно. Это форменное живодерство дало повод писателю-террористу Б.Савенкова нарисовать своего «Федю» в повести «Конь вороной».
Кто бы мог поверить, что образ незабвенной Каштанки окажется востребованным в напряженной прозе эпохи гражданской войны? Повесть написана в 1923 году по дымящимся следам кровавого красно-белого противостояния. После написания повести писатель-террорист тайком переправился в Россию, чтобы продолжить работу мясника. Подручные Савинкова жгли советские учреждения, расстреливали коммунистов и пограничников, вешали всех без разбора – в том числе и беременную жену начальника заставы. Само перечисление деяний борцов за «белую идею» вызывает отвращение: к примеру, ими заживо сожжен директор банка еврей Г.Хаймович, брошен в котел с кипящей смолой старик-пастух, заподозренный в сочувствии «бесам-большевикам». Многие эпизоды этого беспредела отражены в повести. Вот типичная картинка. Банда «зеленых» во главе с бывшим полковником белой армии взяла городок Ржев.
«- Федя, сколько на площади фонарей?
- Не считал, господин полковник.
- Сосчитай. И на каждый фонарь повесь. Понял?
- Понял. Так точно».
Приказ отдает человек. который в своей дневнике запишет:
«Мы выросли в парниках, тюрьмах или «вишневом саду». Для нас книга была откровением. Мы знали Ницше, но не умели отличить озимых от яровых; «спасали» народ, но судили о нем по московским «Ванькам»; «готовили» революцию, но брезгливо отворачивались от крови. Мы были барами, народолюбцами из дворян» (Юность, 1989, №3).
Что это, как не собирательный портрет «чеховского человека» - горячего и наивного интеллигента-народолюбца, поборника прав униженных и оскорбленных, проводника теории «малых дел»? Но какова эволюция!
Есть среди «борцов против Советов» и люди от сохи. Это, прежде всего, персонаж по имени Федя, о котором автор в предисловии говорит, что именно он, «кажется, является главным героем». Федя – настоящий палач и садист: с одинаковым рвением вешает и пленного большевика, и мародера из собственной банды. Надо подпалить бороду старику – палит бороду. Удивительные строки записаны о Феде в дневнике интеллигента-террориста: он настаивает на какой-то особенной «невинности» своего подручного! И – опять-таки проскальзывает в характеристике невинного вешателя нечто чеховское. К примеру, Федя страстно любит животных. «Он с любовью ухаживает за лошадьми, с любовью доит коров». «Бессловесная тварь ему друг. Он подобрал в деревне щенка, Каштанку, и за пазухой отнес его в лагерь. Щенок крохотный, белый, с желтыми подпалинами и брюхом. Он неуклюже ползает по траве и тычется носом в Федин сапог. Федя, как нянька, берет его на колени. Он вычесывает блох своим гребешком и, вычесав, с мылом его моет».
Ну, чисто чеховская, даже тургеневская идиллия!
Через пару страниц читаем, как одного из «зеленых», бывшего матроса Капелюху уличают в краже валюты. Федя и его напарник, такой же вешатель Егоров, тащат Капелюху к березе… А через десять минут Федя уже гладит щенка и смеется:
«- У, беззубая… У, животина…».
Савинков, может быть, даже неосознанно, но в острой, обнаженной форме повторяет чеховский прием изображения персонажа, использованный в «Вишневом саде». Вешатель Федя любит животных, палач Федя любит рисовать… У чеховского Лопахина были тонкие, нежные пальцы – но разве не Лопахин отдает распоряжение рубить вишневый сад?
Вспомним, что чеховского мальчика, друга Каштанки, тоже зовут Федором. Федюшкой. Савинков нарочито сводит чеховского персонажа с новой, трагической эпохой. Простодушный Федюшка, который изредка примучивал Каштанку, вырос в Федю-вешателя… И виноваты в этом, конечно, большевики… И в превращении чеховского интеллигента из «вишневого сада» в полковника-террориста – те же причины. А Новый завет (Откровение Иоанна Богослова) стихами о «вороном коне» и «мере в руках» якобы дает право на ответную кровь.
* *
Но вернемся в добрый мир чеховской «Каштанки». В рассказе нарушаются принятые людьми представле¬ния. Дважды приводит автор слова столяра о превосход¬стве человека над низшим существом — собакой: «Ты, Каштанка, насекомое существо и больше ничего. Супро¬тив человека ты все равно, что плотник супротив столя¬ра». Но в контексте всего рассказа эти слова звучат иро¬нически по отношению к самому «царю природы», неред¬ко теряющему (как пьяненький столяр) человеческий образ.
В душевном строе Каштанки автор угадывает нечто близкое человеку, потому порою, в духе детского очело¬вечивания животных, отождествляет ее чувства, мысли, оценки с человеческими: «Каштанкою овладели отчаяние и ужас». «Она прижалась к какому-то подъезду и стала горько плакать». Чехов раскрывает сложное соотношение двух миров: «Если бы она была человеком, то, наверное, подумала бы: «Нет, так жить невозможно! Нужно застрелиться!» Иногда в рас¬сказе говорится об особом взгляде Каштанки на челове¬ческое общество: «Все человечество Каштанка делила на две очень неравные части: на хозяев и на заказчиков; между теми и другими была существенная разница: пер¬вые имели право бить ее, а вторых она сама имела право хватать за икры».
Специфика восприятия Каштанкой человека, перенос на него своих собственных чувств и поведения создают комический эффект. Вот сцена встречи Луки Александрыча с колонной солдат: «К великому ее удивлению, столяр вместо того, чтобы испугаться, завизжать и залаять, ши¬роко улыбнулся, вытянулся во фрунт...». Ночью Каштан¬ка беспокоится, не нашел ли новый хозяин и не скушал ли заначку, спрятанную ею за шкафом, в пыли и паутине, -куриную лапку. В каком-то прохожем она видит «негодяя», потому что он прошел в новых резиновых калошах и «те¬перь все тонкие запахи мешались с острою каучуковою вонью, так что ничего нельзя было разобрать».
Обоняние, как сильнейшее свойство «собачьего» ос¬воения мира, имеет в рассказе особое значение. Понюхав сапоги и одежду незнакомца, Каштанка «нашла, что они очень пахнут лошадью», т. е. уловила запах цирка. Толк¬нув дверь в комнату, где находились кот и гусь, она «по¬чувствовала странный, очень подозрительный запах» и поняла, что ее ждет «неприятная встреча». В ее воспоминаниях постепенно потускнели прежние хозяева, и изредка лишь появлялись в воображении «ка¬кие-то неясные фигуры, не то собаки, не то люди, с физио¬номиями симпатичными, милыми, но непонятными. Наиболее устойчивым оставался их запах: «за¬сыпая, она всякий раз чувствовала, что от этих фигур пахнет клеем, стружками и лаком». Возвращение к старым хозяевам сопровождается полнотой отдачи; реагируют активно все органы чувств: слух (откликнулась на имя Каштанки), зрение (знакомые лица «ударили ее по гла¬зам, как раньше ударил яркий свет») и, особенно, обоня¬ние: «Спустя полчаса Каштанка шла уже но улице за людьми, от которых пахло клеем и лаком», и именно те¬перь ей казалось, что она «давно уже идет за ними и ра¬дуется, что жизнь ее не обрывалась ни на минуту».
Автор порой как будто вбирает в свое повествование «опыт» Каштанки, учитывая ее жизненные впечатления. «По его щекам поползли вниз блестящие капельки, какие бывают на окнах во время дождя», — так увидела Каштанка после смерти гуся слезы незнакомца. «Сани остановились око¬ло большого странного дома, похожего на опрокинутый супник» (цирк). И слон впервые увиден глазами Каштанки: «Одна толстая громадная рожа с хвостом вместо носа и с двумя обглоданными костями, торчащи¬ми изо рта». И толпа зрителей в цирке как бы с ее точки зрения уподобляется роже с хвостом вместо носа.
Даже отсчет времени в рассказе делается так¬же в восприятии Каштанки: «Прошло немного времени, сколько его требуется, чтобы обглодать хорошую кость».
Иногда авторское видение отделено от видения Каш¬танки специальной ремаркой: «Каштанка села и стала наблюдать». И далее то, что говорится о лени и притвор¬стве кота Федора Тимофеевича («делал вид, что спит»), о важности гуся Ивана Иваныча («По-видимому, это был очень умный гусь; после каждой длинной тирады он всякий раз удивленно пятился назад и делал вид, что восхи¬щался своей речью...»), воспринимается как увиденное, услышанное, осознанное самой Каштанкой. Она «сразу поняла, что ворчать и лаять на таких субъектов беспо¬лезно». С ее же точки зрения показана неожиданная и страшная своей загадочностью смерть гуся, домашняя ре¬петиция и подготовка к выходу циркового артиста (переодевание и грими¬ровка): «Начал выделывать над собой удивительные штуки...», надел парик с пробором и с дву¬мя вихрами, похожими на рога, «опачкал лицо и шею» чем-то белым и нарисовал еще брови, усы, облачился в «какой-то необыкновенный, ни с чем не сообразный кос¬тюм, какого Тетка никогда не видала раньше ни в домах, ни на улице». «От белолицей мешковатой фигуры пахло хозяином, голос у нее был тоже знакомый, хозяйский..., но бывали минуты, когда Тетку мучили сомнения, и тогда она готова была бежать от пестрой фигуры и лаять».
Автор нередко оставляет Каштанку наедине с позна¬ваемым ею миром, ограничивает изображение только увиденным ею; потому, например, описания цирка нет в рассказе до дебюта Каштанки: «Хозяин уезжал куда-то и увозил с собою гуся и кота». Порой даже в одном абзаце передан процесс узнавания, открытия мира Каштанкой и ход ее рассуждений, будто заимствованный у человека («Она решала вопрос: где лучше — у незнакомца или у столяра»... «У незнакомца есть одно важное преиму¬щество», «Надо отдать ему полную справедливость»), ее субъективное видение, незатейливая оценка конкретных явлений, расходящиеся с восприятием и оценками их че¬ловеком. Довольно комфортабельная квартира незнаком¬ца, в которой «не пахнет ничем», кажется Каштанке пус¬той, бедной и некрасивой, а заваленная инструментами и материалами квартира столяра, в которой «великолепно пахнет клеем, лаком и стружками», — весьма привлека¬тельной.
Автор воспроизводит перипетии чувств, настроений Каштанки, перепады и переходы ее душевного состояния. Каштанка веселится, приходит в отчаянье, плачет, пере¬живает голод, холод, боль, горечь разлуки, одиночество. Она прыгает, бросается с лаем на вагоны, гоняется за со¬баками, скулит, визжит... На сочувствие, теплоту, заботу и нежность незнаком¬ца Каштанка отвечает искренней благодарностью и уми¬лением, но и чуточку играет роль страдающей, чтоб еще больше тронуть его сердце: «лизнула ему руку и заскули¬ла жалостнее». В восприятии Каштанки дан и одинокий клоун-дрессировщик, неутомимый труженик, строгий и ласковый с животными.
Встреча с новыми лицами вызывает у живой, любо¬знательной Каштанки интерес, чувство страха и гордое желание скрыть это чувство. Услышав, например, хрю¬канье свиньи, «она заворчала, приняла очень храбрый вид и на всякий случай подошла поближе к незнакомцу». Каштанка обладает тонким чутьем: она угадывает оттен¬ки настроения, душевного состояния хозяина — тревож¬ное, озабоченное, взволнованное, сердитое или радостное.
Прошлое Каштанки дано, главным образом, в ее вос¬поминаниях, и, казалось бы, нет в нем ничего отрадного: она недоедала, спала под верстаком на стружке, столяр-пьяница частенько бил и ругал ее, Федюшка выделывал с нею такие фокусы, что у нее «зеленело в глазах и боле¬ло во всех суставах». Но с собачьей верностью и умиле¬нием поэтизирует она свое прошлое, грустит о своем «уютном местечке» под верстаком, тоскует о Федюшке, великодушно прощает ему все обиды, а во сне видит его резвым щенком: «Федюшка... вдруг сам покрылся мохна¬той шерстью, весело залаял и очутился около Каштанки. Каштанка и он добродушно понюхали друг другу носы и побежали на улицу».
* * *
В изображая животных автор «Каштанки» стоял на позиции антропоморфизма, то есть, очеловечивал и персонифицировал жи¬вотных. Антропоморфизм в «Каштанке» — это метод художественно¬го заострения, оживляющий повествование. Поэтому в «Каштанке», как и в народных сказках о живот¬ных, мы находим не только фантастический элемент, но и ряд верных наблюдений над психикой и повадками животных, мысль о родстве человека с «братьями меньшими». Читателя «Каштанки» увлекает искусство про¬никновения во внутренний мир животных. Искусство «пе¬ревоплощения» проявляется в том, что Чехов передает психо¬физиологические процессы, характерные для животных, в че¬ловеческой интерпретации, — персонифицирует животных. Что-то подобное можно увидеть в знаменитых «Мертвых душах» Гоголя: там у Собакевича и «канарейка тоже была Собакевич». У Чехова индивидуальные характеры животных показаны живо и емко: вот флегматичный кот с его равнодушным отношением к окружающим; вот непо¬средственный, разговорчивый гусь; вот добродушная, веселая сви¬нья; вот умная, игривая собачка.
В обрисовке этих персонажей сказались и цир¬ковые впечатления Чехова. В фельетоне Чехова «Осколки мо¬сковской жизни» 1885 года говорится об ученом гусе из цирка Соломонского, об ученой свинье клоуна Дуро¬ва, которая пляшет, хрюкает по команде, стреляет из писто¬лета и т. д. Чехов иронически отмечает, что в Москве «уважаются в особенности те свиньи, которые не только сами торжествуют, но и обывателей веселят», В образе веселой, хрюкающей свиньи в «Каштанке» улавливается связь с сатирическим образом обывательской «торжествующей свиньи».
Вспомним выразительную картину встречи Каштанки со свиньею: «Через минуту послышалось хрюканье. Каштанка заворчала, приняла очень храбрый вид и на всякий случай подошла поближе к незнакомцу. Отворилась дверь, в комна¬ту поглядела какая-то старуха и … впустила чер¬ную, очень некрасивую свинью. Не обращая никакого внима¬ния на ворчанье Каштанки, свинья подняла вверх свой пята¬чок и весело захрюкала. По-видимому, ей было очень приятно видеть своего хозяина, кота и Ивана Иваныча. Когда она подошла к коту и слегка толкнула его под живот своим пя¬тачком и потом о чем-то заговорила с гусем, в ее движениях, в голосе и в дрожании хвостика чувствовалось много добро¬душия. Каштанка сразу поняла, что ворчать и лаять на таких субъектов — бесполезно».
Душевную жизнь Каштанки Чехов раскрывает двояким способом: путем размышлений самой собаки и путем авторской интер¬претации ее психических состояний. В изображении Каштанки на первый план выд¬винута ее привычка к семье столяра и к усло¬виям жизни у столяра. Попав в квартиру клоуна, она постоянно вспоминает обстановку, к которой привыкла с детства. Нам понятно, почему Каштанка, которая попала в хорошие условия, все же убежала к прежним хозяевам. Сила привычки! Критики уп¬рекали Чехова в недостаточной мотивировке ухода Каштанки «от хорошей жизни». Но наблюдательного Чехова поразила действительная странность психологии собак. Об этом читаем в его записной книжке: «Собаки в доме привязывались не к хозяевам, которые их кормили и ласкали, а к кухарке, чужой бабе, которая била их».
С образом Каштанки связан и мир «таинственности». Посмотрим, как Чехов возбуждает интерес к «таинст¬венному» миру вокруг Каштанки. Это делается при помощи слова «вдруг»: «вдруг загремела музыка», «вдруг подъездная дверь щелкну¬ла, запищала...»; «вдруг недалеко от нее раздался странный крик...». Иногда - при помощи фразы, настораживающей и возбуждающей читателя: «Она увидела нечто неожиданное и страшное»; «Ей опять стало чудиться, что в потемках стоит кто-то чужой»; «Все было в тревоге и в беспо¬койстве, но отчего?».
Свою роль в раскрытии собачьей души играет и пейзаж. Чехов не утомляет юных читателей пространными описаниями природы; он вводит отдельные пейзажные моти¬вы и связывает их с переживаниями Каштанки. Когда Каштанка потеряла хозяина и осталась одинокой на темнеющей улице, Чехов впервые вводит краткую пейзажную зарисовку: «Шел крупный, пушистый снег и красил в белое мосто¬вую, лошадиные спины, шапки извозчиков, и чем больше тем¬нел воздух, тем белее становились предметы». Как и в рассказе «Тоска», белый снег выразительно подчеркивает томное состояние души. Когда одинокой Каштанкой овладели отчаяние и ужас, Чехов не забудет упомянуть, что «мягкий, пушистый снег совсем облепил ее спину и голову». А когда из подъездной двери, около кото¬рой приютилась собака, вышел клоун, то «Каштанка погля¬дела на незнакомца сквозь снежинки, нависшие на ресницы».
Эпическое, лирическое и драматическое начала тесно переплетаются в ткани рассказа. Большого эмоционального накала достигает повествование в главе «Беспокойная ночь». Тут описывается болезнь и смерть гуся. Какие теплые, горестные и сердечные интонации звучат в словах клоуна! «Бедный Иван Иваныч! — говорил хозяин, печально вздыхая.—А я-то меч¬тал, что весной повезу тебя на дачу и буду гулять с тобой по зеленой травке. Милое животное, хороший мой товарищ, тебя уже нет! Как же я теперь буду обходиться без тебя?»
Сколько здесь собственной чеховской любви к животным! Для усиления впечатления Чехов застав¬ляет и животных переживать смерть гуся: «Никогда раньше старый кот не был так угрюм и мрачен, как теперь»; «тетке было скучно, грустно и хотелось плакать», она нача¬ла «скулить тихо, тонким голосом: Ску-ску-ску». Почувствуйте созвучие слов: «скучно», «скулить», «ску-ску-ску».
Тяжелые, грустные страницы! Но преобладает в рассказе светлое, жизнерадостное настроение. В начале Каштанка «от радости, что ее взяли гулять», прыгала, забегала во дворы и гонялась за собаками; в конце рассказа—Каштанка «с ее ра¬достным визгом» бросилась в цирке к столяру и Федюшке и, уходя с ними из цирка, «радуется, что жизнь ее не обрыва¬лась ни на минуту».
* * *
Через 8 лет после создания «Каштанки» Чехов пишет рассказ «Белолобый». Рассказ во многом близок «Каштанке». Тут повествуется о при¬ключениях щенка, попавшего уже не в квартиру клоуна, а в логовище волчихи. Это пострашнее будет! В «Белолобом» повествование начинается весьма динамично: «Голодная волчи¬ха встала, чтобы итти на охоту». Повествование оживляется изображением переполоха в хлеву, когда там поднялась тре¬вога в связи с появлением волчихи на крыше хлева (залаял щенок, завыла его мать Арапка, закудахтали куры).
В «Белолобом», как и в «Каштанке», писатель ис¬пользовал проверенный прием антропоморфизации. К примеру, чеховская волчица мнительна: все думает, как бы дома без нее не обидели волчат. Она способна к логическим умозаключениям: подходя к зимовью, где жил сто¬рож Игнат, она соображает, «что уже март и в хлеву должны быть ягнята».
Учитывая интересы юных читателей, Чехов отводит центральное место показу молодых забав¬ных животных. Самой яркая и веселая картина - встреча и игра щенка с волчатами. «Они уже проснулись и все трое, очень похожие друг на друга, стояли рядом на краю своей ямы и, глядя на возвра¬щавшуюся мать, помахивали хвостами. Увидев их, щенок ос¬тановился поодаль и долго смотрел на них; заметив, что они тоже внимательно смотрят на него, он стал лаять на них сер¬дито, как на чужих... Наконец, щенок утомился и охрип; видя, что его не боятся и даже не обращают на него внимания, он стал несмело, то приседая, то подскакивая, подходить к вол¬чатам... Тогда щенок ударил лапой одного волчонка по боль¬шой голове. Волчонок тоже ударил его лапой по голове. Ще¬нок стал к нему боком и посмотрел на него искоса, помахивая хвостом, потом вдруг рванулся с места и сделал несколько кругов по насту. Волчата погнались за ним, он упал на спину и задрал вверх ноги, а они втроем напали на него и, визжа от восторга, стали кусать его, но не больно, а в шутку. Вороны сидели на сосне, смотрели сверху на их борьбу и очень бес¬покоились. Стало шумно и весело».
Интересно, как Чехов знакомит читателя с внешним видом щен¬ка. «Портрет» его дается не сразу. В темноте волчица схватила добычу, и только на рассвете увидела, что схватила ночью не ягнен¬ка, а щенка, — черного, с большой головой, на высоких ногах, с белым пятном во весь лоб. А через некоторое время, уже при дневном свете, можно было увидеть не только большой белый лоб, но и бугор на лбу, и голубые глаза, и выражение всей мордочки.
Чехов снова использует интригу¬ющие «таинственные», неожиданные моменты; «таинственное» передается при помощи слов «вдруг» и «что-то»: «…в хлеву что-то вдруг завизжало...», «вдруг … на дороге замелькало что-то темное ... в самом деле, что-то шло впереди...» и др.
В «Белолобом» дан и человеческий образ - старого сто¬рожа зимовья Игната. Он нарисован быстрым штрихом, без излишней психологической характеристики. В натуре старичка подчерк¬нута одна черта: «Должно быть, раньше он служил в механи¬ках, потому что каждый раз, прежде чем остановиться, кри¬чал себе: «Стоп,- машина!» и прежде чем пойти дальше: «Пол¬ный ход!» Когда сопровождавшая его собака Арапка забега¬ла далеко вперед, то он кричал ей: «Задний ход!» Ночевав¬шему у него страннику Игнат говорит: «Ну, божий человек, рано еще вставать, давай спать полным ходом...».
Случалось и такое с Игнатом: «Иногда он пел и при этом сильно шатался и часто падал (волчиха думала, что это от ветра) и кричал: «Сошел с рельсов!». Сторож Игнат написан с большим чувством юмора. Образ Игната напоминает столяра из «Каштанки». Все это простые, веселые люди, вызывающие симпатии у читателей.
* * *
«Каштанка» и «Белолобый» - это не только образцовые произведения о животных для детей. В них много поучитель¬ного и для писателей. Под несомненным влиянием «Каштанки» Чехова написа¬ны такие произведения современников, как «Собачья вой¬на» А.Н.Бежецкого (1888) и «Записки Полкана» Н.А. Лейкина (1897). Последний преподнес Чехову свою «повесть из собачьей жизни» с дарственной надписью: «Собаколюбцу А.П.Чехову от собаколюба на добрую память Н. Лейкин»
У Чехова - «собаколюбца», знатока психологии и повадок собак, учились и Бежецкий, и Лейкин. Бежецкий, рисуя жизнь собак на боль¬шом помещичьем дворе, живо и образно описывает животных, их внешний вид, повадки. Он уме¬ет показать индивидуальные характеры собак. Один из наи¬более ярких эпизодов в рассказе — живописное изображение беспокойной ночи на господском дворе (явно напоминающей «беспокойную ночь» в «Каштанке»), которая заканчивается гран¬диозной собачьей грызней.
«Записки Полкана» Лейкина — это повесть о скитаниях и приключениях старого пса Полкана; рассказывает о них сам Полкан. У чеховской «Каштанки» Лейкин позаимствовал антропоморфизацию психики собаки, восприятие окружающей жизни и людей глазами собаки. У Чехова за¬нимательность сочетается с содержательностью, у Лейкина, увы, такого сочетания не находим; живо, интересно написанное на¬чало повести переходит в скучноватое описание событий из жизни Полкана.
Чеховские традиции ощущаются в детских рассказах и сказках Мамина-Сибиряка (особенно в рассказе о собаке Постойко), в рассказах Куп¬рина (особенно в «Белом пуделе»).
«Каштанка» Чехова, войдя в золотой фонд русской и ми¬ровой детской литературы, стала образцом и для современных детских писателей. Чехов блестяще решил ряд важных проблем детской литературы, в частности, проб¬лему занимательности. Вопрос о заниматель¬ности книг для юных читателей всегда стоял остро. В 1956 году он был предметом большой дискуссии в печати (статьи С. Михалкова «Детям — веселые книги» и Г. Рихтера «В поисках занимательности») и в Московской секции детских писате¬лей (выступления Л. Кассиля, А.Барто, А. Мусатова, Л. Чу¬ковской и др.). В дискуссии звучали протесты против узкого педа¬гогического утилитаризма, превращающего детскую литера¬туру в собрание педагогических правил, и против превра¬щения детской литературы в занятную игрушку.
Чехов оказал влияние на детскую литературу ХХ века главным образом двумя произведениями — «Степью» и «Каштанкой». К про¬изведениям «чеховского» цикла относят повесть «Степное солнце» П.Павленко. И содержание, и отдельные сюжетные ситуации связаны с пребыванием молодого героя в степи; они напоминают многое из содер¬жания «Степи» Чехова и представляют собой своего рода попытку противопоставления новой, советской степи - прежней, отраженной Чеховым в его знаме¬нитой повести. Сама постановка задачи теперь ощущается несомненно надуманной.
Много «чеховского» находим и в повести М.Никулина «Жизнь впереди». Герои повести-мальчики Миша и Гаврик, путешествующие по степным про¬сторам, открывающие для себя много нового в жизни, в лю¬дях, напоминают чеховского любознательного Егорушку. Как и пе¬ред Егорушкой, перед молодыми героями Никулина открыва¬ются далекие перспективы. Много чеховских красок и в описаниях степной природы («Каменная балка», парящий коршун, грачи и чибисы, «перекати-поле» и т. д.). Чеховская школа сказывается и в умеренном украинском колорите, ха¬рактеризующем речь отдельных персонажей повести.
Повесть «Жизнь впереди» связана и с «Каштанкой» Чехова. Бойкая девочка — школьница с ху¬тора, через который проходили Миша и Гаврик, подарила им книжку Чехова. «Хлопцы, это же такая книжка - арбузов и меду не треба!» — восклицает девочка. Книжка была действительно замечательная. На ее обложке вслед за столяром Лу¬кой Александровичем и его сынишкой Федюшкой, глядя им в спины, шла лохматая, с лисьей мордой собачка. Это была Каштанка, возвращающаяся домой после дебюта в цирке.
Рассказы Виталия Бланки о животных также восходят к чеховским «Каштанке» и «Белолобому». Подобно Чехову, Бианки учит юных читателей наблюдать животных, их повад¬ки. Бианки умеет в своей «зообеллетристике» передать значительное познавательное со¬держание в занимательной форме. Особенно близки чеховским «сказкам из собачьей жизни» «Первая охота» и «Лупленный Бочок» Бианки.
* * *
Литература:
Леонид Громов. Чехов и детская литература // А.П.Чехов. Сборник статей и материалов. Вып.2. Ростов-на-Дону, 1960.
Голубков В.В.Рассказы А.П.Чехова о детях // Творчество А.П.Чехова. Сборник статей. Пособие для учителя. М., 1956.
Семанова М, Л. Чехов-художник. М., 1976
Богомолов Ю. А. Каштанка и Шарик // А. П. Чехов в культуре XX ве¬ка: Тезисы докладов конференции. М., 1990.
Бройде Э. Чехов: мыслитель, художник. Frankfurt a. Main, 1980.
Сендерович Савелий. Чехов — с глазу на глаз: История одной одержимости А. П. Чехова. СПб., 1994.
Сендерович Марена. «Каштанка» Чехова: Метаморфозы памяти в лабиринте времени || Russian Language Journal. Vol. XXX1X. 1985, N 132-134.
Катаев В.Б. «Каштанка» в ХХ веке: из истории интерпретаций. - Чехов плюс… Предшественники, современники, преемники. М., 2004.