Продолжаю рассказ о пятом, последнем побеге.
После голодной изнурительной отсидки в Мозбурге нас, друзей: Толю Щербакова, Васю Мизюрина и меня разобщают и направляют по разным рабочим лагерям. С тех пор и по сей день не знаем судьбу друг друга. Как у них сложилась судьба, не знаю.
Привозят меня в один лагерь, где оказалось, были одни лётчики. Костя Беляков (младший лейтенант), лейтенант Гончаров Михаил и другие, фамилии которых я запамятовал. Всего человек около двадцати.
Вот только тут я узнал многое от них, что было в том лагере после первого нашего побега (Мизюрина В., Щербакова Толи и меня).
После вечерней проверки, не досчитавшись троих, комендант-аристократ поднял тревогу. В лагере появилось много солдат с собаками. Начался повальный обыск бараков. Всю ночь была усиленная охрана. Утром на второй день весь лагерь отказался от выхода на работу. Не вышедших выгоняли из бараков с собаками, на работу, так и не пошли. Был арестован и уведён майор Озолин. Всю ночь охрана строчила из автоматов по баракам. К счастью, убитых не было, но кое-кто ранен. После чего весь лагерь был расформирован и группами расселен по другим лагерям мелкими группами. Вот такую роль сыграл наш первый побег и его роль на смелые действия людей всего лагеря.
Я был очень рад, что вновь, после столь неудачных побегов и нахождения в других лагерях снова оказался среди своих товарищей, повторяю, все лётчики.
Заводишко был небольшой, частный. На нём производилась сборка из готовых деталей сельхоз. назначения тракторов, по типу чем-то напоминающих модель нашего советского трактора "Беларусь". Все мы работали на подсобных работах, а сборкой тракторов были заняты французские военнопленные. Между нами и французами завязались неподдельные добрые отношения. Только здесь я понял, как лояльны и симпатизируют простые, по-видимому, бывшие рабочие, Советскому Союзу, русским вообще. Какие-то разные впечатления в разнице тех французов, с которыми пришлось встретиться и этими французами, что встретил здесь. Это были приветливее, доброжелательнее. Наш контакт с французами больше заключался в приветствиях, обмене жестами.
По-видимому, плохи дела были у фашистов, догадывались мы, когда сам хозяин завода заставил нас копать котлован под бомбоубежище. Копали только мы, русские.
Удивило меня равнодушие охраны, её малочисленность, всего дюжина солдат во главе с коменданта-фельдфебеля, тучного пожилого человека, припоминается, не злобного.
Не знаю, как и каким образом Костя Беляков расположил к себе фельдфебеля. Слышал, как фельдфебель, тыкая на Костю, смотря на его спортивного вида фигуру, говорил: гут, спортсмен.
Я был сильно истощён, и Костя опять же какими-то путями ночью приносил яблоки и груши или кусок хлеба и старался меня поддержать физически. Я спрашивал Костю, где ты берёшь? Он отвечал: то через проволоку лазил из лагеря и добывал фрукты с деревьев, то комендант якобы под честь офицера выпускал из лагеря, когда Костя оставался на уборку барака и лагеря, то говорил, комендант угостил. И у меня почему-то зародилась непривычная, неприятная догадка: не зародились ли между ними интимные мужские отношения…
Короче, мы с Костей договариваемся о побеге, тем более обстановка той строгости, что я испытал в других лагерях, отсутствовала. Задумка побега от товарищей скрывалась, а может быть, кто-то и догадывался скорее всего, но воспринимал с равнодушием.
Однажды Костя приносит и показывает мне ученическую карту, на которой был начерчен красным карандашом маршрут, и говорит, эту карту с маршрутом дали ему французы, по ней можно уйти в Швейцарию, а из Швейцарии и во Францию, к партизанам.
Кто его знает, может быть Костя скрывал, не французы могли дать ему эту карту, а сам комендант-фельдфебель. Так вкралось сомнение у меня уже через десятки лет.
Но надо испытать, рискнуть ещё раз, я решился, тем более что имеем карту на руках. Но не было компаса. Нашёл я на заводе латунный колпачок, или французы выточили по моей просьбе, точно не припомню. Сделал стрелку из рулетки, намагнитив её через электроток, один конец окрасил, просверлил и вставил в латунный корпус острие иголки, разбил на бумаге шкалу на триста шестьдесят градусов и приклеил на дно корпуса, подогнал стёклышко, приклеив на краску. И компас готов. Была тогда у меня уверенность в удачу побега или нет, очень трудно теперь припомнить.
Замечал я тогда о том, что Костя пользуется доверием у фельдфебеля – коменданта лагеря. Давал Косте яблоки, груши, а когда подметал он двор, по пояс раздетый, фельдфебель, глядя на его конституцию телосложения, приговаривал: гут, спортсмен.
Чтобы подготовить побег, Костя однажды в рабочий день остаётся на уборку территории лагеря в дневное время, незаметно надрезает колючую проволоку и ночью, поздно, забрав приготовленное для побега съестное, прислушавшись, по-пластунски подлезли под проволоку и почти бегом от лагеря.
Иногда ночами, перед побегом, мы с Костей поодиночке выходили из барака на улицу и изучали обстановку, поведение охраны. Охрана состояла из пожилых солдат и инвалидов. Мы заметили: бдительность охраны притуплена, да и, по-видимому, подозрения у неё возникало, питание было в том лагере сносное, шло из фонда хозяина заводишки, и лагерь пленных состоял человек из двадцати, все – советские лётчики-офицеры.
Для порядка мы с Костей вели себя скрытно, ничем не выдавая себя перед товарищами для большей подстраховки, хотя все были доверчивы и дружны. Товарищи сами ночами выходили по лёгкой нужде, да и к нашим ночным вылазкам привыкли. Так что когда мы "снимались с нашеста" товарищи, не подозревая, спали.
Спеша, уходили в сторону безлюдных мест, ориентируясь примерно в сторону запада по звёздам. Шли только ночью по посёлочным дорогам, а где и прямиком через лес, поля.
Бавария густонаселённая, через каждые 2-3 километра или небольшой городок, или деревушка из нескольких красивых добротных кирпичных домиков. А больше поселения смахивали на хуторскую систему: бауэрские, по-нашему помещичьи, постройки двухэтажного типа, проектной конструкции, в одной постройке и хлев, и коровник, занимавшие половину нижнего этажа.
Перед утром на день подыскивали убежище, где-нибудь на отшибе, в поле, в крытом сеннике, до позднего вечера. Отсыпались, хотя спали очень тревожно. То был не сон, а дремота. Если где-то в стороне раздавался голос, сон с дремотой как рукой снимало, чувство постоянного напряжения не покидало.
Видели, как бауэры (хозяева), сами управляя колёсным трактором на резиновом ходу, с прицепленными к трактору бочкам большой ёмкости, поливали, удобряя, поле разжиженным, жидким, с помощью электронасосов, содержимое из поднастила коровников, бетонного резервуара. Всё это мы разглядели в лунные светлые ночи, когда делали вылазки за добычей съестного.
Время ещё стояло тёплое, конец сентября, если где-то утро заставало в неудобном месте, прятались в пролеске недалеко от поселения, видели, как важные бюргеры в кожаных шортах и с пером на шляпах важно и чинно, с деревянными тростями шествовали по выложенной каменной брусчаткой улице. И что ещё было явно заметно, у пожилых, как у женщин, так и мужчин висели огромные зобы подбородка. А те, что помоложе, видимо, работницы, в фартуках, с повязанной головой и в деревянных долбленых колодках, хлопотали по хозяйству, гулко выстукивая по асфальту и брусчатке колодками.
Припасы кончились, голод заставлял нас делать набеги по ночам. Странно, что в некоторых домах немцы не закрывались на крючья, а может, забывали запереться. Однажды решили обследовать ночью один с виду мрачный дом на выселке (или хуторе). Костя подошёл к входной двери, надавил на неё, и она бесшумно отворилась. Махнул мне рукой: оставайся на шухере. Двинулся вглубь, обеими руками щупая, ориентируясь по стене в темноте, как рассказывал на утро, за что-то зацепился, опустил руки ниже, почувствовал, что попал на что-то мягкое, тёплое и дышащее. Выскочил из помещения, оказалось, руки его попали на живот спящему человеку, и тот от испуга прекратил дыхание.
Питание приходилось добывать по-разному: при лунном свете на картофельном поле; хотя картошка повсюду была выкопана, но в лунках отрывали и находили по картофелине величиной с орех и чуть больше. Углублялись в лес, устраивали из полотнищ завес между деревьями, разводили костёр и пекли картошку, нечищеную, печёную поедали. Неплохо пригодились заимствованные в хлевах хозяйских полотнища – попоны, коими покрывали крупы коней. В одной из усадьб кроме попон добыли действующий плоский фонарик с батарейками, который так пригодился при сличении маршрута с картой и компасом. Если встретится дорожный столбик со знаком или названием места, присядешь, накроешься попоной, осветим фонариком карту, сличим наименование на столбике с картой и градус по компасу, поднимаемся и идём дальше.
Наступали холодные ночи, пошли долгие дожди, порой находились под утро в таком месте, где не было места укрыться, а если ночью шёл проливной дождь, а не спали уже сутки, трое, то так и спали, стоя под попоной, спина к спине.
Шёл октябрь. Дни становились пасмурные небо покрывалось свинцовыми низкими тучами а мы где-то по нашим подсчётам находились в основании отрогов Альп, много выше от уровня моря.
Голод гнал на дерзость в добыче пропитания. Однажды ночью во дворе взяли кролика, отдалились в лес, опять сделали укрытие из попон, долго на дожде не могли разжечь костёр, а тут ещё кролик чуть не вырвался, сунули ему в ноздрю прутик, прикончили. Спички на исходе. Преодолевая сон, израсходовав почти все спички, всё же добыли огонь. От костра, хоть и промокли насквозь, невыносимо захотелось спать. Выкопали ямку и плохо ободранного кролика неглубоко зарыли, разведя сверху костёр.
После трапезы состояние наступило ещё хуже, кроме припадка тяготения сна стала вживаться в сознание такая апатия ко всему, к самому себе, и даже продремав какое-то время, жажда полусознания махнуть на всё: "что будет!" И побороть это чувство стоило огромных сил.
Стояла разжиженная слякоть, под ногами хлюпало (под деревянными колодками). Тепло ещё немного сохранили парившие шинели, прихваченные при побеге, почему-то югославские армейские (светлого тона).
Были и пиры у нас, застолье с молоком. Рано по утрам крестьяне-немцы на большак выносили фляги с молоком для сборщика. Фляги на дорогах не охранялись. Но сколько его, молока, можно выпить?! "Надувшись" молоком, шли дальше. Напали раз на пчелиный улей, прихватили соты, ночь, кромешная темнота и, наверное, кто-то из нас мог с мёдом в сотах пчелу съесть. Но надолго ли такая добыча, даже если она и калорийна. Больше голод. Повторяюсь, голод гнал на риск. Однажды, облюбовав и обследовав визуально один хуторской помещичий дом и видя не застеклённые глазницы подвального помещения, решили: "Будь что будет?!" Тут же во дворе нашли верёвку. Костя, как посмелей меня в риске, обвязался верёвкой, и я его стал спускать через оконный проём в подвал. Верёвкой даёт сигнал: "Тяни!" Вытянул четверть мешка яблок. Подал обратно конец, опять сигнал "тяни", потянул, но что это? легко поддаётся; приготовился вытаскивать человека, а тяну что-то не особо тяжёлое. Оказывается, вытянул ведро яиц, наполненное поверх известковой водой, как выяснилось утром. С поклажей, счастливо добытой продукцией двинулись дальше. Отроги гор, послышался незнакомый шум, пошли на него, уже светало, оказалось, небольшой водопад, пригляделись, а под ним грот. Когда рассвело, с первой попытки со всем съестным пробились в грот. Облюбовав скрытность, натаскали в грот хвороста и хорошо что удачно добыли спичек, развели костёр прямо в этом же ведре, сварили целое ведро яиц, предварительно промыв от извести. Неплох был харч впрок. Закусывали яблоками, показалось, пропитанными уксусом внутри плода. Это уже был праздник, и праздник не простой. По нашим подсчётам, этот день был Седьмое ноября. Праздник Октябрьской революции в России. Погрустили и поздравили себя с праздником, так и заснули в сыром, промозглом от пыли брызг водопада, на холодном, неровном, в зубцах, гранитном скалистом насте.
А дальше, дальше стало ещё труднее, зашли в горы, может быть, и не такие уж высокие, но дышалось вроде и свежее, но с отдышкой. Состояние каждого на исходе. Стали больше молчунами, с неприязнью взгляды. Иногда раздражённые реплики, и даже затевали споры, кто из нас прав в том, правильно ли мы идём, не сбились ли с маршрута. Оно и понятно, никто из нас не знал, что впереди по маршруту будут горы, Альпы. Смущало и неведомое впереди.