Прими письма мои

 
Еще с проселка он увидел знакомый дым от пожара. Темный столб по легкой наклонной поднимался к серому небу, и уже вверху отрывался большими кусками и относился ветром в сторону. Но Носова пожар теперь не пугал. Хотя и понимал, как все нехорошо, но за год  привык к этому зрелищу. Каждый раз, приближаясь к поселку, наблюдал видение, сигнал, напоминание, и надеялся, что объяснение однажды все-таки объявится ему. Кроме него, никто из соседей злополучного дыма больше не видел. Во всяком случае, – признаний не слышал. Возможно, это было и к лучшему.

Он миновал лес. Проехал по полю бывшей деревни. Остановился у последнего пожарища, случившегося прошлой весной. Вышел из машины. Потянулся, чтобы выпрямить спину. У ног появилась небольшая собачка, обрадованная знакомому человеку. Носов наклонился и протянул ей руку.
- При-вет! И где же ты целый год скрывалась?.. Белка! Сволочь! Нас и осталось-то пять дворов… Где пропадала?!

Вместо ответа Белка выдернула лапу из рук и побежала к рощице, к мосту, к оставшимся пяти дворам за рекой. Он сплюнул в другую сторону и снова уставился на пожарище. Наверное, уже в сотый раз за год.
 
Пожары начались лет десять назад. Какие-то умники весной  поджигали сухую траву. Поле выгорало, а вместе с ним и несколько домов. И вот, перед прошлогодними майскими праздниками сгорело последнее строение на этом берегу. В огне погибла и Валюшка – Валентина, всегда, будто что-то искавшая или ожидавшая чернобровка с не выспавшимися глазами и чудным взглядом, давняя знакомая, однажды и предложившая ему здесь дом под дачу. Тихое место, чудесный лес, рыбная речка, тогда полюбились городскому человеку.
Носов снова обошел черное, еще не заросшее травой пятно, будто через год ему могло здесь что-то открыться. Впрочем, однажды, уже осенью после долгих дождей, нашлось тут ее колечко, совсем не пострадавшее в огне, лежавшее сверху на угольках, будто специально выложенное для него или случайно недавно оброненное кем-то. Хотя, все это было маловероятным. Потом выходные оно пролежало на столе в полумраке, и он подолгу смотрел на него. С тех выходных на том столе и стали появляться, вроде бы, как ее письма. Во всяком случае, почерк был очень похож. И манера излагать мысли, тоже когда-то принадлежала ей. Но било под дых другое – в них упоминались моменты их отношений, о которых другие могли только догадываться.


«Здравствуй, Носов! Не пугайся и не удивляйся всему, что написано левой рукой. Мне еще в той жизни нужно было быть с тобой смелее. Да и тогда сама это знала, а пересилиться не умела. Не то чтобы какое-то неудобство обрывало желания, но проклятая гордость подгаживала сердцу и телу. Думаю, помнишь то утро, когда ты впервые приехал ко мне смотреть этот дом. Машину оставили у меня. Пошли пешком через мост. Туманище над речкой поднимался выше ольховой рощи! Было тепло. А все равно – так хотелось прижаться к тебе и попробовать твоих губ!.. Потом стащить к заводи, раздеться и войти с тобой в воду. И там обнявшись, ни о чем не думая, плыть куда-нибудь по течению.
Ты остановился на середине моста. Я видела тихую радость в серых глазах. Что ты сказал мне?.. Что дом купишь в любом случае?.. А приезжать будешь ко мне?.. Глупая, глупая, глупая… Как я могла ответить такое – при первой же попытке все рассказать Татьяне! Ты щелкнул по носу, будто бы не поверив. Но конечно подумал – что с глупой связываться… И дальше шла, немного отстав. Ты легко отыскал свой дом  сам. И я выторговала у тебя за хозяйку три лишних сотни. Помню, как отсчитывал мне потом деньги, выговаривая условие – что я буду в нем прибираться. Согласилась, надеясь, что скоро стану обманывать беспричинно. И давать каждый раз тебе повод, заезжать ко мне и сердиться. А я старалась бы выглядеть лучше, соблазнительней и недоступней! Но и сейчас не знаю, зачем это нужно… было мне…».


Он смотрел на белый листок, будто вынырнув в чужом мире. Озирался со страхом, но еще ничему не желая верить. Облизывал губы – сухие, холодные, как не свои. И старался понять, зачем и за что эта месть? Выглядывал в окна, с наивной надеждой поймать хитрые глазки подбросившего письмо. Но никого вокруг не было. На снегу темнели только следы хозяина. Спрашивать у соседей? А что спросить? Будто бы все свои не одну сотню лет. Если и видел вдруг кто-то что – едва ли расскажет, не зная причины. И глупую ложь почувствует каждый без понимания. В малом сообществе интриг избегают, чтоб сохранить его. А глаза уже ожидали призрака нового дня, отставшего в том тумане. 


«Носов, здравствуй! Не болей, и не думай обо мне по-особому плохо. Хотя, наверное, теперь и сам догадываешься, что были такие моменты в наших отношениях, за которые стоило бы и выпороть. Но… обошлось. Ты же думал, что подвела тебя тогда сама Клюква. А она случайно оказалась в твоей машине. Ей Лешка посоветовал подсесть к тебе – все равно в одно место ехать! Но после этого я – глупая, глупая, глупая – уговорила его подвинтить что-нибудь там, чтобы машина сломалась, желательно уже на проселке. Убеждала, что позарез мне нужно сделать тебе доброе дело. Говорила – ему представляла – вот, еду следом и вижу на обочине знакомую иномарку, а рядом растерянный злой хозяин махает руками – молит о помощи, и, помогу – подцеплю бедолагу. Даже денег ему предлагала. Разумеется – рассмеялся. И сделал все, как просила. А вот о Клюкве не договаривались. И думаю, он обо всем догадался. Но не заметила в глазах его блеск беспомощности замысливших это. Ну, и вот, подсела к тебе заранее. Кто же знал, что впереди она дожидается! Что окажется наглей и проворнее. И заночует с тобой в машине. А я в лето жаркое прозимую всю ночь у костра. Буду брызгать в костер слезами, слушать горькую правду свою, и подгрызывая ногти-когти желать смерти, словно врагу.  Может быть, – ничего у вас не было. Но доложить Татьяне польстилась. Знаю, – сильно погорячилась. Так надеялась – мне достанешься. Пусть хромым, пусть безглазым, пусть хворым! Ну, согласна была на худое! Не подумала, что с разводом, ты сильнее ее полюбишь. Все ждала радость двух одиночеств. И дождливую темную осень.
Белье даже под крышей не сохло. Ты весь отпуск пропьянствовал с Лешей. Вот кремневый мужик, даже пьяным, не признался, что к горю причастен».


Это было и горько и глупо. И ничего нельзя было уже изменить. Даже показав написанное жене, как факт. Когда человек обретает свежее счастье, чужая запоздалая невиновность становится оскорблением.  Он будто бы досадно и поспешно сплюнул. И тут же перекрестился на иконку в углу темной комнаты, испрашивая прощения и за свою нехорошую мысль, промелькнувшую зло и обидно, как лезвием осветив недоступную уже жертву. Снова с пустой надеждой выглядывал в окно. Никого не увидел. Серое зимнее утро предвещало оттепель скользкую и капризную, и потому ненужную. Подошел к печке, открыл дверцу и заглянул внутрь. Но руки непроизвольно уже сложили листок и прятали, будто на время от чужих глаз в карман, как ценность непостижимую и тайную. И все старался представить рядом чужое присутствие. Вот, только, чье?


«Носов, Носов… вот ведь оно как бывает. Перед разводом твоя Таська несколько дней прожила у меня. Умный грустный ребенок. Хотя, конечно, в детстве поделиться радостью удается чаще. И она ей делилась со мной, из женской солидарности о многом не задумываясь еще. Глазки при этом светились будто в ожидании Нового Года с подарками и весельем. Говорила, что они с мамой будут жить отдельно от тебя, – а ты подлец, от которого лучше держаться подальше. Правда, объяснить, что именно ей сделал плохого, так и не сумела. Но все равно продолжала радоваться, когда объявляла, что будет у них другая квартира, в которой никто никогда больше не будет ругаться. И опять ничего не смогла ответить на вопрос, как часто вы с ней не ладили. И снова была довольна, когда хвалилась новой юбчонкой – так рыжей тряпицей купленной мамой из желания покрепче сплотиться и убедить дочурку, что хуже ей вовсе не будет, будто живя с тобой ходила полураздетой. Жизнь, как детская разукрашка – в какие цвета ей ее разукрашивали, в таких она и виделась. Как же немного бывает и нужно детям, чтобы отворотить от близкого человека. Но что-то очевидно все-таки было у вас не так и до развода. Я не оправдываю себя. И с Татьяной в этот период почти не общались – поспешные переговорчики на бегу, и только. Почему-то она прятала дочь от тебя, и моя квартирка оказалась лучшим из вариантов. Все в основном тогда решало женское сообщество – так мне хотелось думать. И я была частью большого всеобщего противоречия. А что ты тогда предпринял? Ничего. Ты был сильно обижен. И на дочурку тоже? Но как же им обоим хотелось, чтобы ты снова глупо попозировал перед многоэтажностью вашей мечты и тихо спустил всех на землю, вернул в обычное семейное счастье. Погорячились, и остудить друг друга не пожелали. Так легко было разрушить все ваше, чтобы из разрушенного не построить ничего своего. Впрочем, Татьяна вроде снова нашла себе человека. Присмотреться – неплохо выглядят! Как живет сейчас Таська – интересуешься?»


Он отвернулся к окну, как к единственно светлому сейчас в его жизни, тяжко упершись в стол кулаками. Со временем и сам за многое раскаялся. И вспоминая, каждый раз продолжает судить себя. Тогда зачем еще один посторонний суд? Или у кого-то появилось желание снять с него часть вины? Не получится. У каждого существуют свои тайны, недоступные другим. Теперь ему и самому понятно, что в жизни им изначально все делалось не так, хотя судьба постоянно твердила об этом, подбрасывая более предпочтительные варианты. Но ему будто было заманчиво делать ей все назло. А в результате кому всегда было хуже? И что теперь с того, где прятали тогда Таську. Он даже ни разу не попытался встретить ее после школы. Встречал уже потом с подарками. Она хватала их и убегала. Искать с ней понимания нужно было раньше, когда они жили семьей в иллюзии счастья и согласия. А прощать того, кто оказался причастен к их семейному краху – нужно ли, если у них у самих построено было все так непрочно? Или автору, там, где он сейчас, все-таки необходимо и земное прощение? И он едва не сплюнул. Внутренне схватил себя со страхом и даже отчаянием. Осмотрелся, чудно успокаивая себя. Выпрямился, вздохнул грудью, но все еще косясь по сторонам. И поспешил к двери, на улицу – там белого света больше.
      

«Здравствуй! Говорят, от долгого ожидания устаешь, и приход ожидаемого уже не приносит удивления и радости. Наверное, это правда. Ты похрапывал, или, похрюкивал что-то серой стене, будто насытившись всем, чем возможно за этот вечер. Будто и жил ради этого хрюка и этого храпа. А жизнь остальных хрупка и не нужна без этих вот звуков.

А я лежала на самой кромке твоей кровати безразличная к пропасти, и беззвучно рыдала, не понимая, зачем так стремилась к тебе, зачем так желала мерзких и грубых объятий. И конечно гадала – неужели с Татьяной также был эгоистичен, сух и надменен к потребностям ее тела?

А за окнами было светлее и даже тише. Я поднялась, спустила ноги на козий коврик. Собралась уходить, – и было жалко прошлых желаний. Будто все, что нажила – оставляю тебе, а как дальше сама заживу – не знаю. И почудилось мне – в твоем доме есть кто-то третий. Если его отыскать и попросить – он все исполнит. Сказки приходят к не спящим детям в начале ночи. И я решилась открыть затворку у русской печки. Проговорила туда все свои просьбы – их оказалось немного. Тихие просьбы о женском счастье и о мужской удаче. После ушла и так знакомо шаги скрипели – глупая, глупая, глупая – утра бы подождала...
Дома в прихожей услышала за собой шорох. Вышла – думала ты. Никого не увидела – получилось – ослышалась. Да… я часто не запирала двери. Потом долго в окно смотрела на полумесяц и бледные звезды. И колечко в руках вертела, что однажды нашлось в этом доме».


Да, он все помнил. Помнил и это. И от прочитанного опять становилось гадко. Впрочем, и собственная справедливость не обязана быть послушной и доброй. Часто рядом оказывается зачем-то еще и совесть – этот внутренний суд присяжных. И бесполезно сверкать глазами – я не виновен! Решение давно оглашено в зале твоих мыслей. И разве только она писала левой рукой в его жизни? Тогда, проезжая мимо ее дома, не посигналил, не зашел, хотя и знал, что если она еще здесь, то уехать ей уже будет не с кем. Только покосился на окна. А потом придавил газ, приподняв правый угол губ.
   
В дальнейшем они старательно избегали контакта. При встречах  – не улыбались, здоровались холодно, если и заговаривали, то очень конкретно, безучастно друг к другу. Даже глазами не выдавали интерес к общему прошлому. Будто они однажды только случайно позволили прикоснуться к чужому одиночеству. А все остальное в их жизни было правильным и разрешенным. И не будь этих писем, он бы и продолжал так считать. Только, даже если письма написала она, то сейчас, зачем ей это нужно – прими письма мои?.. Или все-таки нужно – ему? Но почувствовать в себе благодарность пока еще не получалось. И осознание, что требуется именно это, в нем уже зашевелилось – глаза сделались менее напряженными и посветлели. Отчего и комната стала вроде как просторнее.


«Носов! Поставь мне другой памятник, более легкий – ажурный металлический крестик. Под этой глыбой должно быть тяжело и неуютно. Как представлю ее, и будто на самом деле оказываюсь под ней. Неужели кто-то всерьез считает, что ушедшим нужна такая вот память? Смотришь на это, как на глупую, глупую, глупую упрямую радость – мы все равно умрем! Будто в своем рассудке душа живая может представить свою завершенность в незавершенном мире. У томящихся в теле стесненное воображение. Просто из детского сада возвращаться в ясли неинтересно. Хотя, поначалу грустим о задержавшихся там. Но вам пока невозможно, да и не нужно понимать эту грусть.

За этот год ты постарел на полвека, и, как Пан с картины Врубеля, смотришь на мир и уже не понимаешь его. Но жизнь не может быть неинтересной только потому, что ты стал неинтересен кому-то. Попробуй жить иначе – расставайся со всем, что в тебе не нуждается. Находи новую цель, и, достигнув ее, теряй к ней сам интерес. И снова отправляйся на поиски нового. И пусть все завидуют твоему непостоянству! Живи будто и не жил еще. В жизни нет причин с этим не соглашаться. Ты несовершенен, как и весь мир – совершенствуйся! И никакая немощь не должна ограничивать тебя. Хотя, каждому дороги свои заблуждения.

Сомнения! Сколько преждевременно упавших и не взошедших звезд лежит на их совести. Сколько хорошего и необходимого миру схоронилось под их тяжестью. Сколько героев и открытий утаили от мира. Сомнения – ближайшие родственники Нерешительности и первейший привкус Страха, – как никто оправдывают свою природу – о них никогда не прекратятся споры! Выставь этих тварей за дверь вместе со своей мудростью – и к тебе возвратится молодость! Это единственное, ради чего ни о чем не стоит жалеть!»


Он будто оттолкнулся от самого себя и сам посмотрел в растерянные собственные глаза. Будто только сейчас в его старой одежде обнаружился  потаенный карманчик, от находки которого и стало не по себе. Будто снова, и опять не ко времени, кто-то напомнил об упущенных возможностях.

Но именно это последнее письмо, где она не упоминала ничего из их общего прошлого, и сама на себя была абсолютно не похожа, убедило его, что пишет ему действительно она из настоящей недействительности. И что это вполне реально и даже почти осязаемо им. И оспаривать их контакт теперь было бы детским препирательством, что подтверждала позабытая жгучая резь в глазах и комочек в горле. А сохранявшаяся до этого хиленькая надежда на то, что это как-то не так, была за ненадобностью отброшена за пределы существования этих писем и сегодняшнего понимания.

За окном легкий ветерок перебирал молодую зелень. Где-то под крышей щебетали птахи в своих заботах насущных и важных. Но все это вдруг потеряло для него прежнюю необходимость и прелесть. Он почувствовал себя здесь чужим  и не нужным больше. Достал из-за иконки колечко, покатал на руке и с глухим стуком отпустил на скатерть стола. Перекрестился. Затем  без всякого сожаления вышел к машине, не оглядываясь, сел в нее, и поехал назад в город. На проселке в зеркальцо снова увидел дым за лесом. Остановился. Вышел на пыль дороги. Дым всегда встречал, но никогда не провожал его. Заиграла мелодия вызова в телефоне. Включил его.
- Твой дом горит! Зачем ты это сделал?!
Вместо ответа – пожал плечами, и вернулся в машину.

А в зеркальце, чем выше поднимался дым, тем становился темнее и неприятнее. Хотя при этом он ощущал долгожданное облегчение – суровое и горькое.
- Твой дом горит!
- Да разве впервые?


Из книги «Садик напротив Вечности» 2009год
ISBN  5 – 904418 – 28 – 1