Штейн

               

                Часть 1.

            Стоял декабрь. Зима слякотная и прокисшая, как сама жизнь. Старый еврей Моисей Штейн собирался в дорогу. Еврею не в первой собираться в дорогу. Это нормально. Но на этот раз широко известный в научных кругах доктор исторических наук профессор Моисей Самуилович собирался в самый дальний путь. Он уезжал через два дня навсегда. Земля новообетованная, такая чуждая и такая недосягаемая для экс-советского  еврея грозила стать очевидной реальностью. Дети Моисея Самуиловича уже давно перебрались за океан. Как только открылись границы в эпоху горбачевской оттепели, казалось бы, нескончаемый поток многострадального народа хлынул в поисках райских мест. Сколько было этих волн эмиграции, уже и не сосчитаешь. Однако как-то со временем волны схлынули, и в тихом омуте постсоветского реализма оказалось, что евреев почти не осталось. Ну, разве только старики, до последнего цепляющиеся за некую ведомую лишь им идею,  и совершенно ленивые, неприспособленные для смены своей судьбы  евреи, которые по-сути, таковыми себя и не считали.
              У Моисея Штейна было прошлое уважаемое, сложное, где-то даже бурное. У него было настоящее не менее авторитетное и не менее проблематичное. Но совершенно не понятное будущее. Некогда самый перспективный молодой кандидат наук доцент местного провинциального пединститута, Моисей Самуилович Штейн круто изменил свою жизнь, связавшись с так называемой группой «демократического движения». Знаменитый писатель Леонид Васильев, уважаемый критик Алесь Карасюк и он, доцент Штейн, учёный-историк. Собственно, и вся группа. Но там где три – там заговор. Любое инакомыслие в те времена – это преступление. Дело в КГБ, слежка, беседы, допросы, «наезды». Он даже потерял работу на время. Его лишили ученой степени, средств к существованию. Но не посадили, не уничтожили. Времена уже были не те, точнее не совсем те.

               - Мося, звонит Тадеуш Вацлавович из союза поляков,- раздался голос Риммы Львовны, его жены, - Подойдешь? Ты обещал книги им передать.         
               - Риммочка, скажи, что я сегодня в двенадцать к ним зайду. Я всё принесу сам.

             У Моисея Самуиловича была отличная библиотека, часть которой досталась ему ещё от отца, известнейшего в городе врача-интеллигента Самуила Штейна. Самуил Яковлевич пользовался поистине заслуженным уважением среди горожан. Хирург от бога, человек весьма самостоятельных суждений, он, тем не менее, никогда не лез на рожон и всегда стоял в стороне от всевозможных политических акций. Главным смыслом его жизни была работа. У него не было друзей. В то время, друг – это понятие нестабильное, временное. Твой лучший друг смотрит на тебя сам, в зеркале. Или – «мнимые друзья походят на перелётных птиц: они всегда улетают в холодную погоду», - так любил цитировать старую еврейскую мудрость Самуил Яковлевич.          
               Детьми, а их было у Штейна двое: старший Борис и младший Моисей, занималась жена Фрида Исааковна, по образованию тоже врач, по призванию воспитатель и домохозяйка. Своим образованием, любовью к литературе, музыке, да и вообще каким-то особым отношением к жизни  и Борис, и Моисей были обязаны матери. Именно благодаря ей они стали тем, кем стали.   
             Самуил Яковлевич за несколько лет до своей кончины, узнав, что младший сын записался в диссиденты  и  открыто высказывался относительно недемократичности советского строя, сказал сыну:
             - Мося, я прожил тихую непростую жизнь. Я видел всё. И революцию, и польскую оккупацию, и 39-й год, когда  Красная Армия как освободитель входила в Западную Белоруссию, и 40-й год, когда Советы стали арестовывать и высылать в Сибирь местных жителей. Я бежал от немцев в Саратов, где всю войну работал в госпитале, спасая раненных. И меня считали трусом, что я не погиб в первые дни войны от фашистской пули. Я вернулся в наш город с твоей матерью и все эти годы, не покладая рук, честно трудился, спасая сотни людских жизней. Меня тянули в партию, но я туда не шёл. Я говорил, что просто не готов ещё. Потом меня перестали туда звать. Я посещал все собрания, и всегда молчал.  Я жил по принципу: счастлив тот , кто знает своё место и стоит на своем месте. Конечно, я всё видел, что творилось в стране. Но у меня была работа и семья. Это меня спасало. А ещё у меня была еврейская мудрость. Да, моя мудрость была не простая, и у меня тоже были принципы. Но ведь с одними принципами на базар не ходят! Послушай отца. Мне осталось мало топтать эту грешную землю. Но Бог будет милостив ко мне, я умру от инфаркта. Однако, всему свое время. Никто не умирает раньше, чем приходит его время. От того, как проживёшь ты, будет зависеть и твой уход. Помни об этом, Мося…
             Отец умер зимой в феврале в сильный мороз. Он возвращался с работы, присел на скамейку и больше никогда не поднялся. Врачи констатировали инфаркт. Через два года ушла мама.
              Слова, сказанные Самуилом Яковлевичем, не давали Моисею покоя. Что хотел сказать  этим отец? Возникало ощущение недосказанности и некой предопределённости. 

             
                Часть 2.

               День прошёл суетно. Надо было успеть доделать массу дел, встретиться со многими людьми. В общем, хлопоты, хлопоты, хлопоты. Побывал в союзе поляков. Подарил ценнейшие книги. В знак благодарности за сотрудничество и поддержку. Заехал в Центральный Архив проститься с Данутой Мечиславовной. Замечательнейшая женщина. На таких вся историческая наука держится! За копеечные зарплаты умудряются сохранять и обрабатывать уникальные фонды ценнейших документов! Впрочем, государству всегда было наплевать на архивариусов, библиотекарей, работников культуры, образования. Они же не производили ВВП, не выплавляли сталь, не давали стране угля. Короче, «дармоедовая» прослойка – бюджетники!
              После обеда заехал на кафедру. Эта поездка была самой тяжелой. Попрощался с учениками. Таковых было не много. Толковые ребята. Реально могут добиться многого в науке. Если, конечно, им позволят, и сами не сломаются. Хотя, с другой стороны время-то какое. Всё рушится. Система терпит крах, страна и та развалилась. Наука в загоне. Все думают больше о хлебе насущном, чем о духовности. Что ж, пути Господни неисповедимы.
              Тем не менее, написал рекомендации самым толковым для поступления в аспирантуру при Академии Наук. Может, пригодится…
              Всё равно, ощущение такое, что кинул ребят, не довёл начатое до конца. Как-то не по себе.
              Университету, а в прошлом пединституту, отдал много лет жизни. Но уходил с осадком на душе. Моисей Самуилович претендовал на кафедру на историческом факультете. Но кафедру профессору Штейну не дали, предпочтя его доморощенному номенклатурщику хроническому алкоголику Петру Николаевичу Туровцу. Тот и докторской диссертации не защитил-то, зато был профессором кандидатом наук, а главное проверенным послушным бесконфликтным  человеком. Все свои работы писал то ли по профсоюзному движению на крупнейшем химическом заводе города, то ли ещё какую-то партийно-общественную муть освещал. Моисей Самуилович  высказывал открытое неприятие к этому псевдо-историческому «боссу». Студенты так вообще за глаза откровенно смеялись над Туровцом. Все знали – хочешь сдать экзамен – проставься накануне. Здесь дело доходило до абсурда. Петра Николаевича приглашали то в «кабак», а то и в студенческое общежитие. Нередко именно там он и оставался ночевать в состоянии полного аута. Утром больной «препод» лечился на экзамене, который проходил для всей группы не больше 15 минут. 
               Моисея Самуиловича наоборот студенты уважали и побаивались. Хотя , конечно как и среди профессорско-преподавательского состава, были те, кто считал Штейна выскочкой, человеком странным, непонятным и весьма вредным. Многие не могли ему простить независимость суждений и успешность в научной деятельности. Даже сам декан, человек весьма образованный и либеральный, до такой степени, что учуяв дух времени, активно сменивший партийную коммунистическую ориентацию на перестроечно-демократическую, тем не менее, предпочел бы скорее избавиться от нестандартного Штейна, чем иметь его в качестве раздражителя на факультете. 
                Короче говоря, Моисей Самуилович уходил с университета, в котором, скорее всего у него не было больших перспектив, и потому наверное не очень то и жалел об этом.


                Часть 3.

                Вечером к нему заглянул сосед Виктор Рыбалко. Человек простой, всю жизнь проработавший на железной дороге мастером в локомотивном депо. Рыбалко был безобидным простодушным и одновременно просвещённым по всем вопросам «специалистом», при том, что все его знания сводились к чисто житейской мудрости. Штейн иногда встречался с Виктором. Это было сродни пускания черной крови. Эдакое оздоровление профессорской мысли. Спорили, подчас остро и непримеримо. Но всегда эти споры заканчивались одинаково: каждый оставался при своем мнении , а спорщики расставались даже не попрощавшись.
               
                - Вот ты скажи Самуилыч, какого рожна тебе там делать в этой Америке. В твои-то 65. Работа у тебя есть, хата приличная, человек уважаемый, да и дети устроены. Жил бы себе спокойно и в ус не дул.
                - Да, что ты понимаешь,Виктор. После шестидесяти самые проблемы со здоровьем и начинаются. То одно,то другое. А здесь что? Ни лекарств нормальных, ни медицины на должном уровне. Да, и вообще устал я от такой жизни, от борьбы с этими ветряными мельницами. От хамства и невежества. Куда не посмотришь – всюду блатные. Мозги зашоренные, умы пропитанные этой большевистской идеологией насквозь.
                - Да,ладно,ты. Какой идеологией? На дворе 92-й год! Уже и Советского Союза то нет! И компартия считай в загоне! Тяжело, экономика в упадке, но так с чего-то поднимать эту страну надо! Смотри - бизнес разрешили, хочешь – всегда заработать сможешь. Границы открыли. В Польшу,Германию – без проблем! Я вот со швагером в Белосток давече съездили, шмотья, что Верка моя  на базе достала, продали. Так мы по полторы сотни "бакинских" чистого прибытку наварили! Пять моих зарплат на заводе за месяц! А, каково!   
                - Полторы сотни!- передразнил соседа Штейн,- а знаешь ли ты, сколько в Штатах зарабатывают? У меня младший в клинике только 1500 баксов в неделю имеет! Полторы сотни!
                -  Ну, не всё сразу! И у нас так будет! Увидишь. Вот пройдет время – всё изменится к лучшему!
                Моисей Самуилович грустно посмотрел на собеседника.
                - Да, посуди, Самуилыч сам. Раньше тебя, Васильева и этого твоего друга, как его … Карасюка, считай, врагами народа  сделали. А сейчас, смотри – духовные отцы общества.
                Самуиловичу стало смешно:
                - Скажешь тоже!
                - Так вы ведь, эти … как там, демократы, диссиденты. Совесть нации. За что раньше сажали, теперь ордена давать будут. Перспектив – мама дорогая, и не снилось! Новая страна, новая власть, новый флаг, новый герб, язык и тот считай новый – белорусский . Один чёрт, что на нём никто не разговаривает, зато свой  нацыянальны, свядомы! Самуилыч, ну, разве не этого вы хотели, а ты в кусты, в Америку?
                Штейн нахмурился. Видимо эти вопросы не давали покоя ему самому. Друг его, Васильев наиболее яростно воспринял перемены, происшедшие  в обществе. Он уже лет семь жил в Минске, сменив провинциальную прописку на столичную. Здесь же активно поддержал Народный Фронт. Он верил, что настала эпоха строительства независимого демократического белорусского государства. И основой этого строительства должна была стать культурная революция, перестройка общественного сознания, переосмысление истории, роли белорусов в общеевропейском процессе и, конечно, тотальная белоруссизация –широкомасштабное развитие родной мовы. Примерно такой же позиции  придерживался и Карасюк. Правда, в последний год здоровье его резко пошатнулось, что не позволяло активно участвовать в различного рода массовых мероприятиях и акциях.
                Старый еврей Штейн видел будущее в несколько ином свете, отчего оптимизма совсем не прибавлялось.
                - Эх, Витя, Витя! Неужели ты и вправду думаешь, Они так легко сдали систему, позволяющую избранной кучке жить за счет всего народа? Как бы не так! Коммунисты ушли? Никуда они не ушли! Партбилеты спрятали! Надежно! Они верят, что всё вернется. Верят, понимаешь! И черт с ним, что называться их партия власти будет не коммунистической, а как-нибудь по-другому! Не важно! Главное:  номенклатура своих не сдает! Все остались на местах только под другими флагами, гербом . Вывеска сменилась, власть нет! И КГБ осталось – главный инструмент Их политики! Он им ещё пригодиться! А флаги, герб … это до поры до времени.  Вот смотри, над зданием облисполкома висел герб зубастый, молоткастый. Сняли, приделали новый – «Пагоню». А старый не выкинули! Припрятали ! Надёжно в хранилище, там же в исполкоме! И флаги старые туда же, и портреты Ленина туда же! Понимаешь, они уверены – всё это очень скоро пригодится!
                Виктор Рыбалко ошарашено смотрел в глаза разошедшегося не на шутку профессора. Атмосфера нагнеталась. Железнодорожный мастер явно не мог себе представить, что картина реванша прогнившей советской власти способна реализоваться в этой стране за что-то наказанной всевышним. Но обоснованно возразить он не мог. А хотел! О, как хотел! Тогда оставалось пустить в ход последний самый безотказный  почти безапелляционный аргумент:
                - Да, брось ты эти свои еврейские штучки! Вечно вы всё перевернете с ног на голову. Революционеры-оппозиционеры… Нагородят тут , а потом русскому человеку за вами расхлёбывай. Теоретики хреновые. А мы практики. Мы ра-бо-тя-ги! Нам здесь жить! Хватит, наелись и Советов и коммуняк! Как-нибудь уже сами тут разберемся, а ты …давай, давай поезжай в свой Бостон. Не зря тебя тут органы прорабатывали, ох не зря…
                Собственно диалог на этом и закончился. Черная кровь была выпущена. Штейн встал и вышел на балкон покурить. Сосед также затянулся сигаретой и захлопнул дверь профессорской квартиры.

               

                Часть 4.

                Следующий, последний день перед отъездом пролетел быстро. Моисею Самуиловичу почему-то очень хотелось, чтобы этот день тянулся подольше. Но, увы.
                Приходил Алесь Карасюк. Он выглядел и, правда, неважно. Лицо носило какой-то нездоровый сероватый оттенок. Говорить о собственном здоровье Карасюк избегал. Он вообще был человек упрямый и непримеримый в своих суждениях, с особым чувством обостренной справедливости. За что собственно и расплачивался всю свою жизнь. Такой не мог быть выгоден ни какой власти, он был  оппозиционером по сути, борцом за честность от самого рождения. «Такому точно чужда была бы философия моего отца»,- почему-то подумал тогда Штейн. Странно, но чем глубже Моисей Самуилович входил в старость, тем чаще ему вспоминались слова покойного доктора Штейна: « Никто не умирает раньше, чем приходит его время. От того, как проживёшь ты, будет зависеть и твой уход. Помни об этом, Мося…»
                Моисей не знал, что видел Карасюка в последний раз. Через несколько дней тому поставят страшный диагноз – рак. А ещё через три месяца после невыносимых мучений Карасюк уйдёт в мир иной.
                На утро был запланирован отъезд в Минск. Оттуда в аэропорт Минск-2 и прощай прошлое.
                Все дела были закончены. Внутри ощущалось нервное смятение.
До аэропорта доехали очень быстро. Там уже ждал Васильев с женой. Леонид был в хорошем расположении духа, или, по крайней мере, старался изо всех сил создавать видимость радости и спокойствия.
                - Мося, Риммочка, разве Америка это эмиграция ? Сотни тысяч людей во всем мире живут на два дома, имеют два гражданства. Сейчас эпоха интеграции, объединения различных культур. Будем ездить в гости, дорогие мои! 
                Моисей больше молчал. Его еврейское чутьё подсказывало, что не всё так просто в будущем. Не то, что бы он не верил в лучшее. Скорее он сомневался, что это лучшее ждёт страну, которой он отдал 65 лет своей жизни.
                - Лёня, а как твоя книга? Отдали в набор?
                Васильев ещё более трех лет назад написал повесть о шестидесятых и «шестидесятниках». Это было очень острое произведение. Аналогия с современностью прослеживалась во всём.  Издать тогда эту повесть побоялись. Но времена изменились, и Леонид как-то позвонил Моисею и сообщил, что один известный литературный журнал Союза писателей взялся опубликовать произведение, а издательство «Республика» пообещала выпустить книгу. 
                - Да, понимаешь, сейчас там небольшие финансовые сложности, но всё будет хорошо. Обязательно издадут. Я тебе сразу вышлю экземплярчик.
                Объявили  посадку. Друзья горячо обнялись и расстались. Навсегда.
                Через два года ситуация в стране изменится. Демократы-националисты так и не получат реальной власти , кроме разве что небольшой фракции в парламенте. Бюрократический саботаж приведёт к  установлению жесткого авторитарного режима. Старые государственные символы достанут из загашников и водрузят на свои прежние места. «Пагоня» будет объявлена вне закона. Новая власть восстановится быстро и надолго, взяв за основу прежние советские административные формы управления и социальные идеи и лозунги.
                Начнутся преследования инакомыслящих. Васильев вынужден будет уехать в Норвегию, затем в Германию. Тяжело заболеет.  И за месяц до своей кончины, поскитавшись на чужбине, вернётся умирать на Родину. Кстати, книга будет опубликована только после его смерти и очень маленьким тиражом.    


                Часть 5.

                Самолёт заходил на посадку. Многочасовой перелёт дался чете Штейнов с трудом. За окном светились огни Boston Logan International Airport . Шаг в новую жизнь с таким трудом был сделан. Через пятнадцать минут Моисей Самуилович Штейн спустился на американскую землю. Пограничный контроль, таможенные формальности – и встреча с сыновьями и новой реальностью.
                Неожиданно взгляд Штейна упал на весьма пожилую женщину, стоящую в очереди на регистрацию. Лицо этой старухи лет восьмидесяти показалось Моисею Самуиловичу очень знакомым, даже каким-то родным. Сгорбленная еврейская бабушка собиралась лететь рейсом Бостон-Москва. «Глаза! Еврея всегда выдаю не нос, не черты лица, а глаза»,- подумалось в тот момент. Какая невысказанная грусть и боль! Штейн извинился перед родными и подошёл к заинтересовавшей особе.
                - Простите меня за беспокойство, но у меня такое ощущение, что мы с вами… Боже мой! Аида Яковлевна… Тетя Аида? Вы?
                В горле пересохло. Аида Штейн , родная сестра Самуила Яковлевича, отца Моисея считалась пропавшей без вести. Она исчезла в 1939 году, кода Моисею было 11 лет. Уехав в конце августа погостить к друзьям в Краков, так и не вернулась. Началась война с немцами. Уже потом дошла информация, что Аиду арестовали, что её видели в концлагере  Аушвиц-Биркенау, и наконец, что она умерла где-то в начале 42-го. Тетю Аиду Моисей запомнил очень хорошо. Это было самое теплое воспоминание из его детства. Необыкновенно добрая, всегда внимательная  к маленькому Мосе. На всю жизнь запечатлелись в памяти её истории о Прометее, Зевсе и Геракле. Аида увлекалась древней историей и мифологией и могла часами рассказывать об этом своему племяннику. Красивая рыжеволосая стройная девушка… Сейчас перед ним стояла сгорбленная седая старуха. Но что-то оставалось неизменным, запечатленным во времени навсегда, что сразу напоминало Моисею свою любимую тётушку… Точно, это были глаза. Её выдавали глаза. Грустные и глубокие как Марианская впадина, наполненные неисчезающей скорби и нескончаемого терпения, но при этом необычайно добрые. В такие глаза можно было всматриваться часами и молчать. Слова были лишними, пустыми. Глаза говорили всё…
                Эта встреча стала самой последней у Моисея Самуиловича с прошлым. Тётушка  узнала своего племянника не сразу. Она почти ничего не ведала о жизни Самуила и его семьи. Перенеся концлагерь, чудом выжив, потеряв надолго память, Аида оказалась волею судьбы сначала в Канаде, а затем в США. Вышла замуж. Детей у неё так и не появилось. За то она встретила в Штатах свою давнюю подругу Мирочку Ольшевскую, к которой кстати в 39-м ездила в Краков. Мира жила на две страны. Точнее муж у неё был американец, профессор-этнограф. А она обосновалась в Москве, преподавала в МГУ, работала переводчиком с английского. Именно, благодаря Мире, к Аиде стала возвращаться память.
                Прошло много времени. Мужей Аида Яковлевна и её подруга похоронили. Жизнь постепенно катилась к своему неминуемому закату. И вот теперь тетушка Аида, собрав свой невеликий скарб, стояла на регистрацию  рейса на Москву. Она  покидала страну, приютившую её после самой серьёзной жизненной трагедии – потери Родины, семьи, прошлого  и возможно будущего. Она жила всё время настоящим. И сейчас это настоящее заканчивалось. Подруга пригласила пожить у себя в Москве или, точнее , доживать оставшееся…
                - Мосечка, дорогой мой, человек должен быть готов к смерти и не пугаться своей кончины. Мне поздно что-либо менять в своей жизни. Я жила всё время тихо, верила в Бога, любила, скорбила, радовалась, огорчалась. Но никогда не сделала ни кому ничего дурного. И ни на кого не обижалась. Политика, протесты были не для меня. Ты знаешь, я уверена, что как человек проживёт свою жизнь, так он и отойдёт в мир иной… Впрочем, что я тебе говорю, ты уже и сам…
                Аида Яковлевна оставила Моисею свой последний московский адрес. Они обнялись и расстались. Навсегда.
                Тётушка умерла через месяц. Тихо. Мирно. Уснула и не проснулась.
                Жизнь у Моисея Самуиловича в эмиграции  вскоре наладилась, устаканилась. Появилась работа в университете, заказы для русскоязычных и  еврейский изданий. Но заказчика интересовали материалы об антисоветских группах, роли КГБ, критические анализы происходившего в СССР в последние годы его существования, то есть всё то, что имело отношение к прошлой жизни Штейна.  Как историк – исследователь западно-белорусского общества конца 19-начала 20-го века он  закончился. Почва ушла из-под ног.
                Через десять лет Штейн тяжело заболел. Передовая американская медицина отчаянно сражалась за его жизнь почти год. Бесконечные клиники, капельницы, химические препараты превращали подтянутого суховатого пожилого человека в  биологическую субстанцию искусственного существования.   И тогда Моисей Самуилович отказался от всяческого лечения. Он оградился от всевозможного общения и в невероятных муках доживал последние отпущенные Всевышним месяцы в своём доме. Пытка уходом казалась ему заслуженной, оправданной. Так уходили его друзья, так уходил и он.