Утром, проспав час или два, я снова заглянул к нему. Он спал – неглубоко и неспокойно, но спал. Рона, уже успевшая куда-то сходить – кстати сказать, она нуждалась в очень непродолжительном сне, часа три – много четыре – в сутки, негромко окликнула меня, просунув голову в кабинет:
- Позавтракаем вместе, Джон? Мы очень мало бываем вместе.
В гостиной пахло свежесваренным кофе. Рона намазывала маслом и мармеладом горячие рогалики.
- Будешь кроличий паштет? Это местный.
- Вы что, ещё и кроликов держите? – ужаснулся я.
- Да нет, - рассмеялась она моему ужасу. – Кроликов держит жена Хьюза, мы покупаем у неё мясо и требуху для собак. Очень нежный паштет – попробуй.
Паштет, действительно, оказался выше всяких похвал. Но аппетит мне притуплял вид Роны, явно чем-то обеспокоенной.
- Знаешь, - проговорила она, теребя бахрому салфетки, - У меня вряд ли получится держаться с Пьером, как ни в чём ни бывало. Я не стала объяснять отцу, но мы вчера немного поссорились. То есть, откровенно говоря, даже не немного – Пьер, по-моему, был взбешён. Он сказал, в частности, что больше не будет давать мне лекарства для отца, если я не изменю своего мировоззрения – он именно так и выразился. Он, знаешь, умеет быть очень высокопарным. Я как раз начала вчера тебе об этом говорить, если помнишь, но ты не дослушал.
- Ах, да, верно, - вспомнил я. – Ну а что, интересно, его не устраивает в твоём мировоззрении?
- Он считает, что мне следует трепетнее относиться к женской чести. Предлагая мне руку и сердце, он знал, что рискует, покупая товар «не первой свежести», но он, по крайней мере, надеялся, что я с тех пор чему-то научилась. Теперь же он видит, что я рано или поздно приобрету прочную репутацию общедоступной шлюхи. «Но, впрочем, даже это меня не пугает, - сказал он, - так сильно я тебя люблю. Вопрос в другом: твоя репутация может отразиться на моей практике. Жители Мыса – люди консервативные, они не пойдут к врачу, жена которого слишком уж прогрессивна. Мы будем голодать».
- Ах вот как он, оказывается, с тобой разговаривает…, - еле сдерживая бешенство, проговорил я.
Рона засмеялась:
- Не кипятись, не кипятись, Джонни – из тебя вот-вот пар пойдёт, как из чайника. И не пытайся заступаться за меня – я во многом, может быть, сама виновата, а в другом, может, всё и к лучшему.
Она вдруг придвинулась ближе, почти вплотную, и я увидел её широко раскрытые серо-сиреневые глаза зрачки в зрачки. Там, в глубине, кипели и завивались потусторонние красновато-чёрные вихри.
- Моя мама тоже была шлюхой? Правда?
- Нет, - быстро сказал я. – Она была замечательной. Самая лучшая из женщин.
- И всё-таки она ведь принимала у себя мужчин?
Я хотел ответить «да», но начальная «д» так прочно засела у меня в гортани, что я даже не стал делать попыток её вытолкнуть, а просто кивнул.
- Значит, я всё-таки лучше её? – а сиреневые радужки опасно пульсировали, и губу она закусила почти до крови.
- Ты мизинца её не стоишь, - честно сказал я, ужаснувшись про себя возможным последствиям подобного признания.
Но Рона только улыбнулась мне улыбкой Холмса – лучшей из его улыбок:
- И при этом я тебя устраиваю? – лукаво спросила она.
- О, да! – горячо воскликнул я, с трудом подавляя желание тут же заключить её в объятия – в подтверждение своих слов.
- А я, по правде говоря, - сказала она, посерьёзнев, – чуть сама всё не погубила. Ведь я только потому и твердила о скорой свадьбе во что бы то ни стало, что боялась говорить тебе о нашей близости с Пьером. Ты ведь такой хороший, такой правильный во всём, - она чуть усмехнулась, - что и мне, я думала, тоже не сможешь простить… неправильности. А как бы я тогда жила, с твоим презрением? С того дня, как я тебя увидела, когда ещё не знала, что ты – это ты, даже о том, что я – это я, влюбилась в тебя, как кошка. Как кошка! – с удовольствием повторила она и укусила рогалик, набив им рот до отказа.
- Не смогу простить? – искренне удивился я. - Рона, я уже сказал, мне тебя не за что прощать. Я же сам во всём виноват. Уже хотя бы потому, что я куда старше и опытней тебя, я бы должен…
- Погоди! – перебила она, с трудом проглотив полупрожёванный кусок. – Вот где я предвижу в будущем много сложностей, Джек.
- Эта разница в возрасте…, - понимающе начал я, но она снова перебила:
- …Ровно ничего не значит, и лишь ты придаёшь ей такое фатальное значение, что она начинает тебе и вправду мешать. Сделай милость, забудь о ней, и нам обоим станет легче. Ведь я заметила, какое действие на тебя произвёл тот весёлый рассказ Пьера о влюблённом старике, только ради тебя и затеянный.
- Вот как, - пробормотал я, несколько уязвленный - Не думал, однако, что ты в тот миг вообще смотрела на меня.
- Смотрела или не смотрела, я тебя и спиной вижу. Джек, милый, я умоляю, не позволяй себя провоцировать. Если с тобой что-то случится…
- Что со мной может случиться?
- Кто его знает! В тебе совсем нет хитрости, совсем нет коварства. Ты – лёгкая добыча для любого мерзавца. Не ты меня – в силу твоего возраста, как ты говоришь, а я тебя должна охранять и беречь, если хочу спать спокойно. Не дуйся, милый, ради бога - то, что я говорю, ничуть не умаляет твоих мужских достоинств, наоборот. Это мы, женщины, интриганки и дряни двуличные, а вам, мужчинам, к лицу твёрдость и честность, - она рассмеялась, немного нервно, и поцеловала меня в готовые запротестовать губы, обдав запахом сдобы.
- Рона, ты о чём-то умалчиваешь? – спросил я почти испуганно. – О чём ты умалчиваешь?
- Джон, я не скрываю ничего, что имеет реальный облик, - запротестовала она. – Ну а мысли, даже предчувствия… Их и в слова-то не облечь, чтобы высказать. Всё то, что здесь происходит, как прелюдия к трагедии...
- Интерлюдия, - поправил я.
- Вот видишь! – тут же ухватилась она. - Ты и сам это чувствуешь.
- Нет, я просто за точное употребление слов. О прелюдии говорить не приходится, когда трагедия уже произошла.
- Но ты же не сказал «послесловие». Ты сказал «интерлюдия». Значит, ты ожидаешь.
- Конечно, ожидаю. Это просто витает в воздухе.
- Это витает вокруг твоей головы, Джон, - с болью совершеннейшей убеждённости сказала она.
- Ну что ты! Вздор!
Она не успела возразить. Грохот, раздавшийся в комнате Холмса, заставил нас вскочить.
- Что это, Джек?
- По-моему, стул, запущенный в окно. Пойдём, посмотрим?
Я почти угадал. Стул просто не долетел до окна – упал в двух шагах от него, беспомощно задрав ножки.
Холмса колотила крупная дрожь, пот струился по перекошенному, в красных пятнах лицу ручьями, длинные волосы, взмокнув, слиплись прядями.
Я молча поднял и поставил брошенный стул. Рона, не входя, остановилась у двери. Её глаза расширились страхом – полагаю, даже в Шотландии она не видела своего отца таким.
Заговаривать с ним сейчас было небезопасно – в комнате находились кроме стула и ещё тяжёлые предметы. Так что я помалкивал, и он заговорил первый сам – вернее, простонал, а не заговорил, но, на удивление, памятуя о летучем стуле, мирно:
- Ох, и плохо же мне, Уотсон! Раньше так не бывало. Раздражительность, просто бешеная, взвинченность – дело обыкновенное, я другого и не ждал. Но эти боли…
- Боли? Такого, действительно, раньше, кажется, не было, - растерялся я.
- Всего ломает и крутит, как в мясорубке, - он опустил лицо в ладони и закачался взад и вперёд, тихо мыча.
- Мне вас жаль, - мягко сказал я, кладя руку ему на плечо. – Но, сами понимаете, всё это необходимо перетерпеть. Если бы я мог как-то помочь…Видимо, дело в том, что наркотик Дегара более агрессивен, чем кокаин.