РОМАН В АССОЦИАЦИЯХ
1.
Я надену костюм “домино”, такой не слишком яркий. Может быть сегодня я пойду туда снова. Освещенная улица снова будет мигать, или моргать электричеством. такси медленно, как может только такси, подкатит к нему: дому, отелю или к тому и другому вместе. Неслышно выскользну на улицу, даже не хлопнув дверью, вот еще, пусть сама хлопает, если очень хочется. Опять подниму штанины, чтобы не запачкать ненароком: ведь у меня ужасная походка, еще мама кричала или просто говорила мне:”Не шлепай”, а я орал, но шлепал. Все мы становимся взрослей, а, может, наоборот, но иногда понимаем, что шлепать — это не наш стиль. Я дойду до двери, ручка будет, как всегда, теплая, и меня это опять развеселит: может быть, ручка с подогревом, но, наверное, нет. Все-таки интересно, если ручка была бы с подогревом, это уже оригинально, или, просто: “ориги”. Вот интересно, откуда взялось это “ориги”. Можно перебрать слова: оргия, аргон, орган, но все это не то. Эти “ориги они и есть “ориги”. Мне опять станет смешно: такая дверь и такая “ориги” — это ведь смешно!
Дверь снова приоткроется в уходящий темный коридор. Вы никогда не видели уходящий темный коридор? Тогда вы ничего не видели! Темный коридор, уходящий в общем, и где-то там тусклое что-то, вечное, разбитое и забитое. Иногда кажется оно раем, что забитое, иногда адом, что разбитое, но всегда кажется тем, чем никогда никому не кажется, а потому вечное не в смысле всегдашнее, а в смысле теперешнее.
Снова перепутаются двери, и я попаду не очень вовремя туда, куда не хотел, но даже если хотел, то все равно перепутаются двери. Это ведь так просто им перепутаться, если все зеленные и все с номером “21”. Я не знаю почему “21”, а если кто знает, шепните мне на ушко, я вам скажу потом на ушко то, что скажу только вам. Мне придется лететь и называть то тусклое раем, потому что забитое. Почему молодые люди иногда летают? А что же им делать, если они попадают не очень вовремя. Это целое искусство — попасть вовремя.
Зализавшись, я попаду туда, куда попаду, и куда я собственно и отправлялся.
Открою дверь, там будет полумрак, тудемо-сюдемо, какой может быть только полумрак. Вы знаете другой полумрак, который не тудемо-сюдемо? Нет! И не надо. Это такой полумрак, о котором даже говорить не хочется. Это интимный полумрак. А интимное у нас — это значит общественное. Общественное — это значит опять не мое...
Навстречу встанет этакое, так, как может встать этакое. Вы так наивны, если думаете, что оно встает как корова, и очень умны, если думаете, что оно это делает, как пушинка. Вообщем встанет и все тут. Что с этим поделаешь вообще. Должно же оно как-нибудь вставать — оно же чуточку живое.
На этаком опять будет платье в хлопьях — зеленые — они как-то разгармонируют с моим “домино”.Мне нравится разгармония хлопьев (зеленых) и “домино”. Они будут лежать кучей, разгармонироваться, а мы будет лежать, и гармонироваться. С этаким можно гармонироваться — это я вам говорю. Однажды я так гармонировался с этаким, что едва совсем не стал гармонией, но вовремя вышел в коридор презреть общественный интерес и отравиться, чтобы потом медленно умереть от рака легких, и посмотрел на тусклое, которое показалось адом, потому что разбитое. Тусклое разбитое, сквозняк несвежий, мое “домино” разгармонировалось” с хлопьями (зеленными)... Я отчего-то сразу решил не становится гармонией.
Гармония это хорошо, но скучно. Гармония, гармония, гармония — свихнуться можно! Дерево дуб — гармония, дом панельный — гармония, и даже этакое в хлопьях — гармония. Повесится и то нельзя — гармония! Скучно. Самое интересное — гармонирование, потому что вечное, но так и не пройденное — это самое интересное.
Этакое оставит след на моей щеке. Придется, конечно, потереть след рукавом “домино” щеку и снова уйти в уходящий темный коридор, он потому и уходящий — уходит, так и сгармонировав меня с этакой. Может быть, он ждет меня снова, чтобы окончательно сгармонировать с хлопьями, но я не дурак, завтра я не приду!
2
Будут танцы и будет кино. Может быть, будет все. Когда бывает все, мы становимся очень несчастливы обычно. Потому, наверное, что все и есть ничего. И это ничего гложет то ничего, или ничто, которое никак не откроют: что же это в конце концов такое это самое ничто, которое бьется в груди.
Сижу. Как можно сидеть? Можно мечтательно, можно грустно, можно просто сидеть , а можно задумавшись над умными мыслями. А сижу и все. Никак. на стуле. Можно сидеть у окна, возле стола, возле кровати, я сижу на стуле. И все. Может быть, очень может быть, посреди пустоты или еще где. Валяется, лежит, или просто брошен скомканный костюм “домино”, который окончательно разгармонировался с какими-то хлопьями (зеленными) и с этим миром тоже, потому что хлопья (зеленые) это якорь для моего “домино” в этом подлунном мире.
Я чувствую, сейчас появится, прилетит, возникнет этакое, и окажется, что ее название Наташа. Просто наташа и все, не восхитительная, не прелестная, не такая вся из себя, а Наташа, никакая. У этакого такое название. Бывает странно, когда этакое оказывается Наташей, и все вдруг встает на свои законные места, и этакое уже не этакое, а женщина, и даже ничего, фигуристая. А Наташа не просто слово Наташа, а ее имя. Еще проявится, что этой Наташе, не слову, а имени, так мало лет, всего 16. И где они эти ше-стна-д-цать лет? И сколько из них станут моими в случае полной разгармонии моего “домино” и ее хлопьев (зеленных)?
Ну вот уже плывет, ползет, несется запах ее духов. Иногда целый мир становится духами, всего лишь каким-то запахом, и его уже не спутаешь с духами, которые страшные потусторонние сущности. Даже если их не спутаешь, то все равно не знаешь точно, откуда он раскрылся этот дух, запах он или сущность потустороннего мира?
Теребит нос толи одно, толи другое, и ждет от меня этаких слов, или особенного, этакого молчания, только для того, чтобы духи увидели, заметили, заключили, что ты молчишь по их поводу. С этакими духами никак не удается просто молчать, надо обязательно молчать по поводу этакого, того, сего... Даже молчать надо по поводу. Грустно. Пусто. Смешно.
Этакое, оказавшееся Наташей, куда-то сядет и будет тараторить, говрить, трещать: ведь Наташа — женщина, а женщине просто необходимо это делать. Моя рука даст ей клетки, почему-то соединенные в странные лепестки. Те же самые клетки, главное, никому не нужны не соединенные, а если их соеденить в лепестки, то все в восторге.
А восторг, между прочим, тоже боль, только приятная. Это эмоция, а эмоция — перегрузка организма, а, значит, его боль. Что такое боль? Сильная, слабая, нудная, иногда приятная боль? Вы когда-нибудт болели приятной болью? Нет? Наверняка болели, потому что всякое движение в этом доставляет боль. Вы же смеялись, а это тоже боль, только приятная, вы хохотоли, вы грохотали, вы улыбались, вы жили — вы так болели жизнью! Оргаз и экстаз входили в ваш организм, но вы не хватались за ядра, называемые таблетками, темалями, настоями. Я тоже болел, болел приятной болью. Если отнять у меня эту боль, я буду таким несчастным и обделенным. Это слишком просто — когда боль — хватать ядра и уже не боль, это слишком просто, но таков мир или жизнь или все вместе.
Руки ее взяли клетки, организованные, соединенные в лепестки, и лицо почему-то изменилось. Лица у таких рук часто меняются, если им в эти руки дают клетки организованные в лепестки. Глаза и губы так и ласкают эти клетки. Не организуйся они в эти лепестки, чтобы тогда делали руки, чтобы изменить лицо. Клетки ставят в кристаллы называемые вазой и льют на некоторые из них ядра, называемые водой. Они такие безащитные в своей организащии, что не могут существовать долго без ядер, которые вода, без них они превратились бы в ядра, но уже другие ядра.
Мы идем с этаким, ставшим наташей, куда-то. Оказывается, на танцы. Вот, где нет ядер и кристаллов, так это на танцах. Зато есть мерное сокращение и расслабление мышц. Они взрувают волнами тепла и энергии и это почему-то так приятно. Если танцы, то какие? Бостоны, брейки, вальсы — медленные, великолепные, восхитительные. Зеленное лето и открытая или спрятанная под навесом площадка, кусок земли, закатанный в асфальт. Здесь, на куске земли, сокращение мышц под волны, приятный морской бриз, дальний берег, воздух, напоенный ядрами морского воздуха, пляж — облезлая будка, темные пятна на воде, нефтянная вонь. Вонь самое удивительное, что может быть вообще, это движение волны из ядер, а движение — это жизнь В таком случае вонь живая?
3.
Под веселым дождем конфети будут розы на платьях цвести. Будут, конечно же, будут, и розы и васильки и незабудки, только не будет той, которая подарила мне этот вечер. В дверь опять входит? Да, входит этакое-Наташа, но на что она, если нет той, что подарила мне вечер. Нежное прощай и все, стой, мол, и прощай все обманутые надежды и чувства... Чувства? Скажите мне, что должен чувствовать человек, которому сказали прощай. Прощай — это все что теперь связывает ее со мной. Что же я должен прощать? То, что она появилась как ветер, не оставив места ни для чего другого, и так улетела, все унеся с собой, так улетела в теплые края вместе с птицами... Как тебе там, в теплых краях, без меня? Я не умею летать, как ветер, поэтому мне пришлось унести твое прощай, которое сорвалось с твоих губ, незнамо почему. Хоть убей меня, я не знаю почему оно сорвалось с твоих губ, и осталось для меня!
Этакое придет ко мне, и мы ляжем с ней в постель. Я буду обнимать ее тело, но буду вспоминать ту, которая сказала “прощай”. А дождь будет смеяться надо мною противно, противно, тихо, тихо — плохо, когда дождь смеется. Это жизнь, а над жизнью остается только смеяться, потому что она как дождь и есть, и нет!
Милая, родная, сегодня я встретился со стеной и не было сил обнять ее, не хватало рук, чтобы погладить ее, не хватало губ, чтобы поцеловать ее. Стена была белая, до противного белая, пустота совершенная с маленькой точкой посередине. Проходили мимо жирафоподобные существа и кричали: «Какая чистая стенка!», а я стоял и смотрел на черную маленькую точку и размышлял о планете, где живешь ты и где мне нет места.
Я тихо сидел, потом пошел, потом пришел, потом говорил, потом улыбался, но ты только плавала рядом… Зачем ты плавала рядом? Что у тебя больше дела нет? И снова появилось этакое. Мы говорили, говорили, а я краем глаза видел как ты строишь ей рожи. Зачем ты это делаешь, ведь я все равно не люблю тебя!? Разве этакое виновато, что оно этакое? Разве жираф виноват, что он жираф?
Все я больше не могу. Я взорву вокзал, если ты еще раз появишься, и аэропорт если ты исчезнешь. Видишь, тонкие струи дождя называют тебя то по имени, то ящиком, тумбой, но разве они что-то знают о женской красоте, эти вовсе даже не мокрые струи дождя. Почему даже дождь знает о тебе все? Ты не хочешь думать об этом, ты спишь. А я уже узнал. Дождь, который смотрит из окна на меня, на свечу, которой он не страшен, просто немного мокрый. Дождь силится прорваться сквозь стекло и потеет, поэтому становится мокрым от слез обиды на меня и свечу. Ты тоже бываешь мокрая, когда потеешь и плещешься под струями душа, и полотенце с твоего лба со шрамом хоть выжимай, и мокрая рубашка нежно обмакивает воду. Но ее не так просто убрать с твоих яблок, маленькой дыни и мокрых кукурузных волос.
Я рассказал этакому о тебе. Оно страшно заржало (удивительно, как умеет ржать этакое, где берется столько воздуха, а если бы его ей не хватило, как бы оно ржало?). Я сказал этакому, что у тебя мокрые яблоки, маленькая дыня и кукурузные волосы, а оно спросило: «А что еще добавляют в этот салат?» Ты салат!? Где это видано, чтобы девушка превращалась в салат? Я сказал этакому: «Тогда ты кофе!». Она не удивилась и даже не спросила почему, но я ответил: «такое же и есть и нет, вроде есть, а вроде и нет!». Я хотел добавить, что она похожа на кофе в животе, но не стал, пусть сама догадается. Этакое принесло полотенце и спросило: «где?». Я удивился: «что где?» Этакое-Наташа помахала полотенцем: «кофе где?». «В животе». «Идиот». «Красиво, спасибо». Потом она потеряла тапочки и долго не вылезала из-под дивана, находя там яблоки, груши и даже один арбуз нашла. Мы его немного поели и Наташа ушла, хлопнув дверью и долго крича: «идиот», на что я отвечал: «красиво, спасибо».
Потом прикатил скрипучий тарантас, уставился на дверь и оказалось, что я: 1) дурак, 2)лентяй, 3) слюнтяй, 4) лодырь, 5)тунеядец, 6) бомж, дальше я отключился от звука. Тарантас оказался моей мамой и был заполнен обедом, даже довольно вкусным…
Потом было опять скучно. Потом появилась луна…
Родненькая, прилетай со своих теплых краев, ты знаешь, что я не могу без тебя, бросай все, прилетай скорее. У нас СНЕГ и даже мамы НЕТ, и совсем нет НИЧЕГО, даже тебя, а это уже ПЕРЕБОР.
4
Маски, маски, маскарад. Мои любимые маски: замок и ключ, а еще дверь. Я помню себя маленьким барашком на планете Маленького Принца с розой и баобабами, вулканами под колпаком и без. Я прячусь под баобабы, и выглядывают только уши, а может и их не видно. Но это не важно, не важно какая на мне маска, важно чтобы розовая внутренность под маской не стала сухой и коричневой от времени или засухи. Хотя кому, кроме Бога, нужна теперь розовая внутренность из-под маски, с мечтами и полетами во сне и наяву? Никому! С ней так сложно, она непредсказуема, она то плачет, то смеется, то мечтает о звездах, то говорит о любви. Только звезды и понимают ее, потому что далекие и холодные. Даже страшно представить что начнется, если все вдруг решат сбросить свои маски.
Замок я ношу, когда хожу просто так, ключ я ношу хожу еще проще, а дверь я ношу, когда я даже не хожу, а думаю, что хожу, передвигаясь во времени и пространстве. Я иду по булыжникам острым и тупым, мокрым и сухим. Булыжники чистые и теплые, а называются, как ворчание: щебень. Звезды, булыжники не стоят ничего, если до сих пор от нет письма: белого листа и слова: «верь!».
Оно обязательно придет, и я покажу его Наташе и крикну: «письмо». Она посмотрит на белый лист и не увидит ничего, кроме одного слова. Я отниму его, и буду читать, читать, читать. Я сильно истомлюсь и напишу тебе ответ, огромный как вселенная: «ЛЮБЛЮ». Потом я вновь, буду читать твое письмо, и ночью мне приснится роман, наш с тобою роман, который состоит из двух слов со всеми точками, запятыми, и тире…
Потом, когда-нибудь, мы пойдет с этаким, то есть с Наташей в загс, и она станет не этаким, а уже женой. Мы будем лежать и обниматься. И я забуду, как я ждал тебя и любил. Я совсем забуду, что когда-то мог любить. Как ты думаешь, это проходит?