Когда бежишь по кромке воды, песок пружинит и легонько подбрасывает.
Шлепки равномерно ухают за спиной, звук запаздывает. Они отсчитывают уже пройденные шаги, то, что осталось позади. Время невозвратно.
У меня не было уже ничего, кроме уважения, которое испытывал я к её тайной мечте. Даже не догадываясь о направлении её устремлений, я безмерно ценил само предугадывание мечты. И она уважала мой поиск, мой трепет, мою мечту. Мы искали каждый свой, только ему ведомый путь, взявшись за руки.
Иногда она просила остановиться, вглядывалась вдаль, силясь разглядеть что-то неведомое мне, а возможно не видимое и ей. Часто переводила взгляд. Смотрела мне прямо в глаза. Смотрела с томлением, словно не верила в твёрдость моей руки. Я замирал. Почти всегда выдерживал этот взгляд, растущий из каких-то тёмных глубин её.
Эти хлопки звонкие, как пощёчина. Подошвы отстукивают их уже некоторое время. Сколько времени? Я бегаю много лет подряд. Это жизненная необходимость - хронометр, отсчитывающий время вспять.
Её чувства. Что я мог понять в них? Как разгадать это таинство превращения чувств в мысли? Мои великие предшественники и гениальные потомки, единицы из огромной ликующей массы, не желающей отказаться от собственных предубеждений, но способной ощутить, высказанное художником, гениальные таланты, единственные кто мог и хотел, мог и хотел превратить чувства в мысли. Они умеют транслировать внутреннее, глубоко законспирированное, затаившееся, во внешнее, облекая самые несуразные ощущения в идеальную форму. Они рождают искусство, которое потребляется остальной массой и будет востребовано всегда именно по этой причине – художник способен чувства, бродящие в каждом, перевести в текст, в послание миру. И эти мысли-образы готовым к употреблению блюдом предстают перед страждущей толпой. Истинный гений интуитивно предугадывает востребованные переживания этой массы, этой стаи голодных людей.
Я никак не мог разглядеть твою мечту, был слишком погружен, увлечён своими фантазиями, поисками соразмерности между мной и толпой. Твой взгляд всё чаще говорил о невысказанном желании. И этот очередной шлепок за спиной воскресил невысказанную муку твою. Помню, я советовал не хвататься за желание, в которое не веришь. Желаешь и сразу раскаиваешься, поэтому приходит страх. Страх.
Постепенно, там, позади нежности, я вдруг увидел в тебе страх. Страх и боль. Разглядев их в глубине твоего естества, я написал лучшие свои вещи. Жестокие, циничные, но честно несущие истинный, животный страх и вселенскую боль, пронзающую, бесконечную боль. Я упивался тем, что нашёл в тебе, распалялся всё большим интересом исследователя. Я использовал самые бредовые догадки и домыслы, невольно подсказанные тобой. Я припадал к источнику и жаждал твоей боли.
Да, бег по ускользающей водяной кромке, несомненно, бодрит ум. Теперь, с этой ясной прозрачностью, я понимаю, как был неуклюж, как только переходил от собирания крупиц твоих чувств к их истолкованию, к трансформации в текст.
Читая в тебе всё, что угодно – от ревности до бесстыдства, я и сам начинал неистово ревновать тебя даже к музыке, которой ты умела отдаваться так полно, так наивно искренне. Или вдруг представлял тебя распростёртой на жертвенном камне. Я распарывал твою грудь священным клинком и вырывал сердце, чтобы жаждущая плоть твоя изогнулась в последнем, желанном оргазме. Я верил, что люблю тебя. Я верил.
Прилив, откорректировав маршрут, сдвинул мою устремлённую фигуру ближе к скучающим, сложенным на ночь, а может и на целый сезон, зонтикам. Все, кто сидел, и будет сидеть под распластанными, отутюженными грибами этих пляжных кумиров, лицемерят. Уверяют себя, что алкали встречи с солнцем, за которым поспевали весь год, откладывая на отпуск. Они вожделели его, отдаваясь в мечтах будущему свиданию, а потом трусливо отгородятся, спрячутся в тень. Ты не нуждалась в защите.
Я уже различал окрепшую решимость, силу твоего желания. Я ждал. Я искал новое в тебе, новые темы, нюансы, которые я смогу спешно перевести в текст.
Незаметно, вслед мыслям я ускорил бег. Ритуальное, ежедневное подношение дряхлеющему организму. Бег приносит покой, лишь изредка обрушиваются отголоски воспоминаний. Я не бегу их. Они мелькают прожитыми картинами. Все сюжеты я уже использовал, окружавшие меня люди давно превратились в персонажей, удачно расположившись среди вымысла и вновь трактуемой реальности.
Лишь один, нерождёный, беспокоит меня и сейчас, просится в сыновья, но я уже давно не пишу. Навсегда я запомнил твои глаза, зажёгшиеся силой и уверенностью, в тот день, когда ты узнала о беременности. Никак не могу вспомнить. Что я почувствовал в тот момент, когда ты, прижимая ладонь к груди, задыхаясь, сообщила мне об этом. Скорее всего, это было изумление. Помню лишь мысль: «Как пошло! Это всё, о чём ты мечтала?!»
Обыденность, архаичность твоего желания показалась мне скучной до нелепости. Всё растворилось в банальности. Из женщины, которой я готов был преклоняться за тайные страхи, угадываемые мной, ты превратилась вдруг в обыкновенную, мучимую жаждой деторождения, самку.
Я бежал, я бегу до сих пор, но почему ты бежишь следом и стираешь мои следы на мокром песке? Тебя нет, тебя давно нет, а моя память искусно подсовывает твой образ, твои вмиг потухшие, отрешённые глаза.
Да, бег в радость. Я наслаждаюсь движением, держу ритм, я силюсь расслышать сквозь бормотание прибоя, представить, я надеюсь увидеть. Увидеть его в свой последний миг. Увидеть эту мысль-образ – своего не рождённого сына.