Глава 25
Тур «последней народной артистки СССР по городам и весям матушки России» оказался совсем не таким, как представлял себе Дивнов, когда соглашался пускаться в него с Матроной. Ему-то думалось, что соседка по дружбе возьмет его в свой вагон, что будут они колесить исключительно по большим городам, где их станут встречать цветами первые лица, устраивать в лучших отелях, принимать после концертов в загородных резиденциях за хорошо накрытыми «полянами», одаривать на прощание совсем не простыми сувенирами. А они с Матроной будут широко улыбаться и обещать еще и еще раз вернуться в такой прекрасный город, к таким чудесным людям.
На деле все вышло иначе. Вот уже второй месяц они колесят по стране, и «веси» встречают их куда чаще, чем большие города. А это клубы какой-нибудь бывшей фабрики или завода, в лучшем случае – зал провинциального театра на пятьсот-шестьсот мест, полупьяная публика. В областных центрах – концертные залы местных филармоний, иногда – дворцы спорта с холоднющими подмостками, неистребимыми сквозняками и все с той же беснующейся публикой.
«Голодна и неказиста жизнь народного артиста!»- повторял Дивнов до и после каждого концерта, когда переодеваться приходилось в тесноте мало приспособленной гримерки, жить в гостиницах, где понятие о горячей воде истреблено, как класс, и питаться отнюдь не в «Арагви». «Ну, народные-то артисты и сыты, и казисты,- отвечал ему никогда неунывающий ударник, намекая на то, что у Матроны и на гастролях иная жизнь. Ее, как правило, встречают едва ли ни первые лица города или региона, куда-то увозят от группы, и появляется она на прогон или перед самым концертом вполне довольная жизнью. Это не мешает ей быть до чертиков строгой на репетициях и до самозабвения отдаваться песне на концертах.
К чести Дивнова надо сказать, он ни разу не лажанулся ни на репетициях, ни тем более на концертах, и у Матроны не было к нему претензий, она не обзывала его кретином и не налетала ястребом, как однажды налетела на клавишника. Но походная жизнь уже надоела ему до чертиков, и в гостинице, на ночь глядя, он, чтобы побыстрее забыться, надирался с кем-нибудь из музыкантов. Однако даже спьяну не позволял себе осуждать за что-либо Матрону. Она, правда, как-то спросила его:
- Вы там, наверно, языки уже исчесали про меня?
- Не знаю. Я не чешу, тех, кто чешет, не слушаю. Не любо это мне,- ответил он.
- А что еще тебе не любо, казаченько?
- Да казаком-то, видать, был мой дед. Отец – сын казачий. А я, как хвост собачий… Болтаюсь тут…
- Э, Димоон!- протянула Матрона. - Не нравятся мне такие разговоры.- Присела напротив.- Ну-ка, рассказывай, чего у тебя не так?
- Не так я представлял себе твою жизнь. И свою – тоже,- признался Дивнов.
- Ты думал, я в шоколаде по самые некуда?… А я уже падаю после концерта. Хорошо, мягкий диван подставляют… Такова наша жизнь, Дима.… Что сделаешь, если уродились такими… Уходить на покой? Выставлять на аукционы барахло и брюлики? Не в той стране живем: больше будет разговоров, чем денег. Хорошо еще, что завела магазин, пустила свою линию духов на фирме приятеля, радио чего-то бормочет… Оплатить счета хватит. А жить-то на что?
- «Как все, как все»,- вспомнил Дивнов слова ее старой песни.
- Это, может быть, было бы и лучше. Да ведь черт занес нас в другую сторону…
- Занес, - согласился Дивнов.- Но, как занес, так пусть и выносит… Ты не обижайся, если я скажу, что уже наелся. Я, оказывается, мало приспособлен быть летучим голландцем…
- И что ты этим хочешь сказать, соседушка дорогой?- насторожилась она.
- Хочу сказать: вызывайте-ка Фому! А я – домой. Поплачусь жене в жилетку, попытаюсь помириться,- на шумном выдохе сказал Дивнов.
- Вот такие вы, мужики, да? Чуть что – и плакаться? А мотай хоть сейчас! Скажи Кочумаю, пусть рассчитает. – И она ушла от него.
Кочумай рассчитал только к вечеру, деньги выдал сплошь десятками – целый полиэтиленовый пакет, причем, прозрачный и мятый.
- В каком бомжатнике ты это взял?- фыркнул Дивнов.
- Не нравится? А других в кассе не было! Так ты оставь их, пригодятся. И скажи еще спасибо, что билет удалось ухватить на ближайший проходящий, а то торчал бы здесь еще сутки, - без обиды ответил администратор.
Апрель!... Но откуда-то взялась метель, и ветер, какой-то совсем не весенний, по-февральски злой, так густо гонит хлопья снега, что, кажется, хочет замести грязную колею железнодорожного пути, чтобы оставить Дивнова в холодном вокзале до утра. « Эх, Вологда – гда-гда, Вологда- гда…»- притопывая подмерзающими ногами в тонких концертных ботинках, вспомнил Дивнов нелепую строчку из чьей-то песни. А через полчаса он уже сидел в шумной кампании рыбаков «из Мурмана», едущих куда-то «к югам вызволять своего Сеньку, в смысле, сейнер». Дивнова они узнали, как только он вошел в купе и поприветствовал «честную кампанию», выдав ей на замерзшем лице свою фирменную телеулыбку.
Рыбаки – четверо заросших щетиной здоровых мужиков, молча сдвинулись на лавках, освободив для Дивнова место у столика. И самый крепкий и бородатый из них, тот, что остался за столиком напротив, без слов налил из заварного чайника полстакана, считай, чефира, бросил туда сколько-то кусков сахара, из высокой бутылки долил до полного прозрачного до синевы «капитанского» спирта и подвинул стакан Дивнову:
- Это тебе нашего, морского, рыбацкого - за встречу. И вот - закусить, что бог послал, и море дало, - сказал он неожиданно мягким голосом.
- А что это?- спросил Дивнов.
- Ты не спрашивай, ты давай! Замерз ведь. А это морской душегрей. Любую простуду вышибает. Лучше бы с водкой, конечно, но и «капитанский» голландский спирт ничего… Даже крепче получается. Давай, давай – не отравим! И тресочка вот, по-домашнему изготовлена.
- Мы загадок не загадываем, мы – «подсказки из зала» даем,- поддержал старшего еще один.
Дивнов поставил стакан на согнутый локоть, тугими медленными глотками опорожнил его и, не морщась, с улыбкой оглядел рыбаков: мол, вот так мы пьем!
- Вкусный у вас душегрей, надо запомнить способ!- И он приступил к «тресочке».- У! И это – язык проглотишь! Славно живете, рыбаки!- восхитился Дивнов.
- Эт-точно. Пьем и жуем славно,- сказал бородатый. – Только вот жулья на земле стало больше, чем рыбы в море. Мы чего на юга-то катим? Сеньку нашего у нас чисто из-под жоп выдернули. Прямо в море. «Не ваш,- говорят,- сейнер. Сойдите с него по-хорошему.» И сплавили к себе. Вот едем судиться. В Новороссийск. Ничем не поможешь из Москвы? Наш был сейнер по всем документам. Мы его у рыбхоза за свои выкупали, доводили до дела. А эти подчалили: «Арестовано судно. Вам приказ сойти на берег, а нам – в другую сторону». Хорошо еще в трюм не законопатили гнить с треской…
- Да, мужики… Бардак в стране … Жалко, я не по этой части и сейчас в простое… Не придумаю, чем помочь…
- А ты задай вопрос залу: кто бардак-то устроил в России – Горбачев? Ельцин? Гайдар? Березовский?
- Все вместе и каждый по-своему… Жалко, зала у меня теперь нет…
- Тоже кресло из-под жопы выдернули?
- Не совсем так, но в общем – похоже. Я, правда, сам в чем-то виноват…
- Это бывает… И где теперь, кому вопросы задаешь?
- Сам себе. С ответами только что-то хреново.
- Это – да, согласился бородатый.- Как говорится, знал бы прикуп, жил бы в Сочи… - И предложил:- Ну, чего? Еще по одной, и на бок?
- Извиняйте, рыбаки, я уже теплый…Которую полку могу занять? А то билет дали даже без места,- устало выговорил Дивнов.
- Раз без места, выбирай любое,- сказал бородатый.- А мы еще по чуть-чуть...
Дивнов тяжело взгромоздился на верхнюю полку и, пока стаскивал там свитерок и брюки, думал, что уснет сейчас, едва коснется подушки. Он лег, вытянулся, расслабил тело и мысленно, в такт дыханию начал считать: вдох – один, выдох – два, вдох – три,… дав себе команду забыться еще до тридцати. Но странно… счет уже перевалил за сорок и ни разу не спутался, открываются и глаза… Рыбаки тактично не гудят голосами, шепчутся хрипловатым шепотом, а сна нет. «Чефир или полусухое белье?- спросил он себя и сбился с размеренного счета.- Или жизнь, в которой теперь одни вопросы и никто не пишет на монитор ответов?.. Приеду, спрошу у Волгаря: кому и чем я перешел дорогу? Он опять затянет: «ответь себе сам…» Ау, Дивнов! Что ты сделал такого, что жизнь платит тебе теперь одними мятыми червонцами?... А дома, на Дону – весна... Играет солнце… Пышут желанием казачки – одна краше другой… Какая была жизнь!... И «черт занес в другую сторону…» Ладно. Занес и занес. Сам хотел. Гордился перед однокурсниками, полз по ступенькам должностей… И, кажется, не делал подлостей… Разе что по-мелочи, прости меня, Господи… Неужели за это за все так щекочет меня судьба?... Хороша щекотка – плакать хочется… Спи, Дивнов, спи. Вдох – раз, выдох – два…»
В купе погас свет. Кто-то из рыбаков ушел, остальные с тяжелыми вздохами и бормотанием улеглись по местам, и через какие-то секунды купе наполнилось крепким мужским храпом.