Начало см.http://www.proza.ru/2010/01/12/788
http://www.proza.ru/2010/01/12/1661
http://www.proza.ru/2010/01/15/114
http://www.proza.ru/2010/01/16/328
http://proza.ru/2010/01/17/130
http://proza.ru/2010/01/17/1543
http://proza.ru/2010/01/19/104
http://www.proza.ru/2010/01/20/116
http://www.proza.ru/2010/01/22/64
http://www.proza.ru/2010/01/22/1542
http://www.proza.ru/2010/01/24/89
http://www.proza.ru/2010/01/25/69
http://www.proza.ru/2010/01/27/232
http://www.proza.ru/2010/01/28/174
http://www.proza.ru/2010/01/28/1193
http://www.proza.ru/2010/01/29/1212
http://www.proza.ru/2010/01/30/1370
http://www.proza.ru/2010/01/31/1461
http://www.proza.ru/2010/02/01/1182
2
Они спустились вниз, и в кухне Ларисе бросился в глаза лист бумаги на стене: список местных телефонов по базе – директор, менеджер по персоналу, охрана... Её заинтересовала только строка «директор ресторана». Значит, действительно, открыли… И где он? Как его теперь увидеть? В ресторан этот идти, что ли? Для кого она приняла такой вид? Вон Зинаида так на неё зыркнула… и промолчала. Всё поняла?
- А что же Алексея нигде не видно? – невинно спросила Тамара Зинаиду Павловну. – Не до нас теперь? Мы на ваше попечение остались?
- А Лёша уволился, – простенько сказала Зинаида Павловна.
- Как уволился? Почему?! – Тамара переглянулась с Ларисой.
- Он ведь так ждал… открытия… – Лариса со звоном уронила на блюдечко свою чашку.
Зинаида Павловна ответить не успела: запиликал местный телефон, она стала напористо объясняться в трубку про «хозблок», какие-то мешки, и вскоре, с досадой шмякнув её на аппарат, подхватилась и унеслась в неизвестном направлении.
- Вот так новость, – Тамара пожала плечами. – Что это могло случиться? Уволился или его уволили? Что-то Зинаида не слишком словоохотлива… обычно сразу всё выбалтывает… Лариска! Ну ты чего? Будет тебе, будет… Чёрт, аж побелела вся… Оглохла? Сидит, словно на неё потолок рухнул. Щас ещё в обморок брякнется…
- Так что же… его здесь нет? – пролепетала Лариса.
- Ну да. Раз он уволился, что ему тут делать-то, в лесу?
- А может, он ещё… где-нибудь здесь… – Лариса беспомощно оглянулась.
- Да вряд ли. С чего это? Прямо вот сидит, тебя дожидается. Не сходи с ума.
Его здесь нет… нет… а где он?! Скажите, где он! Где-то есть, но не здесь… не для тебя. Для тебя он всё равно что умер. Где ты, Лёшенька, где ты? Приди ко мне, я жду тебя, я к тебе, к одному тебе приехала! Дайте мне его… зачем, зачем вы отняли его у меня?! Из глубины всего её существа поднимался тоскливый звериный вой, отчаянный, призывный, протестующий вой. Она крепко закусила губу. Мир вокруг неё ещё раз рушится… Осталось ли ещё хоть что-нибудь, или уже одни руины и злой неистовый свистящий ветер? На какую приступочку встать, укрыться, спрятаться, удержаться? Потеряла, потеряла его… Выскользнул из слабых пальцев, как последняя нищенская монетка у побирушки и укатился невидимо, незримо. Канул в человеческое море бесследно и безнадёжно. О горе, горе горькое, безысходное! Осталось всё недосказанным, оборвалось грубо и безжалостно. Что же это даже продыху не дают? Так и валят с ног, и под дых, всё под дых норовят… Отнимают всё, всё, отбирают…
- Лариска, допивай свой чай, пошли трудиться, пора.
Лариса встала молчаливой сомнамбулой; в прихожей, скидывая шлёпанцы, вдруг увидела себя в зеркале. Что это? Что за дурацкий, нелепый, клоунский вид? Что это она тут замышляла, кретинка последняя? В ведьмы податься надумала… в разрушительницы… кишка тонка, для ведьмы-то… слабая больно… не в свои сани не садись. Вот и одёрнули там, наверху. Вразумляют. Ларисе стало жарко от стыда, вся кровь бросилась в лицо. Глупая, никчемная, мелкая тварь. Ей захотелось сжаться в молекулу, в пыль ничтожную, юркнуть незаметно в щелочку, в самую малую дырочку.
- Тамара, подожди… Я пойду наверх… переоденусь…
- Назад оглобли решила завернуть? Да подожди... Зинаида офонареет – каждый час смена костюма. Может, пригодится ещё – подумаешь, повар твой слинял! Другие клюнут. Сама же говорила – набегут. Разве не всё равно – кто?
Лариса покачала головой:
- Нет, Тамара. Нету у меня сил на эти глупости. Не нужны мне другие. Мне он один был нужен…
Тамара хмыкнула. Так и вертелось на губах сердитое: «Скажите пожалуйста… Разберись сначала, чего тебе нужно и кто тебе нужен. Повар Лёша или Володя…» Но посмотрела на Ларису и промолчала: и так убитая вся, лица на ней нет. Вот страсти какие… Слава тебе господи, что Алексея этого нету – была бы одна нервотрёпка, с Никитиной вечно не знаешь, чего ждать.
Лариса стащила с себя с отвращением нагло-красный джемпер, распутную юбку, салфеткой стёрла с лица, словно грязь, всё «художество» – прочь, прочь, гнусная личина, прочь наваждение… скорей умыться холодной-прехолодной водой…
Почему ты покинул меня, Геракл мой? По своей ли воле? Или тебя прогнали? За что? Что ты натворил? Напился снова, что ли? Соблазнился ещё кем-нибудь? Наделал новых возмутительных безобразий? Или это ты за ту ночь так расплатился?
Глядя на спускающуюся по лестнице Ларису, Тамара едва не расхохоталась: ушла наверх шлюхой, возвращается монашкой – вся в чёрном, словно в трауре, лицо бледное, отрешённое, прозрачное. Ну ни в чём удержу не знает, одни крайности, швыряет её от бесстыдной лихости к мировой скорби…
- А знаешь, Лариска, так тоже ничего. Этакая тоскующая вдовушка. Помнишь, в «Москве слезам…» говорится, что есть предприимчивые дамочки, которые высматривают себе женихов на кладбИщах. Якобы по усопшим горюют и ловят на эту приманку безутешных вдовцов… Слушай, пока ты там преображалась, я тут успела с Зинаидой покалякать. Выспросила про Алексея.
- Ну? – Лариса подняла глаза.
- Он сам уволился. Зинаида сказала – в деньгах не сошлись с администрацией. Но, видно, не только в деньгах дело. Ещё и интриги какие-то. Директором ресторана девицу взяли молодую, и она стала себе свою команду подбирать, а Алексею палки в колёса ставить. Вроде как выживала, что ли? Ещё одного повара пригласила, хотя шефом обещали Алексея. Ну, и в итоге выжили… Странная, конечно, история. Казалось, всё так прочно… Ничего не понятно, да и не наше это дело.
Опять деньги, преуспеяние, карьера. А ты, блаженная, что там себе думала-придумала? Не нужны никому твои сердечные томления и порывы. Стонет сизый голубочек… Игрушки детские, мелочи смешные и жалкие – надо капиталы ковать, дом шесть на девять строить, рвать кусок, где только можно, существование обустраивать. Станет он всем этим жертвовать – ради чего? Ради тебя, ради пущи твоей Беловежской? Оставаться здесь на любых условиях, чтобы тебя увидеть? Захотела… разбежалась… Он и не помнит тебя, и знать не хочет, даже имени твоего в голове не держит, один-единственный раз и выговорил его, когда пожалеть решил: «да ты что, Лариса, брось…» Проще-де жить надо. Сел в поезд, да и укатил… не «за туманом и запахом тайги», а за рубликом подлиннее, и не оглянулся даже. Поздно прибежала, того поезда и на горизонте не разглядеть, один рельсовый звон – стой и слушай… А ведь просила кого-то там, наверху: дай мне его душу, пусть он полюбит меня и всё мне дорогое… Не вняли? Или просила невозможного? А удержу никакого знать не желала, и угомониться была не в силах. Пришлось палец ей сломать, а его тем временем спровадить прочь, от греха подальше…
Работа шла вяло, но успешно подходила к концу, «хвосты» подчищались. Конец, конец. Всему конец. Исчерпано. Пора перевернуть страницу. Только напоследок… Лариса бродила по округе, украдкой снимала камерой «мемориальные места»: вот окошко, из которого разносились в гулком лесном воздухе её стоны – «тише, тише…»; вот комната, где он жил; вот её комната и постель, на которой они провели вместе ночь; вот шлёпанцы, в которых он ходил, и которые Тамара вышвырнула за порог в ту смешную ночь, когда они перетаскивали его бесчувственное тело; вот кухня, где он творил свои кулинарные шедевры; вот её ночная футболка, которую он наизнанку напялил на неё, отправляя вниз за бутылкой воды: на груди две трогательные божьи коровки сцепились усиками, подползя друг к другу из-под бочков, и надпись «The way of Love» – «Путь любви»… Только это и осталось. Декорации сцены и реквизит, а исполнителей пьесы нет, откланялись и ушли.
А душа всё болит и ноет. Лариса боялась забыть его лицо, как забыла лицо Шишкина. Даже этого ей не дали, и поделать ничего невозможно. Что тут можно сделать? Искать его? Как? Не к частным же детективам идти… Набравшись смелости, просить под любым предлогом его телефон, хоть у той же Зинаиды? Не обманут никого никакие предлоги. Да и добудь она его телефон – что дальше? Он-то её телефона не добивался, ему не надо. Послать ему смс-ку анонимную: привет, Регби! Ты умный, талантливый и добрый, о чём сам не знаешь… Полная дичь… Ведь и словечка ему человеческого на прощание не сказала, солянку его отвергла и за спину Тамары пряталась. Но как она могла – при других?.. Отняли, отняли то, что заставляло сердце биться и жить последние пару месяцев. Ничего хорошего из этого не вышло бы. Но так, как есть – пусто и уныло, тускло, больно, обидно. Недосказалось, недоспорилось, недочувствовалось.
Но, может, думалось временами, это как раз не утрата, а приобретение, настоящий подарок судьбы – что его нет, что всё кончилось? Кончилось и уже не изменится никогда всё, что случилось; она получила это «случившееся» в своё полное распоряжение, и его уже ничто не испортит и не перечеркнёт?
Собирая на завтрашний отъезд сумку (прощайте, и вы, сосны-свидетели…), Лариса наткнулась на папку с Володиными стихами. Она забыла про них! Досадно тащить назад, так и не прочитав. Дома не почитаешь, не спрячешься… Она нерешительно вытащила листки. Опять в этот чёрный омут, в котором нет дна. Но выхода нет, придётся возвращаться, куда денешься? Надо собраться с силами и изжить тот ужас, который она испытала, открыв непрочность его чувств, его готовность искать другую женщину, готовность отбросить её прочь с её любовью. Если с ней можно не считаться, только с собой, зачем, зачем тогда быть вместе?
Уходя к Комаровской за своими стихами, он выглядел виноватым. Лариса спасалась кухонными хлопотами и молчала. Он заглянул к ней в кухню, стал негромко, мягко, убеждающе говорить, что всё так сложно в этой жизни, он самому себе неясен, и нельзя так прямолинейно: или – или…
Ох, только не дать втравить себя в бессмысленное выяснение отношений! Надо бы вовсе промолчать, но она не удержалась, ответила сдержанно:
- Володя, кто бы спорил, что жизнь сложна… но ведь должны же быть какие-то ориентиры, какая-то определённость. Всё надо называть своими именами. Ложь – ложью, измену – изменой…
При этом слове он круто развернулся и вышел, но тут же вернулся, сел за стол.
- А ты уверена, что «всё надо называть своими именами»? Что абсолютно всё можно назвать?
- Да, – устало отвечала Лариса. Не уверена она, но признавать это СЕЙЧАС не собирается.
- Ну, в таком случае, и ты мне изменяла, – голос его утратил мягкость и набрал силу.
- Я?! – Лариса обернулась на него в изумлении. – Когда? С кем?
Она смотрела на него, со страхом раскрыв глаза. Неужели он знает о той несчастной ночи с Гераклом? Откуда?!
- Не «с кем», а просто – изменяла. Скорее, «чем». Ты часто бывала так невнимательна ко мне, отмахивалась пренебрежительно: отстань. Вспомни, сколько раз я отправлялся ходить по улице – потому, что ты не хотела меня выслушать. Зато раздражаться из-за каких-нибудь ничтожных, унизительных пустяков – не то купил, не то сделал, не умею того и этого – ты всегда была готова. Годами я слышал от тебя упрёки и обвинения…
Он говорил и говорил, всё больше вдохновляясь в своих филиппиках. Лариса опустилась на табурет и перестала его слушать. Что же было бы, если бы он знал о Геракле? Даже не зная об этом, он готов считать её в чём-то виноватой… Да что там «в чём-то»… во всём!
- … любой такой ссорой ты отвергала меня! Разве это не измена?
- Нет, – Лариса усмехнулась. – Ты говоришь об обычных житейских мелочах.
- Но из них складывается жизнь!
- Володя, я никогда не воспринимала эти наши ссоры как нечто серьёзное – недоразумения, и не больше. Я никогда не могла на тебя по-настоящему рассердиться. И мне никогда не приходило в голову… искать тебе… замену.
- Я тоже никого не искал.
- Неважно – тебя нашли. Позвали. И ты откликнулся.
Они замолчали. Нельзя ему знать, что и её «позвали», что и она «откликнулась»… Наконец, он положил ладонь ей на руку и заглянул в глаза:
- Прости меня.
Она отняла у него свою руку, встала и отошла к окну.
- Что значит это твоё «прости»? Ты оставишь… ЕЁ? Или меня?
Он досадливо помотал головой:
- Ты опять стремишься загнать меня в угол! Тебе нужны клятвы верности и обещания?
- Вообще-то клятву верности ты вроде бы уже давал… когда брал меня в жёны.
- Клятвы! – негодующе воскликнул он. – Что эти клятвы? Это всего лишь слова! Жизнь больше, чем однажды произнесённые слова!
- Значит, твои клятвы утратили силу? Я больше не нужна тебе?
- Почему ты так решила? – Он с показным удивлением пожал плечами. – Ты нужна мне. Я к тебе очень привязан. Я люблю тебя. Но не надо ждать от меня клятв! Я живой человек! Я смотрел на других женщин, и буду смотреть. Все мужчины таковы! Я ничего тебе не могу обещать, и вперёд не заглядываю…
Он говорил запальчиво; он хотел, он жаждал сопротивления, спора, обвинений – чтобы ответить встречными обвинениями. Лучшая защита – это нападение. Ну нет, не будет ему такого удовольствия.
- Ты закроешь за собой? Я иду в ванную, – не дожидаясь его ответа, она ушла, и вскоре сквозь шум воды услышала, как запирается входная дверь. Пошёл поступать, «как все мужчины».
Славно устроился! Верность и преданность – для себя, не для жены – отвергаются в принципе. Я женат – пока женат! – хочу пользоваться любовью и заботой жены, но веду себя как свободный мужчина: открыто выбираю себе любимую женщину, взращиваю новую любовь, и если она благополучно (для кого?!) состоится – уйду. А жена – так, запасной аэродром на случай неудачи с новой любовью. И должна быть любящей и заботливой, внимательной к нему, не «изменяя» ему ссорами… И зная, что в любой момент, когда его поманит новое зыбкое «чувство», он оставит её! И будет считать себя правым – его чувства превыше всего… А ты думала, что его любовь навсегда? Временное, временное явление, до следующей «любви». Какой смысл тратиться на такого человека?
Неужели он – такой? «Как все мужчины»? Лариса взяла в руки его стихи.
Она читала лист за листом, отбрасывала, вскакивала и металась по комнате. Снова читала – до самого утра, пока тьма за окном не начала редеть.
Странно, она не могла бы сказать – хороши его стихи, или плохи, но они взбудоражили её, привели душу в некий созвучный трепет, как музыка. Может, это важнее, чем смысл слов, стихотворная отделка, рифмы? Не понять, а почувствовать стихи, их ритм, биение, дыхание, цвет и аромат? Видно, стихи – действительно больше, чем слова? Она уже не искала в них улик, горьких для неё деталей; её захватила и увлекла проступающая в них тоска и жажда – всеобъемлющая, вселенская, выходящая далеко за пределы банальной любовной связи. Что ему любая земная женщина – хоть она, хоть Комаровская… Женщины так не пишут. Тесно ему здесь, его томит нечто, женщине невнятное и ненужное. Бедный мой, бедный, как помочь тебе, чем утолить твою невесть куда стремящуюся душу? С такой тоской жить тяжко, невозможно, с такой тоской впору умереть и соединиться с иными мирами, недоступными отсюда… Что ты можешь ему дать, чем удержать в этом скудном земном бытии? Покинет тебя, и будет прав. Не по силам ей такая ноша.
(Продолжение см. http://www.proza.ru/2010/02/04/124)