«…Я не боюсь смерти, потому что я стану тобой, а ты станешь мной… Отсюда никто не может выйти… Кроме меня…»
«Астерий и Минотавр»
Олег Игорьин
Год Минотавра только начался, но уже требовал жертвы.
Жертва была неизбежна. Таково было Условие о жизни, никогда не нарушавшееся.
Никто не хотел быть жертвой и поэтому опускал глаза, внутренне замирал и трусливо твердил: «Только не я». Все знали, что существует смерть, и ничего уже нет… Ничего и никогда. Никто не хотел думать об этом. Все боялись этого. Хотя знали, что это будет с каждым.
Но кто-то должен был быть сейчас.
«Ты!»
И жертва была выбрана. Она еще цеплялась за жизнь, искала помощи и сочувствия в других глазах. Но уже была обречена. Никто не мог помочь.
Странное слово «СТРОПТРЕЖИНК» пришло во сне. Я летал. Это было совсем не тяжело. Надо только замахать руками. Двоих, правда, было тяжеловато держать на руках. Поднявшись в воздух под потолок, по узкому коридору полетел в комнату, где сидели люди. Никто, особенно, не удивился. Я завис в воздухе.
Что-то надавило и ворвалось в мой замкнутый мир. Это что-то было ужасным, непонятным и раздражающим. Хотелось как-то избавиться от этого, обойти стороной, уйти из реального мира в виртуальный сладкий мир лабиринта интернета. И гулять, заблудившись, в его просторах, делая мой мир светлым и радостным, находить друзей и любимых. И только время и его тесность возвращали внутренний мир из виртуального в реальный. И от этого становилось тяжелее дышать.
Место было еще новое. Коричнево-темная липкая земля цеплялась за обувь. Стояли свежие могилы с деревянными и металлическими крестами. Венки с ярко-ядовитыми искусственными цветами жались друг к другу.
Небо, большое и светло-голубое, занимало большую половину пространства. Такое небо бывает в бесконечно-плоской степи или в море. Здесь, на кладбище, края неба были обрамлены дальними коробками белых домов и размытыми линиями бледно-голубых холмов.
Образ живого человека никак не вязался с тем телом, которое неподвижно и искусственно лежало в гробу. Любил ли я его? - наверно, нет. Был равнодушен к нему? – тоже, наверно, нет. Он был частью моего существования, как мать, дом, домашние животные, окружающая природа. И физическая утрата, еще не до конца понятая и принятая, создавала все больше и больше пустоту и нехватку его. Вот он сейчас подойдет и, по своей привычке, начнет что-то рассказывать или как-то выражать свои чувства. Даже почему-то подумалось: где же он, почему его не видно среди этих угрюмых людей?
Говорили хорошие и неискренние слова, казавшиеся ложью, неправдой. Все было как-то равнодушно и где-то в тумане. Сознание немного тревожило.
«Зачем эти люди здесь?»
Я знал, что умерший никого по-настоящему не любил, да и его никто не любил. К нему просто относились хорошо.
Первый раз смерть была близка после тяжелой операции, больно дыхнув испугом и растерянностью. Запомнился темный, пахнущем хлоркой, коридор, со светящейся бледной вывеской «Реанимация», и затертыми, от множества рук и плеч, стенами. Возле входной, закрытой изнутри металлической двери, стояла очередь. В основном, это были женщины. На лицах которых были тревога и печаль. Они с надеждой смотрели на входящих и выходящих, ожидая каких-либо сообщений. Говорили вполголоса, каждый о своем. Люди уходили, живые или неживые, а стены оставались, всегда живые, и ждали новых жертв.
Сейчас казалось, что происходящее затягивалось. Хотелось, чтобы побыстрее все прошло. Я уже не тупо, а как-то устало смотрел на тело. Хотелось уже смотреть на небо, хотелось уже побыть одному и скрыться в своем улиточном внутреннем мирке. Но я знал, что это еще не скоро произойдет. Еще оставались некоторые душевно-неудобные проблемы. Надо было дождаться окончания всего.
«Дождь бы пошел… Быстрее все закончилось бы…».
Но была весенняя, еще нетеплая, погода и уже нехолодное солнце, казавшееся тоже равнодушно ожидающее дальнейшего хода времени.
Плакала навзрыд женщина. В этом была какая-то показушность и даже неуважение к покойному.
Второй раз смерть подошла уже совсем близко и стоял у его изголовья в больничной палате. Такие палаты почему-то вызывают определенное настроение. Они видели многое, и только холодное равнодушия царит в них. Старые, серые, отставшие в некоторых местах обои были заляпаны дорожками различного цвета и происхождения. Белый потолок с лампами не вызывал никаких эмоций. Восемь, покрытых истертыми плохонькими казенными покрывалами, кроватей с пружинистыми сетками стояли в два ряда, по разным сторонам палаты. Какой-то шик придавали свисающие сердцевидные шторы на пластмассовых окнах, за которыми висела картина внешнего мира, оставшегося где-то там, за стеклами, с его суетой и ненужностью здесь. Наверно, ему было больно. Он почти не спал, ничего не хотел есть. Еда казалась всегда холодной. Он уже еле ходил и опирался на чье-то плечо. Но жизнь еще жила в нем. Время медленно течет в замкнутом пространстве.
Почему-то захотелось заглянуть в могилу. Я подошел к краю. Яма была темная, ждущая. Где-то в подсознании возникли чьи-то слова: «яма хорошая, глубокая». Яма, действительно, была глубокая с боковыми полукруглыми следами от ковша. Она была еще пустая.
Надо было что-то сказать ему перед дорогой в вечность. Я наклонился и прошептал безжизненному телу слова. Слезы наполнили глаза, спазм возник в горле. Но… Я сдержал себя. Нельзя…
Все умолкло. Стало необычайно тихо. Даже как-то все оцепенело. Небо замерло. Недалеко каркнула ворона, и стал слышен уверенный стук молотка. Крышка была прибита.
Мне захотелось еще раз коснуться. Чего? Мертвого тела? Или того, что уже никогда не коснешься? Некоторые действия уже никогда не будут выполнимы. Я притронулся к малиновой материи крышки уже забитого гроба.
На старой коричневой полувыцвевшей фотографии, на которой он изображен в детстве, виден испуганный взгляд, оставшийся таким же до конца дней. Всю жизнь он был похож на подростка: угловатость, инертность, беззаботность, неприспособленность к жизни. Когда было плохо – замыкался. Алкоголь уводил от проблем. Хотел реализовать себя в разговоре. Перескакивал с одной мысли на другую без всякой логики, бестолково и бессмысленно. При всем, это было эмоционально. Эмоции выражались не только в словах, но и в неконтролируемом движении рук и мышц лица. Если он о чем-то увлеченно рассказывал, то всегда возбужденно размахивал руками. К этому уже как-то привыкли и не обращали внимания. Его как-то не воспринимали всерьез. Да и он сам никогда не старался быть таким. «Каша в голове», - говорили о нем. Еще удивляла его денежная «мелочность» - он буквально трясся над каждой копейкой, тратя при этом большие суммы на ненужное. Почему-то вспомнилось, как он постоянно раздирал прыщи на спине, отчего на майке постоянно были темно-кровавые точки.
Все молчали, наблюдая за уверенными действиями парней, делающих все деловито и профессионально-четко. Через какое-то, то ли быстрое, то ли тягучее, время умело опущенный темно-малиновый гроб уже находился на дне. Возникла неловкая и пустая пауза, требующая дальнейшего действия.
Я понял, что необходимо продолжить дальнейшее. Надо было кинуть горсть земли. Это горькое право предоставлялось мне. Первая горсть земли, оказавшаяся в моей руке, с глухим звуком ударилась о крышку гроба.
Чувства застыли и были хорошо контролируемы. Что-то тяжелое сдавило мозг и не позволяло расслабиться. Я понимал, что множество глаз смотрит на меня. Сейчас все они будут делать то, что делал я. Все должно быть хорошо и правильно. Я не хотел расслабиться, да уже и не мог.
Земля все тише и тише стучала в могиле. Людей все меньше и меньше становилось возле ямы. Наступало какое-то облегчение и расслабление. Кажется, что в воздухе прозвучал вздох облегчения. Еще было печально, но уже была надежда, что все плохое уже закончилось и сейчас уже будет все хорошо. Будет еда, питье, уют и тепло дома.
Заботы не давали еще думать: что это? для чего это? зачем жизнь? Что после себя оставишь? Добрую память? Нужна ли она кому-то? Или злую? Или наследство, из-за которого перегрызутся наследники? Сходят в церковь, как в баню. Помолятся, как помоются, – и снова можно будет грешить до очередного покаяния. Все будет хорошо и комфортно. А лицемерие и подлость спрячут подальше, стыдливо прикрыв Библией. Будут печаль, грусть, сожаление, досада. А в дальнейшем, возможно, и злость, и непонимание.
«Девять дней» будут через девять дней, с чужими людьми. «Сорок дней» будут через сорок дней в апреле с надеждой и Тремя Встречами с любимым человеком. И будет казаться, что у тебя крепкая надежная нить любви, ведущая к выходу из лабиринта. Ведь любовь – великое чувство. Когда человек любит, мир меняется: становится лучше, чище и добрее. При взаимной любви рождаются великие творения. Но если любовь не взаимна, то появляются великие страдания и мучения, отражающие это в творениях. От этого печально и горестно. И оборванная нить в руке уже не может помочь.
Я чувствовал, что стал примерять внешнюю оболочку другого человека. Надел его свитер, туфли, куртку. Брюки были узки, поэтому были не нужны. В чужой одежде возникли какие-то новые чувства. Показалось, что мысли стали чужими. Придется стать Минотавром, чтобы выйти.
Минотавр уже казался себе настолько старым, что помнил тех, кто умер и кого забыли. Все они были живые в воспоминаниях. Он иногда разговаривал с ними. Перед ними ему было стыдно за свой возраст и продолжительность жизни. Он всю жизнь всегда ждал. Ждал, когда повзрослеет, ждал, когда будет богатым. Ждал любви. Когда было особенно трудно, он себе говорил: «Надо немного подождать», - и ждал. Страдал и ждал. И, правда: все успокаивалось, налаживалось. Может быть, даже не совсем так, как хотелось. И он продолжал жить. Хотя это не всегда можно было назвать жизнью. Это было, скорее, существование, спокойное и протекающее во времени. Он не хотел видеть другой жизни или боялся ее уже видеть. Он устал бороться за жизнь. Ему казалось, что никак уже не сможет выбраться из этого лабиринта - тот не отпустит. Ему уже хотелось не умереть (нет!), хотелось не жить.
Я был в лабиринте настоящего. То, откуда пришел, было прошлым. Единственный путь вел в будущее, которое становилось прошлым. Я помнил прошлое, был в настоящем и знал будущее.
Сентябрьская осень, как-то незаметно минуя октябрь, с наступлением ноября быстро превратится в зиму. Еще недавно зеленые, а затем ярко-желтые листья осыплются с деревьев, оставив стволы в равнодушном одиночестве. Непонятного цвета, то ли коричневая, то ли серая, высокая трава безразлично будет стоять в вечной воде, никак не желающей впитываться в землю. Тоскливая природа будет вызывать депрессию и желание выпить.
Потом будет идти снег. Он будет мелкий, как манная крупа, и мягкий, как вода. Крупинки вкось будут ложиться на землю, тая и исчезая, а новые будут падать на их место. Земля из темной постепенно превратиться в белую и холодную. Крупинки станут большими, белыми и густо замелькают в воздухе. Снежная суета внезапно прекратится, оставив небрежное белое покрывало и мороз. Резкий холод, проникающий в тело, сожмет и скует мысли. Ночной холод будет страшнее дневного, Он безжалостен, долог и от него некуда будет укрыться. Человеку нужно тепло, и физическое, и душевное.
Год еще не закончился. Но он уйдет, жизнь станет короче, а смерть ближе.
Оставим мертвое мертвым, а живое – живым.