Даже не знаю, куда сейчас лучше двинуться в моём повествовании…
Путь это будет Запад.
Некоторые особенно непоседливые или пытливые племена, ушедшие некогда из Эллады, с удивлением обнаружили, что части нашего великого и вольного народа населяют не только ближние края, вроде Фракии, Малой Азии и Италии, но и весьма отдалённую от нас Испанию, про которую мы толком ничего и не знали.
Впрочем, неуёмный Геракл когда-то дошёл до Гибралтара, и в честь этого несколько скал, торчащих у края земли, были наречены в древности Геркулесовыми Столпами.
Судя одному из испанских преданий, Геракл столкнулся на Пиренеях с каким-то местным кентавром – что они не поделили, не знаю, однако сын Зевса иногда лез в драку просто, чтобы размять кулаки. Этот поединок оказался запечатленным более 1000 лет спустя – в 16 веке, на стене собора в городе Убеда.
http://kentauris.livejournal.com/152371.html
Этьен Жаме. Геракл и кентавр. Рельеф из Убеды
А на другом испанском рельефе 16 века, из Андалусии, представлен знаменитый «вечный» треугольник: Геракл, Деянира и Несс. Причем позу и жест Деяниры можно истолковать двояко: то ли она вцепилась в Геракла как в спасителя, то ли, наоборот, пытается не дать ему умертвить кентавра. Несс-то на лицо куда моложе и симпатичнее видавшего виды героя!
http://kentauris.livejournal.com/171073.html
В общем, кентавры в Иберии жили издавна, и свидетель тому – сам Геракл. Но рассказчик из Геракла был почти никакой; он мог относительно внятно поведать только о собственных подвигах – то есть примерно так: «Он меня – жах! А я его – хрясь! Череп треснул, тут ещё трое… Ну, всех завалил»… А про местные достопримечательности, нравы, обычаи, языки и художества у него выведать было уже невозможно или очень трудно (думаю, Хирон стоически терпел его общество отчасти и потому, что пытался узнать из бессвязных речей героя нечто общеполезное).
Возможно, Хирон, прибегнув к помощи собственного светлого разума, бы мог объяснить, какие тайные смыслы скрывались в изысканной и явно сакральной композиции античного блюда 2—1 веков до н.э, хранящегося ныне в археологическом музее города Хаэн. Эта вещь невероятной красоты использовалась, конечно, не в бытовых, а в ритуальных целях, но что она означала, можно лишь осторожно догадываться.
http://kentauris.livejournal.com/365178.html
Помещённая в центре голова, вероятно, обозначала некое грозное божество, но — какое? Было ли оно двусущностным (антропоморфно-волчим), или многосущностным? Или это модификация горгоны Медузы в волчьем шлеме?.. А может быть, в столь устрашающем облике виделась сама Великая Мать — аналог Кибелы и Артемиды, царица всякой плоти, мирной и хищной?.. Но не исключено, что божество было не женщиной, а, допустим, ипостасью Диониса Агрионея, повелителя дикой природы: змеи входили также и в вакхический культ.
Девять сегментов малого круга изображают сцены охоты людей на зверей, а девять сегментов большого круга заняты фигурами скачущих кентавров, причём преимущественно кентаврид, которые поют и играют на музыкальных инструментах: лире, авлосе, бубне, тарелочках — и всё это происходит в священному лесу, ибо границами сегментов служат деревья.
Это блюдо достойно отдельного подробного исследования, которое мне сейчас не по силам, да и не входит в мою задачу. Но не упомянуть его, рассказывая о проникновении нашего народа в Испанию, невозможно. Даже если блюдо было привозным (а скорее всего, так и случилось), оно отражало какие-то местные верования, не совсем совпадающие с тем, что нам известно о греческой или римской мифологии.
Хотя ныне испанцы и итальянцы воспринимаются нами сейчас представители латинской культуры, темпераментные и жизнерадостные люди с южным огнём в крови, психологически они очень разные, а уж в древности сходства между ними было ещё меньше.
Иберы воинственностью и суровостью характера превосходили даже римлян, чья прирождённая свирепость была порядочно смягчена влиянием гедонистически настроенных этрусков, а потом и утончённо образованных греков (конечно, не все греки были в классическое время таковыми, однако в Рим в качестве приглашённых гостей, пленников или дорогостоящих рабов попадали, как правило, люди артистических профессий). В жилах иберов струилась иная кровь, с немалой примесью кельтской, которая в сочетании с африканско-финикийским компонентом породила довольно причудливую и взрывную смесь. Хладнокровие перед лицом чудовищных испытаний могло сочетаться здесь с необузданно дикой реакцией на сугубо житейские мелочи, изощрённая жестокость – с детским добросердечием, жизнелюбие – с особым, почти любовным, отношением к смерти.
Недаром испанцы до сих пор сохраняют корриду, где Конь и Человек наподобие единого Кентавра противостоят Быку, словно бы зримо оправдывая греческую (и, скорее всего, ложную) этимологию слова «кентавр» — «убивающий быка», «быкоборец».
http://kentauris.livejournal.com/246399.html
(Пабло Пикассо. Кентавр-пикадор. 1948)
Ни один из народов, рядом с которыми мы жили, не чувствовал присутствие в мире смерти так остро и страстно, как иберы и выросшие впоследствии из них испанцы.
Эллины считали смерть нечистой и всячески её сторонились, стараясь как можно реже дотрагиваться до мёртвого человеческого тела; делавшие это по необходимости подлежали ритуалу очищения. У эллинов, отдать им должное, не было ни публичных казней, ни игр со смертельным исходом, и даже в трагедиях смерть никогда не показывали на сцене, а только сообщали о ней устами вестника, хотя все актёры были в масках и натурализм в их игре не практиковался. Человеческие жертвоприношения практиковались лишь в архаические времена, да и то в исключительных случаях.
При этом большого страха перед смертью греки обычно не испытывали и предпочитали не слишком упиваться безутешным горем, когда умирал кто-то из близких. Настроение спокойной сосредоточенности и нежной меланхолии, которое излучают эллинские надгробия со сценам прощания, прекрасно передаёт их отношение к переходу в иной мир – отнюдь не лучший, нежели этот, но далеко не такой ужасный, как ад в представлениях иудеев и христиан. Страшно, в представлениях греков, было лишь в Тартаре и Эребе, на самом дне Преисподней, но обычные умершие туда не попадали, оставаясь в прохладном, тихом и вечно сумеречном Элизиуме.
Римляне устраивали знатным покойникам исключительно пышные похороны, однако нельзя сказать, что на траурной церемонии царила совсем уж мрачная атмосфера: сама её торжественность и немалая доля театральности превращали погребение в очередное общегородское зрелище, столь любимое этим народом. Песнопения и речи, звучавшие на похоронах, совсем не обязательно имели только печальный характер, что явствует из целого ряда резных саркофагов времён поздней античности и раннего средневековья, на которых, между прочим, нередко изображали вакхические сцены с участием сатиров и кентавров. В Греции таких саркофагов, насколько я знаю, не делали, а вот в землях, подвластных Риму, это было почти обычным явлением. Изображали то развесёлый свадебный поезд Диониса и Ариадны, то Хирона, обучающего Ахилла игре на лире, то кентавриду, кормящую грудью своего малыша среди общего празднества…
http://kentauris.livejournal.com/179851.html
(Свадебный поезд Диониса и Ариадны)
http://kentauris.livejournal.com/81230.html
(Саркофаг 3 века н.э. с Хироном и Ахиллом по краям и портретом умершего в центре)
Мнгим из нас покажется это странным, однако в фольклоре разных народов понятия «свадьба», «смерть» и «пиршество» были взаимосвязанными: свадьба тоже обозначала переход границы между двумя мирами и воспринималась как аналог смерти (особенно для новобрачной), — но, с другой стороны, и смерть не мыслилась как конечная точка в цепи перевоплощений, а открывала врата в неведомые миры.
Иберы и испанцы мыслили и чувствовали совершенно иначе.
Они словно бы смаковали мрачный, горько-солёный вкус смерти, возникавший из сочетания разящего железа и струящейся крови, сладострастных содроганий и ледяного безмолвия, ярости и смирения… Им нравилось думать, говорить и петь о смерти, ощущать её всеприсутствие в каждом мгновении жизни, в дуновении арфиканского суховея и рёве атлантических бурь, костяном перезвоне камней под копытами и беззвучном полёте стервятника в сапфировом небе, в ослепительных красках корриды…
Смерть по-испански — женщина. Она. La Muerte. Собственно, это идёт от латинского «mors», которое в устах итальянцев превратилось в элегантное «morte», чаще всего рифмуемое в оперных ариях со словом «судьба» или «жребий» (sorte). Аналогичная рифма (muerte — suerte) есть и в испанском, однако совсем не в духе итальянцев представлять себе Смерть — Дамой. Это — чисто испанское.
Трудно сказать, что могло бы выйти из столкновения такого народа с кентаврами, миросозерцание которых было лишено подобного пламенного мистицизма, а врождённая гордость нисколько не уступала иберо-испанским понятиям о чести, которая безусловно дороже, чем жизнь.
Но крупных столкновений, по счастью, не было.
Поняв, с кем имеют дело, иберийские кентавры предпочли по возможности не общаться с местным населением, удалившись в Пиренейские горы и ведя там суровую и замкнутую жизнь.
Так, рассказывают, будто кентавры в древности жили в Южной Испании на склонах горного хребта Сьерра Махина, расположенного между бассейнами рек Гуадалкивир (в древности Бетис, в русской литературе - Гвадалквивир), Гуадиана, Гуадаортуна и Гуадабульон.
Нынешние испанцы иногда называют кентавров забавным словечком «хуанкабальо», что можно перевести примерно как «мужиконь» (или, дословно, «иванконь»). Это название могло появиться только в христианские времена, поскольку имя Хуан пришло в Испанию вместе с новой религией.
Видимо, в Средние века кентавры всё ещё существовали на Пиренеях – не без трудностей, но достаточно благополучно. Юг полуострова, как известно, вплоть до 1492 года, находился под властью арабов, которые кентавров не трогали, хотя и не стремились вступать с ними в какие-либо отношения. Однако, вероятно, иногда ситуация складывалась так, что кентавры были вынуждены защищать свои угодья, становясь союзниками той или иной воюющей стороны – разумеется, не в открытую, а исподволь, стараясь не выдавать своего участия в человеческих распрях.
Тем не менее люди иногда видели, как на скале или склоне горы внезапно появляется странное существо, вооружённое луком и стреляющее практически без промаха – и этот выстрел решает исход стычки. Или же как выскочивший из зарослей кентавр-копейщик поражает одного из сражающихся соперников и снова скрывается в чаще (у кентавра могли быть свои причины для ярости – может быть, убитый им человек ранее напал на семью кентавра или похитил его ребёнка; в таких случаях обычные правила – не попадаться двуногим на глаза и не встревать в их споры – уже не действовали).
Именно этим я объяснила бы очень большое количество изображений кентавров-лучников (реже – копейщиков), которые встречаются в декоре испанских средневековых соборов и монастырей. Я не вела специального учёта, но мне кажется, что, хотя этот мотив являлся типичным для всей Западной Европы, в Испании он встречается уже в ранних романских храмах (11-12 века) и потому может иметь не подражательное, а местное происхождение.
Разумеется, сейчас уже трудно сказать, подразумевался ли резчиками и ваятелями обычный символ Стрельца как Защитника, или напротив, здесь оказалась запечатлённой молчаливая память о битвах с двусущностными. У меня такое подозрение появилось потому, что эти испанские лучники выглядят очень воинственно и нередко появляются целыми толпами или отрядами. Некоторые целятся из укрытия, другие откровенно преследуют людей (что обычно Стрельцам не свойственно).
http://kentauris.livejournal.com/296121.html
(Капители испанских соборов)
http://kentauris.livejournal.com/62980.html
(Паленсия. Кафедральный собор 12 в. Кентавр-лучник, сражающийся с человеком)
http://kentauris.livejournal.com/92880.html
(Бургос. Монастырь Сан-Доминго,11-13 в.)
Но, естественно, с момента торжества Реконкисты и воинствующей Святой Инквизиции о кентаврических сюжетах в искусстве пришлось почти позабыть, а писать и говорить о встречах с живыми кентаврами мог бы отважиться только безумец. Тот самый французский ваятель Этьен Жаме, который украшал собор в Убеде изображениями эллинских богов и кентавров, не избежал вызова на допрос в Инквизицию по обвинению в хранении и распространении неких еретических материалов. Судя по тому, что он после этого визита продолжал работать в Испании, ему удалось отделаться лёгким испугом, но этот случай показывает, что наивно было бы ждать от испанцев прямых свидетельств об их контактах с нашим народом.
Между тем я уверена, что такие контакты были. Их не могло не быть, коль скоро в тех же горах порой скрывались и гонимые властями мориски, марраны и цыгане, и подозреваемые в ведовстве женщины, и бежавшие от жестоких господ слуги, и просто разбойники. Кто-нибудь из них непременно должен был сталкиваться с кентаврами, и поскольку общие несчастья и лишения обычно заставляют забыть о вражде и страхе, тут могли возникнуть и дружеские, и даже любовные связи.
У молодого Пабло Пикассо был в Барселоне друг-каталонец, писатель Рамон Ревентес, который выпустил в 1948 году книжечку «Две истории», одна из которых называлась «Кентавр-пикадор». Сейчас бы про эту историю все забыли, если бы не иллюстрации великого Пабло — одну я уже показывала, а другая изображает момент рождения на свет кентаврёнка.
http://kentauris.livejournal.com/363242.html
Сюжет истории не очень замысловат, хотя поначалу разворачивается весьма бурно: у некоей дамы вместо обычного ребёнка рождается кентавр; её супруг с горя умирает, и она, не выдержав родов, тоже. Кентаврёнок растёт у чужих людей, в юности выступает на корриде как пикадор и пользуется большим успехом у женщин. Однако люди относятся к нему как к животному, и рассказчик покупает старого кентавра у держателя конюшни, а в благодарность за доброе отношение кентавр становится, наподобие Хирона, наставником его детишек. Обнаруживается, что кентавр — не только самобытный философ с большим жизненным опытом, но и тонкий знаток классической литературы, и его влияние на ребячьи умы и души исключительно благотворно.
Хотя образ рассказчика, вероятно, вымышлен (как и мой собственный образ в этой книге), я охотно верю, что нечто подобное могло случиться на самом деле. При этом несчастная мать кентавра не обязательно должна была изменять своему двуногому супругу; гены иногда дают о себе знать спустя несколько поколений.
Чаще всего двусущностные проявляют себя в сфере творчества, но никто из великих испанцев, насколько я ощущаю, кентавром не был, хотя, например, Сальвадор Дали смотрел на наш народ изнутри своих необычайных фантазий.
http://kentauris.livejournal.com/7836.html
Сальвадор Дали. Семья кентавров. 1940
Были у меня подозрения, что кентаврическая кровь могла течь в жилах Пабло Пикассо – однако теперь мне кажется, что, скорее, он принадлежал к другой породе двусущностных, а именно – к минотаврам, что для испанцев даже естественнее. К нашему народу он питал несомненную симпатию и неплохо разбирался в наших вкусах и нравах, однако не отдавал нам явного предпочтения перед теми же минотаврами, фавнами и сатирами.
В творчестве Пикассо кентавры представлены очень щедро и разнообразно: тут и статуи, как достаточно реалистиные, так и абстрактные, и декоративные работы — керамика, майолика, — и гравюры, и рисунки, и живописные работы…
http://kentauris.livejournal.com/284651.html
(Пикассо. Танец кентавра)
http://kentauris.livejournal.com/183718.html
(Пабло Пикассо. Кентавр. 1948)
После Дали и Пикассо испанцы осмелели и начали изображать кентавров гораздо чаще, чем делали это в прежние времена, когда им мешали отчасти церковные запреты, а отчасти соображения приличия.
Появились даже художники, которых можно назвать кентавристами, поскольку они посвящают кентаврам не единичные работы, а целые серии. Такова, например, наша современница Сара Санчес, которая любит изображать самых невероятных двусущностных — в том числе и кентавров, и некоторые из них восхитительно красивы.
http://kentauris.livejournal.com/335690.html
(Сара Санчес. Кентаврида у Атлантики, 2009)
В картинах Санчес нередко встречаются кентавры типа киннаров, с лошадиной головой и человеческим телом; одно из таких изображений названо «Автопортретом». Я не думаю, что художница выглядит именно так, но ей несомненно понятно самоощущение подобного создания — не столь уж и уродливого, если к нему немного привыкнуть.
http://kentauris.livejournal.com/370063.html
(Сара Санчес. Автопортрет среди роз. 2009)
В целом, как мне кажется, испанцы всегда знали о кентаврах несколько больше, чем позволяли себе говорить или показывать, не рискуя навлечь на себя гонения или – уже в новые времена – насмешки так называемых «цивилизованных» людей, проводивших всю жизнь в гостиных, салонах и ресторанах. Деревенские жители, особенно пастухи, охотники и проводники через горные перевалы, несомненно должны были сталкиваться с «хуанкабальос», но предпочитали об этом помалкивать. Религиозность и суеверность испанцев тоже сыграла свою роль: некоторые, похоже, наткнувшись на кентавра, предпочитали не верить своим глазам или принимали его за дьявольское наваждение, особенно если кентавр пытался с ними заговорить.
Почему иберийские кентавры, как и все прочие, вымерли либо сохранились только в двуногом обличии, я не могу судить определённо. Кстати, думаю, что даже в наше время они могли исчезнуть не полностью, ибо есть на Пиренеях ещё довольно глухие места — например, в Эускади, Стране Басков, где человеческое жильё скучено в долинах и на побережьях, а в горах попадаются лишь уединённые хутора или небольшие селения.
Но даже при отсутствии жестоких преследований само вынужденное рассредоточение нашего народа в труднодоступных анклавах неминуемо вело к вырождению и вымиранию. Племена не могли общаться друг с другом, либо такое общение было весьма ограниченным. Браки заключались только внутри племени, а стало быть, вели к близкородственным связям и генетическим сбоям. В каждом новом поколении детей рождалось меньше, и они оказывались чем-то ущербными, телесно или умственно. Подходящих пар для молодых кентавров не хватало, и они либо умирали безбрачными, либо, как говорится, пускались во все тяжкие.