Владивуд
К вечеру туман охватил северную часть города, отсечённую от центра глубоким проливом. Из окна было видно, как его влажные щупальца поглощают Владивосток. Матовая бесцветная жижа, подобно вулканической лаве, заливала город. Исчезли машины, семафоры, деревья и грузин, продававший ананасы у автобусной остановки.
Зазвонил телефон. Он оторвал меня от этого жуткого зрелища. Я искал трубку минуты две. Носился по квартире, заглядывал под диван, в комоды, за телевизор. Не мог определить по звуку её местоположение. Кажется, она играла в прятки. Я заходил в гостиную, сигнал усиливался и снова слабел, словно на трубку накинули одеяло. Я побежал в другую комнату, сбросил с дивана плед, подушки, отодвинул его от стенки, но так ничего и не нашел. Телефон оказался в гнезде для зарядки, на подоконнике. За окном уже не было города. Святая белизна.
Телефон по-прежнему смеялся надо мной. Странно. Я каждую секунду думал, что на том конце провода бросят трубку. Всё-таки, я занимался поисками слишком долго. Вероятно, настойчивый тип.
Я приставил трубку к уху.
- Алло.
- Кирилл, здравствуйте. Это Пётр Сергеевич.
- Пётр Сергеевич! – радостно воскликнул я и тут же понял, что первый раз слышу это имя. – Простите?
- Я из университета. Ваш телефон мне дал Геннадий Модестович.
Геннадий Модестович - это декан моего факультета. Впервые я опубликовался благодаря нему. Он знал заместителя главного редактора глянцевого журнала, базировавшегося в Приморье, и рассказал ему обо мне. Мои рассказы замредактору понравились, и он напечатал один или два. Когда я пришел за гонораром, он сообщил, что журнал заинтересован в молодых талантливых авторах, улыбнулся золотыми зубами и протянул триста рублей.
- Да-да. Слушаю?
- Мы знаем, что вы занимаетесь литературой. Нам как раз нужен такой человек.
- Я не пишу на заказ.
- О, нет-нет. Вы меня не так поняли, - засмеялся Пётр Сергеевич. – Ничего писать не нужно. Мы создаём телеканал. Студию при университете. Нам нужна помощь молодых талантливых людей. Желательно студентов. Мы будем признательны, если вы согласитесь поучаствовать…
Я всегда хотел заниматься кино. Кино притягивало меня, как звёзды – астронавта. Странно, ведь ни среди моих родных, ни среди знакомых не было режиссёров. Скажу честно, во Владивостоке вообще с этим туго. Многие называют себя кинематографистами, но никто даже камеры в руках не держал. Я ни разу в жизни не сталкивался с настоящим кинохудожником, но всё равно хотел стать режиссёром. Меня всегда волновал вопрос: почему? Я как-то разговаривал на эту тему с одним кинокритиком, возвышенным человеком с пистолетными дулами вместо глаз, и он сказал, что кино это магия. Кого-то эта магия покоряет, кого-то оставляет равнодушным, а кто-то вовсе её не замечает. И здесь не играют роли гены, социальное положение, этническое происхождение, цвет волос. Всё зависит от сердца. Как бы велеречиво это ни звучало, моё сердце с рождения принадлежало кино. По крайней мере, я надеялся на это.
Поэтому я ни секунды не думая прокричал в трубку:
- Когда приступаем?!
Пётр Сергеевич назвал адрес и время встречи, после чего пожелал мне спокойной ночи и положил трубку. Я ещё долго держал телефон в руках, глядя на косматую гриву тумана, за которой прятался Владивосток.
Владивосток! Сколько в этом городе противоречивого. У нас не море, а сплошное нефтяное пятно, но люди со всего Приморья летом приезжают сюда отдыхать. Здесь нет никакого кино, но ежегодно проводится международный кинофестиваль, на который съезжаются звёзды с мировыми именами. Здесь так мало перспектив, но столько свободы творчества! Я откупорил бутылку с пивом и сделал несколько глотков. Говорят, когда-то был такой мифический континент – Атлантида, который затонул вместе с жителями на дне какого-то водоёма. Интересно, он мог оказаться на дне этой бутылки?
Наш университет – самый большой в России. Не по числу студентов, преподавательского состава или бюджету. По протяжённости. Первый корпус, где учатся радиотехники, располагается прямо у въезда в город перед частной морской стоянкой офицеров Тихоокеанского Флота. Из окон этого кирпичного здания виден мол и бессчетное число пирсов, у которых пришвартованы яхты, катера и моторные лодки. Гуманитарии занимаются в самом центре, перед филиалом Центрального Банка, облицованного золотом, а двухэтажный корпус нефтяников глядит зашторенными глазами прямо на лес, за которым уже нет никаких людей. Сам я учусь в главном корпусе - старинном здании с барельефами, тяжёлыми дверьми и информативными табличками на стенах, которые датированы девятнадцатым веком. Напротив этого корпуса, прямо через дорогу, стоит, хмурясь от слепящего ему в глаза солнца, Театр молодёжи, в котором некогда выступали Айседора Дункан, Руальд Амундсен с лекциями и Высоцкий, а теперь скучают представители союза писателей России.
Я прошёл внутрь театра. Колоннада разделяла холл на два сектора. Слева на обитых шёлком стенах висели зеркала, между ними стояли рыцарские доспехи с мечами в латунных рукавицах. Справа располагалась стойка, за которой старушка в серой шали читала Пастернака. Я поздоровался.
- Добрый день, молодой человек, - сказала она, оторвавшись от своего занятия. – Могу ли я быть вам полезна?
Мне всегда нравилось заходить сюда, я словно попадал в двадцатые годы позапрошлого века.
- Не будете ли вы так любезны объяснить, где находится тридцать пятый кабинет?
- Милостивый государь, соблаговолите пройти на третий этаж, повернуть направо и пройти до фортепьяно, одиноко жмущегося к стене, словно младенец, беспринципно отнятый от материнской груди. И вы увидите табличку.
- Благодарю вас, - я поклонился.
- Ах, увольте, - Она вернулась к чтению.
На третьем этаже висели репродукции Клода Моне и Эдварда Мунка. Я остановился у «Бульвара Капуцинов». Минуты две смотрел на «Крик». Я плохо разбираюсь в живописи, точнее, вообще ничего в ней не понимаю, но, по-моему, «Крик» это шедевр художественного искусства. Пожалуй, нигде цвета не передают безумие так красочно. Даже великие режиссёры прибегают к штампам, чтобы показать сумасшедшего. У таких героев путаются мысли, они несут бред, ходят из угла в угол с понуренными головами и едят медные монеты. Искусство – это система образов. И даже безумие нужно передавать образами.
Фортепьяно стояло в самом конце коридора, перед окном-бойницей, пропускавшим тусклый солнечный свет. Должно быть, светило укуталось в одеяло облаков и решило вздремнуть. Ленивая скотина…
Слева от инструмента находилась дверь нужного мне кабинета. Я взялся за ручку и распахнул её.
В просторном помещении стояли три письменных стола и высокий шкаф с пустыми полками. За окном, выходившим на проезжую часть, ревели моторы машин. Порывы ветра играли форточкой как флюгером. У подоконника, спиной ко мне, стоял толстый человек. Тёмные волоски его шевелюры чередовались со снежинками перхоти и сединой. Левой рукой он обхватил запястье правой и широко расправил плечи, наблюдая за уличной суетой. Он напоминал генерала, потерявшего в сражении всех своих солдат. Горделивая обречённость. Я тихонько прикрыл дверь и спросил:
- Пётр Сергеевич?
Он оглянулся и кивнул:
- Садитесь.
Я не нашёл взглядом стульев и подумал, что он шутит.
- Я постою, спасибо.
Пётр Сергеевич развернулся и, опёршись о подоконник, спросил:
- Курите?
- Нет.
- Жаль.
Он достал сигарету и закурил. Комната наполнялась дымом. Бархатный чад плыл по воздуху мягко и не спеша, обволакивая комнату. Мне стало не по себе. Я ненавидел туман и всё, что его напоминало. Докурив, Пётр Сергеевич бросил окурок на паркетный пол и раздавил его ногой, как таракана.
- Иначе у нашей уборщицы не было бы работы, - пояснил он.
Я хмыкнул.
- Вы именно тот, кто мне нужен, - сказал Пётр Сергеевич. – Я читал кое-что из вашего. Честно говоря, мне не понравилось. Вы пишете плохо. Даже ужасно. Но вы пишете кинематографично. И это спасает вашу прозу. Я общался со многими детьми из этого университета… по-моему вы как никто другой подходите мне. Вы будете режиссёром моего фильма.
- Какого фильма? – спросил я. Когда он сказал мне вчера про университетское телевидение, я представил оборудованную дорогой техникой студию, человек тридцать специалистов, кофе-автомат в коридоре, столовую с яйцами под майонезом и отверделыми котлетами…
- Я собираюсь написать сценарий. На девяносто-сто страниц. Про тяжёлую судьбу отставных генералов. Вы знаете, где я служил?
- Нет.
- Вот именно. А я много где служил. – Пётр Сергеевич достал ещё одну сигарету – Будете? Не будете… это правильно… - он закурил. Струйка дыма потянулась к окну. – Я напишу такой сценарий, что его возьмут в Канны.
- В Канны не берут сценарии.
- Ясное дело. Для того я и позвонил вам. Я напишу сценарий. Найду актёров. Вы снимете кино. Я бы и сам снял кино, но как только я напишу сценарий и достану деньги, мне надо будет уехать. На год или два. Вы будете заниматься кино, а я – рекламой этого кино. Убьём двух зайцев и сварим из них рагу. Когда вы снимете фильм, я вернусь за ним. А если вы с ним напортачите… ну что ж, пути Господни неисповедимы…
Пётр Сергеевич с такой яростью раздавил второй окурок, что я понял: под Господом он имеет в виду себя. Пётр Сергеевич присел на столешницу и подпёр подбородок рукой.
- А вообще я не хочу отправлять фильм на Каннский фестиваль. Этот фильм останется здесь. После него мы будем снимать ещё один. И будем рекламировать кино здесь, во Владивостоке. Привлечём людей. Найдём актёров. Нескольких режиссёров… создадим свой собственный Голливуд… я даже название придумал для нашей студии. Владивуд. Владивуд! Слышите, а? Звучит?
- Звучит, - сказал я. Мне хотелось побыстрее пожать ему руку и уйти. Скорее всего, придётся сменить телефон. А ещё лучше – адрес. И попросить Геннадия Модестовича больше не давать никому мой номер. Я только что понял, на кого похож Пётр Сергеевич. Нет, не на сценариста. И даже не на отставного генерала. На персонажа картины «Крик». То же трупное лицо, трупные глаза и смерть, смерть в каждой частичке его существа.
- Так. Теперь о сценарии, - продолжал говорить он. - Я тут подумал и решил. Сначала надо достать деньги. А потом писать сценарий. Но я не писатель, не знаю как это там у вас делается. Поэтому я хочу, чтобы вы мне помогли. Смотрите, сценарий как бы про генерала. Но у генерала была жена. Многодетная жена. Но генерал об этом не знал. Генерал воевал, а она занималась сексом с моряками. Владивосток – портовый город, что уж тут. И когда генерал вернулся, обнаружил, что у него двадцать два сына, три дочки и один гермафродит в кадке с цветами, которого перепутали с гладиолусом. Генерал принимает всё это близко к сердцу, достаёт именной кортик, я уже решил писать, как вы поняли, не про генерала, а про адмирала, про адмирала лучше, да и люди больше к адмиралам расположены, после фильма «Адмиралъ», ну, там ещё Хабенский снимался, так вот, расстроился наш генерал, тьфу ты, адмирал, и перерезал себе горло. Его увозят, хоронят. А через месяц его жена умирает от гарднереллёза! Каково? Драма!
- От гарднереллёза не умирают.
- Ну хорошо, жена умрёт не от гарднереллёза. Какая разница? Смысл в том, что она умрёт, и дети останутся одни. А потом, и они умрут. Понял? Ищем актёров, я тебе даю деньги, снимаешь фильм. Потом появляюсь я. Рекламируем фильм, создаём Владивуд. Я буду как Спилберг. Ты тоже… как… как ещё один Спилберг. Один Спилберг хорошо, а два Спилберга – лучше. Хотя, местечковый успех меня не интересует. Как только создадим Владивуд, сразу отправим фильм в Канны. Публика плачет, нам аплодируют, и мы получаем Каннскую Пальмовую Ветвь. Ну как я придумал?
- Гениально, - сказал я. – А где взять деньги?
- Вы думаете, что я дурак, да? Что я об этом не подумал? Что я пустослов? Нет, молодой человек. Я вам сейчас покажу свои миллионы.
Эта фраза прозвучала зловеще. Мне почудился в этом сексуальный подтекст. Я сглотнул. Пётр Сергеевич указал на дверь. Я встал. Мы вышли в коридор. Проходя мимо картин, он бормотал: «Брехня… чушь… вот это вообще ни в какие ворота не лезет… а вот это и я сам мог бы нарисовать…». Он ненадолго остановился перед «Криком» и улыбнулся. Мне показалось, или герой на картине ухмыльнулся в ответ?
Перед театром молодёжи стояла волга чёрного цвета с потрёпанными сидениями и треснувшим лобовым стеклом. Он занял место водителя, я присел сзади.
- Куда мы едем? – спросил я, когда Пётр Сергеевич завёл мотор с пятой попытки.
- В банк, - сказал он. – Умные люди хранят деньги в банке.
Мы попали в пробку. Слева и справа нас теснили японские автомобили последних модификаций с тонированными стёклами. Пётр Сергеевич яростно матерился и стучал кулаком по клаксону. Когда пришло время трогаться, «волга» снова не завелась. Он включал третью передачу, давил на сцепление и на газ. Машина подпрыгивала, чихала и снова глохла. Слева, справа, сзади и даже спереди от нас пространство превратилось в один сплошной гудок разъярённых водителей. Пётр Сергеевич всё матерился.
Когда мы доехали до филиала Центрального Банка России, солнце снова вылезло из-за туч и отразилось в его золотых стенах. Пётр Сергеевич припарковал машину, вышел и позвал меня за собой. Мы остановились у массивных резных дверей.
- Жди здесь, - сказал он, отодвинул левый борт пиджака и достал из кобуры пистолет. Он перепроверил обойму, взвёл курок и вошёл внутрь. Вскоре раздались выстрелы. Я ждал минут пять, надеясь, что он выйдет. Кем бы он ни был, мне нравилась идея «Владивуда». И я хотел получить Каннскую пальмовую ветвь.
Вскоре подъехал милицейский наряд. За ним следовала машина скорой помощи. Сержант и рядовые в серой форме вышли из машины и направились к банку. Двое медиков выбежали из «газели» с красными крестами на ржавых боках и устремились следом. Я понял, что Владивосток никогда не станет Владивудом, что Пётр Сергеевич никогда не напишет сценарий, а я никогда не смогу снять кино и получить каннскую пальмовую ветвь.
Я вернулся домой, уселся перед окном и стал разглядывать облака. К шести часам щупальца тумана стали обтягивать северную часть города, отсечённую от центра глубоким проливом. Наблюдая за матовой бесцветной жижей, медленно подбиравшейся к моим окнам, я откупорил бутылку с пивом, и сделал несколько глотков. Почувствовал на губах никелевый привкус. На дне бутылки что-то блеснуло. Я вгляделся в стекло и, кажется, разглядел небоскрёбы, холмы, аэропорт с международным терминалом, пожарную станцию и людей, тысячи людей, которые ходили по площади, садились в машины, целовались в парках и писали романы на стареньких ундервудах. А что если кто-то также держит бутылку с пивом, улыбается, отпивает из неё, а в ней мы, сидим на скамейках, целуемся с девушками или идём с Петром Сергеевичем в Центральный Банк, чтобы получить деньги на съёмки фильма, что если он, этот человек, который держит бутылку с пивом, смеётся себе под нос и пьёт, пока на дне не останется ни солода, ни нас, ни нашего мира? Я пожал плечами и, наслаждаясь видом вспененного воздуха, выдул бутылку до дна. Кажется, кто-то кричал. Но я не обратил на это особого внимания. Моё воображение целиком захватила идея нового рассказа. Жизнь продолжалась несмотря ни на что.