1.
… У Сашки толстое, подвижное лицо и темные, удивительно живые глаза. Когда в споре он захлебывается словами, он смеется, а потом быстро говорит:
— Дурак ты, писатель, какой же ты дурак!..
Если Сашку грубо одернуть — он виновато улыбнется и тут же замолкнет… И потом никакая сила не сможет вытащить его оттуда, из его интеллигентской обиды очень похожей на черепаший панцирь. Но если я не делаю этого, Сашкина веселая насмешливость постепенно теряет свою веселость и превращается в откровенную злость.
Он хватается за голову и стонет:
— Убил бы за тупость!.. Честное слово, убил бы!..
Сашка — кинорежиссер… И с ним невозможно говорить об искусстве.
Я приезжаю в Москву два раза в год… И мне по душе смотреть, как работает Сашка. Там, на съемочной площадке, я никогда не остаюсь без работы: зимой чищу снег, летом таскаю реквизит…
Сашка всегда рад моему приезду.
Он размахивает руками и радостно кричит:
— Ой, Лёшенька приехал!.. Ах, ты сволочь православная!.. Как же я по тебе соскучился!.. Солнце мое, иди сюда, я тебя поцелую!..
И его толстое лицо буквально светится от счастья…
Сашке нравится, когда я стою рядом. Тогда он делается удивительно важным, а в его взгляде появляется что-то по-наполеоновски насмешливое... Иногда он просит меня принести кофе или прикурить сигарету. Когда я протягиваю ему то, что он просил, Сашка вдруг принимается орать на артистов и долго не обращает внимания на мою протянутую руку…
Если бы Сашка был сильнее, наши споры наверняка заканчивались бы дракой.
Сашка смотрит мне в лицо пронзительными глазами и цедит сквозь зубы:
— Единственная мысль, которую ты должен понять, Лешенька, это то, что ты тупой как валенок!..
Сашка боится меня… Когда я прихожу в ярость, Сашка вдруг становится похожим на перепуганную свинью.
— Потом договорим, Лешенька, потом!..
И он пытается улизнуть…
А когда я беру его за отвороты куртки, когда рывком разворачиваю к себе, когда смотрю в глаза, Сашка буквально синеет от ужаса… И у него как-то странно — мелко и немощно — дрожат губы…
Я четко говорю:
— Если ты, свинья, еще, хоть раз назовешь меня тупым…
Сашка опускает глаза, пытается оторвать мои руки и стонет:
— Пусти!..
Однажды я все-таки ударил его… Но… Нелепо, по-детски… Сашка убегал, а я догнал его и ударил кулаком промеж лопаток. Сашка дико, по-поросячему взвизгнул и исчез с такой скоростью, словно за ним гнался разъяренный тигр.
Потом… Потом в моем гостиничном номере он появился утром, через день. Сашка приготовил мне кофе и непрерывно, практически бездумно, болтал «за жизнь»… Я лежал и рассматривал потолок. А потом я попросил Сашку прикурить мне сигарету. Когда он протянул ее мне, я долго, улыбаясь, рассматривал его растерянное лицо…
Сашка не знал, куда деть свои ласковые, умоляющие глаза и спросил:
— Поехали к Мишке Ершову, а?..
— Зачем?
В ответ он только растеряно улыбнулся и пожал плечами…
Иногда я называю Сашку «Пятачком»… В шутку, конечно. Но у Сашки другая и немного странная кличка – «БогаНет». Именно такая – без пробела…
Очень часто на съемочной площадке он смотрит на артистов и бормочет под нос:
— Бога нет… Бога нет… Бога нет…
Потом он жалуется:
— Все – сам, все – сам!.. А вы все сволочи, дармоеды и бездельники!..
И снова:
— Бога нет… Бога нет…
Сашка поясняет свою точку зрения примерно так:
— Ваш Бог — как лошадь. Вы на него грузите-грузите и грузите. А потом просите-просите и просите!.. Вы — нудные люди. И вообще, у вас мозги отключаются, понимаете?..
А когда я не соглашаюсь, Сашка снова начинает злиться.
У него темнеют глаза и он кричит:
— Все писатели — сволочи!.. Теоретики хреновы!.. Вы сидите за столами, жрете кофе и придумываете тупых, самовлюбленных людей!.. Вы — бездельники!..
Сашка никогда не пытался снимать то, что я написал… Почему?.. Я не знаю. Я никогда не просил его, а Сашка никогда не говорил об этом. И меня всегда удивляло, что критикуя мое творчество, он очень быстро — удивительно быстро! — переходит от веселого ерничанья к откровенной злости.
Однажды, когда я чистил снег на съемочной площадке в течении трех часов, я не выдержал и замахнулся на Сашку лопатой… С Сашкой случилась истерика. Но в тот раз немножко другая. Он вдруг бросился на меня и повалил в сугроб.
— На, жри, жри!..
Он попытался накормить меня снегом. У него были слабые руки и пустые от страха глаза… Хватило легкого толчка и Сашка полетел носом в снег.
Уже в сугробе он твердо сказал в снег:
— Бога нет!..
Я спросил почему.
Сашка сел, вытер лицо и как-то странно усмехнулся:
— Потом скажу…
Прошло уже десять лет…
Но Сашка так ничего мне и не сказал…
2.
Мы сидим в кафе…
Лето… Очень жарко.
Сашка ест толстый, как он сам гамбургер и бездумно смотрит в одну точку.
Проходит минуты три и он наконец говорит:
— Мне нужна девственница.
Я цинично улыбаюсь:
— Ты что, опять жениться собрался?
Сашка женится едва ли не каждые полгода. Но молодые, тонкие как тростиночки, актрисочки, к моему сожалению, не могут оставаться с Сашкой на более длительный срок… Их ветреность уже вошла в поговорку. А когда опытные и красивые актеры-сердцееды смотрят на очередную жену Сашки, в их глазах вдруг появляется откровенно охотничий, тигриный блеск…
Сашка объясняет это довольно просто.
Он жмет плечами и говорит:
— Так ведь Бога же нет…
— А при чем тут Бог?
Сашка вздыхает:
— Я всегда говорил, что ты тупой, Леша!..
Впрочем, ладно…
Итак, мы сидим в кафе…
Сашка рассматривает свою руку и говорит:
— Фильм жалко… В сущности, он неплохой. Но там есть пять сцен с молодой девушкой. В общем, нужны пухлые розовые щечки, наивный и восхищенный взгляд и это… — Сашка щелкает пальцами. — Как ее?..
Я быстро и насмешливо:
— Фата для невесты!..
Сашка болезненно морщится:
— Нет!.. — следующее слово дается ему с огромным трудом. Он даже опускает голову и говорит очень тихо. — Чистота…
3.
Я вижу Сашку только через пару дней…
Он сильно пьян и куда-то спешит. Сашка издалека машет мне рукой и смеется…
— Завтра!.. — кричит он. — Завтра вечером, писатель!..
Я ору в ответ:
— Нашел свою Золушку?..
Сашка садится в машину.
Он отвечает только основательно устроившись на заднем сиденье.
Сашка кричит в открытое окно:
— Па-а-а тундре!.. Па-а-а стальной магистрали-и-и!..
Если Сашка поет эту блатную песню, значит степень его опьянения уже достигла своей критической точки.
— Убивать вас, писателей, нужно, Лешенька!..
У него удивительно доброе, какое-то расплывшееся лицо…
— К стенке ставить и расстреливать!..
4.
Пятница… Вечер…
Я собираю вещи. Мне пора домой.
Сашка открывает дверь моего номера пинком.
— Ты еще здесь, да?..
Он даже не смотрит в мою сторону.
Сашка спешит: он ставит на телевизор «дивидюшный» проигрыватель и возится со шнурами…
— Я тебя провожу на вокзал… Потом… Ой, блин… Ща-а-а… Черт, ну вот, запутался!..
Но Сашка все-таки справляется со шнурами.
— Смотри!..
Я сажусь в кресло и закуриваю.
Сашка нажимает кнопку воспроизведения и отходит в сторону.
— Смотри!.. Я все-таки нашел ее…
— Кого?
— Девственницу.
У него странный, какой-то надорванный голос… Сашка тяжело дышит и сопит так, словно он ворочал бревна.
— Смотри же, болван!..
Я послушно смотрю на экран.
Пять эпизодов от пяти секунд до полуминуты… В их центре — удивительно милая и простодушная девушка… Когда она улыбается, меня тоже тянет в улыбку. Какое удивительно чистое и ласковое лицо!..
— Кто это?..
Сашка тихо говорит:
— Лена Долохова…
Я буквально подпрыгиваю в кресле:
— Кто-кто?!..
— Именно она. Лена…
О «половых приключениях» Лены Долоховой — хронической «эпизодницы» — в артистической среде уже долгих семь лет ходят самые настоящие легенды. Лена успела переспать со всеми кинематографическими тусовками, группировками и просто направлениями в искусстве…
Даже сам Сашка — известный либерал и бывший многоженец — как-то сказал о ней:
— Просто удивительная дрянь!..
Я снова смотрю на экран… И меня снова тянет в улыбку, но на этот раз уже по другой причине… Да, там, на экране, действительно Лена Долохова. Но если бы Сашка не сказал, я бы не узнал ее!.. Это просто другая девушка — светлая и удивительно чистая…
— Ленка замуж вышла… — глухо говорит Сашка. — Парень на два года моложе ее… Водителем у нас работает. Знаешь, такой деревенский увалень… В Москве всего год… Олух, одним словом…
— Ну?..
— Что, «ну»?!.. — повышает голос Сашка. — Ленка с ним уже почти год крутится!.. Ей рожать через месяц. Я оператору чуть голову не оторвал… У Ленки живот уже… Ну, большой очень…
Сашка трет лицо руками и говорит в ладони:
— Любовь, одним словом…
Я осторожно спрашиваю:
— Какая любовь?.. У кого?..
Сашка мычит в ладони:
— У Ленки любовь… С эти деревенским олухом…
— Что, правда, да?..
У Сашки странно дергаются плечи…
— Да я и сам не поверил… — он смотрит на меня и вдруг кричит так, что, наверное, его слышно на улице. — Кончай ржать!!..
5.
На вокзале Сашка то и дело отходит от меня в сторону… Он отходит то к киоску с газетами, то к стенду с расписанием, то просто так, зачем-то рассматривая свой телефон…
Сашка думает… И у него больное, измученное лицо. Из-за полноты оно кажется даже смешным. Сашка похож на страдающего поросенка. Иногда он осторожно смотрит на меня, но тут же отводит глаза в сторону едва лишь уловив мой взгляд…
Когда до отправления поезда остается десять минут, Сашка подходит ко мне и берет за пуговицу…
— Я вот что… — он смотрит на пуговицу и кривит губы.
Это то ли усмешка, то ли улыбка… Но это все на его лицо такое же несоединимое, как вода и масло.
— Я это… Как сказать-то?..
Я улыбаюсь:
— Короче. Мне в вагон пора.
Сашка кивает:
— Я… (снова усмешка) Впрочем, при чем тут я?.. — Сашка сопит и вот-вот открутит мою пуговицу. — Пойми, дурак, что все проходит… Понимаешь?!.. Все!.. И эта любовь у Леночки тоже пройдет… А потом у нее все начнется заново… Вся эта ее привычная жизнь, черт бы ее побрал!.. От этого не убежишь... Никто не убежит. А все мы говорим-говорим-говорим… Находим причины для оправдания себя и оправдания для своих причин… Словно колесо крутится перед глазами…
Сашка замолкает…
Он все-таки отрывает мою пуговицу и бросает ее под ноги…
— Вот ты говоришь, Бог… — Сашка смотрит мне в глаза. — Ну, я… Я не знаю… «Веришь — не веришь» это же только игрушки какие-то… А Бог — как дыхание, понимаешь?.. Он — не шоры на глаза, не хомут на шею, а именно дыхание!.. И если иначе, то тогда зачем это все?..
Сашка снова опускает глаза…
— Я не то говорю, не то и не так!.. — в его голосе вдруг появляется злость. — Плевать я хотел на эту Ленкину любовь!.. Ну, влюбилась стерва, похорошела от этой любви и беременности… Ну, разлюбится она потом со своим увальнем… Нормальному парню жизнь изуродует… Она одна, что ли, такая?!.. А мы, сами мужики, чем лучше?!.. Мне недавно рассказывали…
Сашка замолкает настолько неожиданно, что его последний слог похож на всхлип.
Ему словно заткнули рот.
Сашка молчит и с ужасом смотрит на меня…
— Я же снова не о том говорю… Почему?!
Я улыбаюсь:
— Мне пора, Саш… Ты приедешь к нам? Кстати, тебе Наташка привет передавала…
Сашка кивает:
— Да-да… Спасибо.
Он настолько растерян, что готов заплакать от досады…
— Подожди!..
И он начинает захлебываться словами…
— Почему Иуда предал Христа?!.. Разве Иуда был хуже нас с тобой?!.. Почему Иуда поцеловал своего учителя и сказал «Радуйся, равви!..»?!.. Он же не думал, что он предает, не думал, понимаешь?!.. Потому что нельзя предать Бога, пока Он — Бог!.. Иуда просто перестал верить… Просто перестал и все!..
Сашка пытается заглянуть мне в глаза…
Я отворачиваюсь и говорю:
— Сашка, мне все-таки пора…
Он кричит:
— Да подожди же ты!..
Он ловит меня за руку:
— Предавать нельзя, предавать нельзя!.. Нельзя прийти, а потом вот так просто — чудовищно просто! — потерять Бога. Потому что Бог умирает молча. А ты — человек! — не понимаешь, что с тобой происходит. Ты смеешься и радуешься, а Бог умирает, ты злишься или мечтаешь, а Бог умирает!.. Ты думаешь, что ты живешь, но твоя вера уже перестала быть твоим дыханием!.. Нужно уметь иначе! Нужно жить совсем иначе!.. Помнишь, помнишь, как воскликнула та женщина: «Куда вы положили Господа моего?..» И я не могу найти трагедии большей, чем эта!.. Когда человек ищет Бога и не может предать его даже после того, как тот был распят и умер!.. Нужно только так. Понимаешь?!.. И нельзя предавать, как Иуда. Слышишь, ты?!.. Нельзя!..
Я уже рву руку из жарких ладоней Сашки…
Я злюсь… И я удивляюсь собственной злости.
— Саш, уйди!.. И пошел ты к черту!.. Сам ты Иуда!..
— Я не о тебе, Лешенька!..
— А почему ты так смотришь на меня?!
— Да я же на вас всех так смотрю!.. На всех, понимаешь?!..
— Ах ты ж свинья!.. — и я уже готов ударить Сашку. — Что ты других судишь?!.. Да ты на себя лучше посмотри!.. Какой ты сам!.. Что, в святого поиграть решил, режиссер?!..
Я отступаю спиной к вагону… На шаг, еще на шаг…
Сашка опускает глаза… Я вижу только его пухлые, бледно розовые щеки…
— Ох и сволочь же ты, Сашка!.. Тоже мне, судья нашелся!..
И я плюю под ноги…
6.
Ночью я долго не могу уснуть… Я люблю дорогу, люблю стук колес и позвякивание ложки в стакане… Так проще думается. Но сон все не приходит…
Сашка приезжал к нам с Наташкой тогда… Давно… Пять лет назад…
Любопытно, но я почти ничего не помню из тех трех дней… Кроме последнего вечера…
Сашка сам напросился проводить меня на работу…
О чем мы говорили с ним?..
Нет, я не помню даже намека на смысл нашего очередного спора…
И была просто отвратительная погода!.. Конец ноября — то снежный, то по-дождливому мокрый — плодил лужи, провоцировал насморки и щекотал под сердцем немного странным чувством одиночества…
Сашка шел рядом и если бы я не придерживал его за руку, он шагал прямо по лужами… На его высокий, раздраженный голос оглядывались редкие прохожие.
Потом я остановился и сказал:
— Сашка, мы уже пришли…
Сашка удивленно посмотрел мне в лицо и спросил:
— А где это?..
— Там!.. — я кивнул за спину. — Пойдешь со мной?..
Сашка помрачнел, попятился и отрицательно покачал головой.
Он почти испугано смотрел на купол православного храма…
Я улыбнулся:
— Ты хотя бы согреешься, а потом я немного провожу тебя…
— Нет!..
Это «нет» прозвучало как оборванный выкрик.
— Как хочешь…
Толстая фигура Сашки была похожа на мокрого снеговика…
И я ушел…
А через пять минут я стоял в правом притворе храма и смотрел в окно… Фонарь во дворе освещал киоск напротив, маленькую площадку перед ним и ворота на половину высоты. Шел мокрый снег и ажурные кованные ворота, облепленные снегом, серебрились черно-белыми, почти фантастическими бликами.
Я пил горячий чай из термоса и смотрел на фигуру Сашки. Он стоял там, за воротами…
«Вот дурак!.. Ну, стой, если хочешь…»
И я усмехнулся…
Сашка не уходил… Я видел, как он тронул рукой ворота, видел его руку, но не видел скрытого темной лица…
Мне нравится удивительная церковная тишина… Она обрывает все: даже самые жгучие желания, страстные мысли и чувства… В ней кажется громким осторожный звук шагов. И ничто так не помогало мне как эти ночи, даже когда они становились мучительно длинными…
Бог прекращает игру?..
Да, это так… Бог прекращает любую игру, какой бы азартной она не была. Потому что нельзя стоять перед Богом и прокручивать в своей голове некие «шахматные» варианты…
И Бог прекращает игру…
Чай приятно обжигал губы… И я смотрел и смотрел на Сашку…
Он не уходил… Темная фигура «снеговика» за воротами почти не двигалась.
И я снова усмехнулся…
Нет, я не злился… Я не мог злиться. Но я снова повторил про себя: «Дурак же ты, Сашка!..»
Потом я отошел от окна… Потому что вдруг понял, что если я буду смотреть на Сашку и дальше, то не выдержу, выйду на улицу и попытаюсь затащить его в храм силой. Но это невозможно… Нет! Этого просто не нужно делать с Сашкой по кличке «БогаНет»!..
Утром Сашка уехал… Он не дождался меня. А Наташка, улыбаясь, долго рассказывала мне, как Сашка пришел домой уже после десяти вечера.
Он был таким мокрым и несчастным, что Наташка тут же накричала на него. Она уложила его спать в моем кабинете, укрыла двумя одеялами и принесла кружку горячего чая…
Но Сашка не перестал быть несчастным… Он пил чай, смотрел в пол и молчал. Я не сомневаюсь, что моя жена говорила без умолку, но, наверное, Сашка ее просто не слышал. Потом он лег и отвернулся к стене…
— Он водил по обоям пальцем, а потом принялся отрывать их по кусочкам!.. Иди посмотри!.. — Наташка рассмеялась. — Ребенок… Нет! Толстое и глупое дитё!..
Потом Наташка рассказала, что когда она уходила, Сашка все-таки подал голос. Он жалобно попросил не тушить свет в коридоре и оставить дверь открытой…
— Темноты боится!.. И он долго не спал. Я слышала, как он ходил по коридору, как открывал входную дверь на кошачьи вопли Джеймса, а потом он, по-моему, споткнулся о стул…
Утром Сашка попытался написать мне записку, но порвал ее…
— Это все?..
Наташка пожала плечами:
— Да… Но он заболел все-таки. У Сашки было красное лицо и хриплый голос… — жена немного подумала и добавила. — А еще он, наверное, плакал ночью…
7.
Я слушаю стук колес и думаю о Сашке…
Я улыбаюсь и мое раздражение давно, бесследно прошло…
Я люблю Сашку… Это чувство почти невыразимо!.. Я не могу описать его словами: это и жалость, и теплая нежность… И стремление простить ему все — все до последней капельки! — и почти мгновенное раздражение на любое его замечание…
Сашка — нелеп!.. Он словно выложенная из кубиков фигура — почти бесформенная, почти фантастическая — которая вот-вот должна рухнуть… Но что-то держит кубики вместе… Даже не кубики — саму Сашкину жизнь. Какая-то незримая, удивительно добрая — в тысячи, в миллионы раз добрейшая меня! — сила хранит Сашку в своих теплых ладонях…
Я снова улыбаюсь и думаю: Господи, дай мне сна, пожалуйста!.. Я устал и завтра у меня очень много дел…
Но я снова и снова вспоминаю потерянное Сашкино лицо…
«…Нельзя предавать, нельзя предавать!.. Нельзя прийти, а потом вот так просто — чудовищно просто! — потерять Бога. Потому что Бог умирает молча…»
Когда моему отцу перевалило за семьдесят, я хотел подарить ему цепочку и крестик…
Отец сказал, что не возьмет крест…
Я спросил почему…
Отец сказал, что не хочет отвечать за это… Наш разговор оборвался. Отец не стал объяснять, за что именно он не хочет отвечать. Но я понял все.
Отца учили не верить всю его жизнь тысячи умных людей… И он не умел верить. Отец не умел верить, потому что в нем вытоптали и извратили само понятие Веры.
Но отец все-таки сказал эти слова… Главные слова! Он не хотел, чтобы принятый им Бог — умер…
Но тогда как же будет судить его Бог?..
И осудит ли Бог таких людей, как мой отец и Сашка?..
Я слушаю стук колес и не могу уснуть…
Я думаю о том, что самое главное доказательство существования Бога можно найти в Его отрицании… На самом дне человеческой души. Потому что дно человеческой души — ее высвеченная искренностью первооснова — всегда Бог…