Меня разбудила Рона примерно в третьем часу ночи.
- Джон! – тихо, но настойчиво окликала она – Проснись пожалуйста, Джон!
- Что случилось? – я сел в постели, немного ошалевший спросонья.
- Извини, что я тебя разбудила. Я беспокоюсь за отца – по-моему, он заболел. Послушай только, как он спит.
Я прислушался: Холмс за стеной тяжело бредил во сне, то бормоча, то выкрикивая отдельные слова, перемежая их долгими мучительными стонами, чуть ли не рыдая.
- По-моему, ему всего лишь снится кошмар – это не болезнь, - сказал я. – Почему ты просто не разбудишь его?
- Я боюсь. Однажды, когда он спал вот так, я разбудила его, а у него сделались судороги. Было просто ужасно. Я потому и прошлую ночь, когда кошмар приснился тебе, так сразу пришла, что подумала, это снова с ним.
- А что, с ним такое часто бывает?
- Да, часто. Но не так долго, как сегодня. Я уже с час не сплю, и всё одно и то же.
- Целый час? Да что же ты меня раньше не разбудила?
- Это всё кокаин, - сказала Рона с отчуждённым лицом. – Пьер обещал, что после приёма одного хорошего лекарства кокаин сделается ему не нужен. Но курс длинный, нужно ещё больше месяца, а Пьер…, - она замялась.
- Подожди. Холмс принимает лекарство от наркомании? – не сдержал удивления я. – Раньше он справлялся с этим сам – неужели дело зашло так далеко? Вообще-то, он время от времени употребляет кокаин уже лет двадцать пять, но короткими курсами и небольшими дозами, и, насколько мне известно, по-настоящему зависим никогда не был. Что-то изменилось?
- Да, изменилось. Буквально последние месяцы, после этой истории с осиновым колом.
Она задумалась – даже словно бы ненадолго задремала, но тут же, энергично тряхнув головой, заговорила опять:
- Ты тогда его не видел, Джек, а он был по настоящему потрясён. После Шотландии…Понимаешь, ему просто в голову не могла прийти мысль о том, что здесь, дома, в Суссексе, может повториться что-то подобное. Пьер лечил его – мы именно тогда так коротко и сошлись, - она слегка покраснела, но словно бы между прочим, не прерывая торопливого рассказа. – Рана у отца затянулась быстро, даже очень быстро – он ведь физически здоровый человек – но вот рана, оставшаяся на душе, никак не затягивается. Постепенно здесь к нему привыкли, хоть и считают нелюдимым, и он словно бы привык, и всё равно… Ведь кем он был в Лондоне, а потом кем он был в Индгрэме, когда его гоняли, травили, когда он потерял себя…А он ведь самолюбив.
- Я звал его в Лондон, - растерянно признался я.
- Я тоже. Но он теперь и Лондона боится. Там клубы, газеты, досужие сплетники…Воспоминания о Шотландии ему невыносимы, он делается болен от малейшего намёка.
- Тогда я, кажется, понимаю, что с ним сегодня. Ладно, Рона, договорим позже, а сейчас я пойду к нему. И ложись спать, с ним всё будет в порядке.
Я отворил дверь в смежную спальню и вошёл. Здесь было душно, пахло крепким табаком, свечным воском и потом. У кровати Холмса стоял на полу залитый потёками медный подсвечник с чадящим и едва тлеющим огарком – я вспомнил, что он и прежде часто спал со светом. Холмс лежал почти поперёк кровати, распущенные волосы подметают пол, сорочка промокла от пота, зубы сжаты и скрежещут, глаза не закрыты, а зажмурены, словно от боли или нестерпимого света. И всё-таки он спал. Спал, хотя все мускулы были натянуты, как резиновые шнуры - настолько, что его тело выгибало назад, и до него, как до взведённой пружины, страшно было дотронуться.
Я протянул руку и осторожно коснулся его лба точно между бровей – там, где залегла прямая глубокая складка. Провёл по ней пальцем. Холмс тихо застонал и разжал зубы. Только тогда я решился полушёпотом позвать:
- Шерлок, друг, проснитесь на минуточку…, - по имени - так, как после операции дозываемся из небытия тяжёлых больных, и тронул ладонью по щеке – не похлопал даже, только наметил движение. С ним сейчас следовало обращаться бережно, как с ввинченным взрывателем.
Он глубоко, с дрожью, вздохнул, а на выдохе вдруг внезапно сел с открытыми и ничуть не сонными глазами.
- Доктор! – и интонация восклицания, и само обращение - не те, не его. Странный полудикий человек с вересковых пустошей – вот кто был сейчас передо мной, словно возвращённая память снова покинула моего друга. И я повторил, не позволяя обмануть себя этому кажущемуся ясным взгляду:
- Проснитесь, Холмс. Вы очень беспокойно спите – так не годится. Ну-ну, просыпайтесь! – и теперь уже чувствительно похлопал его по плечу.
Зрачки метнулись, плечо под моей рукой вздрогнуло, и Холмс, теперь и в самом деле пришедший в себя, снова упал в постель с долгим облегчённым выдохом:
- Ффу-у-у! Ну вот, Уотсон, сами всё видите.
- Вижу, что Шотландия вас не отпускает от себя.
- Да.
- А кокаин?
- Что вы ко мне пристали с этим вашим кокаином? – рассердился он, - Уж будто в нём ключ от всех бед? Я не употребляю сейчас кокаин.
- Давно ли?
- С апреля.
- Как, с апреля? – опешил я. – Но ведь Рона…
- Рона думает, что я её обманываю, когда говорю, что не употребляю больше наркотики. Всё моё поведение убеждает её в обратном. А я устал спорить.
- Всё ваше поведение? Но что именно вы имеете в виду под этим?
Холмс не отвечал довольно долго.
- Уотсон, я вообще не хотел с вами об этом говорить…, - наконец, нерешительно начал он. – По-моему, Шотландия не прошла для меня даром… Впрочем, этого следовало ожидать…Думаю, что я болен. Но не физически…
- Холмс, - осторожно напомнил я. – Но ведь кошмары, и бессоница из-за кошмаров, и даже судороги нередко бывали у вас и прежде.
- Без кокаина – никогда, - возразил он. – Да, бывало, и бывало хуже, но всегда в связи с прекращением инъекций, когда я чувствовал, что втягиваюсь уже недопустимо, и резко бросал. Так было и в апреле. В начале апреля. Но потом всё пошло наперекосяк и непривычно для меня. Впрочем, - оборвал он сам себя, – сейчас не место и не время, и вам следует спать.
- Говорите, говорите, - подстегнул я. – Я же всё равно не отстану – сами знаете.
На его губах на миг показалась лёгкая улыбка.
- Ну ладно. Я вам никогда не рассказывал, что чувствую, отказываясь от кокаина? Нет? Физической зависимости, как морфий или опиум, он практически не вызывает, но зато к нему привязываешься душой и первое время после отказа от него чувствуешь какую-то болезненную обделённость. Белый свет не мил, ничто не радует, зато злит и раздражает абсолютно всё. Тревожно без причины, на месте не усидеть, руки дрожат, бросает то в жар, то в холод. Одно спасение – понимаешь, что это ненадолго. Тут, наверное, у каждого по-своему, но мне становится легче, как правило, на третий-четвёртый день… Вы напрасно так осуждающе смотрите на меня, Уотсон, всё, что вы могли мне высказать по поводу моих предосудительных привычек, вы мне высказали в первые годы нашего знакомства. Просто слушайте – и всё. Если я зашёл далеко и если меня что-то дополнительно волнует или беспокоит, со второго-третьего дня начинаются сны. Кошмары – не обязательно по содержанию, но по ощущению – всегда. Я перестаю спать – это вы тоже знаете. Так проходит неделя. Максимум – дней десять. Потом я снова становлюсь собой – таким, каким вы меня преподносите вашим читателям.
- А в этот раз? – не удержался и перебил его я.
- С апреля прошло уже несколько месяцев. Сны… Они разные – кошмары перемежаются яркими чудесными видениями. Иногда я бодр по трое суток, и мысли ясны, как никогда, а иногда тоже сутками не могу преодолеть сонливости. То всё кажется лёгким и несерьёзным, а то я едва сдерживаю слёзы. Потом…и это меня тревожит больше всего…, - Холмс снова прервался, как бы не решаясь говорить дальше.
Я положил ладонь на его руку, словно молчаливо прося успокоиться и найти в себе силы продолжить.
- Да-да, - кивнул он поспешно, как будто действительно расслышал мою мысль. – Я не замолчу, раз уж решил выговориться. Я вот о чём: последнее время я стал не слишком доверять моей памяти. Это не провалы в полном смысле слова, нет, но порой я не могу быть совершенно уверен, что помню то, что, действительно, было. Вижу по вашему лицу, что вы не понимаете, но…ну вот, скажем, ведь вряд ли я мог вылезти ночью на крышу и там разодрать пополам летучую мышь, как вы думаете?
- Вам… кажется, что вы это сделали?
- Смутно… как будто видел во сне. Не смотрите на меня так, Уотсон – я и сам понимаю, что это – ненормальность… Утром я полез и проверил – крыша чистая, и никаких следов крови там нет. И мои руки, и одежда – всё тоже было чистым.
- Так значит, это всё-таки сон.
- Но он не похож на сон. Уотсон, я мало общался с помешанными, и я не знаю хорошенько, как это всё должно проявляться, но мне не по себе. Иногда мне делается даже очень страшно…, - он вдруг всхлипнул, как будто собирается разрыдаться, но глаза его оставались сухими – только тоскливыми.
Я поймал языком ус, затащил в рот и принялся ожесточённо грызть. Симптомы не были мне незнакомы, но я привык верить словам Холмса и поэтому чувствовал растерянность.
- О чём вы думаете? – подозрительно спросил он.
Я решился:
- Холмс, это всё – далеко зашедшая наркомания.
- Но ведь я же сказал вам, что с апреля не принимаю ничего.
- Тем не менее, Рона уверена, что это не так. Я… не уверен, но тоже сильно подозреваю.
- Меня – во лжи? – тихо и хрипловато уточнил Холмс.
- Не совсем…, - медленно проговорил я. - Холмс, я пока не готов объясниться, только мне кажется, что вы, может быть, принимаете какой-то наркотик, сами того не подозревая.
Холмсу понадобилось время, чтобы переварить это моё заявление. Я ждал, откровенно говоря, опасаясь возможных расспросов. Но он всегда был умным человеком, Шерлок Холмс.
- Значит, не готовы? – проговорил он, помолчав. – Значит, я могу надеяться, что вы ещё будете готовы и вернётесь к этому по собственному почину?
- Да, вы меня правильно поняли, - стараясь избегать его взгляда, согласился я.
- А до тех пор…?
- Я думаю, что с этим дело не затянется, - обнадёжил я. – Но…не хочу вас пугать, Холмс, но если мои предположения верны, то…
- Мне придётся серьёзно лечиться? – невесело улыбнулся он. - Да, я понимаю.
- Не только это. Возможно, вам, вашей душе, будет нанесена ещё одна рана.
Его лицо переменилось. Снова на миг я увидел в нём шотландского дикаря – страх, боль, недоверие и ещё смертельная бледность. Я понял, о чём он подумал, и понял, что мне уже незачем откладывать разговор.
- Нет-нет, - быстро сказал я. – Она ни в чём не виновата. Её обманули, предали. Она… она, действительно, очень похожа на вас, Холмс. Вы упрекнули меня недавно в том, что я не из тех, кто берёт на себя ответственность. Она – из тех. Как и вы. Как и вы, Холмс. Холмс! Вам плохо?! – я говорил всё быстрее, видя, что молочная бледность не сходит с его лица, а как будто бы присыпается пеплом, и, наконец, закричал.
Полусидя в постели, он странно замер с остановившимся, повёрнутым вовнутрь взором. Не своим, сиплым голосом выдавил:
- Не троньте, не прикасайтесь ко мне.
Словно чьи-то невидимые, но фантастически сильные руки начали медленно выгибать, выламывать его назад, запрокидывая голову к спине, выпячивая дугами худые рёбра. Его глаза выкатились, побелели, на дне их заплескался ужас.
В такие минуты я чувствовал себя беспомощным. Холмс как-то обмолвился, что страдал истерическими припадками с детства и потом много сил приложил к тому, чтобы о его слабости никто не догадывался. Я, во всяком случае, никогда не упоминал о ней в своих художественных рассказах, как и о многом другом, делающим совершенную логическую машину человеком. Хотя, конечно, кое-какие слухи не могли не просачиваться в кулуары лондонских гостиных. Одно время он даже лечился у хорошего специалиста, преодолев своё самолюбие, и толку не то, чтобы не было, но шотландская история снова серьёзно выбила его из колеи и свела весь успех лечения на нет. А теперь наркотики довершили дело.
- Я, - проговорил я очень тихо и медленно, - не сделаю ни одного резкого движения, Холмс, не бойтесь, - и так же медленно протянул к нему руку и положил на его плечо.
Плечо было твёрже доски.
- Спокойно, - сказал я, и теперь уже обе мои руки мягко скользили по его плечам к шее, к углам челюсти, к тем местам, где поверхностны и уязвимы сосуды, питающие кровью мозг. Очень постепенно, очень аккуратно, но сильно мои пальцы придавили пульсирующие точки.
- Ничего, ничего, Холмс. Тихо, всё уже кончилось…
В этом был определённый риск – во всяком случае, с эпилептиком я поступить бы так не отважился. Но Холмс покорно обмяк в моих руках, его глаза закрылись и натянутая пружина расслабилась.
Я опустил его на постель, где он глубоко вздохнул, приходя в себя, и вдруг совершенно неожиданно улыбнулся:
- Спасибо, дружище. Прекрасно обойдусь без судорог, особенно сейчас, когда нам этот клубок ещё распутывать и распутывать. Позовите-ка сюда Рону.
- Холмс, стоит ли сейчас? – робко возразил было я. - Ведь ночь – пусть она поспит до утра.
- Да вы что? Неужели думаете, что она спит? – непритворно удивился Холмс. - Да она наверняка сейчас слушает нас под дверью. Рона, - позвал он, почти не повышая голос, - поди-ка сюда.
Дверь послушно заскрипела, и я даже испугался – таким бледным и больным показалось мне её лицо.
- Ты ведь слышала, о чём мы тут говорили?
Она молча кивнула.
- И ничего не хочешь сказать?
- Холмс, прошу вас…, - начал я было, но он так зыркнул на меня, что я прикусил язык и умолк.
Рона глубоко-глубоко вздохнула, опустила глаза долу и быстрой школьной скороговоркой пробормотала:
- Извините-меня-пожалуйста-я-больше-так-никогда-не-буду.
Холмс стремительно и пятнисто покраснел.
- Вот вам, - мстительно сказал я. – И правильно. А вы чего ждали? Ясно же, что Рона – такая же жертва обмана, как и вы.
- Ну, положим, не совсем такая же, - проворчал Холмс, сдаваясь. – Но знаете…Я этому даже рад…, - и утвердительно кивнул на мой и Роны удивлённый взгляд. – Да, рад. Устраняет отдельные недоразумения, знаете ли. В частности о несоответствии моей дочери моему представлению о женском уме.
Теперь покраснела Рона.
- Ну и что же он тебе наплёл? – спросил Холмс.
- Сказал, что это – новый уникальный препарат, позволяющий вызвать отвращение к наркотическим веществам опийной группы и прочно снять зависимость от них. Его можно давать пациенту втайне от него, если пациент не настроен на лечение, подмешивая к неспиртосодержащим жидкостям.
- Ясно, - кивнул Холмс. – Ну на самом-то деле, как я понимаю, это как раз и есть какое-то наркотическое вещество. Правда, какое конкретно, я узнать не могу. Вероятно, действительно, что-нибудь новое и уникальное.
- Странно, что вы – кокаинист со стажем – не чувствовали его непосредственного действия, - заметил я.
- Ничего странного, - возразила удручённая Рона. – Я подмешивала его на ночь. Пьер так велел – совершенно честно сказал, что так его действие будет менее заметно.
Холмс молча поаплодировал честности Пьера Дегара. После чего протянул руку раскрытой ладонью вверх:
- Ещё осталось?
Рона, казалось, на мгновение растерялась. Она побледнела, потом снова порозовела – теми же неровными пятнами, как и её отец, и быстро хрипло сказала, отрицательно мотнув головой:
- Нет.
- Нет? – сощурился Холмс. – Действительно, нет?
- Нет, - она снова ещё энергичнее помотала головой.
- Положим, это неправда, - неожиданно мягко сказал Холмс. – Ну бог с ним… Сколько времени я уже получаю это снадобье, скажи, пожалуйста?
- Три месяца.
- Ежедневно?
- Да.
Обхватив себя за плечи, как будто ему холодно, Холмс прошёлся туда и сюда по комнате, что-то насвистывая сквозь зубы. И я, и Рона следили за ним глазами.
- Ладно, - сказал он, наконец, утомлённым, угасшим голосом. – Идите-ка вы оба спать.
Наше дружное «нет» прозвучало дуэтом.
Холмс в ответ повеселел и изогнул одну бровь, придав лицу выражение самого ехидного сарказма:
- Бессоница сразу у двоих? Но вдвоём есть и шанс с нею справиться, нет?
- Вам шутить совсем не хочется, - обличающе сказал я. – Вы знаете, что такое три месяца ежедневного приёма, и без нашей помощи вам не обойтись. Когда, - я обернулся к Роне, - он получил препарат в последний раз?
- Вчера вечером.
- Значит, отсюда и кошмарные сны, и готовность к судорогам…Ну что ж, Холмс, хорошие новости: синдром отвыкания продлится у вас уже на день меньше.
Он не улыбнулся – он, скорее, дёрнул губы улыбкой.
- И главный вопрос, - продолжал я с видом председательствующего в суде или какой-нибудь коллегии. – За каким дьяволом, Айрони, твоему жениху это было нужно?
Я произнёс имя Роны на северный манер, и Холмс заметно вздрогнул при его звуках. Но сама Рона ничего не заметила. Она до крови кусала губы.
- Честно, Джон, я сама так мало понимаю…, - проговорила она. – Я, наверное, вела себя, как дура, но только от этого я совсем-то уж дурой не стала, я пытаюсь анализировать. Возможно, Пьеру нужен был контроль надо мной или над отцом, но между ними, между нами всеми никаких особых отношений, никакого столкновения интересов нет.
- Может быть, - предположил я, - он рассчитывал, что Холмс повлияет на тебя в отношении предстоящей свадьбы?
- Да я и так ему не отказывала…, - пожала она плечами.
Холмс коротко нервически всхохотнул:
- Хорошо ещё, что я сразу согласился стать вашим союзником, Уотсон, в этом вопросе. Быть плацдармом в поединке сразу двух врачей – этого бы я не выдержал.
- Бог знает, что вы только болтаете! – обиделся я. – Неужели вы думаете, что я…
- Ну извините меня, извините, - спохватился он. – Я просто немножечко, как вы сами можете понимать, взвинчен, поэтому и…Простите! Тем более, что дело, похоже, действительно, не в его матримониальных планах… Но…но в чём-то же оно должно быть! - он снова обхватил себя руками за плечи и снова заходил по комнате, погруженный в мысли.
Мы с Роной переглянулись. На её лице, как, думаю, и на моём, читалось растущее беспокойство.
Холмс вдруг резко остановился и, повернувшись, поглядел на неё в упор:
- Что ты теперь скажешь Дегару?
- Я, откровенно говоря, - медленно и словно бы неуверенно проговорила Рона, - хотела уже сказать ему о том, что люблю не его, а Джона, и замуж за него не выйду…
Меня при этих словах словно тёплой волной накрыло, а лицо приятно загорелось
- Но теперь я передумала, - так же медленно сказала Рона, чуть не испугав меня. – Я ничего ему не скажу. Не чувствую больше себя виноватой.
- Ты ему ничего не скажешь, - согласился Холмс. – И не из каких-то морально-этических, а из чисто практических соображений. Постарайся вообще вести себя с ним, как ни в чём ни бывало. Возможно, что-то со временем проясниться, и тем вероятнее, чем меньше он будет чувствовать твою подозрительность и…неприязнь?
На это Рона ничего не возразила, а Холмс взглянул в окно, где уже висело предрассветное молозиво, и, старательно имитируя зевоту, проговорил:
- Ну, однако, пора, пожалуй, нам заканчивать военный совет и попытаться всё же хоть немного поспать. Спокойной ночи вам желать не буду, ибо она прошла, но, по крайней мере, приятных снов. Идите, идите спать.
Мне показалось, Роне и самой не терпится поскорее уйти из его комнаты. Во всяком случае, она проделала это с готовностью, на прощание быстро пожав мне руку. Холмс повернулся спиной к нам, и так стоял, глядя в окно, и ждал, пока мы уйдём. Я тоже вслед за Роной сделал было уже шаг к двери, но остановился, услышав вдруг что-то очень похожее на всхлип. Конечно, было сомнительно, чтобы Холмс вот так запросто расплакался, и, скорее, я ослышался, но что-то всё-таки помешало мне сделать второй шаг и переступить порог. Я робко окликнул:
- Холмс…
Он повернулся резко – так, что его длинные и лёгкие волосы отлетели от движения. Конечно, глаза сухие и сужены в щёлки, а зло закушенные губы побелели:
- Что?!
От короткой оторопи я неожиданно для самого себя честно признался:
- Мне уже второй раз за сегодня показалось вдруг, что вы плачете.
Он выдохнул свой запал, словно полностью обезоруженный. Злое выражение уступило место растерянности.
- Уотсон…Да, сказать по правде, я от этого недалёк. Предстоят мучения, а я не чувствую в себе ни сил, ни решимости. Эти сны…Потом будет только хуже.
- Ничего, Холмс, - скованно сказал я. – Как-нибудь…
Неожиданно он улыбнулся той самой улыбкой:
- Ладно, Уотсон, вы совершенно правы – не будем раскисать. Во всём есть свои светлые стороны, не правда ли?
Это был явный намёк на дискредитацию Дегара.
- Правда! – с чувством сказал я, и он, несказанно обрадовав меня этим, от души расхохотался.