Она прилетала и задавала вопросы: – Ты что делал? Где был? Что на работе? Когда концерт?
Она улетала, не звонила, потому что по телефону с ним говорить было невозможно. Он все время хотел разговор закончить, ссылаясь на занятость. Он стеснялся говорить с ней при своих друзьях, учениках.
Все равно, возвращаясь, она налетала с вопросами: – Ты ел? Что ты ел? Ты здоров? Как настроение? Он не слушал про ерунду, которую она спрашивала. Всегда разную, но всегда одинаковую – просто ерунду. А что не ерунда, она не знала.
Она видела по его усталому виду, по взгляду, устремленному в телевизор, что ему не до нее, и тогда начинала задавать вопросы себе: Я ему не нужна? Он думает о другой? Ему было бы лучше, если бы я не пришла, не прилетела, не вернулась?
Ни на какие интриги и шантаж он не поддавался, раскусывая их мгновенно. На бесполезные вопросы он не отвечал тоже. Если она его спрашивала, если я уйду, тебе будет лучше, он все равно не поворачивался в ее сторону. Если он не отвечал, то, как она могла понять, чего он хочет? И хочет ли, чтобы она себя вела с ним хоть как-то?
Чем больше он не отвечал, тем больше вопросов она задавала, выходя из себя, плакала, уходила спать в другую комнату, засыпала в конце концов и утром просыпалась с разбитой головой. И про себя обвиняла его во всем на свете – что болит голова, что не выспалась, что нет аппетита, во рту пересохло, болит горло, зуб, палец и проч. И не было ответа ни на один из ее немых вопросов.
– Представь, я бы лежала, прижавшись к тебе повторением твоего тела, носом уткнувшись в твою подмышку. Ты бы иногда позволял мне это, совсем недолго. Иногда бы ты соглашался поиграть со мной в то, во что тебе неинтересно, и, лежа на спине, терпел бы все, что тебе не нужно. А если бы не соглашался, то брал бы мою руку в свою и клал ее поверх одеяла и держал ее крепко, не давая пошевелиться. Давай полежим, говорил ты, я очень устал, не до этого. А я бы не соглашалась поспать и не могла бы уснуть, завернутая в одеяло, а поверх – твои руки, чтобы я не могла до тебя дотронуться. Я бы не произнесла ни слова, чтобы поскорее уснуть и чтобы наш сон был одновременным. И ты бы спал, как младенец, а сердце твое перестало бы громко стучать, освобождаясь от дневной усталости. И несколько раз за ночь ты бы тихонько вставал, чтобы покурить, а я бы просыпалась от твоих уходов, боясь, что они навсегда, и мгновенно засыпала, не слыша твоего возвращения. И этот мгновенный переход из просонья в сон облегчал бы мне уход от одиночества рядом с тобой, которое едва ли можно было перенести, если бы, если бы… Нет, я не смогла бы его пережить. Я слушала твое дыхание и думала, что ты тоже, может быть, не спишь. Несколько часов без сна рядом с твоим сном, наконец, отпускали мое недоумение – как я вообще еще живу такая? тебе ненужная? А мои цветы, куклы, Буратино, пианино, картинки на стене, стеклянные венецианские конфеты, и мой диван и компьютер, и книги, и стихи, и рассказы, и фотографии, казалось бы мне – это все мои иконы, и не хочу я пускать к своим иконам никого, и буду умирать одна, потому что ты спишь, и мысли в твоих снах бродят не обо мне. И мне бы удержаться, но я бужу тебя, разговариваю с тобой, спящим, а ты отвечаешь сразу, будто и не спал. Любовь тут ни при чем, говоришь ты. При чем, говорю я, это все вместе. Я не могу заниматься этим, когда не хочу. Ты еще не знаешь, хочешь ты или нет, когда говоришь, что не хочешь, возражаю я. Я знаю, потому что устал. Ты устал всю жизнь, и на все тебя хватает, кроме меня. Ты молчишь, надеясь на мою сознательность, но я уже не в силах одна разговаривать молча. Почему-то на этот раз я смогла. Что я люблю тебя, ты мне уже не верил. Ты не возразил, когда я все же сказала, что мне лучше, когда лучше тебе, и не поверил, когда я сказала, что мне хорошо, когда кто-то кроме меня тебя любит. Ты не сказал про ее любовь, что это не любовь, как говоришь про мою. Ты выслушиваешь это молча, а потом уходишь курить, как обычно, не хлопнув дверью и не сказав, что я не даю тебе спать, хотя уже светает, и три оставшихся часа для сна – это мало. Но ты сказал, что мои слова – только сюжет фантазии, но вздох твой – совсем об ином. Я не должна говорить, что ни с кем тебе не будет лучше, чем со мной, потому что это не верно. Я как раз делаю все, чтобы стало еще хуже. Я тебя плохо люблю. Может быть, если я буду любить ее, я стану тебе нужна?
Вопросы она задавала в неподходящем месте, несвоевременно, невпопад и некстати. Если бы в них была откровенная глупость, пренебрежение и безразличие, было бы понятно. Но там было кокетство, интерес. Она не пыталась задеть, разозлить, продемонстрировать эрудицию, интеллектуальное превосходство. Она не играла в легкомыслие. Но она играла. Убегала от ответа, теребила за воротник, рукав, пуговицу. Вытряхивала из карманов зерна кофе или каштаны, накручивала на палец челку, дула на замерзшие пальцы.
А про себя она все думала, думала. По то, что у них никогда ничего не складывалось. Если я освобождалась, думала она, ты был занят. Когда ты выкраивал свободную минуту, обязательно что-нибудь находилось, чтобы занять меня. Иногда я освобождала целую неделю, чтобы поймать твой свободный час, но у тебя не получалось. Твое время расхватывали все, кому был нужен ты. Они будто сговорились, чтобы наших минут и часов не осталось, а остались только твои и мои по отдельности.
28.11.2004 – 2.12.2004