ТРИ БОКАЛА ТОСКИ
"Все женщины неизлечимо больны одиночеством", — обро¬нил как-то Оноре де Бальзак, даже не представляя себе, на¬сколько он прав. При этом вели¬кий писатель имел в виду, ко¬нечно, не только француже¬нок...
Три мои героини — совершенно разные люди, объединяет их только одно: женская невостребованность. И как справляться с этой напастью, они себе не очень-то представляют. Не спасают ни материальный достаток, ни супер¬благополучные жилищные условия, ни красота, ни интеллект. А поскольку в подобной ситуации, как и во многих других, спасение утопающих — дело рук самих утопающих...
История первая. Леди и бомж
Тамаре на вид лет тридцать пять. Ничем, кроме имени, она на знаменитую грузинскую красавицу-царицу не похожа: среднего ро¬ста блондинка, склонная к полноте, с васильково-синими глазами. Глаза, правда, очень красивые, как говорят, с поволокой. А в ос¬тальном скорее простушка-хохлушка, и уж ни в коем случае — не "роковая женщина".
Тамара уже несколько лет не работает — то есть не ходит на службу за вознаграждение. Она — жена. Правда, гражданская, как раньше говорили — не венчанная. Но со всеми обязанностями, кото¬рые возлагает на женщину законный брак, плюс и многие другие обязанности. Минус — права. Потому что при малейших разногла¬сиях ее господин и повелитель цедит сквозь зубы одну-единственную фразу:
—Можешь отправляться обратно в свой Усть-Клопинск.
Такого города на карте, естественно, нет, но столь изысканное название скрывает подлинный родной городок Тамары, жуткий медвежий угол, где ее ждет комната в бараке (если барак от ветхо¬сти еще не завалился) и место библиотекаря в единственной город¬ской библиотеке (если оно еще вакантно). Ни родных, ни близких там уже не осталось. Детей у Тамары не было, нет и, скорее всего, уже не будет. Хотя бы потому, что у ее гражданского мужа двое де¬тей от первого брака и других он не желает.
Муж — Владимир Андреевич — видная фигура в киношных и телевизионных кругах. Его фамилия украшает несколько десятков кино- и телефильмов, к которым он написал сценарии. При этом, заметьте, фильмы по его сценариям никогда не клали "на полку", а наоборот, всегда до небес превозносили во всевозможных рецензиях и отзывах. Соответственно, и материальный достаток мэтра нахо¬дится на достаточно высоком уровне. У сына — квартира и машина, у дочери — машина и квартира, их мать, все еще формальная жена, ни в чем не испытывает недостатка, а Владимир Андреевич заканчивает отделку шикарного особняка в Подмосковье, где, собствен¬но, постоянно и живет. Вместе с Тамарой, которая готовит, стирает, убирает, следит за рабочими, ведет телефонные переговоры, ездит за покупками, перепечатывает рукописи мэтра и ездит в Москву по его многочисленным поручениям...
— Мне нетрудно, — вымученно улыбается она, — ведь мне боль¬ше и делать-то нечего. Работы я не боюсь. Но хоть бы спасибо ска¬зал, что ли...А то руки опускаются. Если все хорошо—молчит. Ес¬ли что-то не так, сразу в крик. Самое мягкое определение при этом - "иждивенка". А уж "тунеядка", "лимита" — это даже и не в счет. Это у нас как бы обращение. Вместо имени. Так и живем...
Так и живут — почти шесть лет. Тамара прекрасно одета, курит дорогие сигареты, часто посещает салоны красоты и парикмахер¬ские. И... плачет, плачет, плачет. Если Владимир Андреевич до¬ма — плачет от частых и злых обид. Если он уезжает надолго по де¬лам или в командировку — плачет от тоски, потому что не знает, куда себя девать. В такие дни она не может ни работать, ни читать, ни смотреть телевизор, ни даже нормально разговаривать с кем-то по телефону. Если муж оставляет ей достаточно денег, покупает спиртного покрепче и с его помощью дотягивает до вечера. Если денег нет — часами сидит за компьютером и играет в одну и ту же игру, хотя в умной машине их заложено несколько десятков. Но Тамаре совершенно ни к чему разнообразие, ей просто нужно чем-то себя занять и одурманить. До приезда Владимира Андреевича. Только после этого она оживает и перестает быть похожей на робо¬та с севшими элементами питания.
А между тем девять из десяти наших с вами соотечественниц, замученных прозябанием в одно-двух комнатных "хрущобах", где до потолка можно достать рукой, пол то и дело встает дыбом из-за бесчисленных протечек, а сквозь щели в стенах прекрасно видно соседние дома на другой стороне улицы, отдали бы все, что угодно, за такой дом, в котором живет Тамара. За холл с мраморным по¬лом, размером в стандартную квартиру, за величественно-прекрас¬ную лестницу, уходящую на второй этаж, за гостиную с камином, за кухню, где собрано все, что изобретено человечеством для облег¬чения труда домохозяйки... О спальне, в окна которой заглядыва¬ют яблоневые ветви, а за одной из створок гардероба прячется ван¬ная, о которой можно только мечтать. Нечего зря душу травить. Особенно потому, что все это великолепие Тамару только раздра¬жает:
— Зачем мне это? Я сто раз просила Владимира Андреевича ку¬пить мне — нет, не квартиру, хотя бы комнату в Подмосковье. Что¬бы было куда уехать, спрятаться, отдохнуть. Я бы приезжала к не¬му хоть каждый день, как домработница, а ночевала бы у себя. Ра¬боту бы нашла. Но он меня не отпускает. И жениться не хочет. Го¬ворит, что не может оставить жену, с которой прожил четверть ве¬ка. Это он теперь так говорит. А когда звал в Москву, обещал, что тут же разведется и мы распишемся. Размечталась...
Естественно, не женится. Что он, дурак, что ли? Превратить бес¬правную домработницу-секретаршу-любовницу в законную супру¬гу, которая, по его представлению, тут же начнет "качать права", претендовать на свою долю наследства и вообще... Да и дети могут не понять, а их отношением к себе мэтр очень даже дорожит. И не желает замечать того, что детки к Тамаре обращаются исключи¬тельно "Эй, ты!", а между собой нежно называют "папина подстил¬ка", не обращая внимания на то, слышит их Тамара или нет. Или — замечает, но не считает нужным реагировать?
Естественно, он ее не отпустит. Кем он сможет заменить Тама¬ру? Новой любовницей? Неизвестно, какая попадется, да и вообще лучшее — враг хорошего. Домработницей? Ей платить надо, как, впрочем, и секретарю. Да и боязно: кто сможет спокойно выносить перепады настроения гения, его капризы или капризы гостей, вре¬мя от времени заполняющих дом? Только Тамара, которая все еще на что-то надеется, хотя умом понимает, что надеяться, в общем-то, не на что.
— Найду работу, — все еще мечтает она, — скоплю денег на комнату и на прописку... Может, еще встречу нормального челове¬ка, распишемся, буду варить ему борщ, штопать носки, а по вече¬рам вместе смотреть телевизор. Бывают же счастливые женщи¬ны...
Бывают. Я лично знаю не менее полутора десятков таких "сча¬стливиц", которые почему-то такого своего "счастья" не замечают и мечтают о просторном, красивом доме, о незаурядном человеке рядом, о дорогих туалетах и украшениях, о светских развлечени¬ях. О многочисленных гостях, которым можно со сдержанной гор¬достью показывать дом. О не задымленном, чистом воздухе приго¬рода. Словом, о том, чем Тамара сыта по самое горло.
— Да, он мне покупает дорогие шмотки. А потом ими же и по¬прекает. Кольцо подарил — два месяца пилил за жадность и коры¬стность. А я, между прочим, не просила. Мне гораздо важнее, что¬бы он мне добрые слова говорил, так разве от него дождешься? Си¬жу тут одна, как сыч, выбраться куда-то по своим собственным де¬лам или просто отдохнуть — проблема. Конечно, он очень талант¬лив. Но какая же это мука — жить бок о бок с таким человеком! У него же настроение меняется каждые три минуты, и если не угада¬ешь — беда. Может и оплеуху отвесить, у него не задержится. Сна¬чала извинялся, подарки приносил, а теперь уже считает, что так и должно быть. Сама виновата, все спускала, все прощала. Ну, а не простила бы? Деваться-то все равно некуда. Вот и сижу тут...
Тамара разводит руки, демонстрируя, где именно сидит. Я и так вижу: в верхнем холле, в эркере, перед низким столиком, уста¬вленным всякими вкусными вещами и красивыми банками-бу¬тылками. Владимир Андреевич отбыл в очередную заграничную командировку, и Тамара, по ее собственному выражению, "слови¬ла момент". Впрочем, она охарактеризовала ситуацию еще более занятно:
— Помнишь, был такой мультик, где домашний пес пригласил в гости дворового приятеля? Пока хозяина дома не было. Вот и я так. Осталось только показать коврик, на котором хозяин спит, и плетку, которой я его наказываю, если не слушается. Смешно!
До слез смешно. Но почему бы не плюнуть на все это великоле¬пие, коль скоро за него приходится так дорого платить, не уехать обратно, пусть и в барак, не попытаться устроить свою жизнь как-то по-другому, во всяком случае, без унижений, слез и оплеух? По¬чему?
—А потому, что я не хочу возвращаться туда, откуда улетала, как на крыльях. С какими глазами я там покажусь? Уезжала ко¬ролевой, вернулась — побитой собачонкой?
А как все красиво начиналось!.. Как в сказке про Золушку. В захолустный городок приехал мэтр — чуть ли не живая легенда — и увез скромную библиотекаршу Томочку в Москву. Замуж! Кол¬леги от зависти зеленели: колечко, заблестевшее на пальце счаст¬ливицы, тянуло чуть ли не на годовое жалование работника культ¬просвета. А что же будет дальше?
— Ничего хорошего, — горько усмехается Тамара. — Законная жена его так заматюгала, что к моменту нашей встречи он и не мужчина уже был. Пока успокоила, пока в норму привела, пока пить каждый божий день отучила... Пришел в себя — разговоры о женитьбе как отрезало. Стал поговаривать, что из-за меня у него отношения с детьми испортились, хотя они какими были, такими и остались: папочка у них только банк, откуда деньги лопатой гре¬сти можно. Потом начал упрекать, что я с ним только ради денег живу. И вообще, ему, оказывается, перед друзьями стыдно за то, что у него подруга — дремучая провинциалка. Так зачем было про¬винциалку в Москву тащить, у себя селить? Чтобы за строительст¬вом этих хором присматривала? Так получается? А я, дура, его люблю, все равно люблю...
Риторические вопросы хороши тем, что на них можно не отве¬чать. Да Тамара и не ждала ответов, она, похоже, их сама знала, и вопросы задавала как бы сама себе, чтобы выговориться.
— Один раз даже смешно было, — встряхнула она головой. — Еду зимой в электричке, возвращаюсь, значит, домой после того, как весь день по Москве бегала, дела Владимира Андреевича ула¬живала. Утром, естественно, поцапались, вечером, стало быть, на¬мечается продолжение. Сижу в вагоне и плачу. Причесанная, на¬крашенная, шуба на мне соболиная — до пола, а я реву. И тут под¬саживается ко мне мужичонка. Знаешь, есть бомжи более или ме¬нее приличные, а этот — ну типичный помойный бомж. И молча, ничего совершенно не говоря, кладет мою голову к себе на плечо, а меня начинает по волосам гладить. Успокаивает. И слезы со щек пальцем вытирает. Народ в вагоне обалдел. Леди и бомж... Расска¬зать бы моему сожителю, тут же бы использовал в каком-нибудь своем сценарии. А, может, мне самой начать сценарии писать? Я ведь многому уже научилась, некоторые сцены просто за него пи¬шу, он только канву намечает. Надо же мне что-то делать!
Наверное, надо. Но, боюсь, процесс зашел слишком далеко. Та¬мара уже не может без привычной порции оскорблений и униже¬ний. Она скорее расстанется с особняком и соболиной шубой, чем со своими страданиями. Потому что без них не останется вообще ничего. Только тоска, жуткая, изматывающая тоска, от которой не помогают ни транквилизаторы, ни самовнушение, ни алкоголь.
Тоска — это ведь тоже своего рода наркотик, И совершенно не случайно, как утверждают психологи, психика расшатывается прежде всего у тех, кому не приходится бороться за чисто физиче¬ское выживание. А больше и делать-то нечего. Только страдать.
История вторая. "Я умру без него"
Людмиле — в зависимости от ее настроения — можно дать и тридцать лет, и сорок. Она из тех брюнеток с резкими чертами ли¬ца, которые способны творить чудеса со своей внешностью: захо¬тят — глаз не оторвешь, не захотят — без слез не взглянешь. Кате¬горичная, уверенная в себе, всегда спокойная и собранная. И вдруг — искаженное горем лицо, голос, то и дело прерываемый рыданиями, совершенно безжизненные глаза. Другая, совершенно не знакомая мне женщина...
— Нет, — покачала она головой на мой немой вопрос, — я здо¬рова, дети тоже в порядке. Просто мне не хочется жить.
Проще, конечно, не придумаешь. Жила-была женщина, пребы¬вала в относительно стабильном браке, родила двоих детей. Муж, правда, из тех, кто любит заглядывать в рюмочку, так кто из сов¬ременных мужчин этого не любит? Ну, зарабатывать мог бы побольше, так Людмила и сама вполне может прокормить и себя, и детей: музыкантша, что называется, от Бога, она и в школе работа¬ет на полторы, а то и на две ставки, и частными уроками не прене¬брегает, и аккомпанировать на концертах не отказывается. Новую квартиру успели получить до того, как страна закувыркалась в фи¬нансово-банковском кризисе. Суррогат дачи — дом в деревне — имелся. В общем, все, как у всех, а по сравнению с некоторыми — так и получше. И вот, здрасьте: ей просто не хочется жить.
А ведь еще совсем недавно Людмила не ходила — летала с бле¬стящими счастливыми глазами, успевала не только работать и ве¬сти дом, но еще и бывать на концертах, выставках, просто в гостях. Выглядела лет на двадцать пять, не больше. А главное, по секрету призналась как-то, она влюблена. Нет, не влюблена — любит. И это взаимно, и через какое-то время они соединятся навсегда. По¬тому что Саша...
Саша, как легко догадаться, был любимым человеком. Правда, женатым, но этот недостаток он собирался исправить в самом бли¬жайшем будущем. Его собственному сыну уже исполнилось восем¬надцать, отношения с женой — хуже некуда, она его и за человека-то не считала, чуть ли не полы им мыла и вообще третировала, как могла. В результате Саша, естественно, пил и губил талант скрипа¬ча. Пока не встретил Людмилу. После чего, как она говорила, рез¬ко изменился к лучшему, увидел смысл и цель в собственной жиз¬ни, нашел общий язык с детьми Людмилы, а ее носил на руках в прямом и переносном смысле слова. Что могло произойти теперь между ними — оставалось только догадываться.
— Да ничего хорошего, — всхлипывала Люда, сидя у меня на кухне и нервно прикуривая одну сигарету от другой. — Просто он сказал мне, что мы больше не будем встречаться. Что он не может оставить жену, с которой прожил двадцать лет: сын его не поймет. И вообще, его мама категорически против того, чтобы он связывал¬ся со мной...
Ну, это понятно. Сорокапятилетний мужик, естественно, не мо¬жет самостоятельно решать свою судьбу и строить собственную жизнь, если мама этого не одобряет. А говорят, дети пошли непоч¬тительные. Правда, лично мне не доводилось видеть мужчину (на¬стоящего, разумеется), который, встав на ноги и бросив соску, продолжал бы во всем беспрекословно слушаться маменьку. Конечно, бывают исключения...
— Он заставил меня развестись с мужем. Он такой волевой, зна¬ешь, если он что-то решил, то ни за что не уступит. Чуть ли не сил¬ком повел меня в суд, чтобы я подала заявление. У меня самой сме¬лости бы не хватило, хотя я и понимала, что в моей семейной жиз¬ни не все нормально, надо многое менять, чтобы быть с Сашей... И потом — он не просто заставил меня сделать этот шаг, но еще и под¬держивал, помогал... Если бы не он, я бы ни за что не решилась развестись. Тем более, что живем-то мы с бывшим мужем все рав¬но по-прежнему в одной квартире. Только после развода муж боль¬ше пить стал. И скандалить. В общем, ничего хорошего.
Я сидела, слушала и удивлялась: и это говорила Людмила! Женщина, у которой плохого настроения, кажется, никогда не бы¬вало, а неприятностей в жизни — тем более. У нее все всегда было хорошо, в самом крайнем случае — нормально. Загулы супруга она воспринимала, как неизбежные перемены погоды, которые нужно просто переждать. Дети росли послушными и милыми, несмотря на то, что Людмила над ними не кудахтала и не облизывала, а при всяком удобном случае сбегала на концерт или садилась за рояль и сочиняла какие-то очень милые и мелодичные песенки. Иногда я ей завидовала: такой характер плюс несомненный талант — любой позавидует. И вот — на тебе. И у нее ничего хорошего, оказывает¬ся.
И замечательный Саша мне в этой ситуации не показался та¬ким уж замечательным. Увести женщину из семьи, а потом ска¬зать, что передумал. Мол, мама против и вообще... К тому же, я от¬четливо помнила восторги Людмилы относительно прекрасных че¬ловеческих качеств ее избранника: и умный, и добрый, и благород¬ный, и свет белый на нем просто-таки клином сошелся. Что же слу¬чилось с суперменом?
— Как мне его вернуть? Я жить без него не могу. Я просто умру без него. Он... он... он меня сотворил. Я до него только существова¬ла. И он со мной стал совсем другим: почти не пьет, получает при¬глашения на концерты. Он мужчиной со мной стал! И теперь меня бросает. Как же так?
Господи помилуй, да не был он никогда мужчиной! И его, если называть вещи своими именами, отмыли, обласкали, вернули веру в себя. И этот ну никак не может расстаться с законной супругой, хотя еще вчера поливал ее на каждом углу и проклинал свою горь¬кую долю и юношескую глупость. А как только ощутил под ногами твердую почву — тут же бросил спасательный круг, читай — люби¬мую женщину, как ненужный балласт. И то сказать — кому нуж¬но это резиновое изделие на безопасном берегу? Грех один.
— Забудь, — посоветовала я Людмиле. — Стисни зубы, плюнь и забудь. Ты красивая, талантливая женщина, у тебя еще все впере¬ди. А мужиков, если хочешь знать, вообще надо держать в ежовых рукавицах, тогда они становятся паиньками...
— Только не Сашу! — вскинулась Людмила. — Он не такой! Он... необыкновенный. Даже его жена теперь к нему по-другому стала относиться. Она его теперь... уважает. Никаких скандалов, ничего такого. Он даже домой стал с удовольствием возвращаться. Потому что даже его жена поняла, какой он необыкновенный, ни на кого не похожий, удивительный...
Ничего необыкновенного, а тем более удивительного лично я в Саше не усматривала. Правда, близко с ним никогда не общалась, видела пару раз в сугубо светской обстановке, обменялись несколь¬кими дежурными фразами. Так что, возможно, какие-то глубин¬ные достоинства этого героя-любовника остались для меня тайной за семью печатями. Но, судя по рассказу Людмилы, ничего из ряда вон выходящего не происходило: сценарий был достаточно стан¬дартным: непонятый в собственной семье мужчина ищет самоут¬верждения на стороне. Это косвенно подтвердила и Людмила:
— Он меня все время спрашивал: ну, что ты во мне нашла? Я те¬бя недостоин. Я только испорчу твою жизнь.
"Хоть в этом не обманул", — подумала я, но вслух сказала сов¬сем другое:
— А ты, конечно, убеждала его, что он — само совершенство и это, наоборот, ты его по большому счету недостойна?
В утвердительном ответе я не сомневалась. Все было еще хуже, чем представлялось вначале: помимо стандартного "джентльмен¬ского набора" Людмила получила еще и любителя самоутвер¬ждаться через самоунижение. Любимой женщине при этом просто-таки вменяется в обязанность убеждать избранника, что лучше не¬го и на свете-то никого нет, даже если специально искать. А когда убедила — он спокойненько вернулся к жене, которая, естествен¬но, в новом качестве супруга восприняла положительно и до поры до времени третировать не собиралась. Не дай Бог, опять налево со¬берется!
— Но он действительно лучше всех! — всхлипнула Людмила.
—Чем? — задала риторический вопрос уже я.
Потому что ответ просился тот же, что и в предыдущем случае, с Тамарой. "Но смо¬гу ль твоей быть дамой сердца, если сердца нет в тебе, мой друг?"
Словом, жила-была женщина, можно сказать, счастливая, по¬тому что имела любимую работу, любимых детей и относительно налаженный дом. И вдруг во все это врывается некто, пожелавший осчастливить ее еще больше. Ломает семью, внушает к себе какие-то совершенно запредельные чувства, возносит на немыслимую высоту и после этого преспокойно заявляет: "Я тебя отпускаю".
Почти как в старом анекдоте, только — увы! — совершенно не смешно. Впрочем, я бы, может, и посмеялась, но передо мной сиде¬ла женщина с мертвыми глазами, которая, как автомат, повторяла одно и то же:
— Как мне его вернуть?
И можно сколько угодно повторять избитые истины, что дваж¬ды в одну и ту же реку войти невозможно, что тоскует и убивается она не по данному конкретному Саше, а по тем счастливым мину¬там, часам и дням, которые у нее с ним были, легче ей от этого не становилось. И от истории, которые произошли с другими женщи¬нами, облегчение тоже не наступало. К сожалению, через эту боль, через это отчаяние и — как следствие — абсолютную внутреннюю пустоту необходимо пройти самостоятельно. Чужой опыт тут бес¬полезен. И хуже всего было то, что Людмиле предстояло жить не только с этой болью, но еще и с бывшим мужем, поскольку их квартира если и разменивалась, то с большим трудом и на такие ва¬рианты, которые никому не подходили. А денег на покупку како¬го-то еще жилья, естественно, не было. Замкнутый круг.
— Боже, какая тоска! — вырвалось у Людмилы уже почти в са¬мом конце нашей нелегкой беседы. — За что мне все это? Почему он меня предал?
— Потому что подонок! — не сдержалась я. — Озлись, наконец. Ожесточись. Забудь. Найди себе другого, черт побери!
На меня глянули все те же самые пустые и неживые глаза:
— Как мне его вернуть? Мне не нужен никто другой. У меня ни¬чего не осталось в жизни, кроме тоски.
Похоже, что умным, порядочным и талантливым женщинам жизнь действительно ничего не преподносит на блюдечке, кроме этой самой тоски. Причем полной чашей. Похоже, что стервам и иже с ними счастье достается куда чаще, чем по идее должно было бы быть. Но ведь стервами не становятся, а рождаются, так что ос¬тальным рассчитывать практически не на что.
Кроме той же тоски...
История третья. Не раскрашивай живые цветы
Алену знакомые и близкие иногда называют одинокой женщи¬ной, чего она на дух не переносит и всегда огрызается:
— Я не одинокая, я свободная.
По большому счету, наверное, так и есть. Телефон в ее кварти¬ре звонит достаточно часто, подруги откровенно предпочитают ее общество другим развлечениям, друзья-мужчины тоже имеются: с кем-то — в театр, с кем-то — просто посидеть, поговорить "за жизнь", с кем-то поехать погулять за город. Наверное, есть и дру¬гие мужчины, не просто друзья, но о них Алена не очень любит распространяться и только иногда произносит туманную фразу ти¬па:
— Мужчин должно быть много, и каждый должен выполнять свою функцию...
Теория, конечно, интересная, только как-то я застала Алену с молотком в руке, когда она пыталась вбить гвоздь в кухне, и при этом сквозь зубы шипела что-то невоспроизводимое. Когда я ото¬рвала ее от этого увлекательного занятия, она с обычной своей ус¬мешкой спросила:
— Интересно, сколько мужчин нужно иметь в своем окруже¬нии, чтобы нужный гвоздь был забит в нужное время?
Аленины риторические вопросы я обожаю. Они никогда не ок¬рашены ни трагизмом, ни жертвенностью и всегда звучат так, как если бы Алена только что рассказала очередной анекдот или соби¬рается рассказывать новый. Клара Новикова, да и только. Хотя — это ведь тоже талант: рассказывать о своих неудачах и злоключе¬ниях так, чтобы слушатели катались по полу от смеха, а не всхли¬пывали от жалости к рассказчице.
Муж — первый и последний — ушел от Алены, когда их сыну было двенадцать лет. Потом, правда, попросился обратно, но Але¬на уже вкусила сладкий и доселе запретный плод свободы и наот¬рез отказалась от семейного счастья. Несмотря на то, что большин¬ство подруг и знакомых считало ее откровенно чокнутой — бабе под сорок, а она ломается, как копеечный пряник! — она от своего не отступила, а особо настырным объясняла свою позицию так:
— Я провела в непрестанных супружеских радостях тринад¬цать лет. Больше дают только за убийство с заранее обдуманными намерениями. И вообще хорошую вещь браком не назовут.
Самое интересное, что поскольку Алена категорически не жела¬ет еще раз переступать порог загса, женихов вокруг нее вертится видимо-невидимо. Она, правда, на этот счет не слишком обольща¬ется, и когда речь заходит о нежных чувствах к ней ее воздыхате¬лей, только фыркает:
— Подождем до первого гвоздя.
Действительно, при малейшей попытке использовать воздыха¬теля по назначению, то есть приспособить его к каким-нибудь об¬щественно-полезным работам, кавалер исчезает как сон или как утренний туман. Некоторые исчезают до выполнения этой работы, особо порядочные — после. Алена в таких случаях философски по¬жимает плечами и изрекает:
— Еще один безвременно ушел...
Впрочем, лет пять тому назад мне показалось, что один из муж¬чин все-таки произвел на Алену более чем глубокое впечатление. Она стала мягче, женственнее, на настырные вопросы о новом дру¬ге сердца отделывалась не острыми словечками и скептическими усмешками, а молчанием и какой-то смутной улыбкой, причем скорее нежной, нежели насмешливой. Словом, женщина расцвела, не дожидаясь заветного рубежа в сорок пять лет, когда, по народ¬ной примете, "баба ягодка опять".
Потом начались туманные наме¬ки на то, что свобода, конечно, штука хорошая, но на хлеб ее не на¬мажешь и вместо скатерти не постелишь. Словом, дело явно шло к свадьбе, но... так никуда и не пришло. На полгода Алена исчезла из поля зрения своих друзей и знакомых, а когда вновь появи¬лась — это была прежняя язвительная насмешница и непримири¬мая сторонница личной свободы с коронной фразой:
— Ничто так не разделяет любящие сердца, как общий ночной горшок.
О том, что произошло между ней и ее избранником, никто так никогда толком и не узнал. Даже я, всегда претендовавшая на роль ближайшей и доверенной подруги, услышала от Алены в качестве объяснения только хитроумный, не без изящества "закольцован¬ный" пассаж:
— Все бабы — дуры. Но на самом деле дуры не все бабы, а толь¬ко те, кто думает, что все мужики — козлы. Но на самом деле коз¬лы не все мужики, а только те, кто думает, что все бабы — дуры.
— Переведи, — попросила я.
— Это непереводимо, — отмахнулась она. — Это нужно пере¬жить и прочувствовать или понять верхним чутьем. Как анекдот.
— Тебе плохо? — попыталась подъехать я с другой стороны.
— Хорошо тому живется, у кого одна нога: и подошва меньше трется, и не надо сапога, — ответила Алена. — Не бери в голову, все нормально. Просто не надо раскрашивать живые цветы...
— Что-что? — обалдела я.
— Песенка такая есть. Целиком не помню, но смысл в том, что нужно вести себя хорошо, не рисовать на карте развивающиеся страны и не раскрашивать живые цветы. Там еще много чего инте¬ресного было, но я записать не успела....
Странно, что она не запомнила всю песню целиком. Память у Алены феноменальная, особенно на то, что ее так или иначе каса¬ется, а уж на стихи — тем более. Впрочем, это, кажется, была не¬рифмованная песня. С рифмованными проблем не возникало.
Телепатия, безусловно, существует, потому что Алена вдруг за¬думчиво произнесла:
— Знаешь, никак не могу отделаться от одной песни. Привяза¬лась — и все тут. Даже не песня, а один куплет. Глупость, конеч¬но...
Куплет явно не тянул на шедевр поэтического творчества, но кое-что прояснил в истории Алены. Во всяком случае, для меня.
"Я не буду одинока, так и знай,
Что еще мне жизнь моя преподнесет...
Но ты помнишь тот безумный месяц май?
Знаю — помнишь. Остальное все не в счет".
После этого Алену вдруг прорвало. В первый раз на моей памя¬ти она говорила о своей личной жизни почти серьезно. Впрочем, если бы серьезность была стопроцентной, это уже была бы не Але¬на.
— Никогда, ну просто никогда не нужно переводить мужчин из одной категории в другую! Друзья не должны становиться любов¬никами, это противоестественно, это — почти кровосмешение. Сначала все прекрасно и изумительно, а потом... Потом начинаешь жалеть о тех днях, когда никто ни в кого не был влюблен и уж тем более — не любил. Впрочем, он меня и не любил, это я на старости лет из ума выжила. Слава Богу, справилась. Врагу не пожелаю того кошмара, который пережила. Если еще раз почувствую хоть малейшие признаки чего-либо подобного — отравлюсь. Или попрошу кого-нибудь меня пристрелить, чтобы долго не мучилась. Лю¬бовь — это душевная болезнь. Сумасшествие, если угодно. Ни один мало-мальски разумный человек добровольно никого не полюбит. Я выздоровела. Но только потому, что хватило чувства юмора. По-другому с этой заразой справиться невозможно. Мир уцелел пото¬му, что смеялся, так ведь? Вот и я тоже...
Не знаю, как насчет мира, но Алене действительно удалось вы¬скользнуть практически невредимой из ситуации, в которой де¬вять из десяти женщин обречены на беспомощное барахтанье в от¬рицательных эмоциях и, в конечном итоге, на саморазрушение. Большинство женщин при этом задается вопросом: "Как мне вер¬нуть его любовь?". А также не менее "оригинальным" вопросом:
"Мой милый, что тебе я сделала?". То есть заведомо считает себя виноватой в том, что не сложилось, не утряслось, не сохранилось, не развилось во что-то еще более большое и прекрасное, чем первые мгновения взаимной любви. И тем самым подписывает себе смерт¬ный приговор, поскольку, если верить французской поговорке: "Кто оправдывается, тот и виноват". Но насколько легко справить¬ся с собой и своими эмоциями, чтобы вновь обрести вкус к нор¬мальной жизни, без страстей и заламывания рук? Или это настоль¬ко тяжело, что практически мало кому удается?
— Тяжело в леченье — легко в гробу, — хмыкнула Алена в от¬вет на мой вопрос. — От любой дурной привычки трудно избавить¬ся. Алкоголизм, к примеру, вообще не излечим, особенно жен¬ский. Но в один прекрасный день я поняла, что мне нравится быть несчастной. Что я упиваюсь этим своим состоянием, мне просто в кайф себя жалеть и подбирать к своему состоянию самые трога¬тельные рифмы. Стихов-то про женскую несчастную любовь — немерено. Как грязи. Когда стало ясно, что любовь ушла, помидоры увяли и вообще — спасибо за внимание, извините за беспокойство, простите, что без скандала обошлось, — я гордо повернулась и уш¬ла, хотя через десять минут об этом пожалела. Как я потом с собой сражалась! Буквально оттаскивала себя от телефона, заставляла заниматься любыми делами, лишь бы ни о чем не думать. К тому же, мне работать надо. Никто меня на содержание брать не собира¬ется. А моя работа, сама знаешь, рассеянности не прощает.
Работа у Алены действительно уникальная. Она переводит скучнейшие научно-медицинские тексты с русского на англий¬ский язык, который знает в совершенстве. Таких специалистов в нашей стране осталось всего ничего, но расслабляться нельзя, по¬тому что молодые конкуренты дышат в затылок и только и ждут, когда "Акела промахнется". В смысле, когда Алена по каким-то. причинам не справится с очередным заданием и потеряет доверие работодателей. Такой роскоши она себе позволить не может даже теперь, когда благодаря ее связям сына удалось отправить учиться во Францию. Потому что деньги нужны всегда и не только на жизнь, а и на будущее — мало ли что может случиться? А рассчи¬тывать на чью-то поддержку не приходится. Так что любовь любо¬вью, но первым делом все-таки работа.
— А любимый, пока я пыталась справиться со своими эмоция¬ми и одновременно не потерять работу, время от времени мне зво¬нил и спрашивал, как я поживаю. Ему это было интересно, хотя я прекрасно знала, что он вот-вот женится на другой. Такая вот забо¬та о бывшей любимой женщине... А в один прекрасный вечер я не сдержалась и, вместо того, чтобы бодрым голосом рапортовать, что все прекрасно и где-то даже удивительно, повела себя просто по¬зорно. Стала лепетать о том, что не могу без него, что он меня окол¬довал, ну и прочую дребедень. Просила отпустить меня, не му¬чить... В общем, доставила мужику максимум удовольствия, кото¬рого он, право же, не заслуживал. А на следующее утро проснулась и поняла, что все кончено. Что мне не интересен человек, который с удовольствием слушает такие женские причитания. Что он про¬сто дурак, наконец. И я выздоровела. Чего и всем остальным же¬лаю. Особенно тем, которые как пригубили свой бокал тоски, так и тянут из него горечь, оторваться не могут. Между прочим, закусы¬вать надо, а то и спиться недолго...
Три короткие истории, три судьбы. Диагноз, в принципе, один и тот же: несчастная любовь. Симптомы одинаковые — тоска смертная. Но ведь излечение, в принципе, возможно.
Только каждый должен найти свой собственный рецепт. Пана¬цеи нет, ибо, перефразируя классика, все счастливые женщины похожи друг на друга. Но каждая — несчастна по-своему.